Текст книги "Звезды на крыльях (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Небо было ясным, безоблачным, и только с юга навстречу приближалась какая-то серая пелена. Медленно набирая высоту, мы летели вдоль железной дороги по долине реки Борчала, постепенно суживающейся и переходящей в ущелье. Справа и слева громоздились скалы. То, что издали выглядело пеленой, оказалось стеной облаков с высотой нижней кромки около 2 тысяч метров. Мы пошли под самыми облаками. Солнце появлялось все реже, а потом и совсем исчезло – облачность стала сплошной. Караклисский перевал, как и следовало ожидать, был закрыт густыми облаками.

Смешным и обидным мне это кажется теперь, когда каждый летчик владеет техникой «слепого полета», а самолет оборудован совершеннейшей аппаратурой, позволяющей контролировать его пространственное положение, прокладывать путь вне видимости земли, поддерживать радиосвязь с аэродромами вылета и назначения. Ничего этого тогда не было. Закрытый облаками перевал был для нас непреодолимым препятствием, перед которым мы были беспомощны.

Готовясь к перелету, я разработал три варианта маршрута. В первом (при открытом перевале) мы должны были выйти по прямой на Эривань и дальше – по долине реки Араке – на Нахичевань. Это был самый простой и короткий маршрут.

Вторым вариантом я предусмотрел непроходимость перевала у Караклиса и проложил от него путь на восток по Зелинсанскому ущелью на Дилижан и через Семеновский перевал к высокогорному озеру Гокча (Севан). Оттуда мы до Эривани могли идти по широкой долине между горами Караклисско-Семеновского и Ново-Баязетского кряжей на любой, даже самой небольшой высоте.

И, наконец, в третьем варианте (при закрытых обоих перевалах) предполагалось как можно ближе подойти к озеру Гокча, используя любые разрывы в облаках, набрать большую высоту, выйти поверх облаков в район озера и здесь попытаться пробить облака. Я не сомневался, [88] что над огромной площадью этого озера мы найдем какую-нибудь лазейку, и тогда по берегу не трудно будет восстановить потерянную ориентировку и идти дальше хоть на бреющем полете.

О проложенных и рассчитанных маршрутах я не успел сказать на месте Мельникову, до последней минуты занятому оформлением необычного груза. Только по дороге на аэродром я стал говорить ему о своих соображениях. Но ему было не до того: «Ладно, ладно! В воздухе покажешь, если надо будет».

Увидев, что Караклисский перевал закрыт, я перевернул планшет и приготовился к выполнению второго варианта. С большим любопытством я стал ожидать, что предпримет Мельников. По его поведению я увидел, что для него закрытый перевал неожиданность: взглянув несколько раз с беспокойством на свой маленький планшет с картой десятиверстного масштаба, он, наконец, обернулся ко мне.

Мне почему-то стало весело, и я, смеясь, указал ему влево на Зелинсанское ущелье. Он с удивлением посмотрел на меня, но когда я показал ему свой большой двусторонний планшет с проложенным от Караклиса маршрутом и схемой, довольно ухмыльнулся, погрозил кулаком и повернул влево.

Мы полетели вдоль ущелья. Стало немного светлее. Облачность несколько поднялась, и мы снова начали набирать высоту. Вот промелькнул разрыв в облаках. Затем разрывы стали появляться чаще. Было очевидно, что облачность впереди не сплошная, а с просветами. Чтобы не обходить отдельные облака и не сбиваться из-за этого с курса, мы снова начали набирать высоту, стремясь выйти поверх облаков. Вскоре, судя по причудливым извилинам дороги, вьющейся далеко внизу под нами, мы поняли, что приближаемся к Дилижану, а следовательно, и к озеру Гокча. На высоте 4 тысяч метров мы прошли и Дилижан и Семеновский перевал, которых из-за облачности так и не увидели. В разрывах виднелись только безлюдные горы. Но вот внизу, впереди и справа, появилась какая-то бледно-голубая тень. Облачность стала еще реже, и скоро отчетливо была видна голубоватая вода. Это было озеро Гокча, северная его оконечность. Мы прошли над монастырем Севанг, торчащим прямо из воды [89] на крошечном круглом островке, затем над селением Еленовка и повернули на юго-запад.

Теперь перед нами открылась еще более интересная картина. Далеко впереди среди причудливого нагромождения облаков встало какое-то странное, с удивительно ровными краями высокое блестящее остроконечное облако. Я не сразу узнал в нем вершину горы Арарат.

Можно было радоваться. Теперь у нас появился замечательный ориентир, по которому можно было совершенно точно, по прямой, выйти в долину реки Араке, на железную дорогу Эривань – Нахичевань. Мы пошли вниз.

Дальнейшая часть пути была преодолена без каких-либо помех. Эривань пролетели на высоте 1200 метров и, выйдя в долину Аракса, взяли курс на Нахичевань.

Видимость стала хорошей, и я занялся разведкой. Вынув из планшета карту крупного масштаба, нанес на нее железнодорожный состав и бронепоезд, двигавшиеся на юг, зафиксировал расположение пехотных и артиллерийских позиций в районе станции Арарат с двумя установленными на небольшой возвышенности орудиями. Крупных скоплений войск не обнаружил. Да и вообще вся эта часть долины Аракса словно вымерла. Ни на полях, ни в садах, ни в селениях не было видно ни одного человека. Даже самолет, который наверняка появился здесь впервые, не привлек, казалось, ничьего внимания, несмотря на то что теперь мы снизились и шли совсем на небольшой высоте. Какой же опустошительной была война в этих местах!

Наконец показалась Нахичевань. Подлетев к отмеченному тремя белыми квадратами и стрелой аэродрому, Мельников сердито замотал головой: аэродром был очень мал, окружавшие его телефонные провода и строения сильно затрудняли посадку. Мы решили поискать с воздуха что-нибудь более подходящее для посадки и сделали большой круг над городом, осматривая окрестности. Однако это ничего нам не дало, и Мельников стал садиться на эту площадку. На малой скорости он подвел машину к земле и, чуть не цепляя за провода, «притерся» к аэродрому. В самый последний момент, когда самолет подкатывался уже к ограничивавшему аэродром валу, за которым виднелась глубокая выемка, Мельников резко развернул его вправо. Самолет въехал левым колесом на [90] вал, уперся правым крылом в землю и, развернувшись, остановился целым и невредимым.

Со всех сторон к нам бежали люди…

Описывая так подробно наш полет и подготовку к нему, я хотел показать, что мы старались сделать все возможное, чтобы не потерять ни одной минуты времени. Но, несмотря на это, с момента получения радиограммы прошло трое суток. Как нам рассказали после, радиограмму Серго Орджоникидзе о высылке самолета с золотом в Нахичевани поняли дословно, то есть, что самолет уже вылетел, и поэтому все ждали его с минуты на минуту. Трудно описать настроение людей, когда минутам ожидания нет конца, когда эти минуты превращаются в длинную вереницу часов и суток. Понять и оценить такое состояние может только человек, побывавший в подобном положении – с его мгновенными переходами от буйной радости при виде летящего самолета к отчаянию, когда он оказывался пролетевшей вдали птицей, или когда возникший где-то звук мотора летящего самолета, вместо того чтобы приблизиться, растворялся в воздухе. И в самый последний момент, когда, казалось, надежда уже окончательно потеряна, над головами бойцов на небольшой высоте появился самолет с ясно видимыми красными звездами…

Золото, привезенное нами, приняли члены ревкома Армении и тотчас использовали для обмена на баранину, рис, муку, сахар. Листовки же немедленно пошли по рукам.

Нас с Мельниковым буквально сняли с самолета и повезли на передовую. Мы недоумевали: зачем это? Оказывается, показывать измученным бойцам живых красных летчиков, привезших весть о близкой победе.

Много волнующего и трогательного пришлось нам тогда пережить. Именно от нас бойцы услышали, что война в Грузии кончается и что к ним уже подходят на помощь части Отдельной Кавказской армии.

Этот полет был последним в боевой работе авиации Отдельной Кавказской армии. Президиум ЦИК Армении охарактеризовал его как «исключительный подвиг перед трудящимися». [91]

И. У. Павлов. Коммунисты мне ближе всех{6}

1. В 1917 году

Начиналась осень 1917 года. Наша авиагруппа стояла примерно в тридцати пяти километрах от фронта, в деревне Ковалевке. Это было совершенно глухое место, где целыми неделями не появлялся ни один человек с фронта. Тем не менее к нам просачивались волнующие известия. Чувствовалось какое-то большое внутреннее напряжение в армии и во всей стране. Бросались в глаза настороженность и резкая отчужденность в отношениях солдат и офицеров. Авиагруппа регулярно вела боевую работу вплоть до отступления армий Юго-Западного фронта на реку Збруч и перехода группы в местечко Дунаевцы Каменец-Подольской губернии. В авиагруппе политической пропаганды не было, да это и понятно: она по своей боевой работе считалась в царской авиации самой знаменитой и была своего рода воздушной гвардией с наиболее крепким составом летчиков. Тут, безусловно, было немало махровых черносотенцев.

Доходящие до нас вести сказались на моральном состоянии части: среди офицеров началось страшное пьянство.

Никто, конечно, не летает и не собирается этим заниматься. Командира группы Казакова совсем не слышно; он даже не показывается на глаза. Чувствуется, что подходит жестокая пора. Надо что-то предпринимать. Но из случайных разговоров и встреч ничего нельзя установить. Под видом отпуска я решил добраться до Киева и там ориентироваться в обстановке. [92]

На второй же день по приезде в Киев начал ходить на всевозможные собрания и митинги. У железнодорожников в депо, у арсенальцев, на улицах – везде митинги, собрания. Захватывали ясность и убедительность, которые отличали большевистских ораторов. Кроме того, это были люди, близкие мне по крови и духу, – рабочие и измученные войной солдаты. Я перечитал за эти дни десятки листовок, воззваний, газет, где широко разъяснялось, что такое Советская власть, диктатура пролетариата и пролетарская революция. Неоднократно бывал на собраниях другого порядка, где действовали другие силы – силы контрреволюции. Тем показательнее, тем убедительнее становились большевистские лозунги, воззвания. Для меня стало ясно, что среди чиновников и торгашей, крупной и мелкой буржуазии царит животный страх потерять свои привилегии, что они готовятся самым беспощадным образом расправиться со всеми, кто угрожает этим привилегиям, и в первую очередь с большевиками.

Но не успел оглянуться, привести в порядок бушевавшие во мне мысли и кое-что проверить, как мой отпуск подошел к концу и необходимо было покинуть Киев. Вернувшись в группу к 1 октября, я застал там прежнее дикое пьянство.

Казаков держался в стороне и не участвовал в этой разгульной компании. Он, видимо, вынашивал в себе думу, как лучше отомстить «серой скотине» за ее бунты. В то же время я проникся убеждением, что при решительных действиях нам легко удастся расправиться с этими золотопогонниками.

Известия об октябрьских событиях в Петрограде и Москве были для нас неожиданны. Никто из солдат нашей группы не мог сообщить что-нибудь о том, как развернулись эти события. Ничего определенного нельзя [93] было узнать и через рабочих активистов местной суконной фабрики, с которыми я почти ежедневно встречался. И все же мы приняли решение быть готовыми в течение тридцати – сорока минут вывести в расход всю нашу материальную часть – самолеты, моторы и пулеметы – на тот случай, если офицеры-летчики будут втянуты в контрреволюционное выступление. Этот вопрос несколько раз тщательно обсуждался на узких совещаниях с мотористами. Задумали так провести это дело, чтобы офицеры не могли о нем догадаться, а именно: одну часть самолетов держать в таком состоянии, чтобы невозможен был вылет с аэродрома вообще; другую – чтобы моторы могли завестись, но, опробованные на большом газу перед взлетом, сразу же отказали; а третью (для наиболее заядлых контрреволюционеров) – чтобы самолеты, поднявшись в воздух, через десять – пятнадцать минут полета потерпели аварию.

Кое– кто предложил подобраться ночью к палаткам и сжечь все хозяйство. Я решительно возразил против этой меры и как летчик (в группе Казакова были лучшие самолеты во всей царской авиации), и потому, что как-то инстинктивно чувствовал: это оружие еще нам пригодится.

Появился приказ № 1 о снятии погонов и об уничтожении офицерских привилегий. Командиры стали выборными.

Кандидатов в командиры оказалось всего два: Казаков и я. В результате голосования перевес остался за мной. Я стал демократическим командиром авиационной группы армий Юго-Западного фронта.

Огромная ответственность легла на мои плечи. Первым своим приказом по группе я потребовал немедленно снять погоны тем офицерам, которые до сих пор этого еще не сделали. Запретил выдавать кому бы то ни было спирт без моего личного разрешения. Начал наводить порядок в несении караульной службы в гарнизоне.

Надо было ехать в Проскуров, в революционный комитет 7-й армии, чтобы получить необходимые инструкции о моих правах и обязанностях и выяснить, что делать дальше с группой. К этому времени летчики-офицеры уже фактически разбежались. Они уходили потихоньку, в одиночку, обычно по ночам. [94]

Кроме меня, остался еще один летчик, совсем молодой солдат Морковников. Он был в группе всего две – три недели, жил каким-то сурком на окраине местечка и нигде не появлялся. Его, казалось, ничто не интересовало, тогда как в те дни вряд ли можно было найти человека, который мог бы совершенно спокойно и бесстрастно глядеть на развертывавшиеся события.

Национальный вопрос у нас в группе приобрел исключительную остроту. Главную массу в ней составляли русские, затем шли украинцы и кавказцы. На собраниях все в один голос кричали, что нужно поровну разделить все самолеты между национальными группами. Мои земляки – украинцы поставили вопрос ребром. Они заявили, что, если им не дадут причитающуюся часть аэропланов, они обольют их бензином и спалят на глазах у всех – «шоб никому не було обидно». Спор в таком духе продолжался почти целый вечер. Мое выступление оказалось решающим. Я рассказал об опасности, которая грозит революции, и о необходимости объединения народов всех национальностей для борьбы с буржуазией. Нужно было предложить что-нибудь практическое, и я закончил:

– Пока, товарищи, нет решения ревкома седьмой армии, никакой дележки аэропланов не может быть. Мы должны сообща сделать все возможное, чтобы отсюда выехать с аэропланами прямо в Москву и там передать их и самих себя в распоряжение революционного правительства. И если оно нам скажет поделить аэропланы между собой и идти по домам, тогда нам уже нечего будет рассуждать. А пока этого нет, мы обязаны крепко помнить, что наши враги не спят. Завтра еду в Проскуров и приму все меры, чтобы нас поскорее эвакуировали в Москву.

К концу собрания пришли двое рабочих, члены местного городского Совета. Они решительно поддержали мое предложение.

Ранним утром 30 ноября выехал на машине в Проскуров. Справившись с делами и прихватив с собой пуда полтора всевозможной литературы, поспешил обратно.

Вечером этого дня у нас было совещание в Совете. Стоял один вопрос: о повышении революционной бдительности и боевой готовности гарнизона. После совещания все мои приятели, в большинстве уже большевики, в один голос заговорили: [95]

– Ну, Павлов, теперь ты надежно, как говорится, кровно связался с нами в борьбе за революционное дело. Ты хороший летчик и товарищ. Революции завтра обязательно потребуются преданные летчики. Так вот что: ты сегодня подумай как следует, а завтра дай ответ. Довольно тебе ходить беспартийным среди нас. От этого будет крепче наше дело и тебе легче работать. А насчет поручителей не беспокойся.

Я очень серьезно задумался над этим вопросом. Большевики следуют учению Маркса, Энгельса, Ленина. У них есть программа, устав. Об этом я знаю только понаслышке, но чувствую, что они мне ближе всех, роднее всех. Решил: стану коммунистом-большевиком, отдам себя всего без остатка тем честным, глубоко преданным революции людям, которые зовут меня к себе.

Формальная сторона дела была очень проста. Пришлось написать только свою автобиографию. 2 декабря 1917 года я вошел в революцию уже как большевик. С этого дня началась для меня новая молодость, с новыми бурями и радостями.

Мы продолжаем осаждать ревком 7-й армии и даже Москву просьбами о скорейшей эвакуации авиагруппы, так как иначе мы окажемся в таком положении, когда не останется людей, чтобы разобрать самолеты и погрузить их на платформы. Бегство с фронта все усиливается. Ничего нельзя сделать против желания поскорее уехать домой.

Наконец в ревкоме получили сообщение, что в Киев прибыл представитель из Москвы, назначенный начальником авиации Украины, Николай Васильев, и потому нам теперь надлежит адресоваться непосредственно к нему.

Наступил февраль 1918 года. Мы получили сведения, что севернее нашей армии немцы продвинулись вперед и ведут наступление на Киев. Под их прикрытием деревенское кулачество организует гайдамацкие отряды как боевой оплот Украинской буржуазной рады. С занятием Киева мы можем остаться в тылу у немцев и гайдамаков. Срочно грузим вагон бензином, запасными частями к самолетам и моторам, посылаем с ним трех мотористов и направляем все это спешным порядком в Киев. Через день вылетаю туда же на своем самолете с промежуточной посадкой в Жмеринке, где стоял 6-й авиапарк. Здесь [96] мне сказали, что теперешний начальник авиации Украины товарищ Васильев – бывший рабочий 6-го авиапарка, сборщик по специальности. Меня это очень обрадовало. Через четыре – пять часов опускаюсь в Киеве, на Посту-Волынском. После бесплодных попыток узнать, где находится начальник авиации Украины, я ходил вокруг своей машины и прикидывал, что мне делать, кто здесь враг, кто друг? В это время на аэродром врывается легковой «фиат» весь в дыму. Недалеко от меня машина останавливается, из нее быстро выскакивает человек, идет прямо ко мне и на ходу бросает:

– Это вы, товарищ, прилетели? Кто и откуда?

По первому взгляду определяю: свой. Назвал себя, спросил, не может ли он мне указать, где помещается начальник авиации товарищ Васильев.

– Я сам и есть Васильев, – ответил он.

Передо мной стоял светлый шатен высокого роста, с приятными чертами лица, в старых рваных сапогах и такой же шинели. Под глазами заметна синева, говорящая о том, что он давно не отдыхал. По лицу, разговору и движениям видно, что это человек энергичный и беспокойный.

Тут же мы начали знакомиться с обстановкой. Васильев вынул из кармана карту и сообщил, что сегодня к ночи наши части должны сдать станцию Фастов. Возможно, что сейчас уже немецкие эшелоны подходят к станции. Необходимо полететь туда, разведать, что там делается, и сбросить на эшелон несколько бомб.

Через двадцать минут я получил бензин, а товарищ Васильев привез откуда-то пять штук десятифунтовых бомб. В течение часа я сделал свое дело и вернулся на аэродром. Васильев ждал моего возвращения. Необычайно радостный и веселый, он свез меня в гостиницу, а сам уехал в ревком.

Когда Васильев вернулся, я рассказал об обстановке у нас, стал настойчиво просить помощи и собрался улетать обратно в Дунаевцы. Но Васильев разъяснил мне обстановку и приказал оставаться в Киеве в его распоряжении до того момента, когда можно будет начать эвакуацию авиагруппы. В это время мне нужно ежедневно вести воздушную разведку в районе Киева. О том же, что меня задержали здесь, он телеграфирует в ревком 7-й армии и в Москву. [97]

Так я остался в Киеве, куда, к моей большой радости, уже прибыл и вагон с имуществом и мотористами. Он удачно проскочил станцию Фастов, которая вслед за тем была занята немецкой разведкой.

Под напором немцев мы вынуждены были оставить Киев. Васильев приказал направить вагон с имуществом в Нежин, а я, выбирая аэродромы по своему усмотрению, должен был передвигаться, поддерживая связь с красногвардейскими отрядами Киквидзе и Чудновского. Сам Васильев остался в Киеве для нелегальной партийной работы. Встреча с ним сыграла большую роль в моем формировании как большевика. Его беседы на разные политические темы, теплое, товарищеское отношение и большое доверие быстро сблизили нас, и мы еще в Киеве заключили тесный боевой союз.

Ведя боевую работу с красногвардейскими отрядами, отстаивавшими Киев, я не мог далеко отрываться от них. Аэродромные площадки обычно выбирал так: зная хорошо, на какой станции (боевые действия проходили главным образом по железнодорожной магистрали Киев – Полтава) находится штаб моего «главковерха», присматривался к окружающей местности и на первой попавшейся полянке устраивался со своим самолетом.

Мой моторист Илюша Иванов (он же начальник связи с высшим войсковым штабом, начальник снабжения и комендант моего штаба) скоро появлялся на месте посадки и информировал о последних событиях на фронте и настроениях местного населения.

В частях нас всегда тепло принимали, создавали все удобства для размещения и питания, а главное – считали своими и любили. В тех случаях, когда нашим частям становилось туго, я вылетал сбросить на гайдамаков и немцев пару бомб, пострелять из пулемета и после перевернуться несколько раз над своими. Красногвардейцы видели, как я раза два догонял немца, бросавшего бомбы на наших, который после этого очень долго не показывался. Это обстоятельство стало очень хорошим показателем того, что немцы все-таки нас побаиваются. Многие из командиров и красногвардейцев, появлявшихся в штабе отряда, ставили себе за правило обязательно повидать своего летчика и закрепить с ним дружбу.

Уже под Миргородом запасы бензина и касторки подходили к концу. Завязались самые горячие схватки, и [98] обстановка потребовала увеличения вылетов. От пятидесяти пудов бензина, которые я захватил с собой, осталось всего восемь – десять и пуда два касторки. Но и их вместе с вагоном угнали в Полтаву. Что делать? Положение такое, что хоть сжигай самолет. Об этом я доложил Киквидзе, когда он на лихом коне прискакал к самолету у станции Ромодан, где мы с Илюшей занимались мелким ремонтом машины.

– Это не беда, товарищ летчик, мы сейчас достанем тебе нефти и мазута сколько хочешь. На этом она полетит? – показывает он рукой на самолет.

– Нет, не полетит, товарищ Киквидзе. Это ведь существо очень благородное и капризное, любит только бензин первого сорта и касторку, а другого не употребляет.

– А если пригрозить твоей буржуйке расстрелом, может быть, согласится на нефть и мазут? – улыбаясь, спросил Киквидзе.

Я искренне любил этого бесстрашного человека. Для меня он был живым воплощением революционной героики. В самые опасные минуты боев, когда красногвардейским частям, окруженным со всех сторон, грозила гибель, среди бойцов, уже потерявших всякую надежду на спасение, как из-под земли вырастал Киквидзе и одним своим присутствием поднимал боевой дух людей. Они дрались как львы и обычно побеждали. Не хотелось огорчать этого замечательного человека, но я все же повторил:

– Без бензина и касторки, товарищ Киквидзе, вылететь невозможно.

В это время ординарец, сопровождавший Киквидзе, петроградский рабочий, весь обмотанный пулеметными лентами, как-то преобразился, точно вспомнил какое-то радостное событие в своей жизни. Перебивая меня, он докладывает Киквидзе:

– Товарищ командир, через час достану и бензин и касторку. Я знаю, где это водится. Разрешите потребовать от вашего имени?

– Обожди, обожди! Прежде скажи, кто прячет эти запасы?

– Мы реквизируем весь бензин и касторку в аптеках, там всегда они есть. [99]

Это была дельная мысль, и она меня сильно обрадовала. Еще больше радовался этому Киквидзе. Он приказал снарядить десяток бойцов на подводах, немедленно объехать все местные аптеки и конфисковать у них запасы бензина и касторки, а впредь доставать все это по требованию, которое я должен был передать в его штаб заранее.

Через два часа мне доставили три пуда бензина и двадцать фунтов касторки. Мы немедленно зарядили самолет, и через десять минут он, слегка качнувшись на плохо обработанном поле, поднялся в небо, захватив с собой три десятифунтовые бомбы. Я знал, с каким трудом добыты бензин и касторка, хорошо понимал, как важна сейчас моя работа, и потому постарался все три бомбы спустить точно на головы гайдамаков и немцев. Ни один осколок не пролетел мимо цели. В таких случаях я всегда глубоко пикировал с работающим мотором на группу противника и, выравниваясь в сотне метров от земли, сбрасывал бомбы. Попадание было безошибочным.

Когда нас оттеснили к Миргороду, прошло несколько сильных весенних дождей. Всюду непролазная грязь. Мы с Илюшей Ивановым устроили свой штаб в одной из маленьких хаток на самой окраине города. Тут же на приколе у задней стены хаты поставили и самолет. Был поздний вечер. Над нами раскинулось чистое звездное небо. Слегка морозило. Сидя в хате, мы вели разговор о том, как приедем в Москву, приведем себя в порядок и отправимся снова воевать, но не так, как сейчас, а уже организованно, в составе целой части.

В маленькое окошко нашей хаты кто-то постучал. По голосу я узнал Николая Васильева. Прошло более двух недель, как мы с ним расстались. Все это время он вел нелегальную работу, выполняя опаснейшие поручения партии. Я видел, что он устал. За ужином начали разговор о том, что в случае сдачи Полтавы мы двинемся в Москву, чтобы там сорганизовавшись, вернуться снова на фронт, туда, где наша работа будет наиболее полезна.

Васильев, лучше меня понимавший нелепость нашего положения, соглашался со мной. Но его всегда тянуло в места, где всего более опасно. Рассказывая мне о подпольной работе, он так увлекался, так разгорались его [100] глаза, что, казалось, вот-вот он загорится и сам от бурлившего в нем огня.

Из всего окружающего становилось понятным, что силы революции еще недостаточно организованы в военном отношении. Немцы нас медленно, но уверенно выталкивают с Украины, а мы, отходя, как бы сжимаемся для того, чтобы после сделать прыжок, который бы сокрушил насмерть чужеземных захватчиков. Я был еще сравнительно молод, неплохо умел драться и как-то внутренне чувствовал, что не на чем развернуться, не на чем показать своим боевым друзьям, чего стоит в бою мое оружие и умело владеющий им человек. Мое боевое одиночество сильно давило меня, несмотря на то что я делал все, чтобы помочь маленьким группам героев, дравшимся впереди. И все же было ясно, что силы революции быстро сорганизуются и мы вновь двинемся вперед. Но где же эти силы? Николай всегда говорил мне, что это Москва. Только в Москве мы найдем летчиков, аэропланы и все необходимое для разгрома врага.

2. На Каховском плацдарме

Прошло целых два года смертельной борьбы с классовыми врагами революции. Минули трудные недели и месяцы боевой страды. И чем больше я думал о своей советской Родине, тем ярче и прекраснее мне представлялось ее будущее. Любовь к ней порождала новую энергию и непримиримость к врагу. Какое счастье жить и чувствовать смысл своей жизни в этой гигантской борьбе миллионов!

Конец июля 1920 года. Солнце печет нещадно. Небо без единого облачка. Феликс Антонович Ингаунис готовится к полету на немецком «альбатросе», который попыхивает клубами отработанных газов. Через три – четыре минуты самолет, загудев, качнулся несколько раз и пошел на взлет.

Через минуту поднялся я и полетел рядом с машиной Феликса Антоновича. Под нами развернулись широкие, необъятные поля. Людей не было видно на них, хотя стояла горячая пора уборки урожая.

Я вспомнил своих стариков. Недавно мне рассказывали, как белые казаки из банд Иванова и Махно издевались над моими родителями за то, что их старший сын [101] командир и красный летчик. Позже мне пришлось встретить отца и мать. Они выглядели глубокими стариками. Крепко обнял меня отец и долго рассказывал о пережитых муках.

А что происходило по всей Украине в эти годы! Сколько горя, страданий принесли белые банды трудящимся крестьянам!

Мы летели в Синельниково, чтобы как можно быстрее выполнить решение Реввоенсовета Юго-Западного фронта о создании большой авиационной группы.

В течение нескольких дней нам удалось сформировать авиагруппу для борьбы с войсками Врангеля. В нее вошли 44, 38, 48, 16, 9-й авиаотряды, 12-й истребительный отряд и звено 13-го авиаотряда. В основном группа действовала в составе 18-21 самолета. Для тех дней 18-20 самолетов, хотя и потрепанных, представляли грозную силу. Мы несказанно радовались каждой машине, которую удавалось получить тому или иному командиру отряда.

Авиагруппа была сформирована как раз к тому моменту, когда Врангель, вылезший из «крымской бутылки» и немного оправившийся от голодовки, начал энергично продвигаться на север. Успехи Красной Армии на Западном фронте заставили Антанту потребовать от Врангеля наступления.

К этому следует добавить, что авиационная группа попала в Софиевку в тот период действия Врангеля в Северной Таврии, когда его удар на север был наиболее мощным и дерзким. Оперируя крупной кавалерийской группой, генерал Кутепов стремился коротким, но сильным ударом захватить район Александровка – Орехов – Пологи. Он нащупывал слабые места 13-й армии, рассчитывая легко разгромить ее в этих районах.

По директиве командующего Юго-Западным фронтом 13-я армия должна была воспрепятствовать продвижению противника.

Авиагруппа начала свои боевые действия в районе 2-й Конной армии. К этому времени на фронте сложилась очень тяжелая и опасная обстановка. К 1 августа разведка обнаружила большие группы конницы противника в треугольнике: Жеребец – Орехов – Омельник и западнее Любимовки – Камышеватки. Вначале совершенно невозможно было понять, что делает противник. И только [102] впоследствии удалось установить, что он перегруппировывает силы, вероятно, для нанесения удара по частям 2-й Конной армии. За действиями противника было установлено неослабное наблюдение. Мы стремились задержать его движение, чтобы дать возможность частям 2-й Конной собраться с силами и ответить контрударом.

1 августа авиационная группа, ведя интенсивную разведку, с раннего утра атакует белых в районе Камышеватка – Павловка – Еленовка: сбрасывает на них бомбы и стрелы, из пулеметов почти вплотную расстреливает противника. За этот день было совершено несколько десятков вылетов, и уже к вечеру стало ясно, что атаки с воздуха заметно стеснили маневр врага.

2 августа с утра продолжается усиленная разведывательная деятельность группы. В этот день от летчика Арватова мы узнали о двух полках кавалерии, находившихся в Жеребце.