Текст книги "Звезды на крыльях (сборник)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Справа по курсу между тучами появились два самолета: один из них корректировщик «Хейншель»-126, другой – «мессершмитт». Странное сочетание. Обычно или ни одного, или пара истребителей прикрывает «Хейншель»-126 – «каракатицу» (так был прозван этот самолет летчиками за его тихоходность и широко разнесенное неубирающееся шасси).

Самолеты проходили мимо меня в 500-600 метрах; «мессершмитт» летел со скоростью прикрываемого корректировщика. По всему было видно, что противник меня не замечает. Разворачиваюсь вправо, выхожу на курс «мессершмитта». Маленький поворот – и крылья фашистского истребителя перерезала горизонтальная нить прицела, а на фюзеляж легло перекрестие сетки. Решаю подойти к гитлеровцу как можно ближе: мне никто не угрожает, поэтому огонь по врагу можно открыть, приблизившись вплотную. Дистанция быстро сокращается, остается доля секунды – и огонь.

– Молись, фриц! – вырвалось у меня от радости приближения победы. [284]

Нажимаю на гашетки, но знакомого треска пулеметов не слышно: кончились патроны. Что делать? Даю полный газ и с превышением в один – два метра проношусь над кабиной развесившего уши фашиста. Тот был настолько перепуган близостью советского истребителя, что, не помня себя, свалил машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, ушел в направлении своего аэродрома. Мне было забавно и досадно смотреть на удирающего «аса». Хотя бы одна короткая очередь!…

Беру курс на аэродром и, снизившись до бреющего полета, лечу над шоссейной дорогой. Впереди рельефно вырисовывается железнодорожная насыпь и краснеет уцелевшая крыша станции Сажное. По дороге идут бронетранспортеры и танки. Радостно смотреть, как движутся на фронт новые силы! Теперь уже не так выглядят наши дороги, как тогда, в сорок первом году, когда бывало летишь, а внизу только уходящие в тыл советские люди да измученные от долгого пути колхозные стада. А теперь хочется кричать «ура!»

…Короткая июльская ночь, заря с зарей сходится. Не успело еще стемнеть, а уже начинает рассветать. Так хочется по-настоящему выспаться!

Просыпаюсь от легкого прикосновения старшины Богданова.

– Светает, товарищ командир. Разрешите поднять весь летный состав?

– Поднимай, товарищ старшина. Как погода?

– Хорошая, облака разогнало, светло будет.

С дикой груши, под которой я спал, стекала роса. Крупные капли с кончиков листьев падали на кожаный реглан.

– Ни одного выстрела, все молчит, и птицы молчат, – деловито замечает старшина. – А лицо-то у вас все в ожогах, к врачу надо.

– Подожди, не до врача, – отвечаю ему и тут же слышу отдаленный разрыв снаряда, за ним другой, третий: где-то совсем рядом бьют орудия крупнокалиберной батареи.

Гул все нарастает, все усиливается…

Запищал зуммер рядом стоящего телефона.

– Слушаю.

В голосе командира полка Уткина прозвучало что-то тревожное и торжественное. [285]

– Давайте весь летный состав ко мне по тревоге! – почти крикнул он в трубку.

Через две – три минуты эскадрилья уже стояла в общем полковом строю.

– Получена телеграмма, противник начал наступление. Поэтому требую еще больше повысить организованность и порядок, строже соблюдать маскировку. Задание поставлю позднее. Завтракать и обедать у самолетов. Командиры эскадрилий ко мне, остальные по местам, – скомандовал командир полка.

Я пошел на командный пункт, а мой заместитель Семыкин, прихрамывая на раненую ногу, повел летный состав эскадрильи.

– Стоять будем насмерть, – начал командир, – таков приказ. Летать будем столько, сколько потребуется, драться до последнего, но ни шагу назад! Вылетать из положения дежурства на аэродроме. Начальник штаба сообщит сигналы. Мобилизуйтесь сами и подготовьте своих подчиненных к длительным, напряженным боям: отдыха не будет до ликвидации наступления противника. Вот и все. Ясно, товарищи?

– Ясно! – отвечаем.

– По эскадрильям!

Мы с заместителем по политчасти решили провести коротенький митинг для того, чтобы каждый солдат знал, какое огромное напряжение сил от него потребуется, чтобы личный состав прочувствовал, что значат эти грозные два слова: «Стоять насмерть».

С восходом солнца по сигналу с командного пункта начали взлетать звенья. В воздухе появились большие группы фашистских бомбардировщиков под прикрытием и без прикрытия истребителей.

С аэродрома было видно, как группа вражеских бомбардировщиков под обстрелом нашей зенитной артиллерии стала на боевой курс. Вот один «юнкерс», оставляя в воздухе клубок черного дыма, взорвался на собственных бомбах от прямого попадания зенитного снаряда. Остальные, атакованные истребителями, развернулись, не дойдя до цели. Район боев постепенно насыщался огнем и металлом, группы бомбардировщиков все летели и летели, а наши летчики бросались в бой, несмотря на численное превосходство сил противника. [286]

Фашисты несли большие потери, но продолжали забрасывать поле боя тысячами бомб и снарядов. После первых ударов авиации пошли танки, тяжелые «тигры» – новинка фашистской военной техники – и «фердинанды». Трудно было представить себе возможность сосредоточения такой массы военной техники и людей на узком участке фронта. Казалось, невозможно выдержать натиск. Однако оборону удерживали войска, испытанные в боях под Москвой и Сталинградом, Одессой и Севастополем. Бронированные чудовища лезли на наши оборонительные рубежи, но не всем им удавалось перейти узенькую первую траншею, где насмерть встал советский солдат.

5 июля 1943 года наша эскадрилья прикрывала район расположения штаба фронта. Бомбардировщики противника не доходили до охраняемого нами района, и бои ограничивались короткими схватками с отдельными группами истребителей, встреченных на подходе к аэродрому. Это объяснялось тем, что основные силы своей авиации противник бросил на первую полосу обороны, пытаясь пробить брешь и выйти на оперативный простор. Некоторые летчики начали выражать недовольство.

– Как же так, – говорил порывистый и горячий Аскирко, – люди воюют, а мы воздух утюжим?

Зато с утра 6 июля мы оказались на направлении главного удара. Бой разгорелся с новой силой. Противник, натолкнувшись на мощную оборону, вводил свежие части. Напряжение усиливалось, фашистам удалось потеснить наши наземные соединения. Гитлеровское командование решило бросить весьма крупные силы, но их встретили наши свежие резервы.

Одна за другой повторялись атаки. На земле, кажется, не было живого места, деревни в районе сражения были объяты пламенем пожара, и в воздухе даже на высоте 2000-3000 метров в кабине самолета пахло гарью.

В составе четверки в первом вылете мы прикрывали район Горлищево. Солнце еще только взошло, а в воздухе уже шло сражение. Десятки истребителей и бомбардировщиков вели бой; трассы пулеметных очередей и зенитных снарядов, перекрещиваясь, разрезали пространство огненными нитями.

В нашем районе под прикрытием двух «мессершмиттов» появился «Хейншель»-126. Посылаю одну пару для [287] уничтожения корректировщика, сам с Орловым атакую истребителей. По тому, как противник принял нашу атаку, было видно, что мы имеем дело с опытными летчиками. Фашисты хотели устроить ловушку: ведущий отошел влево с потерей высоты, а ведомый – вправо с небольшим набором. Мы также вынуждены были разойтись. Иначе один из них набрал бы высоту и затем, имея преимущество в ней, никем не связанный, атаковал бы сверху.

– Атакую ведущего, бей ведомого! – передаю Орлову и иду в атаку.

Выпустив по короткой очереди, мы сошлись с неприятелем на встречно-пересекающихся курсах. Фашист принадлежал, по всей видимости, к «бриллиантовой» молодежи, пришедшей сюда из противовоздушной обороны Берлина, и еще не знал о том, что «як» по своим тактико-техническим качествам превосходит «мессершмитт». Он охотно пошел на воздушный бой, состоящий из фигур высшего пилотажа в вертикальной или наклонной плоскости, то с набором, то с потерей высоты.

Началось «кувырканье». Противник старался зайти в хвост моему самолету, а я – его, стремясь завоевать превосходство. В начале боя он на какую-то долю секунды из верхней точки наклонной петли перешел в пикирование раньше, чем я из нижней точки перевел свой самолет в набор. Но это было только вначале. На второй и третьей вертикалях преимущество было уже на моей стороне: мой «як», превосходя в маневре и скороподъемности, брал верх над «мессершмиттом».

Создаю предельно переносимые перегрузки. Вижу, что противник не из слабых. Для того чтобы выйти победителем, требовалось отдать все силы. Малейшая ошибка – смерть. Не отрываю глаз от самолета врага. Запрокинув голову вверх и превозмогая действие огромных центростремительных сил, приближаюсь к нему. Или противник не поверил в то, что советский истребитель мог обойти его на вертикали, или был слишком привязан к шаблону, но видя, что его положение ухудшается, он продолжал уходить вертикально вверх. При этом скорость в верхней точке упала до минимальной, и его самолет, медленно переваливаясь из положения вверх колесами, казалось, зависал. Этим я и решил воспользоваться. [288]

В одном ставшем последним для фашиста маневре, когда его самолет, словно подвешенный на невидимой нити, медленно преодолевал верхнюю точку, я подошел к нему так близко, что через переднее стекло фонаря в кабине «мессершмитта» увидел летчика с запрокинутой головой, наблюдавшего за мной. Взял упреждение, и длинная очередь накрыла самолет с фашистской свастикой.

Враг вошел в отвесное пикирование. Поединок окончен. На огромной скорости он уходил все ниже и ниже, быстро приближаясь к земле. Наконец огненная вспышка возвестила о том, что самолет вместе с летчиком врезался в землю.

Все! Ищу Орлова, но его нет. «Где он? Если он ведет бой, хорошо бы ему помочь, а если закончил, то надо найти его и продолжить выполнение поставленной задачи». Но никого в этом районе нет – ни пары, которая ушла на уничтожение корректировщика, ни моего ведомого.

«Вот так повоевали, – подумал я. – А что если сейчас придут бомбардировщики и разбомбят Горлищево?»

Кружусь, бросая самолет из стороны в сторону, не отходя от Горлищева. К счастью, бомбардировщики к моему району не подходят, а истребители, сойдясь парами на лобовых, проскакивают дальше, не продолжая боя, а лишь обмениваясь пулеметными очередями.

Наконец время прикрытия вышло, надо лететь домой.

Вдруг с юга-востока показалась группа бомбардировщиков, за ней другая. Разворачиваюсь с набором высоты и занимаю выгодное положение над противником. Одновременно слышу со станции наведения команду:

– Атакуй бомбардировщиков, не допусти к Прохоровке.

Впереди по курсу противника Прохоровка, где сосредоточиваются наши танки.

– Понял, – отвечаю по радио и иду в атаку на флагманскую машину.

Двухмоторный «юнкерс» растет в прицеле. Синими струйками потянулись мне навстречу трассы пулеметных очередей. Выношу перекрестие сетки прицела на упреждение, соответствующее скорости бомбардировщиков и ракурсу цели, нажимаю на гашетки – пулеметы, сделав по одному выстрелу, захлебнулись: кончились патроны. [289]

Продолжаю атаку, иду прямо на самолет ведущего в расчете на то, что враг не выдержит и начнет бросать бомбы. Немного отвернув, чтобы не столкнуться, проношусь между его крылом и стабилизатором. Мои расчеты оправдались: бомбардировщики, не выдержав атаки, открыли бомболюки и начали поспешно отходить на свою территорию. Снова боевой разворот, и я над подошедшей второй группой; повторяю маневр почти в отвесном пикировании. «Юнкерсы» не замедлили освободиться от бомб и, отстреливаясь из всех пулеметов, развернулись в сторону фронта.

За второй группой следовала третья. Еще маневр – и снова атака, опять на флагманский самолет. Фашист, избегая тарана, резко развернул свою машину и наскочил на идущий слева свой самолет. Столкнувшись, оба они начали разваливаться в воздухе. Остальные, сбросив бомбы, стали уходить.

– Благодарю за работу, – прозвучал в наушниках голос командующего.

…Чувствовалась усталость, в горле пересохло настолько, что невозможно было разговаривать. Зарулив на стоянку, узнаю, что Орлов сбил «мессершмитт» и, пристроившись к другой паре, провел еще два воздушных боя.

Мой самолет нуждался в небольшом ремонте: надо было заделать пробоины и заменить разорванный правый бензиновый бак. На эту операцию потребовалось около получаса – время, достаточное, чтобы немного отдохнуть и разобрать вылет.

Поразмыслив, прихожу к выводу, что на этот раз решение было принято неудачно. Я распылил силы, дрались по одному. Спасла только техника пилотирования – главный фактор в сочетании огня и маневра в воздушном бою. Но для того чтобы умело использовать индивидуальную технику пилотирования в групповом бою, необходима хорошая групповая слетанность, позволяющая истребителям наносить мощный групповой удар по врагу. От умелого взаимодействия между отдельными самолетами, парами и звеньями внутри самой группы зависит боеспособность эскадрильи и части в целом. Поэтому лучше было бы главную цель атаковать всеми силами. Такой целью был корректировщик, дававший поправки артиллеристам противника при обстреле наших позиций. [290]

Таким образом, неправильно наметив главный удар, я принял и не совсем верное решение. В сложившейся обстановке, когда основными целями были бомбардировщики противника, не следовало связываться с «мессершмиттами». Подробно разобрав полет и уяснив все его положительные и отрицательные стороны, мы снова были готовы к вылету.

Из– за капонира вдруг показался парторг полка капитан Константинов. Он шел между кустами, по узенькой свежепротоптанной тропинке.

– А где Яша, товарищ капитан?

По лицу парторга можно было догадаться, что он принес неприятную весть. Его доброе лицо было мрачным. Все как-то притихли, чуя неладное.

– Нет, брат, твоего друга, – сказал Константинов.

На рассвете нашли его самолет. Варшавский сел смертельно раненным: пуля попала в грудь навылет. Когда к нему подбежали и открыли фонарь, он смог лишь повернуть голову и сказать: «Командира не послушал», – и тут же в кабине умер.

Привезли его записную книжку и дневник.

Константинов протянул мне потрепанный блокнотик.

«Сегодня меня назначили старшим летчиком, но у меня нет ведомого. Буду по-прежнему летать в паре с командиром. Да это и лучше. По всему видно, что ожидаются сильные бои, а я еще по-настоящему, можно сказать, не дрался – есть возможность поучиться», – писал Варшавский, видимо сидя в кабине на дежурстве, перед своим последним вылетом.

Тяжело переживали летчики гибель боевого товарища. Болью сжималось сердце. Вспомнились наши совместные вылеты, проведенные бои. И вместе с тем необходимо было обратить внимание летчиков на ошибку, стоившую жизни.

– Запомните раз и навсегда: если командир подает команду «За мной», то иди и не думай заниматься каким-либо изобретательством. Надо понимать, что ведущему некогда рассказывать в бою, почему он пошел или не пошел в атаку. Опытный и грамотный в тактическом отношении летчик поймет каждый маневр командира и без команды, но даже если и не поймет, не отступит ни на шаг от приказания, – объяснял я летчикам. [291]

На аэродроме непрерывно слышались пулеметные очереди, рев надрывающихся авиационных моторов, короткие разрывы бомб и неугомонный грохот артиллерийских залпов.

Красный диск солнца еле просматривался сквозь дым и пыль.

…Взвилась сигнальная ракета, возвещая вылет очередной четверки. Веду звено в район Бутово – Раково – Стрелецкое. В воздухе тучи дыма и пыли, на земле красное пламя пожаров: горят танки, самолеты, горит все, кажется, горит сама земля. Кое-где видны разрывы зенитных снарядов, и по их цвету можно угадать, какие самолеты находятся под обстрелом: разрывы наших снарядов образуют синий дымок, а врага – черный.

Фашистам удалось вклиниться в нашу оборону. Снаряды рвали воздух, землю, машины. В груду обломков превращались железо и сталь, но советский воин стоял. Он верил в победу и победил. [292]

Дважды Герой Советского Союза генерал-майор авиации В. Д. Лавриненков. За тебя, советская Родина!

Жизнь!…

Каждый наш день насыщен событиями, которые врезаются в память, накладывают отпечаток на характер человека, определяют его отношение к окружающему, ставят вопросы, требуют ответа. Из повседневных событий и складывается жизнь человека.

Память придирчиво регистрирует их, и в определенные моменты из общего наслоения фактов вдруг вырывается какой-то один, особенно нужный в данный момент, и воскрешает все, что связано с ним.

Жизнь советского человека – это частица жизни нашего общества. И эта взаимная связь личного с общественным помогает советским людям преодолевать трудности, совершать подвиги. У советских людей личное, как правило, подчиняется общественному, и на этой основе рождается патриотизм, возникают те духовные силы, которые позволяют выполнить до конца свой долг перед Родиной.

Любовь к Родине! Она проверяется ежедневно, ежечасно, в обычных будничных делах и в моменты наиболее суровых испытаний. Об одном из тяжелых испытаний мне и хочется рассказать.

То, о чем я вспоминаю, относится ко времени, когда наш народ вел один на один борьбу с вероломными немецко-фашистскими захватчиками, отстаивая великие завоевания Октября.

…10 августа 1943 года наш истребительный авиационный полк перебазировался с фронта в тыл. Предстояло [293] пополниться летным составом, привести в порядок материальную часть, получить новые машины. Мы обосновались в районе Новошахтинска Ростовской области.

В то время Советская Армия готовила мощный прорыв вражеской обороны на юге Украины (линия фронта проходила по реке Миус).

Израненная, растерзанная гитлеровскими полчищами лежала украинская земля. Сухой ковыль, опаленный солнцем, почти неподвижно стоял в степи… Сколько тысяч гектаров таких степных пустырей проплывало каждый день под крыльями самолета! Но там, в боевых буднях, не всегда отчетливо представлялось запустение, которое царило на недавно цветущей и плодородной земле. А здесь, на отдыхе, эти мысли назойливо лезли в голову, и чем больше думал и рассуждал, тем больше злости и ненависти накапливалось к лютому врагу, тем скорее хотелось подняться в родное небо и бить фашистских стервятников.

К этому времени на моем боевом счету было 26 сбитых самолетов лично и 11 – в групповых боях. Высокое звание Героя Советского Союза, присвоенное мне в мае того же года, обязывало к новым победам.

23 августа в середине дня меня вызвали на КП. Командир полка передал приказание командарма генерала Т. Т. Хрюкина вылететь в район Матвеева Кургана и уничтожить «Фокке-Вульф»-189, производивший разведку над линией фронта.

– Кого возьмете с собой?

Он мог бы не спрашивать, так как знал, что мы летали всегда вместе: Остапченко, Тарасов, Плотников и я. Но, очевидно, командир хотел еще раз убедиться, что наша четверка, как и прежде, неразлучна…

На высоте 5 тысяч метров я заметил «раму» – как называли тогда «Фокке-Вульф»-189. Ее-то и предстояло «спустить» на землю.

Быстро ориентируюсь и веду свою четверку со стороны солнца. Но вражеский летчик тоже заметил нас. «Рама» вошла в крутую спираль и стала уходить в сторону своих войск.

Захожу в атаку – и вскоре «Фокке-Вульф»-189 повис в прицеле. Нажимаю на гашетки, но снаряды проходят мимо вражеского самолета. Гитлеровский летчик применил скольжение на спирали. И учесть это скольжение [294] даже теоретически не было никакой возможности. Шло время, «рама» все ближе и ближе подбиралась к линии фронта, уходя под защиту огня своей зенитной артиллерии.

«Приказ должен быть выполнен!» – Эта мысль ни на минуту не покидает моего сознания.

Сближаюсь с противником до 50 метров. Изо всех сил, словно от этого зависит успех, жму гашетки. Очередь хлестнула по фюзеляжу, вспорола плоскости, и в этот момент мой самолет содрогнулся от страшного удара, я потерял сознание. Вскоре, почувствовав боль в голове, понял, что истребитель штопором идет к земле. Вываливаюсь из кабины, дергаю кольцо парашюта – над головой распускается белый купол. На все это ушло несколько секунд. Но в то время, когда я периодически терял сознание, мне казалось, что это продолжалось вечность.

Постепенно прихожу в себя, начинаю ориентироваться. И здесь впервые, будто кинжалом, бьет мысль: приземляюсь на вражескую территорию… Порывистый ветер неумолимо несет парашют в стан врага… Гитлеровские пулеметчики поняв, очевидно, что я все равно не уйду от них, прекратили огонь… Наши окопы все дальше и дальше уходят от меня.

Едва мои ноги коснулись бруствера немецких траншей, как тотчас на меня со всех сторон навалились гитлеровцы, скрутили руки. Они во все глаза рассматривали русского летчика, сбившего их «раму».

Плен… Нет, никогда не думал, что живым окажусь в руках палачей, врагов моего народа. Как и каждый советский воин, я был воспитан в таком духе, что плен – это величайший позор, что наши солдаты предпочитают плену смерть. И вот обстоятельства сложились так, что я лежу связанным в стане врага. Как быть? [295]

Офицер тычет грязным пальцем в грудь. Догадываюсь, что его удивляет отсутствие орденов и Золотой Звезды Героя Советского Союза. От них остался только темный след на выгоревшей добела гимнастерке. Я надел ее перед самым вылетом. Ордена и медали некогда было прикалывать.

Делаю вид, что ничего не понимаю, и продолжаю молчать, обдумывая положение.

Ну почему я не врезался в землю вместе со своим самолетом? Почему сознание так быстро вновь пришло ко мне и скомандовало вывалиться на крыло, рвануть кольцо парашюта? Почему, наконец, черт возьми, так плохо обучены эти пулеметчики, которые, расстреливая сбитого пилота, попадали лишь в купол парашюта и ни одной пулей не задели его самого?…

Связанного меня втолкнули в коляску мотоцикла и под конвоем повезли в тыл, подальше от переднего края. Тряска вызвала острую боль в груди и приступ кровавого кашля. Очевидно, я сильно ударился и повредил легкие. Сознание вновь покинуло меня, а когда стало лучше, я обратил внимание на то, что вдоль дороги на бреющем полете идут три советских истребителя. Их вели Остапченко, Тарасов и Плотников – в этом я не сомневался. Мне показалось, что истребители готовятся к атаке. Как я хотел, чтобы одна из очередей полоснула по мотоциклу, в котором оставили меня посреди дороги конвоиры, спрятавшиеся в кювете от советских самолетов!

Но и на этот раз, видно, не суждено мне было избавиться от плена, приняв смерть от рук своих честных и преданных друзей. Я видел, как загорелись автомашины, сгрудившиеся на краю деревни, как вспыхнул склад с горючим. Истребители, набрав высоту, развернулись и взяли курс на свой аэродром. Если бы знали тогда мои друзья, как я следил за их штурмовкой, находясь в мотоцикле со связанными руками!…

Первые минуты плена прошли. Постепенно мысли приходили в порядок и в голове складывался план действий. Он сводился к одному: совершить побег, а если уж погибнуть, то с честью.

Мотоцикл, выскочив на улицу деревни, которую только что штурмовали советские истребители, остановился [296] у каменного дома. Под окном стоял огромный старый тополь, расщепленный снарядом.

До ночи просидел я у тополя, наблюдая, как, словно растревоженные муравьи, сновали по улице гитлеровские солдаты. «Да, отчаянные, плохие времена наступили для вас, господа оккупанты! – думал я. – Приходится рассчитываться за все, что вы натворили на нашей земле. Но это только цветочки. То ли еще будет!…»

Несколько раз сменялись часовые, не оставлявшие без внимания ни одного моего движения. Наконец прибыл переводчик и сообщил, что приехал генерал и хочет со мной говорить. Мы вошли в хату. Хозяйка со страхом и болью смотрела на меня. И словно угадав ее мысли, позабыв о немцах, я сказал: «Все равно убегу». В большой комнате, пол которой был устлан награбленными коврами, а стены увешаны картинами, сидел сухой, высокий гитлеровец. Овчарка, лежавшая у его ног, вскочила и бросилась мне навстречу. Я инстинктивно отпрянул назад. Солдат вскинул винтовку и ударом приклада свалил меня на пол.

Генерал, улыбаясь, следил, как, превозмогая боль и стараясь казаться бодрым, я поднимался с пола.

С помощью переводчика начался допрос.

– Мы вас не расстреляем, если вы будете вести себя разумно, – обратился ко мне генерал.

Наши взгляды встретились. Произошел первый поединок, поединок молчаливый, но многозначительный. Фашист понял, что ему не получить от меня каких-либо сведений и допрос этот – чисто формальная обязанность.

Он узнал, что я офицер, коммунист, Герой Советского Союза. Узнал также, что больше я ему ничего не сообщу…

На другой день меня посадили в машину и увезли в город Сталино, подальше от линии фронта. Но и здесь со мной некогда было возиться. Слишком горячо стало оккупантам: советские войска начали наступление. Я видел это по их растерянным лицам, по той суматохе, которая возникла во вражеском стане. Наблюдая их встревоженные физиономии, я читал на них обреченность, которая улавливалась и в косых взглядах, бросаемых в мою сторону, и в отрывистых, злых разговорах друг с другом.

«Ну что ж, тем лучше, Лавриненков, – думал я, – ты живой свидетель паники. Будет о чем рассказать при возвращении [297] в свою родную часть. А ты обязательно должен вернуться. Ведь ты коммунист, товарищ старший лейтенант…»

Родина!… В те дни особенно остро чувствовалось, насколько я связан тысячами нитей с моей страной, со своим народом. Эта связь придавала мне уверенность, помогала трезво мыслить, наблюдать, унимала физическую боль от контузии, подбадривала, не давала падать духом. Родина, рожденная в Октябрьских боях семнадцатого года, за которую сражался народ в суровые годы гражданской войны и иностранной интервенции и за которую теперь деремся мы в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Нет, не отнять ее у меня врагам, я останусь до последней секунды своей жизни ее верным и честным сыном…

В Сталино наша машина прошла по окраинным улицам и выскочила на аэродром. На зеленом поле ровными рядами стояли «юнкерсы» и «хейнкели». Возле них возились механики. На краю аэродрома вытянулся приземистый широкий барак. Рядом – другое здание. По запаху я определил, что это столовая. Вспомнил, что вот уже два дня во рту не было ни крошки.

Меня посадили в темный подвал. Узкое окошко с решеткой светилось высоко над полом. В углу валялся грязный матрац. Привыкнув к темноте, я стал различать отдельные предметы. Присмотревшись к стенам, заметил, что все они были исписаны. Долго я читал полные скорби, гнева и любви слова, начерченные узниками фашистского застенка. Неожиданно загремел засов, и в камеру вошел офицер. Он остановился напротив и пристально посмотрел мне в глаза.

– Я чех… в армию попал по всеобщей мобилизации. Работаю в офицерском магазине. Знайте, у вас здесь есть друзья!…

Он вышел так же неожиданно, как и вошел, оставив меня размышлять над сказанным.

Что это, очередной прием, попытка прощупать, ввести в заблуждение? Или действительно друг, ненавидящий фашизм, честный человек, который по мере своих сил борется с «коричневой чумой»?… Через некоторое время вновь распахнулась дверь. Мне принесли в тарелке мутную жидкую похлебку. Помешав ложкой, я поддел кружок колбасы. Так вот что значит друзья!… [298]

Потом я узнал, что этот офицер и женщина, работавшая в столовой и приносившая мне еду, были связаны с партизанами. И они уже готовили мне побег. Однако ему не суждено было совершиться.

Гитлеровцы получили приказ срочно отправить меня в Днепродзержинск. Меня повели на аэродром. На горизонте показались две точки. Они быстро росли, приближаясь, и по контурам я определил: наши «яки»… Самолеты на бреющем полете прошли над аэродромом, производя съемку. Им навстречу поднялись два немецких истребителя. Завязался короткий бой. Вскоре один гитлеровский стервятник, распустив в синем небе черный шлейф дыма, врезался в землю.

Я не выдержал, вскочил и закричал:

– Молодцы, ребята!

Тяжелый удар прикладом по голове свалил меня на землю. Очнулся я от шума моторов. Один за одним в воздух поднимались бомбардировщики «Хейнкель»-111. Я насчитал 32 самолета.

«Вот бы сейчас на взлете захватить их нашим истребителям!» Но в воздухе было спокойно, и я очень пожалел, что не всегда удается использовать такой удачный момент.

Прошло много времени, и бомбардировщики стали возвращаться на свою базу. Я стал считать:

– Пять, восемь, двенадцать, восемнадцать…

Напрасно ждали немцы остальные машины. Это был их последний вылет, и я с гордостью вновь вспомнил своих боевых друзей-истребителей, тех, кто прошивает меткими очередями гитлеровских стервятников. Заработали моторы транспортного «юнкерса». Конвоиры дали понять, что мне и еще одному летчику следует сесть в машину. Обгорелый, черный, мой спутник – также пленный летчик – лег на полу, не рискуя лишний раз пошевелить рукой.

Самолет, набирая скорость, побежал по полю и, оторвавшись, взял курс на Днепродзержинск. Гитлеровский офицер отстегнул ремень и вместе с кобурой положил его на пол возле себя. Ему было жарко. Он обливался потом. Солдат смотрел вниз. Там проплывали необозримые [299] поля, перелески, речушки, селения. Офицер достал фотоаппарат и начал фотографировать.

– Русский пейзаж гут!…

Парабеллум… Он лежал в двух шагах от меня, рядом с фотолюбителем-офицером. Рвануться вперед, выхватить из кобуры оружие, убить офицера, солдата, штурмана, пригрозить летчику и повернуть самолет на восток, туда, где восходит солнце?… Нет, Лавриненков, нельзя… Не успеешь… Их четверо, ты один. Этот раненый, обожженный летчик не в счет, он ничем не поможет. Ты погубишь себя и его. А вдруг парабеллум не заряжен, и это только ловушка? Надо ждать более благоприятного момента и действовать наверняка.

В Днепродзержинске меня ожидала тюрьма, специально предназначенная для летчиков. Это было разбитое двухэтажное здание, обнесенное в три ряда колючей проволокой.

Здесь я встретил нескольких товарищей, с которыми когда-то служил в различных частях. Среди них был капитан Виктор Карюкин. Нас поместили в отдельную комнату, в то время как другие содержались в коридоре, превращенном в длинную темную камеру.

Виктор рассказал мне о возможности побега. Стали готовить товарищей. План был прост. Ночью снять часового, ворваться всем в караульное помещение, уничтожить охрану и – в кукурузу, где должны были ждать нас партизаны. Так и договорились.

И вот опять – «но». Днем накануне побега нас двоих неожиданно увезли на допрос. Не буду рассказывать об этом поединке палача с беззащитной жертвой, скажу лишь, что на другой день после допроса нас направили в Берлин.

– Там есть специалисты, которые заставят заговорить даже камни, – сказал мне вконец измученный гестаповец.