Текст книги "Волк Спиркреста (ЛП)"

Автор книги: Аврора Рид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Спасение и проклятие

Захара

Всю следующую неделю Яков борется со мной, а я с ним. Он борется со мной, когда я пытаюсь обработать его раны, борется со мной, когда я пытаюсь запретить ему курить сигареты и заниматься спортом. Он борется со мной, когда я пропускаю занятия и уроки.

– Ты не обязана за мной ухаживать, – говорит он мне однажды днем, когда я меняю ему повязки.

– А кто еще будет это делать? – отвечаю я. – Все медсестры и врачи в больнице, в которую ты отказываешься идти?

– Тело исцеляет себя само, – бормочет он.

– Но с небольшой помощью оно делает это лучше. Серьезно, я начинаю понимать, почему ты выглядишь так, как выглядишь.

– Как дерьмо?

Я ткнула его в плечо. – Хватит ловить комплименты.

Когда он не борется со мной и не заставляет меня бороться с ним в ответ, мы занимаемся другими вещами. Мы сидим за кухонным столом, едим пирожные и пытаемся разобраться с Платоном, чтобы он смог наконец дочитать книгу. Яков с тоской наблюдает за тем, как я поливаю и протираю пыль с растений, или погружается в сон, пока я пишу диссертацию или читаю ему роман. Иногда мы просто лежим на диване и смотрим исторические драмы, а мое тело удобно прилегает к его боку.

Ночью он спит в моей постели. Одна только мысль о том, что он вернется в свою комнату, – личное оскорбление. Я знаю, что в конце концов он попытается. Однажды ночью он просто придет туда и уснет, а когда я его переспорю, он скажет какую-нибудь глупость о том, что не должен спать в кровати младшей сестры своего лучшего друга.

Но мне нравится, когда он в моей кровати. Мне нравится твердость его тела, тепло, которое оно излучает. Мне нравится, когда он спит на боку, а я осторожно прижимаюсь к его спине, обхватив одной рукой его талию и прижавшись лбом к татуировке в виде ножа на его спине. Мне нравится, что я чувствую, когда он в моей постели, как будто можно спать, потому что я наконец-то в безопасности.

Однажды утром я медленно, лениво просыпаюсь от грозового утра и единственного серебряного луча бледного солнечного света. Я лежу на боку, а тело Якова обхватывает мое, как печь. Его большое бедро прижато к моему, и что-то твердое упирается в изгиб моей задницы.

Я извиваюсь, сначала полагая, что это просто складка одеяла, но звук останавливает меня.

Низкий стон в горле Якова. Я замираю и жду мгновения. Он проснулся? Сомневаюсь. Яков никогда бы не позволил себе такой поблажки, только не со мной в его объятиях.

Уткнувшись головой в подушку, я выгибаю спину, осторожно скользя вверх. На этот раз стон больше похож на придушенный вздох. Неужели Яков думает, что ему снится сон? А я? Трудно думать ясно, когда мне так тепло, когда он так близко, когда он такой твердый, а я такая мокрая, и все между нами так безнадежно, ужасно сложно.

Я прижимаюсь к нему, запутавшись в клубке противоречивых эмоций. Похоть и вина, отчаяние и стыд. Моя совесть и мой голод ведут войну, и мое тело – это поле боя. Почему я не должна хотеть его? Он единственный человек в мире, который видит меня такой, какая я есть, и по-прежнему хочет меня. Так почему я не могу его вернуть? Почему я не могу получить его?

– Захара.

Слоги моего имени прозвучали невнятно и резко, когда его руки сжались на моих бедрах. Его голос хриплый со сна, но движение, которым он отталкивает меня, твердое и властное.

– Нет. – Я поворачиваюсь и обхватываю его за шею, прижимаясь ближе. Сколько бы он ни отталкивал меня, его тело говорит мне правду о том, что он чувствует. Я целую уголок его челюсти. – Пожалуйста.

Я опускаюсь между нами и просовываю руку в его боксеры. Он полный, твердый и теплый в моей руке, и я наблюдаю, как подергиваются мышцы его челюстей, когда он сдерживает стон.

– Пожалуйста, – бормочу я ему на ухо. – Яков. Позволь мне.

Он ничего не говорит, но его член твердеет в моих пальцах. Для такого тихого парня его тело делает очень многое, чтобы говорить за него. Он медленно ложится на спину, и я следую за ним, целуя его челюсть, посасывая его шею, стараясь избегать заживающих синяков. Он позволяет мне стянуть с себя боксеры, и когда я осторожно забираюсь на него сверху, его руки обхватывают мою талию, помогая мне сохранять равновесие.

– Я знаю, что ты хочешь этого, – говорю я ему шепотом, словно исповедуясь, глядя ему в глаза. – Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть этого. Я тоже этого хочу. Я так сильно хочу тебя. – Сдвинув в сторону шелковые трусики, я прижимаюсь к головке его члена, давая ему почувствовать, насколько я мокрая для него. – Видишь?

– Черт, – говорит он, только произносит это с протяжным, задыхающимся стоном, и его голос срывается в конце. – Чер….

Я опускаюсь на него, делая глубокие вдохи и думая, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к его размерам. Я стараюсь не сводить с него глаз, но чем дальше я опускаюсь, тем сильнее становится ощущение растяжения. Мои глаза закатываются на затылок, когда я наконец опускаюсь на него сверху. Секунду я не могу ничего делать, кроме как делать рваные вдохи, позволяя своему телу привыкнуть к нему. Я чувствую себя настолько полной, что едва могу дышать, – настолько полной, что уверена, что никогда больше не смогу почувствовать себя пустой.

Пальцы Якова сжимаются на моей талии. Я открываю веки и вижу, что он смотрит на меня сверху.

– Я причиняю тебе боль? – спрашивает он, в его голосе звучит беспокойство.

Я качаю головой, задыхаясь, чтобы говорить.

Нет, я хочу сказать ему. Ты не делаешь мне больно. Ты никогда не причинишь мне боль.

И осознание этого настолько четко прорисовывается в моем сознании, что я оказываюсь в ужасном удушье чистых эмоций. Я смотрю на Якова, на его постриженное, покрытое синяками лицо и темные глаза, полные озабоченного выражения, как будто мысль о том, что он может причинить мне боль, – это самое худшее, что может прийти ему в голову.

– Мне хорошо, – вздыхаю я, медленно двигаясь вверх-вниз. – Мне так хорошо. Боже, я думаю, я хочу…

Он садится напротив меня, обхватывает меня руками, и его рот накрывает мой, заглушая мои запинающиеся слова. Его поцелуй глубокий и ищущий, и на вкус он немного напоминает кровь из пореза на губе. Он держит меня на коленях, поддерживая, пока я медленно подпрыгиваю вверх-вниз на его члене. Я держусь за его плечи так осторожно, как только могу, боясь причинить ему боль, но боль, кажется, не ощущается, когда он обнимает мою голову одной рукой, отводит ее назад и целует мою шею, пробуя на вкус выступившие на ней капельки пота.

– Красивая, – бормочет он мне в горло. – Так красива, что больно. – Он отстраняется от моего горла, и крошечная ниточка слюны ненадолго соединяет его губы с моей шеей, а затем разрывается. Его глаза встречаются с моими, и он одаривает меня кривой, издевательской улыбкой. – Слишком красива для меня.

Я качаю головой, но он все сильнее входит в меня, и его бедра встречаются с моими в более жестких и быстрых толчках. Мой рот открывается, когда я пытаюсь собраться с эмоциями, чтобы сказать ему, что я чувствую, как мне хорошо, как он заставляет меня чувствовать себя хорошо, как я не думаю, что смогу жить без него, и как я думаю, что могу полюбить его…

Но тут он высовывает язык и проводит по нему большим пальцем. Быстрый, непринужденный жест, но он заставляет меня вздрогнуть и сжаться вокруг него. Он опускает свой влажный палец между моих ног, находит мой клитор и поглаживает его в скользком, ровном ритме.

– О боже… – кричу я, голос срывается, все тело напрягается, дрожит. – Яков, боже, я…

– Кончай за мной, Захара. – Его голос такой же надломленный, как и мой, его команды произносятся как молитвы. – Спаситель, проклятие. Кончай за мной.

Я кончаю по его команде, кончаю под его сильной, уверенной рукой, в объятиях его защитной руки. Я кончаю с криком наслаждения, содрогаясь всем телом, сжимая его член, когда он погружается в меня, позволяя мне извиваться на нем. Я кончаю так, словно умираю, и если бы я умерла прямо сейчас, то это было бы не так уж плохо.

Его оргазм преследует мой. Когда он кончает, его руки обхватывают меня, словно он никогда не хотел отпускать. Он зарывается лицом в мою шею и бормочет слова, впиваясь в мою кожу.

– Я тоже тебя люблю, – думаю я и слышу его слова, но я все еще моргаю от звездного света, мои легкие громко дышат, и все, что я могу сделать, – это крепко прижаться к нему и надеяться, что он никогда не отпустит меня.

Мне удается купить себе еще один день покоя. Еще один день, чтобы спрятаться в нашей с Яковом квартире. Еще один день, чтобы просто жить, вдвоем, без страха, голода и опасности. Последняя ночь, когда я погружаюсь в сон, как в ванну, как будто сон – это царство, которое до сих пор было для меня запретным.

Потом я возвращаюсь к своей обычной жизни. Яков не оставляет мне выбора.

– Трусы прячутся, – говорит он мне утром, когда я, полностью одетая, цепляюсь за него и отказываюсь выходить из подъезда. – Жизнь для того, чтобы жить, а не для того, чтобы трусить.

– Если я вернусь, а тебя не будет рядом, – говорю я ему, – не думаю, что смогу справиться с этим. Мне невыносима мысль о том, что тебе будет больно. Я не могу смириться с мыслью, что тебя больше нет.

– Я буду здесь, когда ты вернешься, – говорит он. Он целует мои волосы и берет мое лицо в свои руки, заставляя поднять глаза. – Я буду здесь, Захара Блэквуд, всегда.

– Обещай мне.

– Клянусь. Пока я не умру, я буду здесь.

Но именно этого я и боюсь.

Поэтому я отказываюсь уходить, пока он не поклянется, что не умрет. Он улыбается – одной из своих меланхоличных полуулыбок, черных, как его черные глаза.

– Все умирают, Колючка.

– Но не ты. Ты должен жить. Я приказываю.

– Я не могу жить вечно.

– Тогда живи, пока я не разрешу тебе умереть.

Он долго молча наблюдает за мной. Потом опускается на колени, пугая меня, и склоняет голову передо мной, упираясь лбом в мои бедра.

– Пока ты не позволишь мне умереть. Я клянусь в этом.

Черная дыра

Яков

Я нарушаю обещание, данное Захаре Блэквуд, потому что я лжец. Я нарушаю его даже не потому, что никогда не собирался его выполнять. Я собирался.

Я нарушаю данное ей обещание, потому что мой мир рушится.

Мой телефон звонит с того места, где он лежал на углу бархатного дивана Захары. Вот уже неделю он медленно собирает сообщения. Случайные сообщения от Эвана и Сева, проверяющих, спрашивающих совета или присылающих фотографии в групповой чат. Несколько сообщений от Антона, спрашивающего, жив ли я еще и уладил ли ситуацию с журналистами. Шквал сообщений от Зака.

Я собирался ответить на все из них. Но когда в этот раз он зажужжал, через несколько часов после того, как я на коленях поклялся Захаре в верности и жизни и отправил ее в университет, я понял, что это не то сообщение, которое я проигнорирую. Я чувствую это еще до того, как беру телефон в руки.

Может быть, это темная извивающаяся тень в моей груди или призрачные пальцы. Может, это звериный инстинкт, который когда-то сделал меня Кровавым Волком Ялинки, тот самый, из-за которого отец называл меня «шавкой». Но я понимаю, что что-то не так, еще до того, как беру трубку, и мое сердце учащенно бьется, когда я вижу имя Луки на экране.

Щелчком большого пальца я открываю сообщение.

Лука: Приходи ко мне, Кав.

Я сразу же отвечаю ему.

Яков: Байк сломался. Пришли машину.

Лука: Уже прислал.

Лицо Луки – это чистый нож с незаточенным лезвием. На нем чистая белая рубашка и черные брюки, волосы зачесаны назад. Собаки следуют за ним, как тени, по дому, пока он ведет меня в свой жуткий подвал.

Там он протягивает мне напиток.

– Мы празднуем? – спрашиваю я, сжимая челюсти, потому что знаю, что это не так.

– Выпей, старина.

Я пью, и он пьет со мной. Мы смотрим друг на друга через всю комнату. Клинический белый свет заставляет меня чувствовать себя так, будто я вот-вот получу смертельный диагноз от врача с каменным лицом.

– Ты нашел Лену? – спрашиваю я наконец.

– Садись и слушай. – Лука говорит как врач, без эмоций и практично. Он не повышает голос, не выглядит обеспокоенным, злым, грустным или напряженным. – Я сделал то, о чем ты просил, и то, что я собираюсь тебе рассказать, лучше всего говорить с глазу на глаз. Возможно, часть тебя уже знает, что я собираюсь тебе сказать. Я просто должен предупредить тебя, что если ты поднимешь на меня руку, Цербер разорвет тебя на части, а я не хочу, чтобы кто-то из нас умер, поэтому прошу тебя сохранять спокойствие.

– Ты меня уже достал, затягивая это дерьмо, Флетч. – Я стараюсь говорить спокойно, потому что тьма внутри моей груди – это сгущающаяся масса, черная дыра, засасывающая мои органы, раскалывающая структуру моей грудной клетки. – Выкладывай.

Лука на мгновение замолкает. Я бы догадался, что ему это нравится, если бы его лицо не было таким бледным. Бледнее, чем обычно.

– Лена мертва, – говорю я.

Слова срываются с губ, как черная желчь, как черный камень, всю жизнь застрявший в горле, наконец выплескивается наружу.

– Да.

Лицо отца мелькает в моей памяти так четко, словно он стоит прямо передо мной. Его слова в последний раз, когда я его видел.

Думаешь, я не знаю, как заставить тебя слушаться без Лены?

Он предупреждал меня все эти годы, и все эти годы я успокаивался. Я думал, что он никогда не убьет Лену, потому что смерть Лены означала бы, что моя жизнь потеряна. Но мой отец не боится смерти от моих рук. Он – человек, который держит в руках и поводок, и ружье. Если собака сорвется с поводка, он может застрелить ее.

Только это хуже, чем быть застреленным. Хуже, чем получить пули во все конечности, агония, как от удара кастетом прямо в жизненно важные органы. От нее моя грудная клетка сворачивается сама собой. От этой боли я склоняюсь вперед.

– Твой отец – настоящий кусок дерьма, Кав, – говорит Лука в знак соболезнования. – Я не очень хороший парень, но даже я не опустился бы до убийства детей.

– Она была всего на два года младше меня – говорю я. Мой голос звучит тускло и густо. – Не ребенок. Женщина.

Странная мысль. Моя младшая сестра – женщина.

– Нет, Кав, ты меня неправильно понял.

Я поднимаю глаза на Луку. – Что?

– Она умерла в Ялинке – там, где ты вырос. За год до того, как ты поступил в Спиркрест. Ей было десять лет. Ему стоило больших усилий и, вероятно, огромных денег, чтобы подкупить милицию, подделать документы и скрыть эту новость. Он очень хорош в сокрытии смертей, твой отец. Но он позволил твоей маме похоронить ее как следует, и она до сих пор навещает могилу каждый год. Так я и нашел ее.

Внутри меня пустота. Тьма моего ожидания смерти, багровый цвет моего гнева – все это исчезло. Мой разум, моя грудь – они такие же пустые и бессодержательные, как бездушная серая бездна глаз Луки. Я смотрю на него и ничего не чувствую.

– Моя мать жива.

– Твоя мать жива. Может, у твоего отца есть хоть какое-то подобие совести, а может, он заинтересован в том, чтобы купить ее молчание – кто знает. Насколько я могу судить, она живет в достатке. – Его рот искривляется в сторону от горького веселья. – Если не считать ее мертвого и украденного ребенка, конечно. Теперь она замужем. Не знаю, интересно ли тебе это знать? И у тебя есть еще одна сестра, сводная, я полагаю. Сомневаюсь, что она что-то знает. Она кажется не более чем обычной девочкой, выросшей в Петербурге.

Я думаю о лицее № 237, о том, что Данил Степанович выкашлял, заставив меня столько трудиться все эти годы. О том, что я не нашёл там свою сестру, и о том, как я думал, что он меня обманул, придумал какую-то ерунду, чтобы я от него отстал.

Я думаю о маленькой девочке, сидящей на улице, и задаюсь вопросом, похожа ли она на Лену, потому что я забыл, как выглядит лицо Лены.

– Ее зовут Дарина, – добавляет Лука. – Не знаю, сколько еще ты хочешь знать, Кав. Твое лицо – страшная, блядь, штука. Если хочешь, я могу дать тебе адрес твоей матери, но я уверен, что твой отец внимательно следит за ней и ее семьей. Впрочем, я в этой игре не участвую. Если тебе нужен адрес, я дам его тебе.

– Нет.

Я встаю, и Лука напрягается – совсем чуть-чуть. Собаки сдвигаются. Одна из них делает шаг вперед. Две другие просто смотрят на меня. Их звериные глаза лишены эмоций. Мышцы, напрягающиеся под лаком их шерсти, напоминают мне об опасности, в которой я нахожусь.

– Дай мне лондонский адрес моего отца.

Лука делает это без единого ехидного замечания. Возможно, это потому, что ему жаль меня – настолько, насколько Лука вообще способен кого-либо жалеть. Скорее всего, это потому, что он видит, как рушится мой мир, и не хочет быть первым в очереди, когда я окончательно потеряю рассудок.

Однако нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было.

– Одолжи мне одну из своих машин, – говорю я Луке, выходя из дома.

– Зачем, чтобы ты мог съехать на ней с моста?

Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. – Что ты сказал? Смерть – это не наказание, а подарок?

– Я сказал – награда.

– Ты все еще веришь в это, Флетч?

Он наклоняет голову и сужает глаза. – Убив себя, ты не вернешь свою сестру, Кав.

– Мне не нужен один из твоих дурацких "Aston Martin", чтобы совершить самоубийство, Флетч. Он мне нужен, чтобы доставить… как ты это назвал? Подарок.

– Как будто твой отец не собирается пустить тебе пулю в череп, как только ты ступишь в его личное пространство.

Я оборачиваюсь к нему, когда мы уже подходим к парадной двери его дома. Он не выглядит испуганным, но его глаза слегка расширяются, когда я запускаю руку в переднюю часть его модной белой рубашки и наполовину поднимаю его к себе.

– Как мило, что ты заботишься, Флетч.

– У тебя одна жизнь, Кав. Не трать ее впустую.

Я открываю рот, чтобы сказать ему, что я не собираюсь умирать – что мне не позволено умирать. Но что-то заставляет слова проскочить обратно в горло, и я захлопываю рот. В этот момент Захара кажется мне далекой, как быстро исчезающий сон.

Все это время – все, что я делал, – я делал, думая, что защищаю Лену.

Я оставил семью, друзей и дом, чтобы обезопасить Лену. Я провел свое отрочество между Спиркрестом и Россией, я подчинялся и выполнял приказы. Я ел каждый пунш и так испачкал руки, что слезы ангелов не могли их отмыть. Я стал безмолвным прихвостнем, безмозглой шавкой, которую использовал отец.

И все это ради того, чтобы обезопасить Лену.

Но я провалил миссию еще до того, как она началась. Я не уберег Лену. Из-за меня она погибла.

Я не смог уберечь ее, а ведь она была первым человеком, которого я поклялся защищать. Так почему же я думаю, что смогу уберечь Захару? Почему я позволил себе поверить, что могу быть кому-то полезен, что я не более чем бешеный, безмозглый зверь, не способный ни на что, кроме насилия и смерти?

Ведь насилие и смерть у меня в крови. Мое единственное наследство, мое поганое наследие.

– Одолжи мне машину, Флетч, – сказал я.

Я отпускаю рубашку Луки, и он поправляет ее ленивым движением руки. Он смотрит на своих собак, сидящих в идеальном треугольнике со мной в центре, и издает резкий, низкий свист, от которого они разбегаются. Затем он снова смотрит на меня и отрывисто кивает. – Тогда идем.

Поездка на машине – сплошное пятно, как будто я телепортировался в пункт назначения. Я даже не помню, где припарковался. В голове пусто, в груди словно стена, на которой когда-то висела картина. Ничего не осталось, кроме пустого квадрата, где когда-то было изображение.

Я пытаюсь представить себе Лену, но не могу.

Может быть, именно поэтому я никогда не мог представить ее в своей голове. Потому что мой разум пытался сказать мне, что Лены больше нет, а сердце отказывалось в это верить до сих пор.

Может, отсюда и пустота внутри меня? Не отсутствие Лены, а ее смерть.

В моем кармане лежит адрес моего отца, но время для встречи с ним еще не пришло.

Я нахожу Антона, курящего сигарету возле пятизвездочного ресторана в Вестминстере. Увидев меня, он чуть не роняет зажигалку от удивления. Прежде чем он успевает пробормотать приветствие, затягиваясь сигаретой, я уже хватаю его за лацканы пальто. Я тащу его в ближайший переулок. Он коренастый, крепкий, несмотря на возраст, но мне с ним не сравниться.

Я швыряю его в стену, а затем прижимаю предплечьем, как я это сделал с журналистом. Я надавливаю на его шею костлявым краем руки, сильно вдавливая. Его голос звучит придушенно, в выдохе дыма.

– Пацан, что…

– Ты знал? – спрашиваю я.

– Что знал? Что ты…

Я нажимаю сильнее, подавляя его голос в тишине.

– Елена Орлова. Моя младшая сестра. Та, которую я защищал все эти годы. – По мере того как я говорю, его лицо становится все более багровым, на висках пульсируют вены. Его глаза широко раскрываются. Я уточняю. – Ты знал, что она мертва?

Он издал задыхающийся звук. – Нет, нет, Елена не умерла. Она живет в Санкт-Петербурге с Дани, Павел сказал…

– Нет, это не она. Елена умерла. Похоронена в Ялинке. Елена умерла, Антон.

И теперь, когда я говорю это вслух, когда я прижимаю Антона к стене и кричу эти слова ему в лицо, это вдруг кажется чудовищно реальным.

Елена мертва.

Елена, черт возьми, умерла.

Умерла в десять лет. Умерла, не успев стать женщиной, даже подростком. У нее отняли жизнь, даже не начав ее.

Елена умерла, даже не успев купить новый набор акварели.

– Я не знал… Клянусь, клянусь Девой Марией, клянусь, мать твою, Яков-Яша, послушай меня… Я не знал.

Я хватаю его лицо в свои руки, сильно сжимаю его череп сквозь кожу. Я хочу почувствовать, как трещит кость в моих пальцах, хочу сомкнуть кулак на горсти раздробленных костей и раздробленной плоти.

– Она, черт возьми, мертва! – кричу я ему в лицо. Мой голос хриплый. – Она чертовски мертва, старик, и ты хочешь сказать, что не знал?

– Я. Не знал. Не знал, – выдавливает он из себя.

Я отпускаю его лицо, и он наполовину падает на землю, кашляя и задыхаясь. Я смотрю на него в чистом неверии, в гневе, в дезориентирующем, ослепляющем горе.

– Она чертовски мертва, – кричу я, словно пытаясь заставить его понять, но он не слышит меня.

– Я не знал, клянусь, клянусь, черт возьми, клянусь. – Антон вскакивает на ноги, хватает меня за загривок, упираясь пальцами в нижнюю часть моего черепа. – Клянусь жизнью своей жены и дочерей. Яша, я клянусь душой Натальи.

Наталья. Его младшая дочь, зеница ока. Наталье десять лет – столько же, сколько было Лене, когда она умерла.

Я смотрю в лицо Антона, и дыхание сдавливает грудь. Я не могу выдохнуть воздух через горло. Я смотрю на него, задыхаясь от шока, неверия, ярости, печали.

– Я не знал, – повторяет Антон, прижимая мой лоб к своему, сильно прижимаясь своим лбом к моему. Его глаза мрачны и темны. Его рот – искаженная гримаса печали. – Я не знал, – говорит он. – Мне жаль.

И это все, что он говорит в течение долгого мгновения.

– Мне жаль, мне так чертовски жаль, Яша. Мне так жаль.