Текст книги "Волк Спиркреста (ЛП)"
Автор книги: Аврора Рид
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Волк Спиркреста
Аврора Рид
Эта книга для девушек, которые хотели бы, чтобы мужчины были такими же верными, как собаки.
Черное озеро
Яков
Каждый год в Ялинке, в последний день лета, деревенские мальчишки собираются на праздник Кровавой Луны.
Ялинка – это маленький украинский городок, в котором я вырос. Он расположен на западной окраине Украины, в Восточных Бескидах. Гора Говерла нависает над ним, как мрачный страж. Что касается Кровавой луны – она не имеет никакого отношения к луне. Она названа так потому, что происходит ночью.
Зато она имеет отношение к крови.
В Кровавую Луну все мальчишки Ялинки собираются в лесу на окраине города.
Лес находится немного дальше церкви и старого деревянного указателя, за ветхим зданием старой начальной школы, которая сгорела. Никто не осмеливается заходить далеко в лес. Он слишком глубокий и густой, и иногда туман, падающий с горы Говерла, настолько густой, что не видно даже собственной руки. В городе полно историй о том, как в лесу пропадают дети.
Поэтому мальчики собираются на опушке, где деревья более редкие. Они дожидаются ночи, а потом раздеваются до пояса. Все должны сделать это, а потом все должны сражаться и продолжать сражаться. Так долго, как потребуется.
Когда сражаться станет не с кем, и ты останешься последним, ты станешь Кровавым Волком. Все просто.
И как только ты становишься Кровавым Волком, ты получаешь власть над всеми остальными мальчиками на этот год.
Это важный ритуал в Ялинке. Все о нем знают, потому что ритуал начался задолго до отцов деревенских мальчишек или их отцов. Никто не знает, как он начался и почему. У всех есть свои теории, а у каждой семьи в Ялинке – своя страшная басня о том, что будет, если отступить от ритуала.
Каждый мальчик в Ялинке растет в тени ритуала, как и город существует в тени горы и леса. Он нависает над каждым мальчиком, как ждущий гигант, который однажды должен быть побежден.
Я провел все свое детство в страхе перед ним.
Потому что все знают: если ты там, ты должен бороться.
Если у тебя рассечена кожа над глазом и ты не видишь из-за крови, ты не можешь просто прекратить борьбу. Лучше всего отползти в безопасное место и бежать через лес. Делать это следует только в том случае, если вы уверены, что сможете оторваться от преследователей. Потому что если кто-то заметит, что вы убегаете, и бросится в погоню, а вас настигнут, то вам придется еще хуже, чем если бы вы остались.
Именно это со мной и случилось.
Моя первая кровавая луна, – плачу я.
Я так долго боялась этого, и мне так страшно. Но мой друг Максим говорит, что мы должны пойти. В его семье говорят, что если не пойти на Кровавую луну, то все дочери в семье заболеют. У Максима есть дядя, который не ходил туда три года, с тринадцати до шестнадцати лет. На шестнадцатый день рождения его сестра, которой было всего семь лет, умерла от пневмонии.
– Ты должен пойти, – говорит мне Максим в день нашей первой Кровавой Луны. – Ты должен пойти ради Лены, чтобы с ней ничего не случилось.
Нам обоим только что исполнилось по десять лет, и мы скоро начнем учиться в средней школе.
– Если ты не будешь бороться, – говорит Максим, – ты станешь добычей. Лена будет добычей. Ты должен бороться.
Мы идем. Мы проходим мимо церкви и деревянного указателя, за обугленной тушей старой начальной школы. Мы стоим на краю леса, где горит костер, и снимаем рубашки. Меня трясет, и я вижу пот на лбу Максима, хотя с горы уже дует холодный ветер.
В ту ночь я даже не пытаюсь бороться. Я поворачиваюсь и убегаю.
Мне всего десять лет. Я тощий, потому что дома никогда не хватает еды, но я спортивный: я занимаюсь всеми командными видами спорта в своей школе, борюсь и бегаю на дорожке. Я не сильный, но быстрый. Я считаю, что бегать – это разумно.
Но это не так.
Два пятнадцатилетних подростка видят меня и гонятся за мной в лес. Они догоняют меня, хватают за руки, срывают с меня одежду и бросают в озеро.
Все в Ялинке знают и боятся озера. Ходит легенда, что одна старушка покончила с собой, зайдя в него с щебнем в карманах кардигана, когда ее мужа забрали в плен еще в советское время.
В эту историю никто не верит, но все ее рассказывают. И все боятся озера.
В ту ночь, когда двое мальчишек раздевают меня и бросают в озеро, я уверен, что умру.
В ту ночь я узнаю, как холодна, пуста и черна смерть. Я барахтаюсь в ледяной черной воде, набирая воду в легкие. В этот момент я боюсь так сильно, как никогда в жизни. Самое забавное, что после этой ночи я перестаю бояться смерти.
В ту ночь я вижу старуху, ту, что покончила с собой. Она тянется ко мне сквозь черную пустоту воды, и ее руки холодные и липкие обхватывают мое горло. Ужас и боль внутри нее просачиваются в меня, зарождаясь в моей груди, как яйцо. После этого я ношу ее с собой, куда бы ни пошел.
В школе я больше не боюсь драк и побоев. Если мальчишки постарше пытаются меня толкнуть, если они становятся слишком грубыми, внутри меня, там, где раньше был страх, появляется тьма. Я уверен, что это моя собственная смерть, что старуха вложила ее в мою грудь, и теперь она живет во мне и ждет.
Моя собственная смерть заставляет меня оцепенеть, но она же делает меня сильным.
Сначала я думаю, что это означает, что ничто не может причинить мне боль.
Но я ошибаюсь.
Когда мне исполняется одиннадцать лет, я готовлюсь к Кровавой луне. После школы я бегаю по дорожке бесконечными кругами. На уроках физкультуры я ставлю рекорд за рекордом в спринтерском беге, лазании по канату, борьбе. Я убеждаюсь, что могу обогнать все и всех.
Во время Кровавой луны, когда начинаются драки, я поворачиваюсь и бегу сквозь деревья. Пять мальчишек пускаются в погоню. Ни одному из них не удается меня догнать.
Я пережил Кровавую луну целым и невредимым.
Так в тот год Волк наказал меня за самонадеянность. А может быть, это проклятие, наказывающее меня за то, что я не сражаюсь.
Каждый день, после окончания учебного дня, Кровавый Волк и его друзья ждут у школы. Но не меня – Лену.
Моя младшая сестра на два года младше меня. Она ласковая, как кролик, и такая же застенчивая. Ей нравится сидеть на полу в нашей гостиной, прижав одно колено к груди, и рисовать картины с помощью маленького набора акварели, который она получила в качестве приза за лучший рисунок в классе.
Лена хочет вырасти и стать художником, а еще она любит петь, читать сказки и смотреть на облака. Она любит цветы, особенно подсолнухи, и все время их рисует.
Волк и его друзья поначалу просто следуют за Леной. Наверное, они не хотят ее обижать, но им нужно наказать меня. А в Ялинке все уже знают, что я не чувствую боли и страха. Даже взрослые меня немного побаиваются, с тех пор как я в десять лет выползла из черного озера и шла домой, молчаливая и грязная. Никто не смотрит мне в глаза, и все меня избегают.
Поэтому Волку и другим мальчикам – а может, и проклятию – приходится искать другой способ наказать меня.
Сначала они следят за Леной, просто чтобы напугать ее. Потом они начинают толкать ее. Выхватывать у нее из рук книги. Дергают за волосы и пинают ногами. Стаскивают с нее рюкзак и вываливают его на дорогу.
Лена каждый раз расстраивается, но просто собирает свои вещи и идет домой.
Однажды она возвращается домой поздно. Ее волосы грязные и спутанные. На ногах синяки, на лице царапины. Глаза и нос розовые от слез.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Она что-то говорит, но ее слова прерываются рыданиями. Я стою перед ней и откидываю назад ее волосы, такие же светлые, как и мои, темные и мокрые от слез. Ее кардиган грязный, а носки и туфли мокрые. На ней нет школьной сумки.
– Где твой рюкзак? – спрашиваю я.
– На озере! – причитает она.
Я вытираю ее слезы и сажусь рядом, обнимая ее. Она рассказывает мне о том, как мальчишки схватили ее по дороге из школы, затащили в лес, толкали, пугали. Как они отобрали у нее сумку, бросили ее в озеро и сказали, чтобы она шла за ней. Как они заставили ее дойти до конца шаткого деревянного пирса, и как она стояла там, дрожала и плакала, а они смеялись над ней.
Я слушаю молча, прижимая ее к себе.
Позже, когда наша мама возвращается домой со своей второй работы, в местном супермаркете, я говорю ей, чтобы она присмотрела за Леной и убедилась, что с ней все в порядке.
Затем я иду к озеру. Захожу в темную воду и выплываю на середину озера. Сейчас поздний вечер, середина зимы. Вода такая холодная, что зубы стучат до боли. Это холодная чернота ада. Присутствие мертвой женщины наполняет воду, как будто она ждет меня, мои брыкающиеся ноги прямо вне досягаемости ее хватающих рук.
– Яков, – почти слышу я ее слова. – Ты принадлежишь тьме, а не миру. Она ждет тебя.
Я игнорирую ее голос. Я нащупываю рюкзак, хватаю его за лямку и плыву обратно к поверхности. И тут я понимаю, почему Лена была так расстроена.
Она расстроилась не потому, что ей было больно или страшно.
Она расстроилась потому, что в рюкзаке лежал ее набор акварели, а теперь он уничтожен, краски смыты озером. Я сижу у кромки воды, по колено в осоке, и смотрю на пустой пластиковый поднос в слабом лунном свете, вздрагивая от холодного воздуха, вода капает с моей одежды.
– Что тебе нужно от цветов Лены? – спрашиваю я мертвую женщину сквозь стучащие зубы. – Ты живешь в темноте.
Она не отвечает.
Я ничего не могу сделать с цветами Лены. Наша мать и так испытывает трудности с деньгами, а я еще слишком молода, чтобы работать, хотя и недолго. Я не могу заменить акварели Лены – пока не могу. Но я это сделаю. Я клянусь себе в этом.
Когда-нибудь я стану таким грязным, отвратительно богатым, что куплю Лене тысячу наборов акварели. Я куплю ей все цвета радуги. Я куплю ей все, что она захочет, и все свои деньги потрачу на то, чтобы она всегда была в безопасности и счастлива.
На следующий день я нахожу Волка возле школы. Он стоит у ствола старой ели и курит сигареты со своими друзьями. Я бросаюсь к нему и с размаху бью по лицу. Он отшатывается назад, глаза расширяются от удивления. Больше мне не удается попасть ему в лицо. Его друзья хватают меня за руки и прижимают к дереву. Волк смеется.
– Куда ты теперь побежишь?
Он дергает меня за рукав и тушит сигарету о мою руку, прямо над локтем. Это мой первый шрам, а позже и первая татуировка – черная дыра, закручивающиеся звезды, проглоченные внутрь.
В тот день я снимаю побои и ухожу домой с опухшим глазом. После этого Волк оставляет Лену в покое. Может быть, потому, что он отомстил, а я понес заслуженное наказание.
Но я не забываю.
На следующий год, в конце лета, я иду на Кровавую луну и снимаю с себя футболку. Шрам от ожога на моей руке все еще сырой и красный. Я иду прямо к Волку и врезаюсь лицом в его зубы. Они врезаются в мой лоб, но ломаются. Он пошатывается. Я бросаюсь на него со всей силой.
Мне двенадцать, ему шестнадцать, скоро исполнится семнадцать. Это его последняя Кровавая луна. Я бью его до тех пор, пока он не замирает в моей хватке, а потом сражаюсь со всеми, кто попадается мне под руку. Я даже не вижу, с кем дерусь, из-за крови в глазах. Я дерусь и дерусь, дерусь и дерусь, как собака на ринге, кричу в черепе, пока не остается никого, с кем можно было бы сражаться.
Так я становлюсь Кровавым Волком.
В тот год никто не трогает ни меня, ни мою сестру. Наконец-то я в безопасности – и, что еще важнее, в безопасности Лена.
А потом появляется мой отец.
Рожденная в отчаянии
Захара
Каждый мужчина, которого я когда-либо любила, в итоге разбивал мне сердце.
Это темное проклятие моей жизни, гнилое ядро всех моих страданий.
Моей первой любовью, как и у большинства маленьких девочек, наверное, был мой отец. Все в нем завораживало меня в детстве. Его прямой взгляд, темная борода, всегда идеально ухоженная. Насыщенный запах его духов, тщательность, с которой он следил за своей внешностью. Его голос, этот глубокий гул, властность, с которой он говорил и двигался. Даже когда я не понимала, что он говорит, мне нравилось слушать его. Он занимал место в моей жизни, как героическая фигура в легенде, наполовину реальность, наполовину миф. Я немного боялась его и полностью любил.
Мой отец – тот, кто оставил в моем сердце зияющую рану, которую я с тех пор пытаюсь заполнить. Он обещал любить меня и оберегать; он постоянно говорил мне это, когда я была маленькой. Я закрывала глаза и слушала вибрацию его голоса, когда он говорил, прижимаясь губами к моим кудрям.
– Ты – мой мир, моя Захара. Папа всегда будет любить тебя и оберегать.
Я до сих пор помню его слова, то, как они облепили меня, словно броня. Доспехи давно исчезли, но слова остались на мне, как шрамы. Все мои самые давние воспоминания связаны с ним: звук его голоса, дымчато-серые глаза и запах его одеколона. Но взросление – это осознание того, что твои родители – всего лишь люди.
И мой отец – всего лишь человек, в конце концов. Такой же лжец, как и все остальные.
Он обещал, что будет любить меня и оберегать, а потом отослал меня и позволил мне пострадать. С тех пор мне всегда больно. Иногда, когда он злится на меня, он говорит: – Почему ты не говоришь мне, когда тебе нужна помощь? Все, чего я хочу, – это чтобы ты была в безопасности.
Но у меня никогда не хватает духу сказать ему правду.
Потому что я не уверена, что все еще верю в то, что ты можешь меня уберечь.
Потому что я боюсь, что быть рядом с тобой будет больнее, чем с теми, кто причинил мне боль.
Потому что иногда именно ты причиняешь мне боль.
Он никогда не осознавал, как сильно он меня обидел, потому что боль, которую он причиняет, – это смерть от тысячи порезов. Маленькие раны, которые наносятся снова и снова.
Каждый раз, когда он смотрел на меня с раздражением, гневом, разочарованием. Каждый раз, когда он сравнивал меня с братом и говорил, что я не успеваю за Закари. Каждый раз он говорил мне, что ждет от меня большего, когда я и так делал все, что мог. Каждый раз, когда он ругал меня за то, что я сделала что-то, что выставило бы нашу семью в плохом свете.
Когда он отправил меня во Францию для получения образования, или позже, когда он отправил меня в Спиркрест, чтобы мой родной брат шпионил за мной. Каждые летние каникулы я проводил, умирая в томительной пустыне его молчания.
Мой отец был первым человеком, разбившим мое сердце, и с тех пор он разбивает его каждый день. Можно подумать, что я уже привыкла к боли в сердце.
Если бы.
В свой последний год учебы в университете я собираюсь сократить количество вечеринок, сдать диплом с отличием и не разбивать себе сердце.
Я даю эту клятву публично, на последней вечеринке лета, перед всеми своими друзьями. Когда я говорю «друзья», я имею в виду моих сверстников, моих товарищей по лондонскому светскому обществу. Группа ярких молодых людей, которых я знаю по умолчанию, поскольку они мои родители, но никогда не сближалась с ними. Большинство из них ходили в те же британские частные школы, но меня до шестнадцати лет сослали во Францию. Подростковый возраст, состоящий из внутренних шуток и общих переживаний, отделяет меня от всех остальных.
Так я стала самой одинокой светской львицей в Лондоне.
– Захара Блэквуд, сокращаешь количество вечеринок? – говорит кто-то, когда я произношу клятву. – Готова поспорить на каждый акр земли моего отца, что ты не продержишься и месяца.
– Не волнуйся, дорогая, – хихикает дочь медиамагната, обнимая меня за талию. – Ты все равно получишь диплом с отличием. Возможно, тебе даже не придется к этому готовиться. Вы, Блэквуды, просто рождаетесь умными.
Мой брат родился умным. Я родилась в отчаянии, пытаясь не отстать от него.
Я не говорю об этом вслух. Все равно кто-то говорит то, о чем думают остальные.
– А даже если и нет, просто попроси папу заплатить за ту степень, которую ты хочешь.
Никто не говорит о том, сдержу ли я свою клятву не разбивать сердце. Они все следят за социальными сетями и сплетнями. Все в Лондоне знают, что мое сердце – это ушибленный плод для мужчин, который они кусают и бросают.
Я – самоисполняющееся пророчество боли, застрявшее в бесконечной петле сытости и голода. Я пытаюсь есть, чтобы не быть голодной, но каждый кусочек оставляет меня голодной, потому что каждый раз поглощаю именно я.
Может быть, именно поэтому я оказываюсь в баре. Я допиваю бокал красного вина – последний за ночь, говорю я себе. Это тот момент, когда вечеринка становится для меня слишком грязной, и наступает одиночество.
Это тот момент на каждой вечеринке, когда я вспоминаю, что мне даже не нравится быть пьяной, и я не чувствую себя в безопасности ни с кем из присутствующих, и бар слишком громкий, тусклый и удушающий, и я бы предпочла быть дома, свернувшись калачиком в пижаме с книгой, кусочком торта и шелковистым латте.
Голос прерывает мои мысли.
– Я бы спросил, что такая красивая девушка, как ты, делает одна в таком баре, – говорит голос, когда ко мне приближается фигура, – но я полагаю, что этот вопрос ты уже слышала много раз.
У мужчины легкий региональный акцент, но отличная дикция. Бывший ученик частной школы. Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. Я не настолько пьян, чтобы позволить кому-то подойти ко мне в баре. Я никогда так не делаю.
Он хорошо одет, и от него веет солидностью. Я могу сказать, что он богат, по покрою его одежды, по тому, как он себя держит. На мизинце у него кольцо с печаткой.
– Ты будешь удивлен, – говорю я ему.
Он хочет меня. Я вижу это по нервному жесту, которым он зачесывает назад свои седеющие волосы. Он кажется слишком старым, чтобы находиться в этом баре в Сохо в это время суток, но что с того? И что с того, что он достаточно стар, чтобы быть моим отцом? Я уже давно поняла, что возраст мужчины не коррелирует со зрелостью или умом.
И разве это неправильно, что он смотрит на меня, хочет меня, когда я так явно моложе его? Мужчины всегда так амбициозны в своих желаниях. Желание получить то, что можно легко получить, никогда не доставляет им удовольствия – они хотят дотянуться до верхней полки. Желание женщин коренится в сердце, а желание мужчин – в их эго.
Он придвигается ближе ко мне, опираясь локтями на барную стойку, его плечо касается моего. Я чувствую запах его одеколона – "Sauvage" от Dior, обонятельная униформа мужчины средних лет.
– Я уверен, что это неправда, – говорит он, пробуя воду. – Такая девушка, как ты. Мужчины, должно быть, бросаются к твоим ногам.
Стоит ли мне это делать? Я бездумно взвешиваю варианты. С одной стороны, я только что дала клятву не разбивать свое сердце. С другой стороны, этот мужчина не похож на того, кто мог бы мне понравиться настолько, чтобы позволить ему разбить мое сердце. С одной стороны, я пообещала себе, что в этом году сосредоточусь на учебе. С другой стороны, учебный год начнется только на следующей неделе.
С одной стороны, я не хочу этого человека.
С другой стороны, я не хочу возвращаться в свою пустую квартиру и лежать всю ночь без сна от грызущего меня одиночества.
Я одариваю его своей самой тоскливой улыбкой.
– Если бы. – Я вздыхаю и слегка наклоняюсь к нему. – Правда в том, что ко мне никогда не обращаются. – Я подслащиваю свою улыбку мечтательным вздохом. – Вообще-то, ты первый.
Это моя лучшая фраза, моя главная ложь. Она служит двойной цели – сделать меня более достижимой и заставить его почувствовать свое превосходство над другими мужчинами. Как обычно, она работает как шарм.
Весь его язык тела меняется. Его грудь надувается от уверенности, глаза расплываются в улыбке, а рука слегка ложится на мою спину. Он наклоняется чуть ближе. – Это самая грустная вещь, которую я слышал, но при этом чувствовал себя счастливым.
– Я грустная девушка, – говорю я ему.
Это первая правдивая вещь, которую я ему говорю. И, конечно, это первое, во что он не верит.
Колючая штучка
Захара
– Ты слишком молода и красива, чтобы грустить.
Его лицо простое, приятное, но не бросающееся в глаза. Он ухожен, у него полная голова волос и аккуратно подстриженная борода. Дизайнерские очки придают ему солидности. Если я зажмурю глаза, то смогу притвориться, что это мой любимый университетский профессор, в которого я влюблена уже много лет.
– Я Захара, – говорю я ему, протягивая руку.
Он берет ее и держит в своей, его пальцы играют с золотыми браслетами на моем запястье.
– Джеймс. – Он улыбается и жестом приглашает бармена. Он заказывает два виски (конечно же) и поворачивается так, чтобы оказаться полностью лицом ко мне. – Джеймс Верма. Что привело тебя в Лондон, Захара, кроме того, что ты сделала мой вечер более интересным?
Я всегда избегаю говорить мужчинам, что я студентка, если могу. Некоторые мужчины воспринимают это как тревожный сигнал; они вздрагивают, словно их поймали в ловушку. Другие мужчины видят в этом признак податливости, карт-бланш на то, чтобы вести себя как угодно, потому что вы, вероятно, слишком молоды и наивны, чтобы иметь какую-то власть в отношениях.
– Я историк, – говорю я ему.
– Историк? – Он облизывает губы. – Ты уверена?
Его глаза скользят по моей фигуре, взгляд похож на пристальный. Он смотрит на свободный атлас моего платья, на мои ноги, на головокружительные каблуки из карамельной лакированной кожи. – Ты не совсем такая, какой тебя представляют себе историки.
Еще один мужчина, который не считает, что женщина может быть красивой и хорошо одетой и при этом быть умной или ученой.
Я скрываю свое раздражение легким весельем. – Ты мне не веришь?
Он смеется. – Нет. Я верю вам, но я не верю, что историк должен быть настолько привлекательным. И я могу это сказать. Я тоже историк… в некотором роде.
Теперь моя очередь сомневаться. – Вот как?
– Я коллекционер произведений искусства, – говорит он. – И я вхожу в совет директоров галереи леди Кэтрин. Так что я не совсем историк, но кое-что знаю.
– Любитель искусства, – говорю я, кивая в знак признательности. Возможно, у нас действительно есть что-то общее. – Любитель искусства, и, надо полагать, ты… – Я опускаю взгляд на его безымянные пальцы. – Не свободен? – заканчиваю я самым сладким и хриплым тоном.
Я позволю ему иметь меня, но не буду спать с женатым мужчиной.
– Я разведен, – быстро говорит он – может быть, даже слишком быстро. – Может, мне стоило сказать об этом сначала. Просто это не самое романтичное, что можно сказать женщине. – Он улыбается с уверенностью человека, который считает себя первым, кто разобрался в женщинах. – Разве не каждая женщина хочет чувствовать себя как в романтической комедии, в конце концов?
Джеймс Верма обладает харизмой и умением флиртовать, как застенчивый проныра, но я потратила на него слишком много своего времени, чтобы оставить этот бар в покое. Лучше подтолкнуть его в правильном направлении.
– Я думаю, женщины просто хотят счастливого конца, – говорю я ему.
Это работает как шарм. Он наклоняется вперед, окутывая меня ароматом своего одеколона, и мне приходится перекрыть дыхание. Sauvage от Dior вызывает слишком много плохих воспоминаний о других мужчинах среднего возраста, которые якобы развелись, и я не хочу о них думать.
– О? – дышит он мне в ухо. – Что за счастливый конец?
Я делаю ужасный глоток своего нетронутого виски и беру свою сумочку с барной стойки. – Почему бы тебе не показать мне?
В свете ламп его гостиничного номера, после того как он неуклюже стащил с себя брюки и наполовину повалил меня на кровать, я в очередной раз убеждаюсь, что счастливые концы бывают только у мужчин.
Если честно, он действительно старается. Он целует меня в шею и проводит языком по внутренней стороне моего рта, но от привкуса виски в его дыхании мне хочется вздрогнуть. Несколько минут он лапает мою грудь и лижет между ног, стонет: — Черт, ты так великолепна, я не могу дождаться…, а затем с придушенным стоном надевает презерватив и проталкивается в меня.
Если бы я могла предположить, то сказала бы, что он не делал этого уже давно.
Если бы я могла предположить, то сказала бы, что он никогда в жизни не был свидетелем настоящего женского оргазма. Впрочем, большинство мужчин этого не делали. По крайней мере, это облегчает мне задачу – устроить ему маленький спектакль, который нужен всем мужчинам, чтобы успокоить свое эго, чтобы подтолкнуть их к финишной черте. Я стону, сначала тихо, потом громче. Я сжимаю свои бедра вокруг его бедер, сильно задыхаясь, а затем, в качестве кульминации, я смотрю ему в глаза и вру.
– Боже, как же тебе хорошо.
Он кончает с воплем и падает на меня сверху, как измученный тюлень. Я позволяю ему полежать еще секунду, а потом он откидывается в сторону и поднимается на ноги, чтобы совершить неловкое путешествие, чтобы выбросить использованный презерватив в ванной комнате отеля.
Я лежу на боку на кровати, измученная и опустошенная, натянув на себя простыню, чтобы укрыться. По крайней мере, я не одна, говорю я себе. По крайней мере, я не одна.
Несмотря на то что здесь никого нет, мне кажется, что за мной наблюдают сто глаз, сто голов, качающихся в разочаровании и презрении.
И ни в одной из них нет большего разочарования и презрения, чем в моей собственной.
Когда Джеймс возвращается в гостиничный номер, у него хватает благоразумия опуститься на кровать рядом со мной и обнять меня, прижимаясь к моему плечу.
– Это было потрясающе, – бормочет он. – Ты идеальная девушка, ты знаешь об этом?
Я смотрю на гостиничный номер, отвлекаясь на его оформление. Лилии в зеленой стеклянной вазе. Лепнина в стиле ар-деко. Вмонтированные абажуры, похожие на мотыльков со светящимися крыльями. Ничего из того, что я бы выбрала сама. Мне ужасно хочется заплакать, но я этого не делаю.
Я не идеальная девушка, хочу сказать я. Я колючая роза, которую никто не хочет брать в руки.
Эта мысль проползает сквозь меня, жалкая и ничтожная.
Вместе с ней приходит нежелательное воспоминание. Воспоминание, которое преследует меня, как плачущий призрак, и всегда находит меня в самые жалкие моменты.
Воспоминание выглядит примерно так.
Пустые черные глаза и окурок сигареты, светящийся красным. Дождливая ночь в Лондоне, небо, как чернила, испещренное облаками. Вдалеке журчит Темза и уныло журчит музыка из ночных клубов. Большая рука с татуированными пальцами, держащая мой зонтик Chanel.
Шестнадцатилетняя я кручусь в маленьком блестящем платье.
– Хорошо ли я выгляжу? – спрашиваю я, как мачеха Белоснежки, пристающая к своему зеркалу.
Как и зеркало, никакой реакции. Бледное лицо, как холодная, пустая поверхность. Пожимание плечами. Односложный ответ. – Конечно.
Искра раздражения зажигает фитиль внутри меня. Он горит до самого сердца, разжигая боль, как хворост в костре.
– Конечно? – повторяю я, не в силах остановиться. – Ты хочешь сказать, что я некрасива?
Пустые, обсидиановые глаза. Неулыбчивый рот с вырезом на нижней губе, словно аксессуар, словно инкрустированный гранат.
– Конечно, ты красива. – Мгновение молчания. Затем он добавляет: – Как роза.
Минута самоудовлетворения, чтобы успокоить раздражение. И наконец. Даже незлобивая похвала может показаться пиром для изголодавшегося сердца.
– Правда? – Я перекидываю волосы через плечо, позволяя ароматным локонам рассыпаться каскадом. – Как роза?
– Да. – Его голос глубокий и без перегибов. – Повсюду шипы.
Его слова преследуют меня, как невидимая рана.
Потому что он не пытался быть жестоким, насмешливым или кокетливым. Он сказал это просто потому, что это правда. Он говорил это постоянно, в тот год, когда мой брат сделал его моим надзирателем-телохранителем.
– Колючая штука, твоя сестра, – говорил он моему брату после того, как мы ссорились, или я толкала его, или обзывала, или кричала на него, или бросала его телефон на землю, или пыталась вызвать на него полицию.
Колючий, потому что колючки болезненны, но не смертельны, раздражающее неудобство, призванное держать других на расстоянии. Ничего больше.
Яков Кавински может быть большим и тупым, как груда камней, и может быть не более чем прославленным сторожевым псом, которым мой брат командует, но за тот год, что он провел в моей жизни, он ни разу не солгал мне.
И за это я ненавижу его больше, чем всех лжецов, которых я когда-либо встречала.
