Текст книги "Волк Спиркреста (ЛП)"
Автор книги: Аврора Рид
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Уродливый цвет
Захара
Я моргаю в бледном свете зимнего утра, и на меня накатывает новая волна ненависти к себе. Возвращение Джеральда домой после нашего свидания было ошибкой, хотя вчера вечером я этого не чувствовала. Мне так хотелось нанести удар по Якову, хоть раз вывести его из равновесия. А Джеральд, хоть и был безупречным джентльменом, но не был самым блестящим собеседником.
Привести его домой казалось меньшим из зол.
Или так казалось до тех пор, пока из тени коридора надо мной не засмеялся Яков.
Вот ублюдок.
Хуже всего то, что прошлая ночь была, наверное, лучшим сексом в моей жизни, хотя и не благодаря технике Джеральда. Я все время была сверху, а его глаза были плотно закрыты, как будто он глубоко сосредоточился на чем-то.
Но мои глаза тоже были закрыты, а пальцы крепко сжимали край изголовья кровати, и в голове у меня мельтешили размытые образы. Черные змеи и ушибленные костяшки пальцев. Черные глаза и беззлобный смех. Щелкающий нож и окровавленные губы. Рука, лежащая на моей спине, татуированные пальцы, впивающиеся в кожу.
На что был похож поцелуй с Яковом Кавинским?
Кровь и пепел, желание и сожаление.
Как будто я могла умереть, целуя его.
Я переворачиваюсь в постели и оказываюсь лицом к лицу с Джеральдом. Он все еще спит. Его рот безгубый, волосы взъерошены на одну сторону. В холодном дневном свете он выглядит намного старше, чем вчера. Он похож на Джеймса.
Я отшатываюсь назад, внезапно вздрогнув от отвращения. Наполовину выпрыгнув из кровати, я хватаю халат и спешно выбегаю из комнаты. Я все еще застегиваю шелковый пояс на талии, когда натыкаюсь на кухню.
Я замираю на месте. Яков сидит у кухонного острова. В одной руке у него книга «Грешный негодяй», в другой – чашка черного кофе. Он смотрит на меня и поднимает бровь. Я задерживаю дыхание, готовая сражаться с ним до смерти, если он скажет что-нибудь – хоть что-нибудь – о…
– Ты в порядке?
Его слова выбивают из меня всю агрессию и оборону. Я вздыхаю и опускаюсь на табурет, опустив лицо в ладони.
– Я не знаю, как от него избавиться. Как вежливо попросить мужчину…
Яков уходит прежде, чем я успеваю закончить фразу. Он направляется прямо в мою спальню, прихватив пиджак Джеральда со спинки кресла, где мы вчера целовались. Широко раскрыв глаза, я наблюдаю из коридора, как он поднимает Джеральда за плечо и запихивает его одежду в сундук.
– Пора идти, приятель.
– Что… подожди минутку, Захара, дорогая, должен ли я…
– Да, – говорит Яков, как будто Джеральд только что спросил его о чем-то. Затем он поднимает Джеральда за руки, как манекен, и несет его к входной двери. Он распахивает ее и проталкивает Джеральда внутрь, его одежда все еще свернута в руках.
– Не возвращайся сюда. В следующий раз, когда я тебя увижу, я отрежу тебе член.
Рот Джеральда открывается в визге ужаса, но Яков уже закрыл входную дверь. Он окончательно захлопывает замок и поворачивается ко мне. Он не произносит ни слова. Он проходит мимо меня, обратно на кухню, к своему табурету, к своей проклятой книге и черному кофе.
Я следую за ним. Мне жарко от непонятной смеси гнева, раздражения, облегчения и еще десятка вещей, в которых я не признаюсь под страхом смерти.
– Ты не должен был быть таким грубым.
– Он ушел. Разве не этого ты хотела?
– Я не хотела выгонять его полуголым на порог своего дома.
Яков поднимает бровь. – Хочешь пригласить его обратно?
– Не в этом дело.
– А в чем тогда смысл?
– В том, что ты не можешь – что он был моим гостем, и что ты мог бы проявить немного больше уважения – не каждый парень, с которым я встречаюсь, должен быть каким-то хищным извращенцем, который…
– Хищный извращенец, – повторил Яков, скривив губы, и это была бы улыбка, если бы его глаза не были такими темными и пустыми. – Это ты сказала, а не я.
Я разражаюсь злобным смехом, лишенным всякого развлечения. – Ты считаешь всех, кто подходит ко мне, извращенцами, Яков.
Я скрещиваю руки и сужаю глаза. – Зависть так уродливо красит тебя.
Настала его очередь смеяться. – Почему я должен ревновать мужчину, который даже не смог заставить тебя кончить?
На мгновение я слишком ошеломлена, чтобы что-то сказать. Я смотрю на него с открытым ртом. Он не выглядит ни триумфатором, ни насмешником. Он выглядит искренне забавным, как будто моя ночь с Джеральдом – это шутка.
– Я кончила, – наконец говорю я, и моя грудь вздымается, когда внутри меня разгорается пламя гнева.
– Ха-нет.
Яков осушает свою чашку, берет в одну руку свою дурацкую книгу и останавливается прямо передо мной, направляясь к выходу. Он ловит мой подбородок в свои пальцы, всегда такие нежные для такого большого и грубого мужчины. От него пахнет сигаретами, мылом и кофе. Он наклоняет мою голову назад, чтобы я посмотрела на него.
– Нет, Захара. Ты притворялась. – Его голос низкий и лишенный каких-либо эмоций. Но его глаза, вся эта кипящая тьма, похожи на двух змей из моих снов, двух змей из его груди, обвившихся вокруг меня в неизбежной хватке. – Тебе стоит попробовать трахнуть кого-то, кто знает разницу.
В ту ночь, когда я ложусь в постель после горячей ванны и лежу в колеблющемся свете единственной свечи, я даже не делаю вид, что не думаю о Якове, когда просовываю руки между ног.
Я делаю все наоборот. Я читаю в голове литанию ненависти. Все, что я в нем ненавижу, перечисляю по пунктам. Его мертвые черные глаза, его печальный рот, его дурацкая стрижка, все эти растрепанные волосы. Его черная кожаная куртка и боевые ботинки с голенищами, его мотоцикл-смертоносец. Его нелепый рост, его татуировки, его синяки и порезы, его костяшки пальцев.
Напоминание себе обо всем, что я в нем ненавижу, успокаивает, и мне становится легче, когда пульс между ног учащается. Я закрываю глаза и думаю о Якове, о дожде, стекающем по резной долине его щек, по челюсти и по татуированной шее. Яков в темной комнате, у моих ног, снимает с меня туфли, проводя своими большими пальцами по моей ноге.
Я выгибаю спину и провожу пальцами по животу, мышцы подрагивают под кончиками пальцев. Как Яков будет трахать меня, если позволит себе это? Будет ли он нежным, каким бывает, когда заботится обо мне, или грубым, каким бывает, когда жажда крови настигает его и он становится больше волком, чем человеком?
Мои пальцы обводят впадину грудной клетки, выпуклости грудей, кончики сосков. Я представляю, как большие руки Якова сжимают мою грудь, как белеют татуированные костяшки пальцев.
Поцелует ли он меня, прежде чем направить в себя, или же ворвется в меня сразу и грубо? Мои пальцы скользнули вниз и зарылись между стиснутых бедер. Что он прошепчет мне на ухо?
Жестокая госпожа. Колючка. Захара.
Не знаю, кого из них я бы ненавидела больше. Не знаю, каково это – слышать низкое горловое рычание у себя в ухе, отдающееся эхом в его груди. Я глажу себя быстрее. Он такой большой, что его тело полностью покрывает мое. Будет ли больно, если он окажется внутри меня? Наверное. Но это может заполнить пустоту внутри.
Скажет ли он мне, что любит меня? Скорее всего, нет. Но он любит – даже если это происходит по косвенным признакам, даже если это просто рикошет любви.
Я представляю, как он произносит эти слова.
Я люблю тебя, Захара.
Я кончаю впопыхах, слишком быстро. Из моего горла вырывается придушенный звук, почти похожий на всхлип. Я зажимаю рот и зарываюсь лицом в подушку, когда по мне прокатываются волны оргазма.
Пусть лучше Яков слышит мои фальшивые стоны каждый раз, когда я трахаюсь с кем-то другим, чем он услышит, как я звучу, когда кончаю, думая о нем.
На следующей неделе, поскольку уже наступило начало декабря, у меня послеобеденное занятие с профессором Стерлингом. Обычно я бы обрадовалась, но с тех пор, как он пришел на мой день рождения, я его избегала. Не потому, что что-то случилось, а скорее потому, что я не ожидала его прихода и не хотела, чтобы он знал о Джеймсе, даже если Джеймс теперь не более чем несчастный бывший.
Но я откладывала эту встречу почти две недели, и чем больше я ее откладывала, тем более неловко буду чувствовать себя, когда я наконец пойду. Кроме того, я слишком усердно работала над диссертацией, чтобы оставить ее без внимания. По крайней мере, эти бессонные ночи пошли на пользу.
Я стучусь в дверь его кабинета ровно в шесть часов вечера – по нашему расписанию. Его голос звучит мягко, когда он окликает меня через дверь: – Входи, Захара.
Его кабинет такой же, как и он сам. Полированный, утонченный, изысканный. Его ученые степени и дипломы в коричневых глянцевых рамках висят на стене над его столом. Его книжные полки аккуратно и тщательно организованы. На низком широком подоконнике рядом со стульями, где он проводит небольшие семинары со своими аспирантами, выстроились растения в терракотовых горшках, в том числе и мои любимые. Стахорновые папоротники, монстера Адансона и нертера.
– Итак… у тебя был интересный день рождения, – говорит профессор Стерлинг легким тоном, когда я сажусь по другую сторону его стола.
Я неловко ерзаю на своем месте, пытаясь придумать, что сказать. Эта вечеринка была такой беспорядочной, и теперь все кажется таким другим.
В том числе и то, как я чувствую себя в присутствии профессора Стерлинга. Его глаза по-прежнему такие теплые, его улыбка такая успокаивающая. Но когда я смотрю на него, я не могу не видеть старшего мужчину, родительскую фигуру. Профессор вместо потенциального любовника. Может, это и хорошо. Может, это прогресс.
Может, Яков был прав. Может, любовь отца не так важна, как я думала. Может, я перестану искать ее в парнях вроде профессора Стерлинга.
Он замечает мою неловкость и спрашивает: – Ты в порядке, Захара?.
Я киваю и поправляю юбку на ногах.
– Твой парень кажется хорошим парнем, – продолжает он, медленно и осторожно, словно пробираясь через эмоциональное болото.
Я сразу же вспоминаю, как Яков обнимал меня, когда провожал с вечеринки, – тепло и тяжесть его тела, словно живой щит, защищающий меня от всего мира. Яков позже тем же вечером, стоя на коленях у моих ног, чтобы снять туфли, или сидя на моей кровати, когда я лежала на нем. Жар поднимается по моим щекам, и я быстро качаю головой.
– О нет, он не мой парень.
Профессор Стерлинг поднимает брови.
– Правда? Он пытался дать понять мне и всем, с кем разговаривал, что у тебя с ним какие-то отношения. – Он смотрит на свою руку, ковыряющуюся в ногте. – Тонкость – не самая сильная сторона Джеймса Вермы, должен признать.
Мое сердце замирает, и на мгновение я погружаюсь в такое унижение, что даже не могу перевести дыхание.
Профессор Стерлинг говорил не о Якове. Конечно, не говорил. С чего бы это? Как будто Яков мог намекнуть, тонко или неуловимо, на отношения со мной. Как будто Якову могло прийти в голову заговорить со Стерлингом.
Не знаю, что унизительнее: думать, что Стерлинг говорил о Якове, или то, что Стерлинг на самом деле говорил о Джеймсе. Или Джеймс рассказывает Стерлингу о наших отношениях в своей неловкой, самонадеянной манере. Или Стерлинг узнает о моих отвратительных отношениях с Джеймсом.
– Ну, не бери в голову! – ярко сказал профессор Стерлинг. – Вот. Раз уж я не успел подарить тебе это на вечеринке.
Он протягивает мне из-за стола красиво оформленную коробку. Я беру ее и развязываю белый бант. Внутри лежит записка на кремовой открытке: «С днем рождения моему любимому молодому историку». Внутри коробки, в гнезде из крепа, находится алебастровый бюст Венеры с завязанными назад локонами. Ее губы изогнуты в легкой улыбке, а впадины, вырезанные в ее глазах, смотрят на меня, как зрачки. Я поднимаю взгляд. Профессор Стерлинг улыбается.
– Тебе нравится?
– Это прекрасно.
Если бы любой другой мужчина подарил мне бюст Венеры, я бы подумала, не признание ли это в любви. Но профессор Стерлинг выглядит таким искренне гордым, а его любовь к мифам и истории – моя любимая черта в нем, и я могу сказать, что он просто пытается поднять мне настроение.
Поэтому я улыбаюсь. – Большое спасибо, профессор. Она будет идеально смотреться на моей каминной полке.
Профессор Стерлинг смеется.
– Только следи, чтобы ты не сломала свою, как я сломал свою в прошлый раз, когда убирался в кабинете. Уверен, с тех пор я проклят.
И вот так вся прежняя неловкость и смущение исчезли.
Сердцеедка
Яков
В декабре Закари приезжает из Оксфорда, и мы идем выпить. Он выглядит лучше, чем в последний раз, когда я его видел, со свежей стрижкой и в костюме на заказ. Когда я спрашиваю его, как дела, и он рассказывает мне о своей учебе и жизни с Теодорой, становится ясно, что он счастлив. Тепла его счастья почти достаточно, чтобы прогнать холод из моих внутренностей.
– Как у тебя с Захарой дела? – спрашивает он, откидываясь на спинку сиденья.
Мы находимся в тихом деревенском баре в Найтсбридже, не так далеко от жилого дома. У Захары свидание с Санви – я знаю, потому что в ее социальных сетях сейчас одни фотографии карамельного латте, старых книг и канцелярских принадлежностей.
Я делаю глоток своего напитка и пожимаю плечами. – Она еще не убила меня.
– Пока, – повторяет он, приподнимая бровь.
– Либо она убьет меня первой, либо эта чертова книга, – говорю я ему с полуулыбкой.
В его глазах вспыхивает искра веселья. – Или она убьет тебя вместе с книгой.
– Определенно может. Эта книга тяжелая, как дерьмо, а я учил ее самообороне.
Брови Зака взлетают вверх за золотой оправой очков – забавное зрелище на его спокойном, ученом лице. – Она согласилась?
– Может, ей надоело быть добычей. Может, она хочет хоть раз побыть охотником.
Лучше бы я этого не говорил, потому что в голове мелькают образы Захары в образе охотницы. Захара в шелке цвета слоновой кости, сидящая у меня на коленях, или Захара в облегающем коричневом платье, прижимающаяся грудью к моей груди. Она определенно способна охотиться. Только не в том виде, о котором я должен думать.
– Что ж, это звучит как отличный прогресс. – Зак издал короткий смешок, который больше похож на вздох облегчения, чем на смех. – Знаешь, я всегда хотел, чтобы вы двое нашли общий язык. Мне кажется, что вы оба подходите друг другу.
У меня в груди все сжалось от его слов. Я прочищаю горло и делаю еще один резкий глоток ликера. – Что мы будем делать, если я не поймаю парня?
Он хмурится. – Что ты имеешь в виду?
– Слишком много подозреваемых. Мне удалось получить в свои руки тонну записей с камер видеонаблюдения, но я ничего не нашел. Если он больше ничего не попытается сделать, мы можем так и не узнать, кто это. И что тогда? Не могу же я жить с ней вечно.
Зак дарит мне полусерьезную улыбку. – Ты уверен, что не можешь?
– Определенно нет.
Во всяком случае, не так, как ты думаешь.
Он вздыхает и опирается подбородком на переплетенные пальцы в такой знакомой манере, что меня пронзает мощная волна ностальгии.
– Я не думал об этом, Кав. Слушай, дай мне подумать. Я уже говорил с владельцем ее дома о том, чтобы установить в холле несколько камер; это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Она же не будет жить там вечно. И, полагаю, я не так уж далеко от Лондона. И ты прав, несправедливо просить тебя прервать свою жизнь, чтобы присматривать за моей сестрой. Мне очень жаль, Кав.
Я не могу сдержать гримасу. Я не хочу, чтобы он извинялся передо мной. Это я должен извиняться. Я качаю головой.
– Дело не в этом. Просто… она молодая женщина, ей захочется жить своей собственной жизнью. Это нелегко сделать, когда рядом такая большая шишка, как я, понимаешь?
Закари смеется. – Ей нравится, что ты рядом, больше, чем она может себе представить, обещаю.
О, я знаю.
Черт меня побери. Я направляюсь прямиком в ад.
Закари приглашает нас пожить у него и Тео на рождественские каникулы, но у Захары уже есть экзамены до последней недели семестра, а потом несколько вечеринок, на которые она планирует пойти. И поскольку я не намерен оставлять ее одну в квартире, даже если у нее теперь есть нож или два и некоторые базовые боевые навыки, я отклоняю его приглашение.
– В следующем году, да?
– Да. Тео бы этого хотела. – Закари тепло улыбается, когда мы стоим на улице в морозном декабре, над головой перекрещиваются нити фонарей, а в нескольких футах от нас его ждет такси. – Знаешь… я думаю, что сделаю ей предложение этим летом.
– Удивительно, что ты еще этого не сделал.
– Не мог сделать ей предложение во время учебы в университете. – Закари смеется. – Она бы решила, что это какая-то уловка, чтобы получить преимущество перед ней в нашем соревновании.
– Вам двоим нужно просто бороться, как обычным парам.
– Не думаю, что мы когда-нибудь станем нормальной парой, – говорит он.
Он прав. Между ним и Тео нет ничего нормального. Их любовь – это то самое дерьмо, из которого слагаются сказки, стихи и звезды. Если я никогда не найду счастья, это будет не так уж плохо, зная, что они нашли свое. Я крепко обнимаю его и хлопаю по спине.
– Если Эван будет твоим шафером, я никогда тебя не прощу.
Он смеется, прижимаясь к моему плечу. – Да ладно тебе. Конечно, это будешь ты, Кав. Ты не просто мой друг. Ты моя семья.
Но это не так.
Все было бы проще, если бы я был. Быть братом Закари Блэквуда было бы большей честью, чем я когда-либо мог заслужить.
Чем дольше я живу под одной крышей с его сестрой, тем больше отдаляюсь от чувства братства. Постоянное пребывание рядом с ней – это пытка, испытание моей силы воли и чести.
Она тоже это знает и никогда не была так жестока со мной, как в последнее время. Может быть, это напряжение, вызванное экзаменами, а может быть, нарастающее напряжение, возникающее между нами, но что-то должно измениться. Захара гонится за кайфом, и она пытается получить его любыми способами.
Иногда она приходит ко мне в комнату ночью, когда я ворочаюсь на кровати. Она прижимается ко мне, ее тело – мягкие изгибы и горячая кожа. Она просит меня обнять ее, а если я протягиваю ей руку, чтобы она положила на нее голову, она прижимается к моему бедру. И она тут же засыпает, а я лежу без сна всю ночь, вдыхая аромат ее духов и не обращая внимания на свой отчаянно твердый член.
Иногда это происходит, когда я ее тренирую. Она попросит показать ей, как освободиться от захвата, и когда я обниму ее, она выгнется дугой и улыбнется мне сквозь прямые локоны, а на ее коже выступят бисеринки пота.
В других случаях это маленькие, хитрые вещи. Медленное облизывание ложки во время еды десерта, или приоткрытая дверь в ванную, когда она принимает ванну с пеной, или просьба встать на колени, чтобы снять чулки.
Всегда достаточно, чтобы между нами возникла идея траха, но никогда не достаточно, чтобы она чувствовала себя виноватой. Натянутый канат соблазнения и самоконтроля.
Но в этом и заключается суть хождения по канату. Ты всегда на грани падения.
Рождественские праздники начинаются медленно и мирно – короткое перемирие. Захара покупает елку, которую заставляет меня нести домой, и мы вместе украшаем ее, пока на заднем плане идут старинные драмы. Рианнон и Санви, оставшиеся в Лондоне на праздники, проводят Рождество с нами, и я курю на балконе, наблюдая, как все трое обмениваются подарками.
Рианнон даже бросает мне пакет. Зажав сигарету между зубами, я отрываю бант и разрываю блестящую оберточную бумагу, чтобы найти черную толстовку. На спине маленькими белыми буквами написано «ЧЕРТОВСКИ ВЕСЕЛО».
Я киваю ей. – Мило.
– Это от нас с Захарой, – говорит Рианнон.
– Нет, не от меня, – быстро говорит Захара, бросая на меня взгляд. Я кладу сигарету на перила балкона и натягиваю толстовку. Я улыбаюсь ей, и вскоре ее взгляд исчезает.
Через несколько дней после Рождества перемирие заканчивается с треском и взрывом. Захара все время говорит о новогодней вечеринке, на которую она собирается. Какой-то грандиозный бал в черных галстуках в «Ritz», пропитанный «Moët», а затем дикая вечеринка в клубе Saffron House в Ноттинг-Хилле. Там, судя по всему, будут все, кто есть в лондонском высшем обществе. Захара, кажется, колеблется между радостным предвкушением вечеринки и болезненным страхом перед ней.
Затем, за два вечера до вечеринки, я обнаруживаю, что Захара ходит по квартире взад-вперед, нервно поглядывая на телефон. Я откладываю кофе и пирожные, за которыми ходил, и хмуро смотрю на нее.
– Что случилось?
Она бросает на меня недоверчивый взгляд. – Тебе лучше не знать, поверь мне.
– Верно.
Я не задаю ей больше вопросов. Мне это и не нужно. Через две минуты она поворачивается ко мне лицом через всю гостиную. Даже в мягком свете ламп и свечей на ее лице видны жесткие тени.
– Тебе это не понравится.
Я скрещиваю руки. – Правда?
– Там будет Эрик.
– Я могу сломать ему ноги, чтобы он не смог пойти.
Она смотрит на меня. – Не надо ломать ему ноги. Мы давно расстались, нет никаких причин, чтобы все было хорошо.
– Верно. Это ты выглядишь напряженной. Не я.
– Я напряжена, потому что не хочу, чтобы ты попал в тюрьму.
– Я не попаду.
– И я не хочу, чтобы ты устроил сцену в "Ritz". В "Ritz", дружок!
Я пожимаю плечами. – Не будет проблем, если он будет держаться от тебя подальше.
Она придвигается ко мне ближе. Я прислоняюсь спиной к кухонному острову, а она пересекает открытое пространство между гостиной и кухней. Остановившись прямо передо мной, она скрещивает руки и смотрит на меня.
– Тебе не нужно защищать меня от Эрика. Я сама могу о себе позаботиться.
– Я еду в "Ritz" не для того, чтобы развлекаться. Я собираюсь обеспечить твою безопасность.
– Я могу обеспечить себе безопасность. И Эрик ничего не сделает.
– Разве что обидит тебя.
– Он никогда не ударит меня.
Я сужаю глаза. Она специально тупит. Она намного умнее этого.
– Я не говорил "ударил", – говорю я, низко и четко. – Я сказал "обидеть
– Что… – Она разражается презрительным смехом. – Ты боишься, что он будет – что это было? – пинать мое сердце, пока оно не превратится в лужу крови у его ног?
Моя челюсть сжимается, и знакомая жажда крови проносится сквозь меня, как красный прилив.
– Маттнер – кусок дерьма. Он не заслуживает того, чтобы находиться рядом с тобой.
– Нет? А кто тогда заслуживает? – Она делает шаг вперед и оказывается прямо перед моим лицом, ее свирепый взгляд устремлен на меня. – Джеймс не заслуживает этого, как и Джеральд! Эрик – мерзавец. Все эти мужчины должны держаться от меня подальше. – Она смеется, жестко и сердито. – Ты хочешь обезопасить меня, поэтому посадил меня высоко в башне, чтобы никто не мог до меня добраться, а ты, конечно же, не заходил в башню. Ты предпочитаешь просто дышать огнем на любого, кто попытается это сделать, а я тем временем заперта в башне. Одна! И мне до смерти надоело быть одной!
Я смотрю на нее сверху вниз. Обида и гнев внутри нее вибрируют, вторя гневу и разочарованию внутри меня.
– Не отдавай свое сердце тому, кто его разобьет, только чтобы не остаться одной.
– Тогда не заставляй меня.
Я сужаю глаза. – Не перекладывай это на меня, Захара.
– Это на тебе, хочешь ты этого или нет. Ты скорее позволишь нам обоим страдать, чем предашь какую-то глупую клятву, которая существует только в твоей голове. И после этого ты смеешь осуждать меня за то, что я пытаюсь заставить себя чувствовать себя лучше? – Она с усмешкой отступает назад. – Знаешь что, Яков? Если ты не хотел, чтобы я выбросила свое сердце, то должен был взять его, когда я пыталась тебе его отдать.
И тут последняя ниточка силы воли, которая у меня осталась, обрывается.
