Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Страдание (Рассказ женщины)

К нам в Бэрэганскую степь вести всегда приходили с большим опозданием. Раньше других обо всем узнавали жители сел, лежащих вдоль железной дороги, а уж потом от них мы. И бывало, услышав какую-нибудь новость, мы никогда не знали, где тут правда и где выдумка. Все доходило до нас настолько приукрашенным, что было трудно докопаться до истины. Но когда в августе 1944 года Румыния порвала с немцами и пошла против них, эта новость долетела до нас в ту же самую ночь. Ее принес один машинист, который побывал в одном из сел по ту сторону степи.

Задолго до рассвета все наше село было уже на ногах. Мужчины собирались у ворот и на перекрестках улиц, а мы, женщины, испуганно перешептывались возле заборов. Богатеи и жандармы стали распускать слухи, что вот-де скоро придут большевики, начнут грабить и насиловать.

– Заживо с нас шкуру сдерут! Узнаете тогда кузькину мать! – злобно шептала толстомордая Кирилэ.

– Детей отымут, чтобы по своим правилам вырастить, а потом в армию заберут… – ныла многодетная вдова Марила. – А нас вывезут в Сибирь, в рабство…

Мы знали, что вся эта болтовня идет от попадьи и жены жандарма; это они в воскресенье, в церкви, затесались в толпу и, молитвенно осеняя себя крестным знамением, шептали: «Господи, защити нас от рабства и Сибири! Не дай нашим детям попасть в руки врагов!» Кое-кто из женщин, такие, как Кирилэ и Ликэ Градинару, поначалу лишь обалдело таращили на них глаза, а потом и сами, словно заразившись их испугом, стали класть поклоны и причитать. «А что, если это правда?» – подумала я тогда, и мне стало страшно. Больше всего я испугалась за Таке. Ведь он воевал против русских, и теперь ему придется за это расплачиваться. Разве кто посмотрит, что он вернулся калекой? «И я потеряю его, как потеряла Штефана! Господи, не наказывай меня снова!» – мысленно повторяла я про себя. От боязни за Такс мое сердце затрепетало. Я выбралась из толпы женщин и побежала домой. Таке я застала дома, на терраске; он сидел не двигаясь, опершись подбородком на палку, с которой никогда не расставался. Он не осмеливался подойти к воротам, как другие мужчины. Я села рядом и прижалась к нему, все еще дрожа от страха. Таке даже не пошевельнулся. Он не отрывал глаз от изуродованной ноги.

– Таке, – прошептала я, – знаешь, что люди-то говорят?

И тут же выложила ему все, о чем болтали женщины.

– А, ерунда! – проговорил он, выслушав меня.

Потом я поделилась с ним своими страхами, рассказала, почему так спешно вернулась домой. Ведь если русские придут, они притянут его к ответу за то, что он воевал против них.

– Возможно, – согласился Таке, не отрывая подбородка от рук, которыми сжимал конец своей палки. – Они вправе так поступить.

Я вздрогнула и еще сильнее прижалась к нему.

– Ну что ж, – снова заговорил Таке все так же задумчиво. – Что я один, что ли?

Он дышал спокойно, словно примирился со своей судьбой и заранее знал все, что с ним может случиться.

Просунув руку через ворот его домотканой рубахи, я коснулась его сильной широкой груди… «Он такой же справедливый и добрый, каким был всегда, – подумала я. – Вот и к русским он не питает зла».

В это мгновение по его лицу проскользнула тень, и оно стало холодным и хмурым. Обычно мрачность была чужда Таке. И теперь он, казалось, хотел от ее избавиться, но не мог. Она затаилась в нем. Наконец Таке тяжело вздохнул. Его грудь под моей рукой поднялась, жадно вбирая пахучий ночной воздух.

– Таке! – прошептала я, и мое сердце сжалось в тревоге, когда я увидела, что и он, такой сильный, тоже будто чего-то боится.

– Эх! – простонал он. – Почему это не случилось раньше? Может быть, теперь я не был бы калекой, да и Штефан остался бы жив!

Я вздрогнула, осторожно высвободила свою руку и отодвинулась. Он же не шелохнулся и продолжал сидеть, опершись подбородком на палку. Его слова напомнили мне о Штефане, и я, как наяву, увидела его перед собой таким, каким он не раз являлся мне ночами. Передо мною встало лицо Штефана: длинное, худое и смуглое, его глаза, как маслины, живые и вместе с тем кроткие. Его улыбка… Так он улыбался только мне. Но вдруг глаза Штефана стали холодными и осуждающими. В испуге я судорожно схватила руку Таке.

– Послушай, – еле сдерживая волнение, прошептала я. – А что, если Штефан вернется?

– Он не вернется, – грустно ответил Таке, немного помедлив.

Потом, будто в отчаянии, тряхнул головой. Я была уверена, что Таке чтит память Штефана, иначе я не смогла бы быть вместе с ним. И уж, конечно, если бы в это мгновение вдруг свершилось чудо и в нашу калитку вошел Штефан, Таке первый бросился бы ему навстречу и обнял его. Потом он подвел бы Штефана ко мне и в тот момент, когда я упала бы на грудь первого мужа, ушел бы из нашего дома, ушел навсегда. Таким справедливым и добрым был Таке. Война изуродовала его тело, но не душу.

Таке был другом Штефана. Больше того, он любил его, как брата. Даже теперь, когда со дня смерти Штефана прошло уже около двух лет, он часто рассказывал, мне случаи из их детства, военной службы. Может быть, я потому-то и приняла его к себе в дом этим летом. Но из-за Таке я потеряла своего ребенка, так как свекор и свекровь, услыхав про Таке, тотчас забрали Тудорела к себе. Я ничего не могла поделать. По нашему закону они имели право так поступить. Зато сам Тудорел очень полюбил доброго Таке и частенько бегал к нам. Но однажды свекровь заметила это и стала стеречь его пуще глаз. Однако ребенок остается ребенком; по утрам он, махая ручонкой, кричал нам в окно:

– Добоое утро, папа Таке!

Когда Таке слышал это, у него сердце разрывалось от боли. Он любил мальчика, как любил Штефана, как любил и меня. Поднявшись со своей постели на терраске, он приветливо махал Тудорелу своей палкой, делал ему знаки, чтобы тот приходил к нам. А когда мальчика оттаскивали от окна, Таке возмущался:

– Что им нужно от ребенка?!

Думая обо всем этом, я опять прижалась к Таке и снова почувствовала силу этого человека.

– Видно, так ему на роду было написано, – проговорил Таке немного погодя. Он сокрушался, что Штефан не дожил до конца войны.

И снова замолчал, словно задремав.

Суматоха в селе постепенно улеглась; наступила предрассветная тишина. Вскоре, подобно дыханию самой земли, потянуло легким утренним ветерком. Дрогнув, затрепетали листики растущих у ворот акаций. Я почувствовала, как на мои ноги упала роса. Я еще сильнее прижалась к Таке. Он вздрогнул, повернулся ко мне и, положив руку на мои плечи, крепко обнял. Его рука покрыла меня, словно крыло орла. Так я и сидела с ним, с моим Таке, погруженным в тревожные мысли.

Спустя некоторое время я снова вспомнила о Штефане и взглянула на Таке.

– Моя мать говорила, – взволнованно прошептала я, – что после первой мировой войны некоторые пленные возвращались на родину и через десять лет…

– Было такое, – подтвердил он. Потом тихо, с каким-то раздражением проговорил: – Но Штефан не вернется… Сама знаешь это… Не может он вернуться!

Мне вроде досадно стало, что Таке лишает меня даже надежды на возвращение Штефана. А ведь я и сама знала, что Штефан никогда не вернется: уже две зимы прошло с тех пор, как я получила извещение о его смерти. За упокой несколько раз поминала. Не знаю почему, но мне иногда хотелось помечтать о возвращении Штефана. Может быть, потому, что Таке был добр и не сердился, когда я напоминала ему о Штефане. Или потому, что Штефан был моей первой девичьей любовью… Кто знает?! Может быть, этой ночью, чтобы уйти от душевного смятения, мне еще раз захотелось помучить Таке?.. Нет, конечно нет! Мне просто было досадно, что я никак не могла избавиться от мысли о возвращении Штефана. Я горько заплакала.

Таке начал терпеливо утешать меня.

– Знаешь, – оправдывалась я смущенно, – я не могу, не могу себе представить, что его нет в живых!

– Напрасно, – проговорил он, словно рассердившись, – Мертвые не возвращаются.

– Откуда ты знаешь, что он погиб? – уже раздраженно спросила я.

– Знаю, – резко ответил он. – Он умер возле меня, понимаешь?

– Так почему же ты до сих пор не говорил мне об этом?

Таке молчал. Повиснув у него на руке, я застонала:

– Ну почему, почему ты мне не сказал?

Таке словно не замечал моего волнения. Его взгляд опять остановился на изуродованной ноге. Я пыталась понять, почему Таке до сих пор молчал об этом. В голову лезли самые невероятные мысли. Мне стало не по себе. Закружилась голова. Чтобы не упасть, я прислонилась к столбу терраски. Таке испугался, подхватил меня на свои жилистые руки, положил на постель и, лаская, стал шептать:

– Мария… Мариуцэ… успокойся!

Я почувствовала, как дрожат его сильные руки, когда он неловко гладил меня по волосам. Затем огрубевшими пальцами он с трудом расстегнул крючки кофты на моей груди. Свежий воздух проник под легкую кофточку, и мне стало легче. Открыв глаза, я встретила взгляд больших, голубых, полных слез глаз склонившегося надо мною Таке. В них было столько смирения и доброты, что я почувствовала жалость к нему. От вспыхнувшего на мгновение раздражения не осталось и следа. Я ласково обвила его шею руками.

– Ну почему ты не сказал мне? – проговорила я сквозь слезы.

– Я ожидал, что ты сама спросишь меня об этом, – прошептал он, отчетливо произнося каждое слово, и пристально посмотрел мне в глаза.

Я сначала не поняла смысла его слов и с недоумением уставилась на него, но, разгадав его мысли, горько улыбнулась. Какое нужно было иметь терпение, чтобы почти два года ждать моего вопроса. Его признание укрепило мое доверие к нему. В ту ночь он стал мне ближе, чем когда-либо.

Мы легли спать на терраске. Лежа на спине, я долго смотрела в глубокое небо. Незаметно исчезали звезды. Светлело. Утренний ветерок тихо зашуршал листьями акации. Над селом все еще стояла тишина.

– Знаешь, – начал тихо Таке, – это случилось осенью сорок второго года у излучины Дона… Фронт еще был прочен. Целыми днями нас обстреливали из пушек и «катюш». Русские обрабатывали позиции, словно шинковали землю метр за метром. Наши войска, потерявшие уже немало людей от голода и мороза, поредели еще больше. Мы со Штефаном не были свидетелями наступления русских: накануне вечером нас ранило…

Случилось это так, – задумчиво продолжал Таке. – В разгар обстрела, чтобы уберечься от ураганного огня, мы перешли из первой линии окопов во вторую. Весь день горела перед нами земля. Снег у окопов и траншей почернел от сажи.

– Таке, если на этот раз останемся живы, – сказал Штефан, – непременно вернемся домой…

Когда наступил вечер он, потянув меня за рукав, затащил на дно воронки.

– Таке, – прошептал Штефан, – давай убежим!

Я безнадежно махнул рукой и рассмеялся. Куда бежать? Вперед, в сторону русских, – там грохотал ураганный огонь, а в промежутках между страшными залпами «катюш» слышался приглушенный далекий и не менее устрашающий рокот танков… В тыл – там нас ожидали заградительные отряды, жандармы, полевой суд и расстрел. Но больше всего пугали две тысячи километров заснеженного степного простора, морозы, вьюги и голод. Направо и налево протянулись позиции немцев. А своих союзников мы опасались больше, чем русских…

– Чего смеешься? – рассердился Штефан.

– Ты думаешь, что только мы хотим удрать с фронта? – спросил я его. – Поднимись сейчас на бруствер, крикни: «Братцы, бежим туда!» – и покажи в любую сторону, все равно в какую… Больше половины наших солдат покинут окопы и бросятся за тобой.

Мне показалось, что Штефан понял, в какую западню мы попали. Это его расстроило и обозлило. Он стал проклинать немцев. В самом деле, спасения нам не было. Мы ждали наступления русских, чтобы поднять руки и сдаться им в плен. Но они целыми сутками, днем и ночью, беспрерывно обстреливали наши позиции. Между нашими солдатами ходили самые разные слухи. Одни говорили, будто русские хотят уничтожить нас при помощи артиллерии. Другие утверждали, будто они стремятся парализовать нашу волю и во время наступления взять нас голыми руками. Если бы они знали, что у нас давно уже пропала охота к сопротивлению, им не пришлось бы расходовать столько снарядов!

Как выяснилось потом, благодаря артиллерийской подготовке русским удалось сковать наши силы и окружить нас под Сталинградом и у излучины Дона…

С наступлением вечера русские перенесли ураганный огонь на вторые позиции. Первый шквал огня прокатился с внезапной ужасающей яростью. Степь, покрывшись фонтанами разрывов, задрожала, как во время землетрясения. Послышались душераздирающие крики раненых…

– Таке, – опять заговорил Штефан, – давай перебежим в первую линию!

Видно, он предчувствовал смерть, коль не мог побороть страха и перестать думать о бегстве. Однако мысль его была верна: впереди, всего в двухстах метрах от нас, была полоска земли, на которую теперь уже не падали снаряды. Этот участок был весь изрыт снарядами и покрыт почерневшим от пороховой копоти снегом. Я взял ручной пулемет, коробки с патронами, и мы поднялись, чтобы перебежать туда… Вдруг прямо перед нами в темноте ослепительно, как молния, вспыхнуло пламя. Взрывная волна перевернула нас и подбросила вверх вместе с землей.

Таке замолчал. Видя, как я вздрогнула, он ласково погладил меня, вытер с моих глаз слезы и приподнялся на локте:

– Пора вставать, уже светло…

– Нет, – запротестовала я. – Рассказывай дальше!

– Я очнулся первым, – продолжал Таке негромко, – страшно болела нога!.. В нескольких шагах от меня на спине лежал Штефан и стонал. Я подполз к нему. Его лицо и шея были в крови. Из правого виска, куда угодил осколок снаряда, текла кровь. Я подумал, что ему конец, и начал испуганно звать санитаров. Потом, опираясь на локти и здоровое колено, я приподнял его голову и положил на коробку с пулеметными лентами. Дышал он прерывисто, видимо из последних сил. Я перевязал ему голову бинтом, который был у меня в кармане. Потом опять стал звать санитаров и пополз назад к окопам.

Но силы покинули меня, и я остался лежать под обстрелом в восьми – десяти шагах от Штефана, продолжая звать санитаров. Наконец в промежутках между взрывами около меня появились два санитара с носилками. Один из них сердито двинул меня в бок ботинком:

– Чего орешь как сумасшедший?! Не видишь – светопреставление? Что ты хочешь от нас?

– Оставьте меня, – простонал я, – видите, там лежит один, чуть впереди, его в голову ранило!.. Эй, Штефан! – прохрипел я. – Штефан, смотри, санитары идут!

Совсем рядом снова разорвалось несколько снарядов. Санитары, чертыхаясь, поползли к Штефану. Однако они скоро вернулись еще более обозленными. Тот, что толкнул меня, процедил сквозь зубы:

– Можешь сам ему руки на груди сложить, орешь тут попусту точно полоумный.

Я застонал и начал метаться. Второму санитару стало жаль меня, и он склонился надо мной.

– Давай этого возьмем! – сказал он своему товарищу.

– Его и еще одного, а потом пойдем…

– Возьмите Штефана, – попросил я.

– Он мертв, братец! – грустно произнес второй санитар.

Меня подняли на носилки. По дороге они положили на меня еще одного раненого, который все время харкал кровью. По тому, как нас трясло, я понял, что санитары бегут, чтобы побыстрее выйти из-под шквального огня. На пункте первой помощи нас бросили в сани, в которых уже лежало человек шесть раненых. Санитары поспешно сели и вовсю погнали лошадей. Их подгонял страх. Позади нас продолжал свирепствовать огонь советской артиллерии.

В полночь мы добрались до ближайшего села, в котором расположился лазарет. Но ни в лазарете, ни в штабе никого не было. Удрали все: и офицеры, и доктора… Санитары в первый момент растерялись и не знали, что им делать дальше. Тот, что рассердился на меня, проклинал всех на свете, беспомощно топчась вокруг саней. Горизонт со стороны заалел от пожарищ и взрывов. Обстрел усилился. В промежутках между разрывами слышалась отдаленная трескотня пулеметов. Вероятно, в этот момент и началось наступление русских…

– Хватит, бежим и мы! – решил первый санитар и посмотрел на запад. Там еще не весь горизонт был охвачен огнем пожарищ.

Второй санитар принес из брошенного лазарета несколько шерстяных одеял и накрыл нас. Двое раненых по дороге умерли, и их пришлось сбросить с саней. Заносчивый санитар первым залез в сани и взялся за вожжи. Он уже готов был бросить своего товарища, бежавшего к нам из лазарета с ранцем, набитым хлебом и банками консервов.

Выехав из села, первый санитар изо всех сил погнал лошадей по гладкой, укатанной дороге. Лежа на спине, я смотрел на зарево пожаров и взрывов, полыхавшее на востоке. Оно все время приближалось, словно страшное фантастическое видение. Казалось, наступает конец света. Я снова потерял сознание.

– Ну, а дальше, – с трудом проговорил Таке, – ты уже знаешь, что было дальше. Только на десятый день после бешеной гонки добрались мы до первой железнодорожной станции. По дороге мы несколько раз меняли лошадей. До этой станции еще ходили поезда. Четверо раненых умерли в дороге. Добрались до вокзала только двое раненых, в том числе и я, да один из санитаров. Другого санитара, того грубияна, на второй же день застрелили немцы в одной из драк, вспыхнувшей из-за лошадей…

Таке замолчал. Было видно, что ему тяжело вспоминать об этих днях своей жизни. Мысли о Штефане не покидали меня. Тяжело вздыхая, я зарылась лицом в подушку. Немного погодя я снова почувствовала, как горячие руки Таке прикоснулись к моей голове и плечам. С улицы донесся шум просыпающейся деревни. Тут я вспомнила о новости, которую принес вчера железнодорожник, что будто бы кончилась война, и о слухах, распространяемых толстомордой Кирилэ, попадьей и женой жандарма. Я соскочила с постели с мыслью о Тудореле. Как раз в этот момент он открыл окно и, помахав ручонкой, крикнул:

– Папа Таке, доброе утро!

Таке, опираясь о столб терраски, поднялся на ноги и сделал ему палкой знак, чтобы он приходил к нам.

После этой ночи в течение двух дней на улицах села не было видно ни одного человека. Казалось, оно вымерло.

Люди в страхе перед большевиками попрятались в погребах и в сараях. Даже собаки не бродили больше по пыльным жарким улицам. Все, что поценнее, было укрыто бог знает в каких тайниках. Домашнюю птицу заперли в душных курятниках или отвезли в поле. Семейство Кирилэ и других богатеев, а также попадья и жена жандарма со своими кривляками дочерьми спрятались в кукурузном поле. Все село знало, что богачи закопали у себя во дворе зерно, половики, одеяла, праздничную одежду и т. п., точно так же, как во время наступления немцев в первую мировую войну.

– Тьфу! – глядя на это, плевался с отвращением Такс. – Видно, спятили все!

В нашей стороне села лишь мы оставались на месте. Мне было очень страшно, но я не осмелилась перечить Таке, который решил никуда не уходить. К тому же мой ребенок, с которым я могла бы убежать куда глаза глядят, по-прежнему жил у свекрови. За кого же мне было бояться?

Таке уверял меня, что русские его не тронут. А разве могла я оставить Таке одного в такое время! Целый день он сидел на завалинке, опершись, как обычно, на палку и положив ногу на деревянную скамеечку. Время от времени он поднимался и, опираясь на палку, прихрамывая, выходил на безлюдную улицу. Там Таке останавливался и, приложив руку козырьком к глазам, долго всматривался в даль. Кругом стояла тишина, не видно было ни души. От такой тишины звенело в ушах, гудело в голове. Все было подавлено августовским зноем.

Ночью мы оба молча лежали на терраске и прислушивались к звукам, долетавшим до нас из бескрайней степи. Рядом с Таке я всегда чувствовала себя спокойнее – я верила в его силу, доброту и ясный ум. Когда он задремал, я, опершись на локоть, склонилась над ним, как над ребенком. Он дышал спокойно и глубоко. На его загорелом лице, на губах, закрытых веках – на всем лежала печать глубокого душевного покоя. Я не выдержала и, обняв его, припала к нему щекой. «Может быть, и мне наконец выпадет счастье!» – подумала я и прижалась к нему еще крепче, словно боялась потерять его.

На второй день к вечеру Таке опять вышел на улицу и, волоча искалеченную ногу, поплелся на околицу села, откуда были видны уходившие вдаль дороги.

– К нам не придут, – грустно проговорил он, возвратившись. – Пошли прямо на Бухарест…

Вечером село вновь ожило. Людям надоело ждать, и они вышли из своих убежищ. Их все больше охватывало сомнение в правильности распространяемых богатеями слухов. В эти дни я, как и остальные крестьяне, впервые почувствовала радость свободы. Никто больше не выказывал свою власть – ни жандарм, ни сборщик налогов, ни примарь [8]8
  Примарь – сельский староста.


[Закрыть], ни управляющие помещика, у которого мы арендовали землю.

– Живем как птички божьи! – шутил Таке с заходившими к нам односельчанами.

Но на третий день в село неожиданно вошла колонна немецких грузовиков, набитых солдатами. Мгновенно все село наполнилось гулом и едким запахом отработанных газов; пыль, поднятая машинами, тяжелым беловатым облаком висела в воздухе. Она толстым слоем покрывала машины, серые мундиры солдат, их тусклые стальные каски и перепуганные лица. Никто не вышел из дому, и колонна прошла, словно через вымершее село. Из-за заборов и занавесок люди со страхом поглядывали на немцев. Но те и не думали останавливаться; они мчались сломя голову, как бы ощущая позади себя ледяное дыхание смерти. Русские шли за ними буквально по пятам. Лишь на миг посреди села, на перекрестке двух улиц, остановилась головная машина. Сидевший в ней офицер, поймав какого-то мальчишку, спросил, где дорога на Кэлэраши.

– Бегут к Дунаю, – догадался Таке.

Разбитые в Молдавии русскими, немцы сплошным потоком катились к болгарской границе. В этот день в селе ни на минуту не прекращался рокот моторов. Через него на юг прошли уже сотни автомашин, танков, пушек, облепленных, словно мухами, отступающими солдатами. Редко-редко какая-нибудь машина съезжала с дороги, чтобы набрать воды, а заодно прихватить выбежавшую из сарая курицу. Колонны, проходившие вечером, наводили ужас на жителей села. Порой немцы стреляли с машин по домам, по окнам, когда там вспыхивал огонек.

– От страха с ума спятили! – говорил Таке. – Видно, прямо из самого пекла вырвались…

Машины шли бесконечной вереницей всю ночь. К утру их стало уже меньше, а на рассвете мы видели лишь одиночные машины. Завывая, они мчались вслед за теми, которые, может быть, уже достигли Дуная.

Вскоре, после того как проехали машины с немцами, в село въехали телеги богатеев. Они, прослышав о немцах, решили вернуться обратно. На первой телеге, на мешках, восседала толстомордая Кирилэ, за ней ехала попадья, затем жена жандарма и другие. Батраки вели под уздцы их лошадей. Богатеи держали себя уверенно и нагло. Однако, узнав, что в селе уже нет ни одного немца, они страшно перепугались, хотя обратно в кукурузу все же не вернулись.

На четвертый день все стихло. К обеду прошло лишь несколько машин, наверное долго где-то блудивших и только теперь выбравшихся на дорогу к Дунаю. А вечером появилась румынская машина с семью – восемью солдатами. Один из них остался в селе, остальные поехали в Бухарест. Оставшийся солдат был из семьи Кэлэрашу, одного призыва со Штефаном и Таке.

В тот же вечер у него во дворе собралось почти все село. Приковылял туда и Таке. Участник боев под Яссами и Подул Илоайей, откуда он еле-еле уволок ноги, Мирон Кэлэрашу сообщил нам невероятную новость. Оказывается, они повстречались с русскими недалеко от Мэрэшешти и те отпустили их по домам.

На следующий день большинство селян вышло работать в поле. Пошла и я с Таке. Наш клочок земли находился рядом с кукурузным полем. Нужно было скосить просо, которое мы оставили на семена. Его уже давно следовало убрать. Жара стояла страшная, и просо в любой момент могло осыпаться.

По дороге Таке сообщил мне, что Кэлэрашу рассказывал о том, что теперь возвращаются и пленные из России. Тут я опять вспомнила о Штефане и невольно загрустила…

Работа как-то не спорилась. Я часто останавливалась и, сама не зная почему, посматривала в сторону Урзичени, словно ожидала, что на дороге вот-вот покажется Штефан. Таке заметил мое волнение и, видимо, все понял, но ничего не стал говорить мне. Он терпеливо собирал сжатое мною просо и складывал его кучками. Вязать снопы все равно приходилось мне.

К вечеру, когда проса осталось не более чем на пять – шесть снопов, я увидела, как по дороге со стороны Урзичени движется облачко пыли. Я бросила работу, выпрямилась и стала смотреть на дорогу. Облачко росло и приближалось, постепенно расползаясь по придорожным посевам. Вскоре я заметила две военные машины. Неуверенными шагами я направилась к дороге. Таке молча, с грустью посмотрел мне вслед, но продолжал работать. Я остановилась на краю жнивья с серпом на плече, пытаясь рассмотреть машины. Но пыль висела, как завеса, и их было плохо видно. И только когда до машин осталось двадцать – тридцать шагов, я поняла, что это немцы.

Я быстро повернулась и с тяжестью на сердце пошла обратно по жнивью, как вдруг услышала за своей спиной скрип тормозов и шум шагов. Оглянувшись, я увидела на обочине дороги немецкого офицера, который кричал, старательно выговаривая каждый слог:

– Was-ser! Was-ser [9]9
  Вода! (нем.).


[Закрыть]! – и показывал мне белую жестяную кружку. Я бросилась бежать к Таке и спросила, стоит ли дать им воды.

– Дай! – ответил он и процедил сквозь зубы, глядя на немцев: – Чертово племя, и когда только конец этому будет! Не видишь – они словно бешеные. Еще, чего доброго, стрелять начнут!

Я взяла кувшин и побежала на дорогу. Офицера окружали теперь человек шесть немцев. Они молча ждали меня с фляжками в руках. Разливая воду, я посмотрела на них и испугалась. Глаза у всех были красные, мутные, с каким-то холодным блеском, взгляд блуждающий, словно у сумасшедших. «Видно, спятили от страха!» – подумала я, и у меня поджилки затряслись. Я налила воды в кружку офицера и, почувствовав, что руки не слушаются меня, тут же протянула кувшин солдатам.

Офицер залпом выпил воду и снова протянул свою кружку. Но кувшин был уже пуст. Воды хватило лишь нескольким солдатам. Недовольный офицер опять сердито произнес:

– Was-ser!..

Я поняла, что он спрашивает о колодце и показала ему рукой в сторону села. Потом он, так же, как и другие проезжавшие до него немцы, спросил о городе Кэлэраши. Я опять махнула рукой в сторону села и хотела взять у солдат свой кувшин, но он что-то крикнул им, и двое из них тотчас бросились ко мне, схватили за руки и, вывернув их за спину, толкнули меня к машине. Я начала вырываться изо всех сил и кричать:

– Таке! Таке!..

Но солдаты, не обращая внимания на мои крики, с силой бросили меня в машину к сидящим там немцам. Один из них, с красным, одутловатым, как у мясника, лицом, схватил меня за руку и потащил к самой кабине. Я продолжала вырываться и звать Таке, который, то опираясь на палку, то грозя ею немцам, бежал к нам по жнивью. Машины тяжело тронулись с места и помчались по дороге. Таке еще некоторое время бежал за ними, таща за собой искалеченную ногу. Он что-то отчаянно кричал, поднимая свою палку, потом исчез в клубах пыли. Я закрыла лицо руками и зарыдала. Мне казалось, что живой мне не уйти от немцев.

В голову приходило разное. «Вот покажу им дорогу, и меня тут же расстреляют и бросят в канаву… или возьмут с собой в Болгарию… а то бросят ночью в Дунай!» Я рыдала все сильнее. Немец, тащивший меня, что-то сердито буркнул, потом взял меня за руку и, повернув к себе, крикнул:

– Was-ser!..

Он показал мне пустую фляжку и ударил по ней пальцем. От страха я машинально показала вперед: там и в самом деле находился колодец.

Грузовики, окутанные дорожной пылью, мчались дальше, мимо уходящих вдаль полос жнивья и пожелтевшей кукурузы. Хотя солнце уже садилось, жара стояла страшная. Разомлев, немцы расстегнули мундиры, их лица были покрыты потом и пылью. Они все время глядели по сторонам в поисках колодца.

Как только вдали я увидела колодец, то сразу же показала им его, надеясь, что после этого они меня отпустят.

Немцы закричали и начали барабанить кулаками и прикладами винтовок по крыше кабины. Не успели машины остановиться, как солдаты выпрыгнули на ходу и с фляжками бросились к срубу. Началась суматоха, послышались крики: каждый хотел набрать воды раньше других. Тут из кабины вышел офицер; он быстрыми шагами направился к солдатам и, нахмурив брови, что-то громко произнес. Солдаты застыли на месте в положении «смирно» с фляжками в руках, не сводя глаз с колодца, потом расступились, пропуская офицера вперед… Приблизившись к срубу, офицер со злостью бросил оземь жестяную кружку и, рассвирепев, кинулся на меня с поднятым пистолетом. К счастью, его удержал немец, стоявший рядом со мной. Офицер снова сел в кабину и изо всех сил хлопнул дверцей.

Солдаты продолжали стоять по команде «Смирно» около обычного для степей Бэрэгана колодца без цепей и ведра. Они тупо смотрели на деревянный ворот. Так они стояли до тех пор, пока офицер не открыл дверцу кабины и не крикнул им что-то о большевиках. Тогда они бросились к машинам, забыв о воде.

Через мгновение мы мчались дальше в сторону села. Над ним пламенел закат. Впереди на дороге показалась тяжело нагруженная сеном телега. Крестьянин, шедший рядом с ней, услышав гул моторов, обернулся и бросился к лошадям, стараясь повернуть их вправо. Но не успел: машина пролетела мимо, сбила телегу, и та опрокинулась в канаву. А машины продолжали мчаться, оставляя за собой клубы густой пыли.

Мы въехали в село, когда начало вечереть. Нас встретил испуганный лай собак. На улицах никого не было. Я решила убежать от немцев во что бы то ни стало. «Остановлю их у колодца моего свекра и выпрыгну из машины, – подумала я. – Будь что будет!.. А если не улизну от них, начну кричать!..» Я увидела в окнах некоторых домов свет, и у меня прибавилось храбрости.

Когда я показала немцам на дом родителей Штефана, возле которого находился колодец, машины на полном ходу остановились одна за другой. Немцы бросились к колодцу, но и здесь не оказалось ведра. Старуха, моя свекровь, ненавидевшая немцев с тех пор, как был убит Штефан, сняла ведро, как только фашисты тучами хлынули через село в сторону Дуная. Увидев, что и у этого колодца нет ведра, немцы обозлились и знаками приказали мне разыскать его… «Пусть дьявол его вам ищет!» – подумала я и, выпрыгнув из машины, с деланным спокойствием вошла во двор моей свекрови. Но едва я подошла к дому, как со всех ног бросилась за угол. Автоматная очередь, пущенная мне вдогонку, коротко и дробно рассыпалась по стене. Я спряталась в зарослях акаций, росших в глубине двора. Но тут я вспомнила о Тудореле… «Бешеные, как есть бешеные, вдруг войдут в дом и застрелят его!» Тогда я, прокравшись вдоль забора толстомордой Кирилэ, вернулась на дорогу, спряталась за кустами и с бьющимся сердцем посмотрела в щелку забора. Ноги у меня так и подкосились.