Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Через некоторое время я пришел в себя. Потеряв последние силы, я находился на грани жизни и смерти. От жажды во рту все горело, раны болели, точно их жгли каленым железом. Но мысли были ясными. По слабому мерцанию звезд я понял, что ночь подходит к концу. А вместе с ней и моя жизнь… У меня теперь было лишь одно-единственное желание: дожить до того мгновения, когда наши вместе с советскими солдатами поднимутся в атаку из лежащего справа от нас леса. Это будет месть и за меня, и за Гришу, который, наверное, тоже неподвижно лежит около своего пулемета, и за эту землю, и за оскверненные захватчиками и окрашенные нашей кровью воды Муреша…

Вдруг в стороне я услышал еле различимый шум и шепот на чужом языке и вздрогнул. Собрав последние силы, я повернул голову и смутно различил какую-то тень, ползущую среди трупов. Тень останавливалась около каждого раненого, поворачивала его лицом вверх и при свете звезд вглядывалась в него, а потом двигалась дальше, что-то бормоча. Я протянул руку к бедру и вытащил пистолет. «Собаки, – проговорил я про себя, думая о гитлеровцах. – Нет в них милосердия ни к раненым, ни к мертвым!» Но ослабевшая от потери крови рука не смогла удержать пистолет, и он выскользнул из нее и упал рядом. Несколько мгновений показались мне вечностью. Тень приближалась; я почувствовал ее рядом с собой, увидел, как она нагнулась надо мной, и вдруг услышал полный печали шепот:

– Эх, приятель… приятель!

По горячему дыханию я почувствовал, что это Гриша, и с отчаянием обвил здоровой рукой его шею. Гриша лег рядом со мной, быстро перевязал мне раны и напоил водой из висевшей у него на поясе фляжки. Потом он положил мою голову на свою перевязанную руку и здоровой рукой вытер мне покрытый холодной испариной лоб.

– Гриша, – прошептал я, сжимая его руку, – не оставляй меня!

– Молчи! – успокоил он меня. – Молчи!

Он поднял пистолет и вложил его в мою здоровую руку, потом взял в зубы связку гранат и, обхватив меня за грудь рукой, пополз между трупами немцев к вершине высоты. Я понял, что немцы потеснили наших, но мы все-таки не сдали им высоты. Рубеж гитлеровцев проходил где-то рядом.

Вскоре Гриша остановился, положил меня на землю и вытащил гранату. Невдалеке от нас в сторону позиций противника ползли раненые немцы. Когда их тени исчезли, он вновь обхватил меня, и мы двинулись дальше. Пока ползли к вершине, над нами несколько раз взвивались ракеты. Тогда мы замирали, прижимались к земле, спасаясь от летящих нам вслед трассирующих пуль.

Своих позиций мы достигли, когда уже светало. От наших осталось всего лишь семь – восемь бойцов, которыми командовал сержант. Он разделил их на две группы, придав каждой по одному спасенному от гитлеровцев пулемету. Гриша опустил меня на землю и положил рядом со своим пулеметом. В предутренней тишине я вновь услышал спокойный плеск вод Муреша и легкий шелест леса. Там над лесом, к востоку, постепенно светлело небо… «Что делают наши? – спрашивал я себя. – Смогли ли они пройти в лес? Вовремя ли они начнут атаку?»

Я разжал кулак и посмотрел на звездочку Гриши… «Красная Армия не оставит нас одних!» – подумал я. Меня охватила какая-то вялость, от которой затихла боль в ранах, и я закрыл глаза. Я не знал, сможем ли мы в конце концов вырваться из когтей немцев, однако здесь, подле Гриши и своих солдат, я успокоился и почувствовал себя в безопасности…

* * *

Разбуженный шумом, я открыл глаза. Около пулемета Гриши лежал какой-то солдат и соединял пулеметные ленты. Гриша, нахмурившись, застыл у пулемета. Он был без пилотки: потерял ее, вероятно, когда разыскивал меня среди немцев. Дувший со стороны леса ветер развевал его мягкие русые волосы. В это мгновение я увидел, как он здоровой рукой схватил за гашетку пулемета и направил его в сторону ложбины. Это означало, что немцы все-таки не отказались от захвата высоты и снова атакуют ее. Я приподнялся и увидел, как новые цепи темно-серых железных голов заполнили всю ложбину и ползли на нас. Их было втрое больше, чем в предыдущих атаках. Я с болью подумал о том, что приближается конец. Понял это и Гриша. Он торопливо посмотрел на часы и озабоченно пробормотал больше для себя, чем для окружающих:

– Эх!.. Еще бы пять минут… Всего пять минут!

Надо было удержать высоту еще в течение пяти минут: через пять минут наши и советские батальоны начнут наступление справа, из леса, и разгромят врага.

Однако немцы в ложбине не собирались ждать этих пяти минут и хлынули на нас. Внезапно ударил пулемет Гриши. Он косил широкие ряды наступающих фашистов. Но, несмотря на потери, производимые в рядах железных голов, поток их рос и приближался к гребню. Гриша привстал на колени и начал поливать наступающих длинными очередями. Я пополз к нему и стал помогать солдату, который не успевал соединять пулеметные ленты.

В это самое мгновение короткая очередь ударила впереди нас. Гриша упал на пулемет, которым вот уже в третий раз за эти сутки сеял смерть и страх в рядах фашистов. Его пулемет на некоторое время умолк. Гриша, превозмогая боль, поднял искаженное от страдания и ненависти лицо и посмотрел в сторону немецких цепей. Он снова спокойно прицелился, но затем бессильно склонился над пулеметом. Рука его продолжала судорожно давить на гашетку, и огонь бушевал еще сильнее. Цепи немцев дрогнули, словно от резкого порыва ветра, и снова залегли…

Тогда, именно тогда справа на них обрушился уничтожающий огонь. Он прозвучал как рев волн и рокот бури. Наконец наши начали атаку из леса! Гитлеровцы растерялись; их цепи пришли в замешательство, начали редеть и дробиться, стали отползать назад. Начавшаяся из леса атака охватила их ужасом неизбежной смерти.

Пулемет Гриши стучал до последнего патрона. Потом замолчал навсегда. Я посмотрел на Гришу и увидел, как его рука медленно сползла с гашетки. Я испугался, переполз к нему на другую сторону пулемета и, повернув его лицом вверх, крикнул слабым голосом:

– Гриша!

Но было поздно. Рука Гриши безжизненно ударилась о землю. Я вопросительно посмотрел на солдат, нагнувшихся над нами, и понял по их лицам, что Гриши больше нет. Я заплакал и, со стоном упав на Гришу, обхватил его за шею.

– Гриша!.. Григорий Петрович!

Внизу наши и советские солдаты дрались с немцами, оттесняя их все дальше на дно ложбины. Шум боя удалялся, постепенно кругом установилась тишина, и землю объял свет восходящего солнца. Снова послышался неумолчный плеск вод Муреша и шум дубравы. Солнечный луч робко затрепетал на лбу Гриши, словно желая согнать хмурое выражение, застывшее на его лице. И ветер легко, словно лаская, шевелил его волосы…

Там, на гребне, мы вырыли Грише могилу. У его изголовья я воткнул в землю карабин, вниз дулом. На гладком прикладе я прикрепил красную звездочку, которую он мне прислал во время боя, и четко вывел карандашом: «Григорий Петрович Белушкин».

Вот почему, друзья, каждый раз, когда мне доводится бывать в поле и, как сейчас, лежать на земле, вдыхая аромат созревающих хлебов, слушая стрекот кузнечиков и пение перепелов под шепот раскачивающихся колосьев, всем своим существом ощущая горячее дыхание нашей земли, безгранично радуясь свободной жизни, которую мы строим, я с бесконечной грустью и болью, с глубокой признательностью вспоминаю о моем друге Грише.

Дяденька мартом (Рассказ разведчика)

Мы осторожно пробирались через лес к опушке, обходя тропинки. Впереди, опасливо ступая, шел капрал Бижа с одним бойцом. А мы, то есть сержант Петре Дрэгэницэ, я и Ион Самоилэ, настороженные, с винтовками в руках, следовали за ними шагах в пятидесяти. Поздние октябрьские сумерки медленно спускались на лес, но верхушки деревьев еще пылали. Их медные, словно отяжелевшие от лучей заходящего солнца, листья с легким шорохом отделялись от ветвей и, сверкающие, падали в темноту. Глубокая тишина сопровождала нас, словно сообщница, заинтересованная, как и мы, в успешном выполнении задания. Время от времени идущие впереди на мгновение останавливались, подозрительно прислушиваясь к шуму леса. Тогда и мы застывали за стволами деревьев. В эти мгновения безмолвие глухого леса ощущалось еще сильней, а вместе с тем нарастал и наш страх. Когда передние трогались с места, мы со вздохом облегчения выходили из-за деревьев и следовали за ними.

Уже завечерело, когда мы достигли опушки. Высокие, редкие, с еще пышной листвой деревья погружены были в тень. Над их вершинами словно парила черная, все более сгущающаяся тьма. Впереди за опушкой простирались кукурузные поля с засохшими стеблями и голая пашня с выжженным жнивьем. По другую их сторону смутно виднелись дома и сады какого-то селения. Наш сержант Дрэгэницэ, человек медлительный и задумчивый, стоял некоторое время молча, пристально вглядываясь в неясные очертания села. Он был явно растерян. Потом, недовольно хмыкнув, приказал Биже влезть на дерево.

– Что видишь? – спросил он его.

– Ничего, – пробормотал тот. – Кукуруза… деревья… Дома…

– А реки не видишь?

– Нет… не видно…

Но река, мы знали, должна была там быть. Ведь целью нашей разведки был мост именно через эту реку, через Сомешул Рече, у села Джилэу.

Мы двинулись гуськом через кукурузные поля и, пересекая межу за межой, подошли к селу. Дальше, к краю поля, Бижа пополз один и, добравшись до него, лег, растянувшись между кочками. Мы притаились среди кукурузных стеблей с винтовками на коленях, не сводя с него глаз. Некоторое время спустя Бижа сделал нам знак рукой, и мы один за другим подтянулись к нему. Так, лежа в засаде, мы стали наблюдать за селом. Оно начиналось в нескольких сотнях шагов от нас. Есть там немцы или нет – вот что требовалось нам выяснить прежде всего. Но село лежало перед нами в тени неподвижное и загадочное, словно расплющенное темнотой. Не слышно было ни малейшего шума, не светилось ни единое оконце. Село казалось вымершим.

Мы знали, однако, что все села, расположенные близ линии фронта и в пределах досягаемости орудий, жили такой вот скрытой, таинственной жизнью, и только поздно ночью, когда стихал даже отдаленный гул сражений, люди выходили из домов за водой и новостями. Только собаки частенько забывали об этом заговоре молчания – больно уж страшила их тишина – и ни с того ни с сего принимались вдруг лаять, подстрекая друг друга, или устрашающе выть, охваченные дурными предчувствиями.

– Должно, немцы бежали и отсюда, – произнес тут Бижа и поднялся с земли.

Мы тоже встали и, подойдя к краю поля, рассеялись по кочкам. Всюду – и вокруг нас на склонах холмов, и на поле, и в оставленном позади лесу – царила неестественная тишина. Казалось, она господствовала и на черном оводе неба, где мерцали огни далеких холодных звезд. Откуда-то издали, может как раз с дороги, по которой уже в течение нескольких дней двигались на Клуж наши; армии, доносился невнятный глухой рокот, в котором только мы, солдаты, могли различить отголоски кровопролитных ночных боев.

Бижа, самый нетерпеливый и быстрый из нас, обратился к Петре Дрэгэницэ:

– Я пойду в село, господин сержант!

– Ладно, – согласился тот. – Но не далее околицы. Если это не Джилэу, нечего нам тут искать.

Вижу не смутили слова Дрэгэницэ, и он попросил меня сопровождать его, потому что, как он сказал, «я не потеряюсь, если что произойдет». Действительно, в какой-то мере это было так. Сражаясь как-то в горах, на Ариеше, мы с ним попали к немцам и «не потерялись», вернулись к своим даже с добычей и пленными. Но тогда фронт был совсем рядом, а вокруг – одни леса. Не как сейчас, когда фронт так сильно растянулся из-за этого спешного продвижения на Клуж и находился от наших позиций на расстоянии пяти – шести километров.

– Возьми гранаты, – шепнул мне Бижа.

Мы вышли из кукурузы и пробрались в первый из садов у околицы. Бижа шел впереди, прячась под тенью деревьев, я – шагах в двенадцати за ним. Вскоре мы попали на какой-то двор с пристройками по одну сторону и с добротным каменным домом, выходившим на улицу. Мы притаились в тени, за углом амбара, так, чтобы у нас перед глазами были и двор и дом. Пока мы освоились с темнотой и смогли различить постройки, прошло некоторое время. А тут потребовалось срочно менять место, потому что неожиданно взошла луна и лучи ее били прямо в стену амбара. Вдруг Бижа вздрогнул и, указав мне на чистый, только что подметенный двор, шепнул:

– Они в доме.

Вот потому и любил я ходить с ним к немцам! Зоркий был у него глаз, находчивый был парень Бижа, умел, как никто, выходить из затруднений! В таких вот ночных заданиях, как нынче, никогда зря не спешил и оружие применял только, если ему не удавалось провести немцев.

Луна разогнала ночной мрак, и тишина на селе уже не казалась нам такой угрожающей. Мы разрешили себе кое-какие вольности. Когда слабое дуновение осеннего ветерка донесло до нас запах спелой айвы, Бижа, весь затрепетавший от вожделения, шепнул мне, принюхиваясь:

– Ах, черт! Ну и пахнет же!

Вытянув шеи, мы стали присматриваться, откуда мог идти этот запах. Только через некоторое время различили мы наконец, что над самыми нашими головами свисала ветка, усыпанная множеством желтых, горевших в лунном свете плодов. Дерево росло в соседнем дворе, но прости? рало свои ветви через забор. Я выпрямился, сорвал несколько плодов айвы и снова отступил в тень. Мы стали спокойно уплетать плоды, не выпуская, однако, из поля зрения чисто выметенный двор и дом, смотревший на нас черными как смола провалами окон. Покончив с айвой, Бижа собрал с земли веточки и стал кидать ими в окна: пок! пок! пок! Тут неожиданно бросилась к нам со стороны дома брехливая собачонка, которая лаяла так пронзительно и испуганно, будто кто нещадно бил ее. Мы мгновенно прижались к стене, замерев. Собачонка приблизилась на несколько шагов – подойти ближе у нее не хватало мужества – и продолжала все так же неистово лаять, задрав кверху голову. Тут звякнул дверной засов, и на пороге показался крестьянин с вилами в руках. Собачонка, осмелев, еще немного подвинулась в нашу сторону, не прекращая своего яростного лая, будто перед ней был волк, и смотрел попеременно то на своего хозяина, то в сторону амбара. Крестьянин подошел к ней и ласково потрепал ладонью по голове, успокаивая, а затем застыл в ожидании, уткнув вилы в землю.

– Эй, дяденька! – крикнул ему Бижа. Крестьянин вздрогнул, поднял вилы и заставил замолчать собаку.

– Кто здесь? – спросил он по-венгерски; голос у него был низкий и гудящий, как колокол.

Услыхав венгерскую речь, я схватился за винтовку. «Попались», – мелькнула страшная мысль. Но Бижа толчком направил дуло винтовки в землю, а сам спокойно вышел из тени. Крестьянин испуганно шарахнулся назад и выставил для защиты вилы зубьями вперед. Бижа сделал, однако, вид, что ему это нипочем, и продолжал медленным, размеренным шагом приближаться к венгру.

– Добрый вечер, дяденька, – шепотом приветствовал он крестьянина.

Тот, перепуганный неожиданным появлением румынского солдата, хотел было что-то ответить, но не смог вымолвить ни слова и только пробормотал что-то невнятное. Потом оба замолчали, словно не зная, о чем говорить. Крестьянин опустил вилы на землю рядом с собакой, которая дрожала всем телом и глухо рычала. Тогда вышел из тени и я. Крестьянин, отпрянув назад, снова схватился за вилы.

– Не бойся, дяденька! – успокоил его Бижа. Крестьянин посмотрел на нас, некоторое время подозрительно переводя взгляд с одного на другого, потом все еще испуганно произнес по-румынски:

– Коли так, заходите в дом… Нас никто не видит.

Я вопросительно посмотрел на Бижу. Кто знает, в какую мы с ним попали передрягу?! Но Бижа как ни в чем не бывало двинулся прямо в темноту сеней. Я подождал, пока зашел и крестьянин, и тоже переступил порог, не спуская, однако, пальца с курка. Внутри было темно, как в могиле. В нос ударил какой-то кисло-сладкий запах, как от молочной сыворотки. Долго гремел позади нас засовом крестьянин. А потом мы остались втроем в кромешной тьме. Бижа быстро чиркнул спичкой, опередив хозяина, который тоже вынул коробок. Окно на улицу было завешано одеялом. Когда спичка погасла, крестьянин отодвинул в сторону одеяло, и в помещение хлынул лунный свет.

– Я один, – пробормотал он, указывая нам на стулья у стола посреди сеней. – Жена с дочкой уехали сегодня ночью в Сэнэдислу. Спасаться от пушек.

Бижа непринужденно опустился на один из стульев, держа автомат на коленях. Потом, стянув с головы берет и положив на стол, прикрыл его кулаком. Я тоже уселся на краешек стула, не сводя глаз с двери и держа палец на курке. Я чувствовал, что и Бижа внутренне неспокоен, хотя и не хотел этого показывать – он ни на мгновение не выпускал крестьянина из виду. Так продолжалось некоторое время – мы сидели на стульях, крестьянин стоял перед нами, выжидательно на нас поглядывая. Это был человек крепкого сложения, с могучей грудью, с длинными сильными руками и большими тяжелыми ладонями труженика. Может, ему было за пятьдесят, но только коротко остриженные волосы, посеребренные у висков, – возможно и от лунного света – да худое костистое лицо выдавали его возраст. Длинные пышные усы с загнутыми по-венгерски кверху концами и густые кустистые брови были еще совсем черные. У него был оливковый цвет лица и прямой, почти квадратный подбородок. Когда он поворачивал голову к свету, его серо-голубые глаза, ясные и чистые, сверкали, как алмазы. Чтобы избежать наших взглядов, он тоже сел на стул по другую сторону стола. Его тревожило наше молчание.

– Мы вас ждали еще вчера вечером, – заговорил он, пытаясь смягчить грохочущий бас своего голоса. – Раз немцы ушли…

– Когда они ушли? – вскочил Бижа.

– Я уже сказал вам – вчера вечером.

– А куда?

– Откуда мне знать? В ту сторону пошли, – и крестьянин ткнул рукой в одну из стен. – Может, в Джилэу, оттуда они пришли…

– Эх, – протяжно и безнадежно вздохнул Бижа. – Значит, это не Джилэу?

– Нет, – отрицательно покачал крестьянин головой. – Это – Луна. Джилэу – в той стороне, за лесом и Сомешем, – и он снова показал рукой, куда ушли немцы.

– Заблудились мы, дяденька, – с огорчением произнес Бижа. – Хотели попасть в Джилэу.

– Так ведь Джилэу в той стороне, – снова ткнул крестьянин рукой в одну из стен. – А там, может, немцы…

В комнате снова воцарилась тревожная тишина. Бижа, по-видимому, что-то прикидывал в уме – он сидел задумавшись, вперив глаза в стену. Я спрашивал себя, что делают сейчас наши на кукурузном поле. Несомненно, они обеспокоены, что мы так задержались. А венгр, сидя неподвижно на стуле, испытующе смотрел то на одного, то на другого, словно исследуя нашу поношенную, жесткую форму из зеленой хлопчатобумажной ткани. Вдруг мне показалось, что его серо-голубые глаза словно подернулись влагой и их грустный, потерянный взгляд, скользнув поверх наших голов, устремился куда-то вдаль, в пустоту. Потом он вздрогнул и быстро-быстро заморгал глазами, будто желая отогнать терзавшие его мысли, и, словно вспомнив что-то, с привычной медлительностью поднялся со стула и направился в чуланчик сбоку от сеней. Он тут же вернулся – казалось, все у него было заранее приготовлено – и поставил на стол кувшин с молоком и две кружки.

– Может, пожелаете, – пробормотал он и налил нам обоим молока. Бижа сразу взял свою кружку и с жадностью опорожнил ее. Вытер затем рот тыльной стороной руки и снова налил молока, себе одному. Я тоже выпил свое молоко, оно было свежее, холодное. Крестьянин, опустившись на стул, еще раз наполнил мою кружку и знаком попросил выпить молоко.

– И у меня был сынок, – сказал он с нежностью, смягчившей его низкий, грохочущий голос. – Его звали Андраш, и он был такой же, как вы, совсем еще мальчик. Но немцы и Хорти послали его в Россию, и он больше не вернулся. Вместо него пришла бумага, чтобы проливала моя жена слезы.

Мы так и застыли с кружками в руках. Крестьянин же прошел в соседнюю комнату и вернулся с бумагой, на которой было что-то написано по-венгерски. Бумага медленно переходила из рук в руки. Но ни я, ни Бижа не могли разобрать, что было там написано, кроме имен: крестьянина звали Мартон Хорват, а его сына – Андраш Хорват. Некоторое время мы все трое сидели молча, устремив глаза на бумагу, лежащую на столе рядом с кувшином.

– А сейчас вот, – прошептал Мартон Хорват, глядя на нас одновременно испытующе и тревожно, – дошла война и до нас. Опять будет перемена в мире… Кто знает, что нас ждет?

– Все будет хорошо, дяденька Мартон, – заверил его Бижа. – Немцы войну проиграли…

– Это и я вижу, – согласился крестьянин; он сидел задумчиво, повернув лицо к белому от лунного света окну. – Одному богу известно, сколько мы об этом молились… – и он почти безнадежно покачал головой.

– Брось тужить, дяденька Мартон! Все будет хорошо, – повторил Бижа, и голос его потеплел.

– Мне бы только свободным быть… и хозяином в своем доме и на своей земле, – пробормотал крестьянин. – А другого ничего мне не надо.

Прошло порядочно времени, и мы собрались уходить. С порога, после того как мы пожали крестьянину руку, Бижа вдруг обернулся и спросил:

– А может, покажете нам дорогу, дяденька Мартон?

Он спросил с таким видом, будто эта мысль только что пришла ему в голову. Но я-то знал, что именно из-за этого мы потеряли столько времени в доме Мартона.

Крестьянин стоял некоторое время в замешательстве и снова стал оглядывать нас по очереди, как в момент встречи. Тугодум, он не сразу пришел к решению. Потом, сняв с гвоздя шляпу и взяв у стены вилы, знаком попросил нас выйти и, прилаживая висячий замок к двери, шепнул:

– Пойду с вами!

Так мы вернулись на кукурузное поле в сопровождении Мартона Хорвата. Наши немного удивились, увидя, кого мы с собой привели. Дрэгэницэ потянул Бижу за рукав в сторону.

– На что нам такой проводник? – спросил он Бижу укоряюще.

– Послали глухих собак на охоту, – недовольно пробурчал и Ион Самоилэ.

Но Бижа не обратил на это внимания, и мы двинулись с Мартоном по направлению к Джилэу. Миновав кукурузные поля, мы вступили в молодую дубраву, недавно поднявшуюся на месте вырубки. Лунный свет помог Мартону отыскать тропку, известную только ему одному. Чувствуя настороженность к себе остальных, он замкнулся в угрюмом и суровом молчании. Впрочем, ночь была тихая, и только иногда позади слышался резкий свист пуль, ударявших по лесочку. Когда мы начали спускаться к Сомешу, подул легкий, прохладный, сырой ветер.

На опушке мы остановились. Перед нами расстилалась пойма Сомеша с его молодыми насаждениями ракит и тополей, посеребренных лунным светом. То в одном, то в другом месте между деревцами просвечивали полосы воды, похожие на потускневшие, слегка колышущиеся зеркала. По другую сторону прибрежной рощи, за Сомешем, виднелись строения села Джилэу, ближе, на берегу, прятался в тени высоких тополей дом.

– Это мельница Иштвана Хорвата, – пробормотал крестьянин. – Пошли к нему!

– Погоди! – схватил его за руку Бижа. – Он твой родственник?

– Нет. Здесь в селах полно Хорватов.

Крестьянин хотел идти, но Бижа снова удержал его за руку.

– А-а! – догадался наконец Мартон, почему мы противимся. – Идите спокойно. И ему осточертела война.

Дрэгэницэ и еще двое остались на опушке, а мы с Мартоном Хорватом стали спускаться к реке. Пробрались гуськом через прибрежную рощу, скрываясь под тенью ракит с пожелтевшей листвой, и остановились справа от деревянной плотины, о подножие которой сонно плескались серебристые волны реки.

– Обождите меня здесь, – сказал Мартен. – Там могут быть немцы…

Он перешел реку по плотине, как по мосту, сохраняя равновесие с помощью вил. В лунном свете его тень казалась длинной, причудливой, легкой. Она словно скользила по плотине и исчезла как видение в нагромождении тьмы у мельницы. Не успели наши глаза привыкнуть к серебристому блеску воды, как Мартон вернулся, запыхавшись.

– В селе полно немцев, – выпалил он испуганно.

Бижа успокоил его, дружески потрепав по плечу, и стал расспрашивать. Так мы узнали, что в селе расквартирован немецкий батальон, что его командный пункт находится в замке, силуэт которого гордо высился в лунном сиянии, и что мост через Сомеш минирован и его хорошо охраняют. Эти сведения спутали все наши расчеты. От нас требовалось вернуться с наброском моста и его окрестностей и, если возможно, с языком. Ведь нашему восьмому батальону горных стрелков предстояло на следующую ночь выйти на дорогу, ведущую в Клуж, и захватить мост.

– Как добраться до моста? – спросил Бижа крестьянина.

– Тут, вдоль реки, – указал рукой Мартон.

Бижа послал меня за оставшимися у опушки: нам надо было сообща обсудить положение. Уже перевалило за полночь, когда мы поднялись в путь. Не было смысла возвращаться в батальон без схемы укреплений моста, раз мы находились от него в каких-нибудь пяти – шести сотнях шагов! Мы распростились с Мартоном Хорватом, крепко пожав ему руку, и, углубившись в прибрежную рощу, стали пробираться к мосту.

Но нам не удалось даже разглядеть его опор, которые почему-то представлялись мне в виде высоких каменных столбов, как спереди и справа от нас затрещали вдруг два пулемета. Их огонь скрещивался как раз над местом, где нам пришлось залечь. Трое, Петре Дрэгэницэ, Ион Самоилэ и еще один боец, больше не поднялись. Бижа, привстав на одно колено, разрядил автомат в сторону, откуда стреляли немцы. Но новая пулеметная очередь уложила и его. Он был ранен в живот. Схватив тогда винтовку, я стремглав бросился к берегу и, кубарем полетев вниз, очутился почти у самой воды. Сжавшись в комок, лежал я на мокром песке. Я испытывал мучительную боль в голени, раздробленной пулей. Кровь, горячая, жгучая, хлынула из раненого сустава. Не в силах более удерживаться от стонов, я засунул кулак в рот, чтобы не кричать. Там, где пали мои товарищи, пулеметы все еще продолжали неистовствовать, срезая ракитник. Время от времени шальная пуля из рощи со свистом пролетала над водой Сомеша, нарушая тишину этой светлой ночи и гулким эхом отдаваясь вдали.

Дождавшись, пока стихнет огонь немцев, я крепко стянул ногу обмоткой и пополз вдоль берега назад к плотине. Я полз, упираясь в землю грудью и локтями и волоча правую ногу, обмякшую, как тряпка. Полз, крепко стиснув зубы от нестерпимой боли, которая жгла мне колено, как раскаленное железо. Я чувствовал, что силы оставляют меня: голова кружилась, в глазах темнело, на лбу выступили холодные капли пота. Когда я увидел наконец дрожащую, словно парящую над водой, тень от плотины, я уже не ощущал ни усталости, ни боли. Меня охватила сладкая истома, чувства мои, казалось, онемели, и я без сил рухнул на свою винтовку. «А может, это Мартон Хорват толкнул нас в ловушку к немцам?» – мелькнула мысль, и я потерял сознание.

* * *

Очнулся я с онемевшей правой ногой и раздирающей болью в коленном суставе. В первую минуту я не мог сообразить, ни что со мною, ни где я нахожусь. Меня мучила страшная жажда. Губы пересохли, лицо пылало. В голове шумело, и она была тяжелая, как свинец. Потом до моего глуха донеслось журчание воды, и я сразу вспомнил все. Открыл глаза. Луна исчезла. Небо покрылось тучами, и только в стороне нашего фронта мерцало несколько разрозненных звезд. Снизу, с Сомеша, дул легкий холодный ветер ранней осени. Тени от плотины на реке не было видно, но плеск воды о дерево напомнил мне, что я нахожусь недалеко от тропинки, ведущей в молодую дубраву.

Я подполз как мог по гравию к воде и жадно припал к живительной влаге. Я пил и пил, не в силах оторвать губ, охваченный каким-то безумием. Потом стянул берет и окунул пылающую голову в воду. Я ощутил прилив сил и окончательно пришел в себя. И тут снова вспомнил о Маргоне Хорвате. Он знал от мельника, что в роще немцы… потому и толкнул нас туда, чтобы мы попали к ним в лапы. Он выдал нас немцам. Но вдруг, словно наяву, я увидел чистоту его серо-голубых глаз. Мысли мои стали путаться. «Нет, он не мог быть таким подлым. Но тогда почему он отказался взять меня и вижу с собой к мельнику? Почему? – снова и снова задавал я себе этот вопрос. – Наверняка его подослали немцы», – продолжал я терзаться сомнением…

Над водой, в стороне гор, ночь уже начинала редеть. «Скоро наступит день…» – подумал я испуганно и невольно нащупал рукой сумку с гранатами на бедре. Потом вернулся на прежнее место, где оставил винтовку. Вместе с приливом сил резче ощутил боль в суставе. Она становилась все острей, нарастала, поднималась вверх по ноге, к бедру. И все мучительнее ощущал я каменную тяжесть правой ноги. «Я должен во что бы то ни стало вернуться в батальон… – твердил я себе. – Должен доставить им сведения о немцах на селе и у моста…» Но как вернуться? Я мог передвигаться только ползком. «Ничего, мне бы только затемно достичь леса, – убеждал я себя. – А там уже легче будет… За день через лес и кукурузные поля я ползком к вечеру доберусь до своих…»

Сдвинув на затылок берет, чтобы он не сваливался на глаза, я схватил в руку винтовку и двинулся дальше. Мучительно трудно было ползти, отталкиваясь одной левой ногой и опираясь на локти и грудь. Рана болела, словно кто-то наносил по ней удары ножом. Боль усиливалась, подбиралась выше, к туловищу, к сердцу, к мозгу. «Это только вначале… – пытался я обмануть себя. – Когда я согреюсь, она пройдет. Я больше не буду ее чувствовать». И, стиснув зубы, я полз и полз по берегу, пока не достиг плотины. Дальше я двигаться не мог и снова лег на винтовку. Я вконец обессилел. Ночь над водой все больше и больше редела. «Скоро будет совсем светло, я немцы захватят меня здесь… Нет, не дамся им в руки… буду защищаться… только если мертвым возьмут… Пока есть у меня гранаты и патроны, пока есть руки, штык, зубы, которыми можно кусаться, не дамся им…»

И как раз в это мгновение прибрежная роща снова загудела от выстрелов. Стреляли сзади, как будто с того самого места, где лежали распростертые на земле Бижа. Дрэгэницэ и другие.

«Кто знает? – подумал я. – Не вышли ли немцы из укрытий, чтобы разыскать нас?» Я собрал последние силы и снова пополз к тропинке, спускавшейся к плотине. Влажная от росы, она вилась по ракитнику к молодому лесочку. У меня начинала кружиться голова, как только я приподымался, чтобы измерить ее глазами. «Я должен во что бы то ни стало добраться до лесочка, – подгонял я себя. – Там я смогу легче защититься от немцев».

Тишину прибрежной рощи снова нарушил выстрел. Одиночный. Но прозвучал он так близко и громко, что меня снова пронизал страх.

«Нет, нет, не удастся вам захватить меня», – мысленно грозил я немцам, поднимаясь вверх по тропке. Я полз, скрипя от боли зубами, стеная, мучаясь. Я полз, натянутый как струна, пригнув к груди голову, глубоко погружая пальцы в гравий. Протащившись так шагов пятнадцать, я задохнулся… Пришлось остановиться. Боль одолевала меня. Раскаленное острие ножа все глубже вонзалось в голень. Голову сжимал огненный обруч. «Мне нельзя поддаваться», – убеждал я себя, борясь, чтобы не потерять сознание… В ракитнике прозвучал еще один выстрел. «Они приближаются», – заключил я по звучности эха.