Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Ночь все более и более светлела, занималась заря. До лесочка оставалась какая-нибудь сотня шагов. Я снял берет, вытер им пот с лица и, свернув трубкой, засунул в рот, чтобы не завыть от боли. И снова пополз вверх. Остановился до лесочка всего один раз, чтобы перебросить сумку с гранатами через левое плечо. Но не удержался и, полетев кубарем с тропки, упал в молодой кустарник. Я так ослабел, что не в силах был шелохнуться. «Дождусь их здесь», – решил я, имея в виду немцев. Почему-то я был уверен, что они обязательно появятся, как только я попытаюсь приблизиться к лесу.

«А что, если они не придут? – вдруг спросил я себя с испугом. – Нет, придут, обязательно придут. – Я не мог себе представить иной возможности. – Не подыхать же мне здесь, как какому-то зверюге!..» Самое печальное заключалось в том, что никто из нашего дозора не спасся. Хоть бы одному удалось вернуться в батальон! Доставить сведения о немцах в Джилэу и о мосте… «Ну, погоди же, Мартон, – прошипел я сквозь стиснутые зубы. – Поплатишься!.. Кто-нибудь да отомстит за нас!..»

На мягкой лиственной подстилке боль на время оставила меня. Пропитанная кровью обмотка снизу затвердела, нога стала, как бревно. Она совсем онемела. Я ощущал в ней лишь нервный зуд. Но так продолжалось только пока я лежал неподвижно. Стоило мне коснуться раненой ногой земли, как снова пронзила меня жгучая боль, будто я дотронулся до расплавленного олова. Боль шла от кости, от раздробленной коленной чашечки.

«А может, меня ранили пулей «дум-дум», – мелькнула страшная мысль: я вспомнил, что немцы стреляли иногда такими пулями. И в этот самый момент я услышал шелест в прибрежной роще у края лесочка. Я положил сумку с гранатами рядом и. прижавшись грудью к земле, стал наводить винтовку. Роща, словно рассеченная тропкой, заколыхалась передо мной, и на краю леса неожиданно показался человек. Это был Мартон Хорват. Палец задрожал у меня на курке. Я старался справиться с волнением, не спуская глаз с конца тропки… Мартон Хорват сначала тревожно оглянулся назад, потом, воткнув в землю вилы, долго стоял, глубоко дыша, будто освобождая грудь от тяжести. Затем опустился на землю рядом с вилами. Утренние лучи падали прямо на опушку, и я мог, таким образом, отчетливо видеть, как, засучив рукав своей фуфайки, он поднес окровавленную руку ко рту. Закрыв глаза и кривясь от боли, он высосал из раны кровь, оторвал полосу холста от подола рубахи и крепко обвязал руку. Затянул узел зубами и снова опустил рукав фуфайки. Потом поднялся и постоял некоторое время, устремив глаза на прибрежную рощу. Тут снова раздалось несколько выстрелов. Они прозвучали еще ближе. Мартон Хорват пробормотал что-то по-венгерски, очевидно ругательство, и схватил вилы, чтобы двинуться в путь…

– Эй, дяденька Мартон, – позвал я его и пополз к тропке.

– Это ты, сынок? – удивился Мартон. – Я вас искал всю ночь в пойме. – И, показывая перевязанную руку, добавил: – И меня настигли, проклятые…

У меня не хватило сил ответить ему. Я остался лежать на тропке, уткнувшись носом в землю. Мартон испуганно склонился надо мной и перевернул меня лицом вверх.

– Ты потерял много крови, – произнес он тревожно, взглянув на мое лицо.

Я закрыл глаза. Почувствовал, Как он снял с моей шеи сумку с гранатами и набросил себе на плечо. Но когда он захотел взять и мою винтовку, я стал сопротивляться и скова лег на нее.

– Нам надо идти, – схватил меня Мартон за плечо. – Немцы могут настичь нас…

– Иди один, дяденька Мартон, – прошептал я. – Мне уж все равно. Один черт! Пока дышу, буду подстерегать их здесь на дороге…

Мартон Хорват что-то сердито пробормотал по-венгерски и, схватив меня под мышки, поднял до уровня своей груди, так что я смог на мгновение прямо посмотреть ему в глаза.

– Дяденька Мартон, – шепотом попросил я его, – когда придут наши в Луну, расскажи им все, как было…

– Хватит болтать! – прикрикнул он на меня своим грохочущим голосом. – Пойдем со мной.

Мартон опустился возле меня на колени, чтобы я мог лечь ему на спину и обхватить за шею руками. От нестерпимой боли меня бросило в жар. Прежде чем мы успели двинуться, я еще раз услышал выстрелы немцев со стороны поймы Сомеша. «Они все еще подстерегают нас», – подумал я. Но тут мысли мои смешались, и я перестал что-либо чувствовать, кроме тяжелых размеренных шагов дяденьки Мартона, – меня словно несло куда-то по волнам.

Очнулся я уже на кукурузном поле. Голова моя покоилась на плече старика, первые лучи рассвета ласкали веки. Мартон, видно, очень устал, он дышал горячо, прерывисто, со свистом. Он мягко уложил меня на землю между кочками, как на подушки. Сквозь полузакрытые веки лицо его в ярком утреннем свете казалось колеблющимся беловатым пятном с черными полосками бровей и усов. И не только его лицо, но и кукурузные стебли, и горизонт – все передо мной качалось и будто плыло куда-то.

Дяденька Мартон опустился рядом со мной на землю и сделал несколько глубоких, протяжных вздохов, словно набирая силы. Какая-то вспугнутая нами птица стремглав пролетела над верхушками стеблей к лесу. Небо прояснилось и сверкало пламенем рассвета. Только в стороне Сомеша еще притаилась тьма из-за скопившихся за ночь туч. Первые солнечные лучи косо ударили по сухим кукурузным листьям, искрясь в капельках росы.

– Пошли! – поднялся Мартов.

И он снова стал передо мной на колени, чтобы я мог лечь ему на спину. Мартон нес меня через кукурузные поля тем же быстрым, нетвердым шагом, задыхаясь. Еще раз он опустил меня на землю в своем саду на околице села. Тут мысли мои снова смешались, и я уже не помнил, как он донес меня до дому.

Когда я открыл глаза, кругом было темно. Воздух был спертый, пахло пылью, распаренной конопляной паклей и сухой кожей. Я находился на чердаке дома Мартона. Сквозь стреху тут и там пробивались солнечные лучи. Винтовка, сумка с гранатами, берет и китель с ремнем свалены были кучей у изголовья. А охотничьи сапоги с железными наугольниками стояли в ногах, глубже под стрехой. Сам я лежал на одеяле, разостланном на мягкой и теплой конопляной пакле; нога все еще была обвернута в пропитанную кровью обмотку. Боль в ней и разбудила меня: словно кто-то тыкал острым ножом в голень, захваченную в огненные тиски. Мне хотелось крикнуть, позвать Мартона. Но я не знал, кто сейчас у него в доме, и сдержался.

Я подполз под стреху и, приподняв осторожно несколько черепиц, выглянул во двор. Он был пуст и чисто выметен, как и вчера ночью, когда мы увидели его впервые при лунном сиянии. Пуст был и фруктовый сад, примыкающий к кукурузному полю, пуста и околица со своей медной осенней листвой. Но в дальнем конце сада под деревьями расположились немцы. Их фронт сейчас проходил по дубраве дугой, обращенной вогнутой стороной к селу. Тут и там за земляными насыпями поблескивала сталь пулеметов, направленных в сторону кукурузного поля. Между пулеметными гнездами солдаты в синей форменной одежде спешно рыли убежища, щели, траншеи… «Они хотят организовать здесь оборону», – подумал я, обеспокоенный. Я находился сейчас в тылу их фронта, и пробраться мне в теперешнем моем состоянии сквозь линии противника было невозможно.

Так, лежащего под стрехой, с глазами, устремленными на немцев, и застал меня Мартон. Я почувствовал его приход, только когда он остановился за моей спиной. Он принес белые холстяные бинты, ведерко с теплой водой, миску и бутылку с креолином, сразу заполнившим запахом весь чердак.

– Неприятность, сынок, – пробормотал он. – Немцы вернулись.

Я молча вылез из-под стрехи и растянулся на одеяле. Мартон Хорват стал как будто еще угрюмей, поглощенный своими невеселыми мыслями, которые он явно хотел скрыть от меня, но которые именно потому внушали мне тем большее беспокойство. «Он рискует ради меня жизнью, – подумал я с благодарностью. – Если немцы узнают про меня, они его расстреляют». Но я не успел высказать ему свою признательность, потому что он сразу же принялся за дело. Налил теплой воды в миску, накапал туда креолину и, опустившись возле меня на колени, стал осторожно снимать с ноги испачканную кровью и землей обмотку. Чтобы отвлечь меня от боли, он принялся рассказывать про креолин – что он хранился у него с весны, когда его лошадь напоролась на гвоздь. Время от времени он поглядывал на меня и, когда видел, что я кривлюсь от боли, переставал разбинтовывать ногу. Я взял берет и прикрыл им лицо. Мартон знал, что ему надо спешить. Сняв обмотку, он отрезал ножницами одну штанину ниже колена. Но когда он дошел до пропитанных кровью, прилипших к ране кальсон, ему пришлось отрывать их кусок за куском. Покончив с этим, он долго промывал рану водой с креолином. Когда боль становилась нестерпимой, я метался по постели, обливаясь холодным потом, обмирая и оживая по нескольку раз.

– Пока не дойду до здорового мяса, не отпущу тебя, – прошептал Мартон. – Иначе потеряешь ногу.

Я не выдержал и снова потерял сознание… Когда я очнулся, то почувствовал на своем лбу тяжелую, жесткую, прохладную руку Мартона. Весь чердак был пропитан запахом креолина. Свет тяжело давил на веки – чтобы увеличить приток свежего воздуха, дяденька Мартон приподнял еще несколько черепиц. Боли я больше не чувствовал, но нога все еще была тяжелой – она распухла и одеревенела, я не мог ее согнуть. Мартон Хорват крепко забинтовал ее и привязал к ней доску. «Что бы я делал, если бы не наткнулся на него в лесу? – подумал я с благодарностью, глядя на него горячим взором, со слезами на глазах. – Околел бы как собака!» Но я видел, что Мартон так был погружен в свои мысли, что ничего не заметил. Я вспомнил о его положении, и мною снова овладел страх.

– Разреши мне остаться у тебя до ночи, дяденька Мартон, – попросил я его.

Мартон вздрогнул, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и стал отечески ласково гладить меня по лбу рукой.

– Ты дитя, сынок, – сказал он с упреком. – Куда ты пойдешь?

– Нет, дяденька Мартон, – продолжал я упрямиться, – я ведь понимаю…

– Ничего ты не понимаешь, – прервал он меня, закрывая мне рот рукой. – А почему я это сделал? – произнес он своим обычным грохочущим басом. – Потому, что не забыл, что моего Андраша Хорти послал в бой…

Мартон Хорват помолчал некоторое время, словно преодолевая воспоминания о сыне. Я нашел его руку и молча сжал ее. Эта жесткая, тяжелая рука с трудовыми мозолями крестьянина напоминала мне руку отца. Одно мгновение потребовалось, чтобы повернуться и поцеловать ее.

– Прости меня, дяденька Мартон, – произнес я немного спустя. – Я должен тебе признаться, сегодня ночью я подумал, что ты сговорился с мельником выдать нас немцам.

Мартон Хорват поднялся, возмущенный, и посмотрел на меня холодно, подозрительно.

– Глупо ты подумал, сын, – бросил он сердито.

Потом, указав на поставленную у постели миску с молоком, направился к выходу. Огорченный, я позвал его несколько раз, но он даже не взглянул на меня.

Так я снова остался один на своем ложе из конопляной пакли. Мне было жаль, что я рассердил Мартона. Весь день я промучился, упрекая себя. Но в то же время не переставал следить за движением немцев в саду. До молока я не дотронулся. Какую пользу могло оно мне принести? Больна была моя душа, не тело.

Позднее, после полудня, в самый разгар жары, я вдруг услышал испуганное тявканье собаки и немецкую речь во дворе… «Они напали на след, – подумал я с ужасом, – и пришли взять его». Снова подполз я под стреху и приподнял черепицу. Два молодых солдата, краснощеких, белокурых, со сдвинутыми на затылок касками, стояли перед домом, держа в руках гроздья фляг. Дяденька Mapтон вышел к ним с ведром и не спеша наполнил им фляги водой. Немцы давно уже скрылись за деревьями, а он все еще стоял с ведром в руке и собакой у ног…

Вскоре после этого я услышал скрип шагов по лестнице, и дяденька Мартон появился в отверстии чердака. Молчаливый и задумчивый, он сел у моего изголовья. Я увидел, что он больше не сердится на меня, и сразу успокоился. Некоторое время Мартон испытующе смотрел на меня, покручивая свои пышные черные усы. Потом спросил:

– Когда придут наши, сынок?

Я увернулся от прямого ответа, пробормотав что-то невнятное: не мог же я выдать ему военную тайну, сказать, что именно сегодня в ночь наш батальон горных стрелков должен атаковать Луну и мост у Джилэу. Мартон Хорват понял мое замешательство и не настаивал. Но я сам не мог скрыть от него всего до конца: без его помощи я не смог бы выполнить ничего из того, что задумал.

– Хочу кое о чем попросить тебя, дяденька Мартон, – сказал я, схватив его руку и тихонько прижав ее к груди. Мартон посмотрел на меня еще более подозрительно. Когда наши взоры встретились, я добавил шепотом: – Дяденька Мартон, снеси меня ночью на кукурузное поле. Мне нужно до полуночи добраться к своим.

– Как же ты пойдешь? – возразил он, указывая на мою привязанную к доске ногу.

– Я уже набрался сил, дяденька Мартон, – заверил я его. – Мне бы только до поля дойти, а там легче будет, оттуда доползу…

Мартон Хорват только покачал головой и снова погрузился в свое суровое молчание. Видя это, я не решался раскрыть ему свои дальнейшие намерения и тоже замолчал. Потом подполз опять под стреху и стал смотреть на поля, за которыми находились наши.

«Если бы мне только попасть туда, – размышлял я про себя. – Может, хватило бы у меня сил доползти до батальона…» Мне нужно было попасть туда во что бы то ни стало. Ночью батальону предстояло выступить на Клуж и отрезать немцам путь к бегству. Для этого ему нужно было прежде всего пройти через Луну. А здесь были немцы… Погруженный в свои мысли, я не сразу почувствовал, что Мартон растянулся рядом со мной. Долго смотрели мы оба на ржавые осенние поля и на дороги, которые вели к нашим. Так и застали нас сумерки, набросившие на все кроваво-красный покров. Тут дяденька Мартон схватил меня за плечо и, повернув так, чтобы мы снова могли смотреть друг другу в глаза, прошептал раздельно:

– Я пойду.

Что мне было сказать ему? Я так растерялся, что не находил слов. О таком исходе я даже не смел думать. Мне казалось, что будет гораздо проще, если я пойду туда сам, даже такой калека, каким я был сейчас, чем Мартон Хорват. А он, не выпуская моего плеча, повторил:

– Я пойду, сынок.

– Трудно тебе будет, дяденька Мартон, – попытался я отговорить его.

Но Мартон Хорват сделал мне знак молчать, и мы снова припали к поднятым черепицам. В слабом сумеречном свете растрепанные кукурузные листья казались медными. За ними в глубине виднелась в дымке полоса леса. Там стояли наши. Справа, в стороне Сомеша, поднимался молоденький лес: голый и неподвижный, он казался бронзовым.

– Я пойду по тропке, – раскрыл мне свой замысел Мартон. – Возьму сперва на Джилэу, чтобы обмануть немцев. Войду в лесок и потом выйду из него в сторону полей. А оттуда одним махом к фронту…

Я тут же, на чердаке, набросал несколько строк на бумаге. Мартон Хорват смотрел на нее с таким уважением, будто это была какая-то драгоценность. Сложив вчетверо, он заботливо сунул ее за подкладку кромки штанины. Потом спустился по лестнице и вышел во двор. Подозвал к себе собаку и, приласкав, привязал ее у двери дома. Навесил на дверь замок и широким, размеренным шагом, все такой же задумчивый, пересек двор по направлению к конюшне. Вывел оттуда рослого вороного красавца с гладким блестящим крупом, дрожавшего от возбуждения. Видно было, что крепко любил Мартон Хорват своего коня – он смотрел на него словно с изумлением. Постоял еще немного во дворе, потрепал коня ладонью по шее, потом взял за узду и вывел за ворота. На улице вскочил на него, помолился, глядя на небо, и тихим шагом двинулся по дороге к Джилэу.

Я видел все, что произошло потом. Мартон Хорват вскоре свернул с дороги в лесок, тот самый, что поднялся на месте вырубки. Он оставался там до тех пор, пока настолько стемнело, что он мог скрыть свой побег от немцев, и пока еще было достаточно светло, чтобы можно было различить дорогу. И вдруг из лесочка вылетел галопом всадник и помчался по направлению к кукурузному полю. Первые пять – шесть сотен шагов он пролетел как видение, словно паря в воздухе… Я окаменел, не спуская с него глаз и затаив дыхание. «Если домчится до кукурузы, его жизнь будет спасена и наше задание будет выполнено», – подумал я. Но немцы открыли по нему яростный огонь из нескольких пулеметов, когда до поля оставалась какая-нибудь сотня шагов. Мартон Хорват припал к шее коня и помчался еще быстрей… Пули преследовали его по пятам, как гончие. Они ударялись о землю то впереди, то позади него, взметая столбы пыли. И вот на расстоянии всего тридцати шагов от края поля конь рухнул на всем скаку и, перекувырнувшись несколько раз, распластался на земле. А вместе с ним и Мартон Хорват.

* * *

Всю ночь просидел я у входа на чердак с рукой на винтовке и гранатами рядом с собой. Горько упрекал я себя, что позволил Мартону идти, и хотел отомстить немцам, как только они откроют дверь. Думал я и о наших, которые тщетно будут ждать нас с вестями. К полуночи немецкие пулеметы еще раз тревожно затрещали, вспугнутые, возможно, шелестом кукурузы. А потом все погрузилось в тишину и тайну.

Однако к рассвету со стороны Джилэу послышался яростный гул сражения. Бешено, как при наступлении, стучали пулеметы. Тяжело, как далекие подземные удары, бухали орудия. «Дошел! – обрадованно подумал я. – Мартон Хорват дошел!»

Сражение развернулось на фланге и в тылу немецкого фронта у Луны и на пути к Джилэу.

«Спасся, значит, Мартон! Жив!» Мне хотелось громко кричать от радости: «Жив! Жив!» Вся кровь прихлынула к сердцу. Я пополз к месту своих наблюдений, под стреху. Ночь все более светлела, и все яснее выступали из мрака тропки на кукурузных полях и просеки в лесочке. Перепуганные немцы, сгрудившись у пулеметов, били в направлении Сомеша и Джилэу. Они знали, что путь к отступлению им отрезан, и охвачены были тревогой, как дикие звери в предчувствии бури.

На рассвете вступили в село первые разъезды батальона горных стрелков. И тогда же обрушились на немцев роты, придвинутые за ночь к кукурузным полям и лесочку. Бой был короткий и суровый, неистовый.

Тут пробудилась и жизнь на селе, дни, недели таившаяся в амбарах и на чердаках. Улица перед домом Мартона Хорвата вдруг заполнилась шумом, гиканьем, радостными возгласами, неожиданным плачем. Кто-то нетерпеливо стучал в ворота, крича:

– Эй, дяденька Мартон, выходи с хлебом, с салом… Солдаты подходят…

«Ну, теперь пора и тебе, – сказал я сам себе. – Выходи поглядеть, как вступит победителем в село Мартон Хорват».

Вскоре горные стрелки заполнили фруктовые сады и улицы села. Почти обезумев от радости, я раздвинул черепицы и, выставив винтовку, несколько раз выстрелил в воздух. От рядов отделились несколько человек и направились ко мне, приветственно размахивая беретами.

Но тут улыбка застыла у меня на лице. Следом за ними два бойца несли носилки с лежащим на них телом. Потрясенный, узнал я в убитом Мартона Хорвата…

В венгерской степи (Рассказ инвалида)

Перевалив через горы, мы пересекли границу и, рассевшись по советским танкам, устремились к Тиссе. Однако в болотах у Ньяредьхазе нас вскоре остановили немцы. Здесь нас встретил поистине непреодолимый огонь. Достаточно было поднять ствол винтовки над бруствером окопа, как в насыпанный перед тобой холмик земли немедленно впивался целый сноп пуль. Стоило колыхнуть камышовую тростинку, как раздавался заранее пристрелянный и подготовленный минометный залп.

За день полк дважды поднимался в атаку, однако каждый раз был вынужден залечь и вернуться в окопы. После третьей попытки мы, понеся большие потери, вернулись на исходные позиции. Настроение у всех было скверное. Люди утратили веру в свои силы. Некоторое время мы не высовывали носа из ячеек и окопов, почти потеряв голову от шквального огня, который нам пришлось вынести. Однако, перевязав раны, мы начали снова готовиться к атаке. Несколько разведчиков ползком отправились сквозь заросли кустарника и камыша на разведку огневых точек гитлеровцев. Но, кроме одного пулеметного гнезда да немецких укреплений в глубине помещичьей усадьбы, они не смогли ничего обнаружить. Тогда мы потребовали от артиллеристов, чтобы они обработали позиции немцев метр за метром, участок за участком. Несколько минут на линии наших позиций раздавались лишь команды артиллерийских наблюдателей. И вдруг воздух загудел от проносившихся над нами снарядов, немецкие позиции покрылись дымом. Вся прилегающая к усадьбе площадь, на которой укрепились немцы, превратилась в кромешный ад. Мины глухо шуршали и устремлялись к земле, словно хищные птицы. Снаряды из противотанковых пушек летели с высоким и резким свистом, оставляя за собой еле заметный молниевидный светящийся след, а снаряды тяжелой артиллерии, словно заблудившись, с протяжным воем клокотали в воздухе, долго и тяжело сотрясая его. Земля вокруг усадьбы бурлила как в котле. Разрывы распознавались лишь по слуху: фил-фил-буф! – хлопали мины… тиу-бу, тиу-бу! – били противотанковые снаряды… ууах, ууах! – стонали снаряды тяжелой артиллерии.

Вначале было видно, как то тут, то там взметываются вверх фонтаны земли. Потом они слились воедино, превратившись в сплошное облако из грязи, дыма, пыли и огня, под которым горело все, даже сама земля. Целый час били орудия по усадьбе и по расположенным вокруг нее строениям. После этого артиллерийский огонь разделился: одна часть огненного шквала была перенесена на немецкие позиции второй линии, другая – передвинулась на укрепленные позиции первой линии. И так они били еще полчаса, затем еще полчаса обрабатывали немецкие позиции на флангах нашего расположения. Я заметил, что справа от нас снаряды выбрасывают к небу большие куски льда и гигантские фонтаны воды. Значит, за топью, где мы залегли, простирается озерцо, в которое упирается фланг немцев.

Когда закончилась артподготовка, нужно было снова подниматься в атаку. Страх, вызванный первыми неудачными атаками, понемногу рассеялся, и солдаты даже начали шутить.

– Видел, Ионикэ, – потянул меня за рукав капрал Стэникэ, – неплохо мы угостили немцев!

– Теперь, думаю, они насытились! – проговорил я сумрачно.

– Пройдем, как нож сквозь сливочное масло! – добавил кто-то.

– Вот это да, – проговорил другой, – ни одному, наверное, не удалось выскочить!

– Куда там! Все поджарились, – подхватил Стэникэ и повел носом. – Эй, браток, кажется, даже жареным пахнет, ей-богу, пахнет!

Нависшие над усадьбой черные тучи начали рассеиваться. Сквозь постепенно редеющую завесу мы уже видели местность, которую только что обстреливала артиллерия. От усадьбы не осталось ничего, даже стен. Все было сметено, стерто с поверхности земли; среди дымящихся развалин появились новые огромные воронки.

Не успели рассеяться дым и пыль, как мы снова пошли в атаку, но немцы открыли еще более сильный и яростный огонь. Всего яростнее били справа, из-за развалин. Цепь пехотинцев с одного конца до другого вновь залегла, но только на мгновение… В промежутке между залпами минометов и очередями гитлеровских пулеметов прозвучала команда. Мы снова бросились в атаку… еще раз! Однако через несколько перебежек огонь заставил нас опять залечь. Поливает немец – и все тут! Перевели дух – и вновь прозвучала команда! Снова поднялись, теперь уже в третий раз! Но опять напрасно; в свои окопы мы возвратились с еще большими потерями.

Казалось, что место, откуда враг вел огонь, просто заколдовано, его никак нельзя нащупать. Кроме небольших зарослей камыша, снежных плешин, льда да развороченной топкой земли, ничего не было видно.

– Мать их!.. – выругался один из солдат, выплевывая смешанную с кровью землю. – Ну ничего, братцы, ночью обязательно до них доберемся!

Мы возвратились на исходные позиции. Большинство солдат улеглись на землю лицом вверх и стали следить за облаками, проплывающими к юго-востоку, в сторону Румынии. Раненые кто как мог добрались до пунктов первой помощи. Тяжелораненых подобрали санитары и отнесли в укрытые места, где их ожидали повозки. Несколько солдат из второй линии окопов ползком доставили нам боеприпасы.

Подошло время обеда, но о нем не могло быть и речи. Мы молча принялись грызть сухари, которые были у нас в продовольственных сумках. Немцы не стреляли; пока мы находились на своих позициях, их минометы и пулеметы молчали.

– Ну, браток Ионикэ, видел? – проворчал с горечью Стэникэ.

– У, сволочи проклятые!.. – взорвался другой. – Ну, где ж они?

Никто не ответил. Мне не хотелось нарушать воцарившуюся тишину. В голову лезли мысли о доме, о родных. Брат мой Ангел был убит на Дону, мать и невестка с маленькими детьми остались одни, не имея никаких средств к существованию. Ходили слухи, что у нас на родине по-другому завертелось колесо; среди солдат все чаще и чаще поговаривали о наших правах на человеческую жизнь; до нас доходили вести о борьбе рабочих и крестьян. Я думал о приближающейся весне. Много надежд возлагали мы на нее, когда в августе 1944 года выступили против немцев. «Немцы почти на коленях!» – говорил я тогда и радовался, что, может быть, скоро вернусь домой. Чувствовал – что-то должно измениться в нашей жизни. Но перемены эти могли прийти только вместе с новым законом о земле… «Иначе, что же я буду пахать? Опять землю помещика Стэнеску? Нет! Теперь этому не бывать! Надо как-то кончать с боярами».

– Эй, Ионикэ, – оторвал меня от мыслей Стэникэ. – Айда!

Я приподнялся: солдаты вокруг меня отползли назад в окопы или в заросли камыша. Тогда и я пополз за ними, держась подле Стэникэ.

Мы отползли далеко назад, за вторую линию траншей. Потом опять перешли через какие-то окопы и траншеи, проползли сквозь редкие заросли камыша, захваченные накануне, и, сделав большой крюк, повернули вправо. Остановились мы на краю белого ледяного поля; это было озеро, один из берегов которого был занят немцами.

Я сразу же сообразил, для чего был сделан этот маневр.

– Вот теперь, Стэникэ, мы ударим немцам в бок, – обрадовался я.

– Как? По льду?! – удивился он.

– По льду!.. Ведь они же и не думают, что мы решимся на это!

– Ей-богу?

И действительно, было решено, что наш батальон атакует немцев прямо через озеро. Наша первая рота развернулась в цепь под прикрытием зарослей камыша на берегу озера. Другие роты были сосредоточены немного сзади во второй линии.

По ту сторону камышовых зарослей, в которых мы залегли, лед был светлый, гладкий и блестел, как зеленовато-белое зеркало. Мороз в последние ночи покрепчал, так что по озеру могли пройти даже танки. По границе ледяного поля, слева, кое-где редкими кучками торчал камыш и сухой тростник. Перед усадьбой не было ничего; один лишь гладкий лед, на котором можно было бы заметить даже винтовочный патрон.

– Здесь нас всех до одного перещелкают! – испуганно прошептал Стэникэ, глядя вперед сквозь камыши.

– Лишь бы не обнаружили! – проворчал я. – Сколько будет тут? Метров триста… Несколько перебежек – и мы в тылу у немцев.

Люди, скопившиеся в камышах и застывшие в напряженном ожидании, недоверчиво молчали. Лица у солдат слева и справа от меня, так же как лицо Стэникэ, постепенно мрачнели, словно на них надвигалась тень.

Тут екнуло и мое сердце. Однако у нас не было времени думать об опасности – по стрелковой цепи передали команду:

– По белой ракете идем… Только первая рота! Только первая рота!

Команда, передаваемая из уст в уста, пошла по рядам, затихая, как отдаляющийся рокот волны.

После этого над всем ледяным полем установилась еще более глубокая, более напряженная тишина. Меня тоже стал охватывать страх. Это чувство я всегда испытывал перед атакой. От мрачных мыслей, от воспоминаний обо всем пережитом буквально бросало в жар. Руки, сжимавшие автомат, стали влажными. Я поправил на груди лопату и вытянулся на льду, ожидая сигнала.

Вдалеке, из бескрайной мадьярской степи медленно надвигались сумерки.

Вдруг на развалины бывшей усадьбы обрушился с диким грохотом ливень снарядов. Теперь залпы артиллерии раздавались по ту сторону наших позиций, из районов расположения советских войск. Тяжелые орудия русских, которые до сих пор грохотали где-то справа, перенесли огненный всеуничтожающий шквал на усадьбу. Казалось, что сама земля раскалывалась под сверкающим разрывами дымным облаком, которое опять покрыло развалины.

– Теперь им конец! – вздохнул облегченно один из наших солдат, имея в виду немцев. – Уж если товарищи дадут прикурить, то…

В это мгновение в небе с нашей стороны вспыхнула, как звезда, и поплыла в воздухе белая ракета.

Мы еще крепче сжали винтовки, приподнялись на одно колено и локоть, приготовившись к броску. Младший лейтенант сделал знак не вставать, и мы, скользя по льду, поползли за ним. Наступавшие через камыши шли согнувшись, стараясь не задеть его; а те, кто были на льду, ползли, словно змеи. Видно было, что в атаку перешли и остальные батальоны, так как немцы, засевшие на территории усадьбы, открыли в той стороне огонь с еще невиданной дотоле яростью. Нас же пока никто не обстреливал. Разве только иногда со свистом пролетала какая-нибудь шальная пуля, выпущенная откуда-то слева нашими.

Примерно шагов через сто мы остановились, чтобы передохнуть.

Все застыли, устремив напряженные взгляды в сторону усадьбы.

– Смотрите, – прошептал я. – Смотрите, откуда бьют!

– Откуда, Ионикэ? – спросил младший лейтенант и подполз ко мне.

Отсюда позиции немцев были видны как на ладони. Я показал младшему лейтенанту места расположения двух огневых точек, которые мне удалось обнаружить. Одна из них была в развалинах усадьбы, а вторая немного ближе к нам, в начале камышовых зарослей, через которые мы пробирались. Дзоты выбрасывали целые рои беловатых искр, а между ними и вокруг них вспыхивали огоньки винтовочных выстрелов.

Недавно окончивший школу младший лейтенант со смуглым лицом поднес бинокль к глазам и долго рассматривал покрытые дымом развалины усадьбы. Затаив дыхание, мы молча собрались вокруг него.

– Два дзота, – произнес он задумчиво, не спуская глаз с немецких позиций. – Первый – там, между развалинами… второй здесь, как раз на берегу озера… И до чего же, черт возьми, он сильно бьет!

Потом он открыл сумку, вытащил листок бумаги, лежа набросал схему немецких позиций и подписал под ней несколько строчек. Продолжая смотреть вдаль, на немецкие дзоты, он свернул бумагу и протянул одному из солдат, чтобы тот доставил ее в батальон.

– Надо зайти в тыл этому, что стоит на берегу озера! – и младший лейтенант посмотрел на нас. – Или захватим, или взорвем!.. У вас есть гранаты?

– Есть, – ответили мы тихо.

Потом младший лейтенант с мрачным видом по очереди посмотрел на каждого из нас, как бы прикидывая в уме наши силы, и, повернувшись в сторону немцев, сделал нам знак двигаться дальше. Солдаты, находившиеся на льду, снова заскользили по его поверхности. Теперь в сумерках наше продвижение было еще труднее заметить.