Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Он купил его еще до войны на ярмарке в Олтенице, – прервала ее мама так спокойно, что я даже удивился. И тут мне стало ясно: теперь она почти не сомневалась, что дезертир, о котором говорит все село, не кто иной, как наш отец.

Через некоторое время она снова взглянула на тетю Лину и спросила:

– Кто еще видел ножик?

– Никто, – заверила ее тетя Лина. – Как только я нашла его, сразу же спрятала. Отец вошел в шалаш и нахмурился, увидев, что кто-то ночевал здесь и смял снопы.

Но потом пробормотал: «Бедняга! Видно, какой-нибудь беглый человек».

– У меня, – продолжала тетя Лина, – даже поджилки затряслись. И до тех пор, пока мы не принялись за работу, я никак не могла успокоиться. Весь день ждала, что вот-вот увижу высокого сильного Кристаке, медленно, тяжелыми шагами выходящего из кукурузы… Вот какие дела! – вздохнула под конец тетя Лина.

Мама задумалась: Она больше не плакала, как это было в предыдущую ночь. Видно, тогда ее беспокоила неопределенность; теперь же она была почти уверена, что дезертиром, о котором говорит все село, был отец. Она сидела не двигаясь, устремив взгляд в землю, казалось, даже не дышала. Временами мама подносила ножичек к свету и внимательно смотрела на него. Потом она поднялась с кровати, сунула ножик за пазуху и начала одеваться.

– Что ты хочешь делать? – с подозрением спросила ее тетя Лина.

Мама не ответила ей, словно не расслышала вопроса.

В доме была кое-какая старая одежда отца, которая, с тех пор как он ушел, так и висела на гвозде за дверью. Мама сняла ее и стала надевать. На старое ситцевое платье она натянула сначала брюки, потом – мятый пиджак с разорванными отворотами. Собрав волосы в пучок, она надела старую истрепанную шляпу, которую когда-то носил отец. Эту шляпу мы с Никулае нередко гоняли по полу вместо мяча.

– Лина, – сказала мама, похожая теперь на худенького стройного, со светлым, как перламутр, чуть осунувшимся лицом юношу. – Возьми у своих лошадь и выведи ее на дорогу, что ведет к вашему полю.

– Флоаре, – испуганно подскочила тетя Лина. – Что ты задумала?

– Я поеду туда, в шалаш, – спокойно ответила мама. – Может быть, он придет и этой ночью!

Тетю Лину начало буквально трясти от страха; мама взяла ее за руку, и они вместе пошли к выходу. На пороге мама остановилась я, положив руку на дверной засов, сказала:

– Лина, ты потом вернись сюда и ляг с ними, а то, чего доброго, проснутся ночью и испугаются!

Я не выдержал и заплакал.

– Не испугаемся, мам, – проговорил я, – иди!

На какое-то мгновение мать от неожиданности словно окаменела и стояла не шевелясь, все еще держась рукой за засов. Потом подошла к кровати и, увидев, что я вылез из-под одеяла и стою на коленках, крепко, с глубоким вздохом обняла меня. Я почувствовал знакомый запах пота от отцовской одежды и опять заплакал. Мать ласково погладила меня по плечам, и я понемногу успокоился.

– Ты все слышал, Петре? – спросила она.

– Все, мам! – ответил я.

Некоторое время мама стояла молча, задумавшись. Я знал, что она женщина решительная, сильная, и поэтому не сомневался, что она не отступит от задуманного.

– Петре, ты теперь уже большой мальчик… – прошептала она. – Ты никому ничего не скажешь?

– Не скажу, мама! – обещал я.

Мама крепко и необычно горячо обняла меня и вышла из комнаты вместе с тетей Линой.

* * *

Когда на рассвете я проснулся, место мамы на кровати было пусто. Однако на гвоздике за дверью, как и раньше, висела одежда отца, словно к ней никто и не притрагивался. Серп также по-прежнему висел на своем месте. Значит, мама опять не пошла на жатву. В изголовье постели я нашел, как обычно, завернутую в полотенце теплую мамалыгу.

В этот день мы никуда со двора не уходили и все время сидели у завалинки или играли с собакой. Я старался развлечь Никулае, чтобы он позабыл о мирабели Рябой. К обеду к нам во двор приехал Голя, управляющий помещика. Прямо верхом он подъехал к самой терраске.

– Эй, где твоя мать? – спросил он меня, натягивая поводья и щелкая в воздухе хлыстом. Нетерпеливо бившая копытами о землю лошадь была готова вот-вот подняться на терраску.

– Где ж ей быть? В поместье на жатве! – солгал я.

– Эй, чертенок, вот я сейчас задам тебе жатву! – пригрозил он мне хлыстом. – Отвечай, где она? – грубо прикрикнул Голя.

– Ну если не на жатве, – упорствовал я, – так, может быть, она, как помещики, на курорте?

Послышался резкий свист хлыста. Закрыв глаза, я почувствовал на груди и лице огненные удары бича. Никулае он не задел, так как тот был меньше ростом, а Голя не счел нужным нагнуться. Управляющий повернул лошадь и, разозленный, крикнул:

– С малолетства растете бунтарями!.. Хорошо же… мать твоя ни одного зернышка не получит.

Я вошел в дом и лег на кровать, уткнувшись горящим от удара хлыста лицом в подушку. Мне не хотелось, чтобы Никулае видел, как я плачу… Через некоторое время во дворе послышался голос Рябой. Она пришла с миской, полной мирабели, которую осторожно высыпала в подол рубашки Никулае. Я тоже вышел во двор.

– Чего же это вы не пришли за мирабелью? – пожурила она меня.

– Мы уходили, тетя Иоанэ.

Она пристально посмотрела на меня и с плохо скрываемым любопытством спросила:

– А кто это тебя так разукрасил?

Я быстро поднес руку к лицу, на котором еще горел след от удара хлыста управляющего.

– Никто, это меня Никулае нечаянно веткой ударил! – ответил я.

Собираясь уходить, Рябая отвела меня в сторону и шепнула:

– Петре, сегодня я хлеб пеку. Так что вечерком жди меня у колодца, я принесу тебе немножко!

Мама сказала, чтоб мы не ходили к Рябой за мирабелью. Но как быть, если она предлагает нам хлеб? Кто же откажется от хлеба? Разве лишь тот, у кого он есть, а у нас его не было! И я решил, что за хлебом пойти можно.

После полудня я все время стоял за забором и внимательно следил за всем происходящим во дворе у Боблете. Мне пришлось простоять до самых сумерек. Я уже было потерял всякую надежду, однако в этот момент до меня донесся ароматный запах печеного хлеба, который заполнил всю нашу окраину села. Я оставил Никулае дома, а сам побежал что было духу к колодцу.

Стемнело, а Рябая все еще не приходила. Время от времени я чувствовал во рту вкус хлебного мякиша, при мысли о котором у меня текли слюнки. Вдруг я заметил в темноте чей-то силуэт. Я узнал Рябую по походке: она шла медленно, вперевалку, как утка. Рябая несла в одной руке ведро, а в другой, спрятанной под передником, очевидно, был хлеб. За Рябой тащился самый младший из детей пастуха Мэнэилэ.

– Петре, это ты? – спросила Рябая, увидев меня у колодца.

– Да, тетя Иоанэ! – тихонько ответил я и с сильно бьющимся сердцем подошел к ней.

Рябая поставила ведро на землю, вынула из-под фартука большой белый каравай, от которого еще шел пар, и осторожно положила его на сруб колодца. От хлеба исходил такой аромат, что у меня закружилась голова. Чтобы не упасть, я прислонился к плетню, окружавшему колодец, и стал ждать. Медленными движениями, как будто она совершала какое-то таинство, Рябая стала опускать ведро в колодец, а затем осторожно поднимать его. После этого она взяла каравай, повернулась лицом к (востоку и начала молиться. Молились и мы, не отрывая при этом глаз от хлеба. Потом Рябая разломила каравай на две части. Хлеб был мягкий, как губка, и белый, как молоко. Рябая подошла к нам с двумя кускам «и протянула их сразу обоим. Сынишка Мэнэилэ еще смог кое-как пролепетать: «Спасибо». Я же, схватив свой кусок, опрометью бросился бежать домой.

Лишь перед самой дверью я остановился, удивившись, что в доме горит свет. Мама и Никулае забились в угол, возле них стоял жандарм; три других жандарма обыскивали дом, рылись в вещах, сердито швыряя их на пол. Я тихонечко проскользнул между жандармами и прижался к матери.

– Мам, – прошептал я, показывая ей хлеб, – Рябая нам дала свежего хлеба!

Но мама оттолкнула меня в сторону и бросилась к одному из жандармов, который стволом винтовки срывал со стены икону и полотенца. Охранявший маму жандарм остановил ее; тогда я бросился к другому жандарму, который в это время схватил за угол фотографию отца и хотел сорвать ее.

– Оставь карточку! – крикнула мать.

Я, рыдая, повис на руке жандарма; заплакал и Никулае. Однако жандарм отбросил меня к стене, да так, что у меня посыпались искры из глаз, а сам снова схватил карточку отца и с ненавистью разорвал ее на куски.

– Собаки! – простонала мать, – Собаки! Вы здесь жиреете, словно свиньи, в то время как другие гибнут на фронте!

Жандармы сразу же набросились на маму, и один из них сильно ударил ее по лицу… Но вдруг они остановились, увидев, что во дворе собрались наши соседи. Крестьяне стали ругать жандармов, стучать кулаками в окна и двери. Громче всех раздавался голос тети Лины, ругавшей жандармов самыми последними словами. Услышав крики, жандармы утихомирились и направились к двери. А тот, который стоял около матери, взял ее за подбородок и резко повернул к себе.

– Значит, ничего не знаешь? – процедил он сквозь зубы.

– Не знаю! – коротко бросила мать.

Жандарм нахмурился и, сверкнув злыми глазами, угрожающе прошипел:

– Ладно, потом узнаешь!

После этого жандармы вышли один за другим из комнаты под улюлюканье и свист стоявших во дворе людей. К нам в дом зашла лишь одна тетя Лина, и только теперь, увидев ее, мама зарыдала. Тетя Лина прежде всего потушила лампу, чтобы не тратить зря керосин, потом стала успокаивать маму. Мало-помалу люди, стоявшие во дворе, начали расходиться по домам, проклиная жандармов и бесконечную войну.

* * *

Наступила ночь. В окно опять светила луна, озаряя серебристым светом стены, икону, разорванную фотокарточку отца на полу. Вещи, сваленные посреди дома в кучу, тоже, казалось, были сделаны из серебра. Напрасно я пытался заснуть. Лицо от удара хлыста Голи страшно горело, к тому же по нему ударил еще жандарм. Мама собирала вещи и ставила их на прежнее место: ведь утром ей надо было идти на жатву к Франгополу. Я сказал ей, что ее разыскивал Голя, что он угрожал, будто не даст нам ни зернышка. Это ее взволновало даже больше, чем приход жандармов.

Не смыкая глаз, я лежал под одеялом, прислушиваясь к размеренному дыханию Никулае и следя за каждым движением мамы. Вдруг я услышал чьи-то шаги под окном и вслед за этим тихий стук. Мама поднялась, держа в руке какие-то лохмотья, и повернулась к окну.

– Ах! – вскрикнула вдруг она и застыла, прижав одну руку к губам, а другой все еще держа поднятые с полу лохмотья.

Я испуганно прижался к стене. Сначала послышался скрип двери, потом тяжелые шаги в сенях… Лязгнула задвижка, открылась дверь, и на пороге появился отец… У мамы из рук выпали лохмотья; она стояла безмолвно, словно окаменела. Отец осторожно закрыл дверь и повернулся. Лунный свет падал ему прямо на лицо.

– Криетаке, – взволнованно прошептала мама.

Отец сделал знак, чтобы она замолчала, и подошел к ней. Он выглядел хуже бродяги. Форма превратилась в лохмотья, лицо грязное, заросшее, по его густой бороде можно было сказать, сколько времени он бродил по лесам и полям. Его босые ноги были исцарапаны, покрыты пылью, превратившиеся в лохмотья штаны свисали длинными лентами. Только глаза остались такими же, как и четыре года назад: большие и печальные. Правда, взгляд их, казалось, стал каким-то пугливым и беспокойным, как у затравленного зверя. Отец медленно снял с головы рваную фуражку, обнажив густые, давно не чесанные волосы. Несколько мгновений он стоял, комкая ее в руках. Потом сделал шаг к матери…

– Как дела у вас, Флоаре? – спросил он ее так мягко и с такой теплотой в голосе, что мама сразу же очнулась и зарыдала.

Отец протянул руки, с отчаянием прижал ее к своей груди и прильнул губами к ее затылку. Когда он поднял голову, я увидел, как по его щекам и бороде, сверкая в лунном свете, катились слезы…

Я не мог сдержаться, выпрыгнул из-под одеяла, подбежал к отцу и, плача, прильнул к его широкой груди… Не знаю, сколько мы стояли так, обнявшись втроем – я, отец и мама. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем отец освободился от наших объятий и подошел к кровати.

– Ну, а как Никулае?.. Здоров ли?

– Вот он! – вздохнула мама, осторожно подняв край одеяла.

– Большой уж стал, – дрогнувшим голосом произнес отец.

Потом он наклонился, взял белую ручонку Никулае в свою большую, тяжелую, бог знает с каких пор не мытую руку. Стараясь не разбудить спящего сына, он припал к ней долгим поцелуем. На глазах у отца снова показались слезы, и о«, точно стыдясь их, отвернулся… Мама поспешно накрыла Никулае и велела мне тоже ложиться в постель. Потом они оба сели на край кровати, напряженно к чему-то прислушиваясь и не спуская глаз с окна.

– Видно, знали, Флоаре? – услышал я шепот отца.

– Подозревали, – невнятно, с дрожью в голосе сказала мама. – Все село говорит… Говорят, будто ты застрелил там офицера…

– Э, застрелил! – раздраженно прервал ее отец. – В том-то и дело, что не застрелил. Отделался, собака, только дыркой в плече!

Отец умолк. Чувствовалось, что в нем клокочет ненависть и что ему досадно и горько за свой промах.

– Кристаке, – услышал я дрожащий шепот мамы, – мне страшно… Я боюсь, как бы они тебя не поймали.

– Вот поэтому-то я и пришел сегодня к вам, – признался отец. – Этой ночью я ухожу отсюда, чтобы сбить их со следа. Но прежде мне хотелось повидать вас.

Мать вздрогнула и повернулась к нему. Ее лицо было хмуро и строго. Некоторое время она озабоченно, почти с отчаянием смотрела на него. Потом в нерешительности опустила глаза. Какое-то мгновение молчал и отец, словно чем-то смущенный.

– Кристаке, – наконец осмелилась произнести мама, снова подняв на него полные слез глаза, – может, лучше было бы остаться там!.. Ведь и с войны возвращаются… Кто знает? Может, и тебе удалось бы вернуться.

Во взгляде отца я прочел сострадание мужчины к женщине, которая ничего не понимает. Потом он долго и молча смотрел в землю. Мама продолжала дальше:

– А теперь что ты будешь делать? Сколько же времени тебе придется скрываться от жандармов, быть вдали от людей, голодать? Пойди, Кристаке, сдайся! – умоляла мама.

Отец вздрогнул и сурово посмотрел на нее. Его взгляд был хмурым и беспокойным. Я понял, что маме не удастся уговорить отца. Потом он резко покачал головой:

– Нет! Теперь уже нельзя!

– Все равно тебя поймают жандармы и изобьют до смерти.

– Не поймают! – процедил сквозь зубы отец. – И притом когда-нибудь должна же кончиться эта война!

Глаза матери снова наполнились слезами. Отец тяжело вздохнул – его вздох напоминал скорее приглушенный стон – и поднялся. Затем он подошел к окну и, скрываясь в тени стены, внимательно оглядел пустой двор, ворота, улицу, соседние дома.

– Флоаре, ты думаешь, что я сбежал от страха? Да, там я все равно погиб бы от пули: или в бою или по приговору военного трибунала…

Не поворачиваясь, он продолжал:

– Но не поэтому я убежал… ты меня знаешь! Если б мне было страшно, я убежал бы еще в первые дни войны…

Он на мгновение замолчал и уже более мягким голосом продолжал:

– Люди гибнут напрасно, Флоаре!.. Там, на фронте, мы не найдем справедливости. Нет! Она здесь, у нас в селе, ее надо вырвать из рук Франгопола и других вроде Боблетов и Мэдэраке!.. С ними надо бороться и свернуть им шею!

– Кристаке! – испуганно вскрикнула мама и уже шепотом взволнованно прибавила: – Ты же бунтовщик, Кристаке!

Отец спокойно отошел от окна, взял ее за руку и снова сел на кровать. В доме на некоторое время наступила тишина. Я недоумевал, почему возмущается мама, когда отец говорит о том, что нужно свернуть шею Франгополу? Но я не понимал, почему отец стал так ненавидеть Боблете. Ведь Рябая хорошо относилась к нам… Вот Франгопол, это другое дело! Он помещик…

Я хотел сказать отцу, что надо бы еще придушить и управляющего Голя… Потом я подумал, почему, например, Боблете и Мэдэраке живут гораздо лучше нас. Меня оторвал от этих мыслей отец: почуяв запах хлеба, он неуверенно прошептал:

– Флоаре… кажется, пахнет свежим хлебом!

Мама протянула руку к изголовью кровати, вытащила оттуда половину каравая, которую я получил от Рябой. Она не стала говорить отцу, откуда этот хлеб, боясь, как бы он не вспылил опять, и сказала только:

– Бери… это нам дали!

Отец взял хлеб и жадно начал есть, откусывая большими кусками.

– Давно я не ел мягкого хлеба! – проговорил он. И вдруг, словно застыдившись чего-то, он перестал есть и отдал оставшийся кусок хлеба матери.

– Лучше оставь детям!

Мы с мамой стали отказываться, уговаривая его есть все, но так и не смогли заставить его прикоснуться к хлебу. Вдруг он вспомнил о чем-то и озабоченно спросил маму:

– Сколько ты получишь зерна от Франгопола?

– Не знаю, – уклончиво ответила мать. – После молотьбы видно будет.

– Не получим ни зернышка, папа, – выпалил я. – Сюда приходил Голя и сказал нам… Говорит, почему матери нет на жатве?!

Лицо отца сразу же потемнело, как в ту минуту, когда он стоял у окна; в нем опять вспыхнула ненависть. Он повернул свое заросшее лицо к матери и вопросительно посмотрел на нее. Увидев, что мать молчит, отец понял, что это правда. Он быстро встал и, сердито ругаясь, тяжело, словно разъяренный медведь, заходил по комнате.

– И в то лето, папа, он нам ничего не дал! – крикнул я из-под одеяла, – И все из-за того, что мама была больна!

– О дьяволы! – со злостью выругался отец.

Но вдруг он остановился и повернулся к окну. Снаружи залаяли соседские собаки. Я встал, тоже взглянул в окно и увидел Пыржола, бросившегося через двор на улицу. Отец посмотрел на нас. Осторожно, словно вор, он открыл дверь и тихонько вышел в сени… Мама пошла за ним, а я остался у окна, не опуская глаз с дороги. Через мгновение я услышал, как в сенях стукнула дверь. Но во двор вышла только мать. Она, боязливо озираясь по сторонам, направилась к воротам. При свете луны во дворе было светло как днем. Мама остановилась у ворот, прислушиваясь к лаю собак. Потом она кивнула отцу, тот проскользнул в дверь и скрылся в тени забора. Затем я увидел его уже в глубине ограды; он бежал, согнувшись, к акациям, темными силуэтами возвышавшимся у изгороди дома тети Лины…

Мать, еще немного постояв во дворе, вернулась. Она, видно, не могла забыть разговора с отцом, его мятежные мысли пугали ее. Потом заперла дверь и, вздыхая, встала на колени перед иконой. Сделав несколько поклонов, она подняла взгляд на икону и прошептала:

– Защити его, матерь божия!

До полуночи мы не могли сомкнуть глаз. Мать все время приглушенно плакала, то молясь за отца, то проклиная нашу жизнь. А я жалел, что не успел сказать о том, как ударил меня хлыстом Голя. Я тешил себя мыслью, что отец не решится уйти далеко от нас и когда-нибудь ночью снова придет домой… Тогда я ему все и расскажу. В этот момент послышался лай собак. Он постепенно усиливался, разносясь по всему селу; затем раздались крики людей. По улице, гремя ведрами, с вилами в руках бежали люди.

– По-жа-ар! – надрываясь, кричал кто-то.

К нам в окно постучала тетя Лина и позвала маму во двор. Вышел и я. По ту сторону села, у пастбища, полыхало в ночи огромное пламя. При лунном свете было видно, как к небу взвивались клубы дыма и летел черный пепел. Яркие языки огня поднимались вверх, пробивая тучи дыма и сажи.

– Горит гумно у Франгопола! – прошептала тетя Лина. – Ни зернышка не останется… все в пепел превратится!

Мы с мамой вздрогнули, но не произнесли ни слова. Мама боязливо притянула меня к себе и прижала мою голову к своей груди. Мы стояли на улице и смотрели на бушующий огонь до тех пор, пока мимо нас не пробежали последние группы людей. Затем появились конные жандармы, скачущие во весь опор, и помещичьи слуги; мама поспешила домой. Жандармы направлялись в сторону пастбища. Я и тетя Лина остались во дворе смотреть, как полыхает пожар. Вскоре я возвратился в дом и застал маму стоящей на коленях перед иконой.

* * *

На рассвете я проснулся, почувствовав, что кто-то изо всех сил трясет меня.

– Петрикэ, вставай… Отца ведут… Посмотри на него! Может, больше не увидишь!

Я мигом соскочил с кровати. Только на улице, увидев плачущую маму, я понял, что речь и в самом деле идет об отце. Оказывается, его поймали ночью жандармы, после того как он поджег гумно помещика.

Долго ждать не пришлось: на улице вскоре появились три жандарма; между ними шел отец. Мать вскрикнула, будто ее ударили ножом, и, не помня себя, бросилась к отцу. Жандармы тотчас скрестили штыки и преградили ей путь. Перепуганная тетя Лина оттащила маму в сторону.

Конвоиры стали кричать на отца, подталкивая его штыками, но он не трогался с места – он ждал, пока я не подбегу к нему. Слезы градом лились из моих глаз.

– Не плачь, Петрикэ! – сказал отец спокойно. – Не плачь!

Потом, гремя висевшими на руках цепями, отец попробовал погладить меня по голове, но не смог: его пальцы были разбиты в кровь во время схватки с жандармами. Тогда он положил на мои плечи кулаки и с грустью прижал меня к своей груди. Цепи, в которые он был закован, упали мне на спину, и я почувствовал их свинцовую тяжесть.

Когда слезы на моих глазах немного просохли, я увидел покрытое синяками, окровавленное лицо отца. Волосы и борода его были всклокочены, а и без того рваная одежда превратилась в сплошные лохмотья. Жандармы жестоко избили его. Однако они не смогли сломить его волю: он по-прежнему держался гордо.

Когда наши взгляды встретились, я заметил, что глаза отца заблестели.

– Был у меня ножичек, Петрикэ, – тепло прошептал он. – Хотел я подарить его тебе на память, но он куда-то исчез…

Услышав это, мама вырвалась из рук тети Лины и подбежала к нам. Она вынула из-за пазухи маленький ножичек. Отец, широко раскрыв глаза, удивленно смотрел на него…

– Отдай ему, – наконец попросил он маму и, повернувшись ко мне, тихо проговорил:

– Береги его, Петрикэ!

Потом, подталкиваемый жандармами, он пошел навстречу первым лучам восходящего солнца. Я остался стоять посреди улицы и глазами, полными слез, смотрел то ему вслед, то на сверкающий в моей руке ножичек… Мама с надрывным Криком и проклятиями снова попыталась вырваться из рук тети Лины, но та крепко держала ее. И она зарыдала от отчаяния и безнадежности…

Спустя две недели в наше село вступили первые бойцы Советской Армии.