Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Ешь, моя лошадушка, ешь, – ласково шептал ей дед. – Видишь, не оставили тебя друзья. Не захотели, чтобы с голоду ты погибла.

Потом вытер украдкой глаза и протянул рыжеусому пустую каску.

Вернувшись к себе в землянку, мы всю ночь проговорили. Рассказывали друг другу про своих коней. Невольно взгрустнулось всем. Живы ли наши кони? Может, и они погибают сейчас с голоду? Или сразила их немецкая пуля где-нибудь на других фронтах?..

* * *

На следующее утро половина нашего пайка пошла в каску. Дед Андрей схватил ее и побежал к коню, ног под собой не чуя от счастья. Но когда в тот же вечер мы вернулись со смены, голодные и продрогшие, нас словно обухом по голове ударили: деда Андрея с сержантом вызвали к командиру. Сели мы у огня, молчим. На сердце кошки скребут: боязно нам за них. И хлеба не поделили, остался лежать в мешках в углу, забыли мы про него. Под конец один из бойцов не выдержал:

– Из-за этого его вызвали?

– А что ж думаешь? – робко добавил другой. – Был приказ? Был. Так что же не отдал он коня? Приказ есть приказ…

– «Приказ, приказ», – передразнил его рыжеусый. – Что же так и смотреть, как конь у тебя на глазах подыхать будет? А потом что?

Разговор на том прервался. Снова сидим у огня, молчим. Ветер в лесу свистит, а мы прислушиваемся, не скрипнет ли снег под ногами. А время идет. Тут еще один боец заговорил, смуглый парень, глаза черные, так и горят, пулеметчик.

– Надо было сразу доложить все по команде. Сказать, что берем коня на свою ответственность. Сообща кормить будем.

– А чем? – огрызнулся рыжеусый. – Своим пайком? Так тебе и позволят!

– Позволят, не позволят. Наше это дело, – упрямо заявил пулеметчик. – Свое даем!

Опять сидим у огня, молчим. Тревога нас гложет. О деде Андрее и сержанте беспокоимся. А время бежит, к полуночи уже подходит. Сморил многих сон, растянулись на подстилке, заснули. Вдруг слышим топот шагов у дверей. Первым ввалился дед Андрей, веселый, довольный. Стал снег с себя стряхивать, но говорить – ничего не говорит: ждет, пока сержант с лесенки спустится. Тот тоже улыбается.

– По одному наряду вне очереди каждому, когда уйдем в запас! – крикнул дед. – Это за то, что не доложили.

Сержант стал будить спящих. Через минуту все наше отделение, за исключением часовых, сидело вокруг огня. Сержант немного помедлил, подмигнул нам многозначительно и объявил:

– Такое дело, братва! Нынче же ночью выступаем… Но не вниз, в долину, как ждет того немец, а наверх, в горы… Нужно нам внезапно ударить им во фланг…

– Кому это нам? – спросил рыжеусый.

– Погоди немного, увидишь, – и сержант изложил все по порядку: – Вызвали вместе с нами к капитану и командира первого стрелкового взвода. Капитан показал нам на карте горы, через которые мы перевалили, и позиции, которые занимаем сейчас мы и немцы… «Наши патрули донесли, – сообщил он потом, – что здесь, – он указал карандашом место на карте, – в обороне противника брешь – голая, отвесная скала, на которую очень трудно взобраться и которую трудно удержать. Но эта скала очень удобна для нас, чтобы нанести с нее удар во фланг неприятеля. Мы на рассвете пойдем в наступление, будем атаковать гитлеровцев в лоб, как уже делали не раз. Но пока безуспешно. Чтобы наша атака не захлебнулась и на этот раз, мы решили одновременно ударить по их флангу с этой скалы. – Тут капитан немного помолчал и потом сказал нам напрямик: – Для этого я и позвал вас. Нынче же ночью вы должны обязательно взобраться на ее вершину. И под утро, когда мы пойдем в атаку, открыть по немцам огонь с фланга. Подъем на скалу долгий и трудный, саней у нас нет, больше людей вам дать не можем, здесь нужны. Но мы должны выйти отсюда во что бы то ни стало… Я подумал о вас, господин младший лейтенант, – обратился он к командиру стрелкового взвода, – потому что у вас самые опытные люди. И о вас, – повернулся он к нам, – потому что вы единственный пулеметный расчет, у которого имеется лошадь… А придется забрать с собою как можно больше боеприпасов.

Перед уходом он пожал нам руки и добавил на прощание:

– Не забудьте, судьба завтрашнего боя в ваших руках! Я верю, что вы не подведете.

Через несколько минут, одетые в маскхалаты, мы были готовы к выходу. Больше всех радовался дед Андрей. Когда мы построились перед землянкой, он вывел за узду коня и поставил его позади отряда. Нагружая на него ящики с боеприпасами, как обычно, гладил его по шее, взволнованно шепча:

– На немцев идем, лошадушка! Отплатим им!

Мы двинулись по тропке, петлявшей между занесенными снегом елями. На опушке леса ждал нас стрелковый взвод. Из леса вышли группами, пробираясь в темноте среди мелкого хилого кустарника. Впереди, разведывая дорогу, шло одно из стрелковых отделении во главе с командиром, у которого был компас. За ним, немного поотстав, справа и слева – два других, а последнее, четвертое, замыкало шествие. Наше пулеметное отделение с лошадью шло в центре, за головным отделением.

Скоро кустарник начал редеть, а тропа стала круто подниматься вверх. Очень мешали снег и пурга, кружившаяся над пропастью. Двигаться приходилось больше на четвереньках, стараясь не выпускать из виду маячившие впереди тени. Временами ноги так увязали в снегу, что мы едва тащились. Особенно трудно приходилось тяжело навьюченному коню. Опасность подстерегала нас на каждом шагу. Один из бойцов, шедший с краю дороги, оступился и полетел в пропасть. Тогда мы построились в затылок, поскольку немцы нам сейчас не угрожали, связали ремни и, держась за них, как за канат, гуськом продолжали карабкаться вверх. Так, карабкаясь на четвереньках, помогая друг другу, мы одолели еще часть подъема. А когда, совсем выбившись из сил, с отмороженными лицами и ногами, с заиндевевшими ресницами и щеками, попытались сделать передышку, дед Андрей начал кричать:

– Если остановимся, замерзнем! Пошли! Кто останется – пропал!

И снова мы двинулись вперед. Но, при всем нашем мужестве, мы чувствовали, что слабеем с каждой минутой. Темень, вьюга, снег, крутизна подъема и тяжесть ящиков с боеприпасами, которые приходилось нести на себе, совсем вымотали нас. И хотя мы сознавали, какая нам грозит опасность, не смогли все же удержаться, чтобы не прикорнуть, свернувшись на снегу. Мы понимали, какое важное задание выполняем, и нас очень беспокоило, что мы продвигаемся вперед так медленно. Многие из бойцов попросили тогда командира разрешить им оставить часть ящиков с боеприпасами на дороге, чтобы продолжить путь к вершине налегке. Не видя другого выхода, командир согласился.

– Негоже боеприпасы оставлять, господин младший лейтенант, – запротестовал тогда дед Андрей. – Мы далеко ушли от своих. Боеприпасы будут нам до крайности нужны на вершине.

– Знаю, что негоже, – пробормотал командир. – Да на рассвете нам обязательно нужно быть на скале и открыть огонь по флангу противника.

– Разрешите мне тогда, господин младший лейтенант, пойти с лошадью вперед, – продолжал дед Андрей. – А ящики оставьте здесь. Я мигом обернусь и заберу их.

Мы с беспокойством ждали решения командира. То, что хотел сделать дед Андрей, было выше его сил. Отправиться одному в метель и ночь, не зная дороги! Бороться затерянному среди диких гор один на один с вьюгой! Командир не мог ему это разрешить! Но мы ошиблись. Он вдруг обратился ко всем нам:

– Кто хочет пойти вместе с Андреем Бырку?

Из нашего расчета вызвались двое: сержант и рыжеусый боец. К ним присоединились несколько человек из стрелкового взвода. И они ушли вперед в снежную мглу. Мы смотрели им вслед, пока не поглотили их вьюга и тьма.

Мы немного задержались. Потоптались на снегу и снова потащились к вершине. Но через несколько сотен шагов опять остановились. Ящики с боеприпасами оттягивали нам руки, будто мы несли жернова. Сбились в кучу, чтобы защитить друг друга от пронизывающего ветра. Пурга засыпала глаза, затрудняла дыхание. От слепящей белизны снега ночь словно стала прозрачной. Мы с ужасом смотрели на бездонные пропасти и голые вершины, окружавшие нас. Над нами, как ледяные пики, маячили зубцы вершины, на которую мы должны были взобраться.

– Еще немного осталось, – подбадривал нас командир. – Нам надо спешить.

Но как спешить? Через сотню шагов снова вынуждены были сделать привал. Решили тогда последовать совету деда Андрея – оставить ящики на дороге под охраной нескольких человек, а остальным продолжить путь налегке.

Так и сделали. И благодаря этому уже через час, незадолго до рассвета, достигли вершины. Деда Андрея с двумя стрелками встретили в пути – он возвращался за оставленными ящиками. На скале мы рассыпались по голой площадке, ища укрытий. Одни залегли за камнями, другие стали спешно окапываться в снегу. Навели пулемет на фланг гитлеровцев и стали ждать. К рассвету вьюга поутихла, и мы смогли рассмотреть позиции немцев. Узлы их обороны расположены были цепочкой в нескольких сотнях шагов под нами; они словно опоясывали узором часть горы под самой вершиной. Мы ясно различали часовых, топтавшихся от холода на снегу. Видели, как выходили время от времени из укрытий люди и всматривались в долину, ведущую в расположение наших частей.

– Дадим им теперь жару! – прошептал рыжеусый, вставляя в пулемет новую ленту. – Боеприпасов у нас хватит.

– Хватит, – заверил сержант. – Дед Андрей доставит.

Так сидели мы в засаде, следя то за неприятелем, то за долиной, откуда должны были пойти в атаку наши. Вскоре вернулся и дед Андрей. Лошадь он укрыл в небольшой ложбине, а ящики перетаскал к нам. Оставалось только ждать минуты атаки. Эта минута наступила как нельзя более кстати.

На заре у немецких позиций появились каптенармусы. Они принесли завтрак. Гитлеровцы вышли из укрытий, построившись словно они были не на войне, а в казарме, держа каждый в одной руке котелок, а в другой ранец. Потом они по очереди прошли перед каптенармусами, которые опускали каждому в ранец хлеб и банку консервов, а из привезенных на санях больших чугунных котлов наливали в котелки дымящийся горячий кофе. Что за запах был у этого кофе! Не пойму как, но он доходил к нам наверх, на вершину. Немцы с такой жадностью накинулись на еду, что кой-кому из наших, у кого особенно урчало в кишках, даже дурно стало.

– Ну и лопают же, дьяволы! – выругался рыжеусый, глотая слюну. – Не сожрите все. Оставьте немного и другим. Через несколько минут пожалуют к вам непрошеные гости.

– Не беспокойся – у них порядок, – насмешливо заметил сержант. – Оставят и на обед.

Но скоро нам стало не до шуток. Со стороны долины наши пошли в наступление по всему фронту. Услышав стрельбу, немцы бросились к укрытиям за оружием. Но тут и мы открыли огонь по их флангу. Зажатые между двумя шквалами огня, гитлеровцы заметались: не знали куда бежать, в кого стрелять. Пока они пришли в себя, наши уже ворвались на их позиции и сцепились врукопашную. Пришлось нам прервать стрельбу, боялись попасть в своих…

Гитлеровцы бросились бежать. Они спасались по единственной открытой для них дороге, которая, огибая гору, вела вниз, к лесу. Мы немилосердно косили их из винтовок и пулеметов. Но тут начала бить немецкая артиллерия так, что с полчаса мы не могли поднять головы из-за выступов и из укрытий. Скала сотрясалась от рева и взрывов. Вершину окутали клубы черного дыма и гари. Но и наши бойцы не дремали. Перемахнув через вершину, они преследовали гитлеровцев по пятам, разя их пулями, приканчивая штыками. Немцы улепетывали без оглядки, пока не скрылись в лесу.

Когда стихла немецкая артиллерия, мы вышли из укрытия и построились, чтобы спуститься к своей роте. У стрелков недоставало несколько человек, убитых осколками, у нас – деда Андрея.

– Дед Андрей! Дед Андрей! – принялись мы кричать наперебой. Никто не отзывался. Мы кинулись к ложбинке.

Дед Андрей стоял плача на коленях возле распростертой на земле лошади: осколком снаряда ей распороло брюхо. Лошадь судорожно и тяжело дышала, уткнув морду в шинель деда, и при каждом вздохе в ее брюхе что-то хрипело и клокотало.

– Лошадушка моя, – шептал дед сквозь слезы, гладя ее по шее и гриве. – Лошадушка моя! Что мы будем без тебя делать?

Вдруг дыхание коня остановилось, туловище вытянулось, но большие, ясные и влажные от слез глаза все еще продолжали неподвижно смотреть на деда Андрея.

– Ох, лошадка моя! – зарыдал он и без сил упал на нее.

Мы стояли поодаль и смотрели сквозь слезы в уже начавшие мутнеть глаза лошади. Вдруг, словно прикосновение рук деда Андрея вдохнуло в нее новые силы, она втянула в себя воздух, подняла голову и сделала попытку подняться. Но тут же вновь рухнула и стала биться о землю, борясь со смертью. Дед Андрей смотрел на нее, отупев от ужаса и горя.

– Пожалей коня! – шепнул ему рыжеусый, – Пристрели его.

– Пристрелить! – вскочил дед, сжав кулаки, готовый броситься на советчика. Но снова разрыдался и, опустившись на колени, стал гладить дрожащей рукой по шее и спутанной гриве коня. По знаку сержанта мы вернулись на место, где ждал нас стрелковый взвод. Возле лошади остался один дед Андрей.

Перед тем как спуститься, мы оглянулись. Дед Андрей плача стоял над конем, приставив дуло к его виску. Потом отвернулся и выстрелил…

Час воспоминаний (Рассказ журналиста)

Из ивовой рощи мы вышли на берег Дуная. Остановились в тени гигантских тополей, гордо устремивших свои вершины в небо.

Ветер ласково играл листвой. Она сверкала и переливалась на солнце: казалось, что по ней струились потоки света. У наших ног тихо плескались воды Дуная. Волны медленно набегали на берег, подступая почти к самым деревьям, и откатывались, смывая песок. Он сразу начинал искриться, как осыпанный алмазами. Но тут же впитывал в себя влагу, будто спеша принять новую волну. Водная ширь Дуная сияла, как солнце, раздробленное на тысячи и тысячи блестящих, пронизанных светом осколков.

Кругом царила нерушимая тишина. Только едва слышный плеск волн внизу и шепот ветра в листве говорил об извечном движении природы. Изредка проносилась над водой одинокая чайка, и в ее стремительном полете чувствовался молодой порыв и жажда свободы.

Возле тополей я увидел свежеобтесанный желтоватый камень-известняк, глубоко врытый в песчаную почву.

– Тут мы поставили ему памятник, – тихо сказал мне приятель, приведший меня сюда, словно боясь нарушить окружающее нас безмолвие. – Некоторые предлагали поставить памятник ему в селе, ближе к нам. Другие – на пашне, в центре земель, которые он поделил между нами. Но большинство считало, что памятник надо поставить здесь, у воды, где сразила его пуля в тот роковой час.

Я внимательно осмотрел камень и прочел высеченную на нем краткую надпись: «Настасе Драган, погиб в 1945 году». Мы постояли некоторое время задумавшись, глядя на несущиеся перед нами воды Дуная.

– Ты его помнишь? – спросил меня приятель.

– Как же! Детство провели вместе.

– Да, но ты не знал его таким, каким он стал позже, в те годы… Ты рано ушел из села.

Мы сели на песок возле камня лицом к Дунаю и некоторое время молча прислушивались к шелесту тополей и к плеску волн о берег. Совсем рядом, ослепительно сверкнув на солнце, пронеслась белоснежная чайка и скрылась вдали. Здесь, возле могилы нашего общего друга, и поведал мне приятель грустную историю его гибели.

– Теперь ты знаешь, – начал он, – что в то время, осенью сорок четвертого и зимой сорок пятого, идея земельной реформы носилась в воздухе. Охвачены были ею и здешние села по берегу Дуная до портового города. Оттуда, из города, и принесли ее нам рабочие судоверфей. Они первые стали говорить нам: «Не ждите милости от бояр! Объединяйтесь и захватывайте поместья! Земля принадлежит тем, кто на ней трудится». Так-то оно так, но кто-то должен был возглавить нас, повести на захват помещичьей земли. Еще до наступления зимы село клокотало, как вода в наглухо закрытом котле. Нечего греха таить, побаивались мы Христофора, когда он грозил нам: «Не утихомиритесь – сгниете на каторге!» – А тут еще на рождественские праздники столковался он с жандармами и самых зубастых из нас упрятал за решетку.

После того мы только тайком позволяли себе толковать о земле, и рабочие газеты, которые приносили нам из города, читали из-под полы, передавая из рук в руки.

– Бояре – сила, – запугивал нас то один, то другой. – Раздавят вас, как в тысяча девятьсот седьмом… [16]16
  В 1907 году в Румынии вспыхнуло мощное крестьянское восстание, жестоко подавленное реакцией. Было расстреляно более 11 тысяч крестьян. – Прим. ред.


[Закрыть]

Были мы – как бы тебе это сказать – словно мятежники, запертые куда-то в загон, где вынуждены были топтаться на месте, не осмеливаясь перемахнуть через забор… И вот в это как раз время, в январе сорок пятого, и вернулся с фронта Настасе. Я в тот день работал здесь, на берегу, валил лес для Христофора. А когда к вечеру пришел продрогший домой, жена поджидала меня у ворот. Не терпелось ей выложить мне свои новости.

– Знаешь, Сандуле, – шепотом сообщила она мне, – вернулся Настасе. Люди болтают, что он коммунист.

Я даже в дом не зашел. Сунул жене топор и пилу и, как был, окоченевший, побежал к Настасе. В доме его народу – полным-полно. С трудом протиснулся сквозь толпу у дверей. Сам Настасе сидел на кровати, еще в военной форме, фуражка сдвинута на затылок, в руке газета. Читал он ее людям. Как увидел меня, положил газету на кровать и воскликнул радостно:

– Здорово, Сандуле! Как живешь?

Я и ответить не успел, как поднялся он – громадный, плечистый – во весь свой богатырский рост и, обхватив меня одной рукой, крепко прижал к груди. Когда увидел я вместо второй руки пустой болтающийся рукав кителя, слезы невольно навернулись на глаза. Какая-то затаенная боль мелькнула и в глубине его глаз. И так я был этим потрясен – ты ведь помнишь, какой у него всегда был взгляд, веселый, открытый, – что не смог удержаться и расплакался.

– Ну, будет, Сандуле, будет! – стал он успокаивать меня, освобождая место рядом с собою на кровати. – И с одной рукой буду я крыть Христофора на всех перекрестках!

Люди задвигались и весело рассмеялись его шутке. Когда в комнате снова установилась тишина, усадил меня Настасе рядом с собой и, протянув газету, сказал:

– Ну, а теперь ты читай, Сандуле. Ты пограмотней будешь.

Я одним духом прочитал всю газету. Ведь в ней говорилось о земле. Рассказывалось, как в других местах – в Дымбовице, в Влашке – крестьяне уже давно захватили помещичью землю…

– Так и мы должны поступить! – твердо заявил Настасе. – Сейчас вся страна зашевелилась. Не годится нам хуже других быть. Нынче же весной нужно нам стать хозяевами земли.

– А Христофор разве на это пойдет? – раздался чей-то голос.

– А кто его спросит? – поднялся во весь рост Настасе. – Крышка твоему Христофору. Спета его песенка. Теперь мы – сила!

– Так Христофор ведь не один, – выкрикнул еще кто-то из толпы. – С ним и жандармы, и примарь, и волостное правление, и городская управа.

– Ну и что с того? – высмеял его Настасе. – Что такое Христофор без нас? Нас ведь в тысячу и тысячу раз больше. Захотим – землю перевернем!

Люди притихли, словно подавленные собственной силой. Старик Гытулец завертелся вокруг него волчком, все выпытывал:

– Значит, говоришь, пойдет дело у нас теперь?

– А как же иначе! – заверил его Настасе. – Кто кого!

Приятель мой на время замолчал, прислушиваясь к тишине, царившей на этом солнечном берегу Дуная. Затем продолжал задумчиво:

– Да, вот что принес к нам в село Настасе. Дух мятежа принес он с собой, веру в нашу силу, решимость бороться. Он стал той искрой, которая помогла разжечь давно тлевший в нас огонь!.. Уже в тот вечер задавал я себе вопрос – откуда у него это мужество, эта уверенность, знание того, что надо делать? Мне не терпелось расспросить его об этом. Потому, когда народ разошелся, окрыленный надеждой, с вновь пробудившейся тоской по земле, я остался у Настасе. Некоторое время украдкой наблюдал за ним. Чем-то он смущал меня. Уже в тот вечер я понял, что вернулся он с фронта другим человеком.

– Настасе, – решился я наконец, – люди на селе болтают, что ты коммунист.

Он посмотрел на меня в упор своими большими блестящими глазами – помнишь, какие они у него были, голубые и ясные, – но ничего не ответил, только усмехнулся про себя. Его жена, Замфирица, до того стоявшая прижавшись к печи, покачивая в корыте ребенка, тут бросила невольно взгляд на его изуродованное плечо и неожиданно разрыдалась.

Он подошел к ней, обнял ее здоровой рукой и, прижав к груди, мягко спросил:

– Ну с чего ты вдруг?

Затем глаза его внезапно загорелись, и он воскликнул:

– Ах, Сандуле! Замфирица! Вы и представить себе не можете, какая у нас будет здесь жизнь!

Он стоял перед нами сильный, рослый, с горящими глазами, устремленными куда-то вдаль. Казалось, он видел перед собой эту чудесную жизнь и потому был так растроган и так радостно билось его сердце. Но мы, забитые, задавленные нуждой и горем, не понимали его, не могли разделить его мечты.

– Ты не ответил мне, – напомнил я ему, чтобы вернуть к действительности.

– Да, Сандуле, я коммунист, – подтвердил он подозрение села. – На фронте, потом в госпитале, в Бухаресте, научился я от людей, что по-иному нужно жить.

При этих словах Замфирица снова расплакалась у него на груди, а я сидел подавленный, потупив глаза. Для нас обоих коммунизм был каким-то страшилищем, так запугали нас им бояре. Настасе посмотрел на нас и вдруг весело рассмеялся, очевидно представляя себе, что мы сейчас думаем. Он легонько отстранил жену и зашагал по комнате. Я смотрел на него недоумевающий, растерянный. Настасе остановился у печки и стал качать ребенка, которого разбудил своим смехом. Затем повернулся ко мне и произнес с горечью:

– Сандуле и ты, Замфирица! Какой думаете избрал я путь? Ради чего оставил эту руку в Трансильвании? Не для того же, чтобы по-прежнему благоденствовали бояре, чтобы, как и раньше, гнули мы спину на Христофора? Вот ты, Сандуле, – он схватил меня за грудь. – Какой бы ты хотел, чтобы была наша жизнь?

– Какой? – забормотал я, застигнутый врасплох. – Ну, без бояр… Чтобы земля стала нашей и… чтобы хорошо жилось…

– Так ведь того же хотят и коммунисты! – воскликнул он. – Ты ведь сам только что прочел об этом в их газете.

В тот вечер мне не удалось поспорить с ним, потому что кто-то начал вдруг неистово барабанить в дверь. Настасе вышел в сени отпереть. На пороге толпились жандармы с винтовками. Мы с Замфирицей так и замерли посреди комнаты. Но Настасе не растерялся и, загораживая им рукою вход, спросил, едва сдерживая себя:

– Что вам здесь понадобилось?

– Айда с нами в караулку! – выпалил один из жандармов. – Хватит, поагитировал! Явился с разгоряченной башкой и мутишь все село!

На мгновение и Настасе онемел, даже в лице изменился. Но тут же пришел в себя, выхватил у одного из жандармов винтовку и, замахнувшись, так гаркнул на них, что стены задрожали:

– Кто?! Я? Чтобы я с вами пошел в караулку?! Да вы знаете, откуда я пришел?!

И если бы не крик Замфирицы, раскроил бы он им тогда черепа. Тут и я опомнился и бросился к нему. Вырвал у него из руки оружие и швырнул жандармам, которые поспешили убраться за ворота.

На следующий день село бурлило. Возвращение Настасе, его столкновение с жандармами ворвались в нашу жизнь, как буря. Дух противодействия, тлевший в наших сердцах, вспыхнул сейчас с новой силой. Назревал бунт. Настасе прибил к наружной стене своего дома доску, на которой вывел крупными буквами: «Партия коммунистов. Село Трестиень». Вечером возле его дома снова толпился народ. Огонь мятежа разгорался все сильнее. Нужно было, чтобы этим огнем овладел человек, который не боялся бы больше силы бояр и умел бы обуздать его так, чтобы сгорела в нем несправедливость и чтобы засиял он людям добром и правдой. Этим человеком и стал Настасе.

Приятель мой снова замолчал. Лицо его помрачнело. Казалось, он совсем забыл обо мне, погруженный в свои мысли. Он следил глазами за колыханием воды, которая поднялась почти до надгробного камня и тополей.

– Месяц спустя, – продолжал он через некоторое время свой рассказ – голос его звучал сейчас тихо, приглушенно, – у Настасе уже не было ни единой свободной минуты. Большая половина села сплотилась вокруг него, в основном беднота, жаждущая земли и иной жизни. Но не одно только наше село взбудоражил Настасе. Он обошел все окрестные деревни на берегу Дуная до самого портового города и вывел их из оцепенения. По временам уходил он и в город, к рабочим судоверфей, и приносил нам от них братское слово одобрения и обещание поддержки, а также газеты и книги. Жандармы больше не трогали его: они не осмеливались выступать против половины села. Настасе они обходили или делали вид, что не замечают его, не знают, что мы все чаще и чаще собирались в его доме и все позднее засиживались там по ночам.

Мы начали исподволь подсчитывать земли Христофора и прикидывать, как нужно будет поделить их между крестьянами, учитывая возможности и нужды каждого, чтобы все было по справедливости.

Бояре и еще кое-кто из богатеев села, такие, как Цэкэлие, Броаскэ и примарь Дуцэ, рвали и метали, не переставая грозить нам каторгой и виселицей… Признаться, нас от их слов частенько дрожь пробирала. Настасе же только смеялся в ответ на их угрозы.

– А что им остается делать, как не беситься? – спрашивал он нас. – И что вообще могут они сделать, если вся страна, и мы, и рабочие, вдруг поднимемся против них?.. – И, словно предчувствуя, что ему лично не придется принять участие в этих грядущих событиях, добавил: – Один, другой, десяток человек из нас могут погибнуть, но тысячи, миллионы останутся. И никогда не свернут со своего пути.

И так дожили мы до середины февраля, до начала весны. Ты ведь знаешь, у нас здесь, на Дунае, весна приходит намного раньше, чем в другие части страны… Снег начинает таять, солнце греет все сильней, южный ветер несет тепло. По утрам, стоя у околицы, мы частенько засматривались на поля Христофора. То в одном, то в другом месте уже появлялись черные плешины. А когда солнце стало по-настоящему припекать, освобожденная от снега земля начинала куриться и над пашнями поднимался, нависал тяжелый пар.

– Ты, – словно в чем-то укоряя меня, заметил приятель, – сызмальства ушел из села. Тебе не понять, что чувствует крестьянин при виде возрождающейся земли… В эти дни, – вернулся он к теме своего рассказа, – как-то в воскресенье после полудня нагрянули к нам на село рабочие из портового города. И прошли прямо к дому Настасе. Видно, что была у него с ними договоренность. Потому и потребовал он от нас, чтобы все мы обязательно явились к нему под вечер. Сам он с несколькими крестьянами, ближе связанными с коммунистами, повел рабочих в дом. Остальные все ждали во дворе. Совещались они с час. Уже начало смеркаться, когда они вышли наконец к нам. Народу собралось уйма. Один из рабочих, стоя на крыльце, произнес перед нами речь. Говорил про земельную реформу, про бояр и господ, про братство рабочих и крестьян…

– Пришло и для вас время, – крикнул он в заключение, – объединиться и захватить земли помещика Христофора. Нам, рабочим и крестьянам, нельзя ждать милости от кого-то… Мы должны сами добиться своих прав… И если мы не сделаем этого сейчас, в эти дни, потом будет уже слишком поздно!..

Так получилось, что на следующий день, на рассвете, еще до того как начала куриться земля, все мы уже были на земле Христофора… Настасе зачитывал по списку имена, каждый названный выходил, и ему отмеривали участок земли, вбивая по краям колышки. А затем плугом проводили несколько борозд, чтобы земля могла впитать больше влаги. Христофор не явился, не пришел и никто из его людей. Он еще с вечера удрал в город. Надеялся раздобыть там солдат и с их помощью согнать нас с земли. Но, видно, и там дела обстояли не лучше. Потому что оттуда он прямехонько покатил в Бухарест, куда заранее отправил семью и часть имущества.

Потом все произошло с молниеносной быстротой. Так что на дальнейших событиях я останавливаться не буду, а перейду прямо к гибели Настасе. Во вторник поднялись люди Христофора с примарем Дуцэ, с жандармами и с их пособниками, чтобы арестовать Настасе якобы за нарушение законов и отправить в полицейский участок. Но дело это у них сорвалось. Даже во двор к Настасе не удалось им проникнуть, столько набежало туда народу защищать его. Однако вылазка врага заставила нас задуматься: теперь требовалось как-то защитить свои права на землю, отобранную у Христофора. В среду мы прогнали примаря и поставили на его место нашего человека. Заставили убраться из примарии семейки Цэкэлие и Броаскэ. Так власть в селе перешла в наши руки. В четверг Настасе с двумя десятками крестьян по вызову рабочих направился в город… По дороге брали они из каждого села примерно по стольку же человек, так что под конец их набралось несколько сотен. В городе они присоединились к рабочим, и к полудню волостное правление, городская управа и телефонная станция были уже в наших руках. Так сказать, мы стали хозяевами всей этой области по Дунаю.

Но продолжалась наша власть всего один день – четверг. Потому что уже в пятницу нагрянули в город жандармы и солдаты, те что были в казармах. Большинство солдат все еще было на фронте, в Чехии. Жандармы и солдаты разогнали рабочих и крестьян и заперли оставшихся без защиты наших выборных в помещении волостного правления. В их числе был и Настасе…

Крестьяне, которые отправились вместе с ним в город, вернулись домой, их выгнали оттуда жандармы. Но едва весть об аресте Настасе дошла до села, вся беднота поднялась, как один человек, и с топорами и вилами сбежалась к нему во двор. Это уже был открытый бунт, Самые отчаянные предлагали немедленно отправиться в город и, забрав по пути людей из других сел, вызволить наших выборных из когтей жандармов. Но те, кто вернулись из города, убеждали нас отказаться от этого намерения; все дороги, говорили они, забиты солдатами. Нет никакой возможности приблизиться к городу… Но наши, боявшиеся потерять только что полученную землю, не захотели их слушать. И началась тут между людьми перепалка. Кое-кто готов был уже праздновать труса, пойти на попятный, изменить нашему делу.

Препирались до позднего вечера, когда вдруг неожиданно заявился Настасе. Ему удалось вырваться из лап жандармов, а пробраться через солдатские кордоны помогла военная форма.

– Братья! – заявил он собравшимся. На этот раз Настасе не в пример обычного был озабочен и хмур, каким мы его никогда не видели. – Наши права на землю и власть, которые мы хотим закрепить, в опасности… Бояре подняли против нас жандармерию и войско… Но мы не можем отступить… Мы должны довести борьбу до конца… Нам надо биться до смены правительства, поставить туда наших людей, людей, которые будут бороться за наши права. Сегодня же в ночь нам надо быть в городе, объединиться с рабочими, навести там порядок, а затем двинуться в Бухарест…