Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Вдруг из каких-то ворот выскочил на улицу ребенок и замер, испуганный. Чионка подхватил его на руки и стал ласково гладить по кудрявым белокурым волосам. Мы вывернули все карманы, чтобы угостить маленького чеха. Но с трудом отыскали лишь зачерствелый солдатский сухарь и несколько запыленных кусочков сахару.

Мы шли после того несколько часов подряд, но так и не догнали немцев. Изредка нам снова попадались на шоссе и в придорожных канавах брошенные поломанные винтовки, пулеметы и орудия без затворов, ящики с боеприпасами, рассыпанные гранаты…

– Все повыбрасывали, чтобы легче было драпать, – говорили бойцы.

После полудня мы вступили в другое село, маленькое и бедное. Оно казалось таким же пустым, как первое. Здесь даже староста не вышел нам навстречу. Я сам направился в здание управы и застал там несколько крестьян, окруживших человека, который говорил по телефону. Услышав наши шаги у дверей, крестьяне испуганно повернули к нам лица и застыли, прижавшись к стене. Я взял из рук говорившего трубку и приложил к уху. На другом конце провода кто-то тихим дрожащим голосом говорил по-чешски.

– С кем вы разговаривали? – спросил я.

– С соседним селом, – ответил крестьянин, немного успокоившись. – Им тоже удалось спастись… Последние немцы ушли оттуда перед полуднем…

Я попросил его передать жителям села, что мы скоро будем у них. А затем послал одного из парней, застывших у стены, за старостой. Он явился мгновенно – я едва успел выпить стакан воды. Это был человек уже в летах, но еще крепкий, с продолговатым смуглым лицом и блестящими глазами, но несколько хмурым взглядом. Он приветствовал нас очень уверенно, с достоинством. Стараясь умерить свой слишком громкий и резкий голос, он сообщил, что не его вина в том, что он был старостой при немцах, – крестьяне заставили его занять эту должность против его воли.

– Да, мы его заставили, – выскочило несколько человек в его защиту. – Чтобы немцы не назначили своего.

Я их успокоил и сказал старосте, что отныне он отвечает за спокойствие села. Не задерживаясь дольше, мы двинулись в путь. Староста и крестьяне проводили нас до околицы.

* * *

Под вечер мы пересекли третье село, все еще не нагнав немцев. Смеркалось, и мы решили заночевать под сенью молодых ив, посаженных по обе стороны шоссе. Тут, в поле, мы были в большей безопасности, чем в любом другом месте.

В ивняке нас поджидал один из дозорных. Он задержался, чтобы предупредить, что на обочине дороги немцами брошено несколько грузовых автомашин. Приказав всем быть наготове, я с Чионкой и дозорным пошел вперед по шоссе. Скоро мы увидели брошенные машины. Здесь было около полудесятка грузовиков с разбитыми моторами и сожженными шинами.

– У них вышел бензин! – обрадовался Чионка. Мы вызвали всех к машинам. Наспех поужинав тем, что еще оставалось в наших ранцах, бойцы улеглись в канаве, натаскав в нее всякого тряпья из грузовиков. Но я никак не мог заснуть. Снова одолевали меня тревожные мысли. Я не понимал немцев. «Какого черта они бегут? – задавал я себе вопрос. – Вся Германия оккупирована. Берлин капитулировал. Союзные войска встретились на Эльбе. Куда они бегут? Зачем? Чтобы перегруппироваться где-нибудь в горах? Может быть: отход их был достаточно организованным».

За целый день нам не удалось взять в плен ни одного немца. Не встречали мы больше и брошенного оружия. Определенно, они где-то перегруппировываются. Меня снова охватила злоба и ненависть к гитлеровцам… Не передохнув и часа, я приказал будить бойцов.

– Мы должны преследовать их по пятам, – повторил я им слова полковника. – Сейчас, когда они бросили свои машины и идут, как мы, пешком, мы сможем нагнать их. Так оно и произошло. Всю ночь шли мы форсированным маршем по шоссе, позволяя себе лишь редкие и короткие передышки. Пересекли еще два села, молчаливые и пустынные, погруженные в ночную тьму, встретив лишь несколько групп перепуганных селян. Под утро нас снова остановил наш дозор. Шоссе в нескольких стах метрах отсюда спускалось в ложбину.

– Мы их нагнали, – доложил мне сержант, начальник дозора. – Они там, в ложбине.

Мы расположились на привал в придорожной канаве. Я с начальником дозора вылез на ее край. В слабом ночном свете мне все же удалось различить легкий беловатый дымок, подымавшийся из середины ложбины.

– Они остановились здесь на ночевку, – пояснил мне сержант.

– Много их? – спросил я.

– Порядочно, – ответил он и, подумав, серьезно добавил: – Да, много, несколько сот человек… с лошадьми, повозками, со всяким скарбом… Должно быть, какой-нибудь полковой обоз.

Мы стали с ним красться вдоль канавы и, достигнув края ложбины, растянулись на земле, чтобы можно было наблюдать за тем, что делалось у немцев. Отсюда нам все было видно как на ладони. Донесение сержанта соответствовало действительности – в ложбине стояла на привале большая немецкая колонна с десятком – полтора запряженных повозок, готовых двинуться в путь в любое мгновение. Вокруг вповалку спали солдаты. Все это нагромождение людей, лошадей и телег было окутано ночной тьмой, более глубокой и густой на дне ложбины. Только возле разведенного посреди ложбины огня – от него и поднимался тот легкий дымок, который я приметил издали, – клевало носом несколько часовых.

С час пролежали мы так, на животах. Меня тревожила мысль о малочисленности моей роты. В состоянии ли были мы, горстка людей, вступить в бой с целой неприятельской колонной? Что могли мы противопоставить этим сотням хорошо вооруженных людей с огромным количеством боеприпасов и, несомненно, ожесточенных против нас? Но нельзя было медлить, надо было принимать какое-то решение. Может быть, дождаться наших? Но они были еще на расстоянии более суток ходьбы от нас… Дать немцам уйти? Ни в коем случае! Надо взять их врасплох. Атаковать внезапно, чтобы они не успели прийти в себя. Мы находились сейчас в более выгодном положении – наверху. К тому же они о нас не знали. Я вызвал к себе сержантов, объяснил им свой план операции и дал каждой группе задание. Спустя полчаса все наши двенадцать пулеметов были расставлены на окрестных холмах и приведены в полную боевую готовность.

Мы ждали утра. Еще до наступления рассвета, когда ночь только-только начала рассеиваться и на горизонт, лаская, набежала первая волна света, я поднял пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Выстрелы гулко прозвучали в ночной тишине. Сразу же ударили все двенадцать пулеметов. Первые очереди пронеслись угрожающе над головами немцев. Еще не очнувшись от сна, они бросились к повозкам, к оружию. Образовалась невероятная давка. Если бы они открыли ответный огонь, нам стоило лишь взять немного ниже и следующие очереди ударили бы в самую их гущу. Толчея и давка внизу все усиливались, раздавались испуганные крики, ржали кони, беспорядочно гремели одиночные выстрелы. Но уже вскоре первые группы немцев стали поднимать руки, беспокойно вертясь на месте, не понимая, откуда, в сущности, стреляют. Мало-помалу все больше и больше рук вскидывалось вверх. Под конец стрельба в ложбине совсем прекратилась. Тогда вышел на хребет мой пожилой сержант и знаком приказал немцам бросить оружие и выйти на шоссе. Наши пулеметы время от времени давали очереди в воздух для устрашения. Беспорядочно построившись, с поднятыми вверх руками гитлеровцы двинулись к нам.

На шоссе немцы, встав в затылок, прошли гуськом между двумя пулеметами, установленными по обочинам. Они шли гордо и надменно, глаза смотрели холодно, хмуро и свирепо. Два бойца проверяли, не оставили ли они при себе оружия. Один высокий, щуплый унтер-офицер заартачился было, не хотел позволить себя обыскать. Но, получив хорошего тумака, вылетел из ряда и завертелся на месте. А когда почувствовал приставленный к боку автомат, разом присмирел и вынул из кармана маленький, с ладонь, пистолет. После проверки пленные опустили руки и под наведенными дулами пулеметов построились в колонну.

Целых два часа длилась эта процедура. В колонне я насчитал двести шестьдесят шесть человек. Сваленное оружие и боеприпасы мы нагрузили на повозки. Одну повозку мы отобрали для себя, взвалив на нее ящики со снарядами и гранатами, несколько запасных пулеметов и продовольствие, так чтобы всего у нас было вволю. А затем каждый выбрал себе по коню, из тех, что привязаны были к задкам телег. Для меня Чионка, перерыв все повозки, раздобыл даже седло. Я проследил, как прошла вереница телег, направляясь назад к покинутым немцами позициям. Ее сопровождали с боков два наших бойца верхом, с автоматами в руках.

Немцы показали себя более разумными и дисциплинированными, чем я ожидал. Я поставил по бокам колонны четырех бойцов, тоже верхом, и колонна двинулась в путь. Пленные шли сомкнутым строем, отбивая шаг, но лица солдат были хмуры и глаза опущены вниз. «Они утратили всякую надежду, – подумал я, глядя на них. – Роботы… А может, и им осточертела война?»

– Дураки! – крикнул Чионка, следя глазами, как они проходили перед нами. – Кто вас заставлял бежать? Потопаете теперь обратно пешочком!

Вскоре колонна скрылась за завесой пыли. Тогда построились и мы – дозор на пятьсот – шестьсот метров впереди, повозка с трофейным имуществом позади, бойцы на конях посередине. И мы двинулись рысью по шоссе, догонять других немцев. Настроение у всех было приподнятое – ведь мы были избавлены от изнурительного марша и нас больше не беспокоила мысль, что мы не сможем нагнать немцев. В случае надобности мы могли делать до десяти километров в час. Впрочем, нам нельзя было слишком отрываться от своих. Кто знал, какие еще неожиданности ждали нас впереди!

В первом же селе мы выяснили, что последняя колонна немцев прошла здесь всего несколько часов назад. Теперь мы действительно шли за ними по пятам. Пришпорив коней, мы галопом помчались вперед. В восьми – десяти километрах от села мы нагнали немцев и с ходу открыли по ним огонь из автоматов. Полагая, очевидно, что мы лишь передовой отряд кавалерии, которую они научились бояться еще в венгерской степи, где в составе корпуса генерала Плиева действовали и наши кавалеристы, немцы бросились врассыпную. Но вскоре снова стянулись к шоссе и. покорно сдав оружие, отправились под конвоем двух бойцов вслед за первом колонной, назад к своим покинутым позициям. Их было немного более сотни – остатки разгромленного русскими венского полка, пытавшегося пробраться в Австрию.

Сейчас меня больше всего тревожил вопрос о конвое. Мне уже пришлось выделить на сопровождение двух колонн восемь человек и четыре пулемета, то есть треть моего боевого состава. Если дело и дальше так пойдет, не останусь ли я не сегодня-завтра вдвоем с Чионкой?

И так получилось, что я больше всего стал теперь бояться пленных. Впрочем, я надеялся, что их осталось не так уж много на нашей дороге. Но я ошибся. После полудня мы нагнали еще сто семьдесят пять усталых и голодных немецких солдат, покорно ждавших нас на краю села. На этот раз это были остатки баварской дивизии, той самой, с которой нам пришлось сражаться в последнюю ночь войны, где командование и высшее офицерство в ту же ночь бежало на машинах по направлению к Мюнхену. Делегация этой разгромленной дивизии даже вышла нам навстречу с белым флагом и белыми повязками на руках. Возглавлял ее чернявый фельдфебель, раненный в руку. Он говорил с нами спокойно и покорно. Они понимают, что война проиграна и нужно сдаваться в плен… Но и мы обязаны гарантировать им как военнопленным жизнь. Он просил меня особенно учесть то обстоятельство, что они добровольно, еще до нашего прихода, сложили оружие, и указал при этом на сваленные в кучу у канавы винтовки и пулеметы. Но все они были исковерканы, разбиты.

– Почему вы вывели из строя оружие? – крикнул я, взбешенный, и, натянув поводья, врезался с конем в их ряды.

– Пулеметы к бою! – приказал я бойцам.

И мгновение спустя вся эта толпа почти в двести человек стояла, дрожа от страха, перед дулами восьми пулеметов.

У меня не было, конечно, намерения стрелять в пленных. Я хотел только запугать их. А главное, у меня возникла идея – и этот маневр должен был помочь мне осуществить ее. Я велел дать несколько очередей в воздух. Затем, знаком приказав прекратить стрельбу, крикнул яростно:

– В две минуты построиться в колонну… Исполнять!

Не через две, но через пять минут колонна в безупречном порядке стояла, построившись, на середине шоссе, как на учебном плацу. «Прекрасно, – подумал я. – Этому вас обучили на славу». Я проехал на коне вдоль колонны, стараясь придать себе по возможности грозный вид. Передвинул всех офицеров в передние ряды и приказал пленным бросить на дорогу оставшееся оружие. Были брошены несколько пистолетов и запасных обойм. Я знаком приказал Чионке подобрать их. Фельдфебель, возглавлявший делегацию, передал ему еще две припрятанные гранаты.

Теперь надо было выполнить то, что я задумал. Я приказал выйти ко мне старшему по чину офицеру. Из колонны выступил маленького роста белобрысый капитан с круглыми глазами цвета конопляного семени… Сойдя с коня, я знаком приказал ему перейти вместе со мною канаву. Остановившись по другую ее сторону на линии колонны, я с безразличным видом стал играть своим пистолетом, бросая время от времени на своего спутника хмурые взгляды исподлобья… Когда я решил, что атмосфера достаточно накалена, я спросил, сверля капитана взглядом:

– Вам известно, что немецкая армия безоговорочно капитулировала и что все оружие является нашими военными трофеями?

– Известно.

– Так как же вы смели допустить его порчу?

– Я подумал, что так будет лучше, – ответил он убежденно. – Я это сделал, чтобы устранить возможность нежелательных инцидентов, которые могли стоить жизни моим солдатам…

«Так, так, – сказал я себе. – Прекрасно. Ты как раз подходящий для меня человек…»

– Значит, вам дорога жизнь ваших солдат? – спросил я.

– Конечно, – прошептал он. – Мы всю войну прошли вместе…

Я сунул пистолет в кобуру и приказал ему:

– Выньте карту. Раскройте. Найдите дорогу, на которой мы сейчас находимся. Так, хорошо, – одобрил я, когда он мне указал соответствующее место на ней. – Примите команду над колонной и отправитесь в этом направлении навстречу нашим частям. Исполняйте!

Немец вздохнул с облегчением, козырнул и уже собрался перепрыгнуть через канаву, как вдруг остановился в замешательстве и двинулся нерешительно обратно ко мне.

– А если я встречу кого-нибудь, господин младший лейтенант? – спросил он. – Ведь у меня нет ничего на руках, никакого документа!

– Вам нужна справка? – понял я его.

– Да, да, – закивал он головой, оживившись.

Что было мне делать? Я вынул из планшета бумагу и коротко набросал: «Военнопленному, капитану Герману Шульце, поручается вести колонну обезоруженных немецких солдат и офицеров в количестве ста семидесяти пяти человек до встречи с румынскими или советскими частями». Подписал, поставил дату, час выхода и вручил капитану. Довольный, он снова козырнул и четким шагом направился к колонне, застывшей на шоссе в ожидании его. Остановился перед ней в безукоризненной позиции и четко по-немецки скомандовал: «Смирно! Налево! Вперед! Марш!»

Солдаты вздрогнули, как наэлектризованные. Мне же стало вдруг так противно, что я невольно закрыл глаза. Дальнейшее я воспринимал уже только по слуху: «Штрам-шхрам», – поворот на месте… «Рап-рап-рап!» – четкие размеренные шаги… Они удаляются, становятся глуше. Когда я снова открыл глаза, колонна была уже далеко. Я почувствовал внезапное головокружение и нащупал рукою уздечку, чтобы было на что опереться…

На третий день мы все еще рысью мчались по шоссе, нагоняя немцев. Настроение по-прежнему было бодрое. Мы хорошо выспались ночью в амбаре какой-то покинутой фермы. Наши кони тоже там отдохнули, и корма для них нашлось вдосталь. За ночь нас никто не потревожил. Под утро ко мне привели хозяина фермы, всю ночь вертевшегося вокруг своей усадьбы с четырьмя псами. Он сбежал из дому под вечер, когда увидел удиравших по шоссе немцев на танках и автомашинах.

– У них не было бензина… Половина танков и машин шла на буксире. Едва тащились… – объяснял нам чех на ломаном немецком языке.

Я был убежден, что мы нагнали наконец те первые немецкие колонны, которые оставили позиции в ночь с 8 на 9 мая, после приказа о прекращении огня, и что за ними больше никого не было. Быть может, только штабным офицерам удалось перейти границу Чехословакии; быть может, на своих легких быстроходных машинах они добрались уже сейчас до Западной Германии, чтобы продолжать борьбу. А позади них отдельные разрозненные части, сбитые с толку, перепуганные падением Гитлера, пытаются продлить этот мучительный позорный конец. Я опасался, что некоторые из офицеров попытаются сопротивляться… Поэтому мы двигались сейчас очень осторожно, не отрываясь далеко от своего дозора.

Небо было ясное и чистое. Ослепительно сияло солнце. Шоссе, ровное и гладкое, как ладонь, постепенно поднималось, так что можно было видеть далеко вперед. Вдали горизонт был темен от дымчатых гор. Земля, зеленевшая первыми нежными всходами, казалась молодой и нарядной. Капельки росы сверкали на травинках, как алмазы. Воздух напоен был весенним благоуханием.

– У нас в эту пору жаворонки взлетают над полями, – прошептал Чионка словно про себя.

Я ехал во главе отряда, пристально всматриваясь в даль. Шоссе неожиданно вплотную подступило к реке, стремительно несущей по камням свои пенистые воды. Слева пробитое рекой ущелье делалось все глубже. Справа круто вздымалась отвесная стена горы, покрытая мелким скудным кустарником, который только и мог расти на этой красной и высохшей почве. Время от времени на поворотах сверкала внизу темная, блестящая поверхность реки. От нее поднимался к нам наверх легкий прохладный ветерок.

– Здесь они, наверное, оставили и танки! – прошептал Чионка, нарушая тишину этих диких мест.

Мы перешли на шаг. Лошади устали, крупы их блестели от пота. От них поднимался легкий пар, распространяя вокруг острый едкий запах. Дозор уже несколько раз давал нам сигнал остановиться. Мы с Чионкой сошли с коней и, оставив их на попечение бойцов, стали крадучись пробираться сквозь придорожный кустарник. Дойдя до наших дозорных, мы с изумлением остановились перед открывшейся нашим глазам картиной. Шоссе в этом месте, следуя течению реки, делало широкую петлю, огибая ущелье. Немцы, которые, очевидно, не в состоянии были дальше гнать свои танки, сошли здесь с них и пустили их напрямик в пропасть. То же они проделали и с машинами, которые, исковерканные и опрокинутые, лежали теперь в воде. Мои опасения оправдывались – так могли действовать только наиболее озлобленные, закоренелые враги, те, кто крушили и уничтожали все на своем пути. И в то же время так могли действовать только враги организованные, потому что осуществить такое разрушение можно было только по приказу.

Некоторое время мы с дозорными, притаившись в колючем кустарнике и держа под наблюдением дорогу, прислушивались. Глубокая тишина царила вокруг. Только непрерывно и приглушенно шумела на дне ущелья река. Я дал приказ дозору следовать вперед, а Чионку послал за бойцами.

«Немцы сейчас идут пешком, – размышлял я, сидя укрывшись в кустарнике. – Значит, если они прошли здесь под вечер, мы должны их догнать сегодня».

Когда подошли бойцы, я вскочил на коня и повел колонну рысью. Однако некоторое время спустя мы снова вынуждены были остановиться. Шоссе вбегало на мост, переброшенный через пропасть. Здесь мы опять увидели по обе стороны дороги сброшенные в канавы и под откос разбитые танкетки и автомашины, множество поломанных повозок, разнообразное оружие, ящики с боеприпасами… Но само шоссе было свободно и бежало серой суживающейся лентой к мосту с гранитным парапетом.

У въезда на мост мы наткнулись на немца, который лежал поперек дороги, загораживая собою путь. Я стал медленно приближаться к нему, держа палец на спусковом крючке. Но немец не шелохнулся – он крепко спал. Вздрогнул он, только когда топот коня раздался почти у самого его уха. Он вскочил с пистолетом в руке и крикнул осипшим голосом, как человек, долго кричавший на воздухе: «Halt!» [21]21
  Стой! (нем.).


[Закрыть]. Затем сделал попытку подойти ко мне, но пошатнулся и едва не упал: немец был мертвецки пьян. Ноги у него заплетались, его качало из стороны в сторону. Наконец, с трудом обретя равновесие, он двинулся ко мне нетвердыми шагами и остановился, широко расставив ноги, держа в одной руке пистолет, а в другой бутылку с ромом.

Это был немецкий офицер, совсем молоденький, почти мальчик. Он был без фуражки. Растрепанные, слипшиеся волосы были такие грязные и пыльные, что с трудом можно было различить их цвет. Лицо осунувшееся, желтое, как у покойника, рот скривлен, губы слюнявые, глаза покрасневшие, мутные, осоловелые. Офицерик был так пьян, что не мог разобрать, кто перед ним находился, – он принял нас за немцев.

– Halt! – снова пробормотал он, икнув, и, угрожающе направляя на меня пистолет, продолжал по-немецки: – Всем на проверку! Нельзя возвращаться домой с «Майн кампф». Понятно? Никому там она больше не нужна! Гитлер капут! Берлин – капут! Третий рейх – капут! Пепел!.. Что вы еще ждете? – вытаращил он на меня свои осоловелые глаза и попытался выстрелить в воздух, не замечая, что в пистолете давно уже не было патронов и он только коротко и сухо щелкал при нажатии курка… Затем, сделав еще несколько шагов ко мне, остановился у самой лошадиной морды и начал вдруг визгливо и истерически хохотать, икая и размахивая бутылкой.

– Ха-ха-ха!!! Ик! Новый порядок! Ик! На тысячу лет! Ик! Ха-ха-ха! – захлебывался он визгливым пьяным смехом.

Потом повернулся и шатаясь направился к правому парапету моста, где стояли на земле в ряд с десяток экземпляров книг Гитлера «Майн кампф». Все они были раскрыты на странице с фотографией фюрера, и на каждом снимке зияла дыра от пули как раз посреди лба, между взлохмаченными, насупленными бровями и жесткой свисающей с головы прядью волос. Помучившись опять некоторое время, чтобы обрести устойчивость, подросток с офицерскими нашивками встал в позицию «смирно» и, козырнув рукой с револьвером, выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

«Цанк!» – щелкнул опять пустой револьвер; пуля, если бы она была в пистолете, должна была бы снова пробуравить физиономию фюрера. После этого офицерик сделал шаг, снова козырнул, еще раз нажал на спусковой крючок и, застыв вдруг на месте, яростно заорал:

– Мой фюрер?.. Тьфу!.. Лжец!.. Тьфу!

Только сейчас, сообразив наконец, что в пистолете нет патронов, он швырнул его о парапет с такой силой, что выбил искру. Потом набросился на расставленные книги и стал сбивать их кулаками в воду. Река, подхватив, понесла их вниз по течению.

Когда он снова повернул ко мне лицо, его покрасневшие мутные глаза были полны слез. Он попытался еще что-то сказать, но вдруг застыл, разинув рот и испуганно выпучив на нас глаза, – он разглядел наконец, что перед ним были не немцы.

Чионка и еще один из бойцов, соскочив с коней, схватили его за руки. Офицерик не сопротивлялся. Он был слишком измучен физически и душевно. Я тоже спешился и подошел к нему. На него страшно было смотреть – он был на грани безумия. Зажмурившись, я ударил его рукой по обеим щекам… Нужно было заставить его очнуться… Когда он пришел в себя, я велел его связать и бросить на повозку с боеприпасами и провизией, где он моментально заснул.

В полдень, когда мы сделали привал на обед в каком-то селе, я подошел к повозке. Немец все еще спал непробудным сном. По моему приказу один из бойцов приподнял его за плечи, а другой окатил холодной водой. Офицерик забился на телеге, дрожа всем телом и отряхиваясь. Потом открыл глаза и стал испуганно всматриваться в каждого из нас… Теперь, когда он окончательно пришел в себя, я мог разглядеть его внимательно… Во всем его облике было что-то ребяческое. Лицо с тонкой нежной кожей, с едва пробивающимся желтым пушком на щеках еще не знало бритвы. И глаза у него сейчас были другие – темно-голубые, как синька, прозрачные до дна, только в самой глубине их словно притаилась легкая тень, говорящая о душевном надломе. Видя, что я не спускаю с него глаз, офицерик смущенно отвернул лицо. Мне показалось, что он собирается заплакать. Я не смог удержаться и коснулся рукой его худого, слабого плеча. Это был первый немец, который вызвал во мне чувство жалости. Офицерик вздрогнул и посмотрел на меня смиренным покорным взглядом. Все же я не смог заставить себя сказать ему доброе слово. Война ожесточила наши сердца. Особенно против немцев.

Я предложил ему поесть, но он отказался, упрямо качая головой. Попросил только пить. Пил долго, жадно. Потом я выслушал его короткую повесть о себе. Он был произведен в офицеры и отправлен на фронт досрочно. Его, как сотни и тысячи других подростков, Гитлер безжалостно бросил в бой, не дождавшись призывного возраста…

Мне пришлось таскать молодого офицерика с собой. Я не имел возможности выделить бойца на конвой одного пленного. Но я не мог и бросить его посреди дороги. Оставалось ждать следующей партии пленных, к которой я мог бы присоединить его и отправить в тыл.

Но развернувшиеся вскоре события заставили меня забыть об офицерике-подростке. Скоро мы нагнали немецкую колонну – остатки батальона альпийских стрелков. Они двигались по шоссе довольно медленно, плотным, сомкнутым строем. Некоторое время мы следовали за ними на расстоянии нескольких сотен метров. Их нельзя было так просто атаковать. Отряд был слишком хорошо вооружен. Впереди ехала вереница повозок с установленными по бокам пулеметами, позади четыре пары быков тащили танк с дулом орудия, обращенным к нам. «Эти будут сопротивляться, – подумал я. – Не остановились же они перед тем, чтобы сбросить под откос танки и автомашины, когда у них кончился бензин…»

Я проехал вперед к дозору, чтобы следить в бинокль за каждым движением колонны. Оставив коней в кустарнике, мы стали крадучись следовать за немцами, перебегая от куста к кусту, застывая на месте, когда они замедляли шаг, переходя на бег, когда позади быков начинал тарахтеть танк. «Ничего не скажешь, – продолжал я размышлять про себя. – Умно придумано. Захватить с собой целый дот! И будут тащить его так, пока не почувствуют себя в безопасности. И все же они дураки! – усмехнулся я про себя. – Где найдут они теперь эту безопасность? Нет ее сейчас даже в сердце Германии, ни в имперской канцелярии, ни под куполом разрушенного рейхстага, где уже неделю развевается красный советский флаг, ни на Эльбе, где русские встретились с американцами…»

Я решил, что самым разумным будет держаться сейчас от них на известном расстоянии, чтобы они нас не заметили. А, дождавшись ночи, когда они остановятся на привал, напасть на них внезапно, захватив врасплох. Но как решиться на ночной бой с девятнадцатью бойцами! Атаковать колонну, вооруженную до зубов, экипированную, словно она только что отправлялась на фронт? К тому же, это были фанатики, люди, которые не остановились бы ни перед чем. «Неужели они не понимают, что дело их проиграно? На что они надеются? Разве они в состоянии добиться того, чего не смог добиться Гитлер за пять лет войны, имея в своем распоряжении огромнейшую армию? Да, все это так, но ты-то, что ты намерен делать?» – мысленно спрашивал я себя.

Так осторожно двигались мы за гитлеровцами в течение целых двух часов, дрожа от напряжения, мучительно ища выхода из создавшейся ситуации. Наконец мне показалось, что я нашел его. Почему бы не попытаться нам молниеносно ударить немцам во фланг с какого-нибудь холма в то время, как они будут проходить по узкой дороге, где путь в другую сторону будет им отрезан пропастью, на дне которой ревел горный поток?

Сказано – сделано. Наши пулеметы ударили сверху во фланг так неожиданно, что гитлеровцы не смогли даже спрыгнуть в канавы и спрятаться. В замешательстве они сгрудились на краю пропасти за камнями.

Все же нам пришлось выпустить по нескольку лент из каждого пулемета, прежде чем они осознали, что путей спасения для них нет. Те, кто пытались взобраться на танк, к пушке, остались лежать на его броне – два наших пулемета непрерывно стреляли по его башне. Под таким же прицельным огнем держали мы все время и повозки с пулеметами. Кое-кто, обезумев, прыгнул в пропасть, другие бросились в канаву, заползали под повозки. Некоторым удалось скрыться в лесу по ту сторону реки, но большинству пришлось сложить оружие.

Обыскав пленных, мы согнали их к шоссе, подальше от танка и повозок. Затем, все время держа их под прицелом пулеметов, погнали в ближайшее село, где заперли на дворе покинутой усадьбы.

Очутившись взаперти за высоким каменным забором, гитлеровцы подняли неистовый рев. Они метались по двору, как дикие звери в клетке, грозили нам кулаками, осыпали ругательствами.

– Я дам по ним очередь, господин младший лейтенант, – не выдержал пожилой усатый сержант.

Я не боялся, что сержант откроет по ним стрельбу, он не мог этого сделать без моего разрешения, но беспокоило меня возбуждение немцев, которое я никак не мог себе объяснить. Поэтому я приказал поднять наверх четыре пулемета, расставив их по углам каменного забора, – из них я мог в любую минуту открыть по немцам убийственный огонь. Сам же с бойцами направился в соседний двор, предоставленный нам для постоя… Я забыл сказать, что быков я подарил старосте и ему же поручил повозку с боеприпасами до прибытия наших.

Устроив и накормив коней, мы развели посреди двора костер и уселись вокруг него ужинать. Но не успели мы поднести ко рту и первый кусок, как с соседнего двора раздались выстрелы. Один из наших пулеметов ответил очередью. Схватив автомат, я вскарабкался на стену. Чионка с гранатами последовал за мной. Внизу была невероятная толчея – пленные метались по двору, истошно вопя. Увидев меня, они стали понемногу стихать и наконец замерли, не сводя с меня глаз. Спускающиеся сумерки, затеняя их лица, делали их еще более хмурыми. Неподвижные фигуры в мышино-серых мундирах казались какими-то зловещими тенями.

Но в молчании их и сейчас не чувствовалось покорности. Это была не сдача, это был вызов, сигнал к борьбе.

– Стрелял кто-то из них! – доложил мне часовой. Я резко и громко скомандовал часовым на стене:

– К пулеметам!

Затем, обращаясь к немцам и с трудом сдерживая клокотавшую во мне ярость, крикнул по-немецки:

– Смирно! Если кто шелохнется, пристрелю на месте! Выйти вперед, кто стрелял…

Я знал, это был единственный способ запугать их. Если бы они не выполнили приказа, я бы открыл огонь. Мы не могли себя чувствовать в безопасности, имея ночью у себя под боком эту банду. К счастью, мне не пришлось прибегнуть к крайней мере. Несколько мгновений спустя из толпы вышел, четко отбивая шаг, рыжеволосый краснощекий фельдфебель. Он отнюдь не казался смущенным или запуганным. Более того, он не постеснялся нагло показать мне пистолет, из которого стрелял… «Ах ты сукин сын!» – выругался я про себя. И обращаясь к своим бойцам, за это время вошедшим во двор с автоматами наготове, скомандовал: