Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

– Георге, – прошептала тетя Фана, связывая листовки той же бечевкой, – никому ни слова об этом!

Я молча кивнул.

– Смотри – никому! – повторила она.

– Никому, тетя Фана! – успокоил я ее.

В тот же вечер она закопала сверток с листовками во дворе под развалинами. Мы поели хлеба с огурцами и легли спать. Но заснуть я не мог. Листовки напомнили мне об отце. Я вновь, как наяву, увидел его почерневшее от копоти лицо, карие бездонные глаза, которые, казалось, проникали в самую душу. Но вот в них вдруг появился, как дрожащее видение, образ матери, какой я видел ее в последний раз: с бледным, исхудавшим лицом, тонкими посиневшими губами, с отечными, красными, изъеденными щелочью пальцами. Я тихо заплакал. Со мною вместе заплакала и тетя Фана…

На следующий день тетя Фана отправилась в город узнать, что делать с листовками. «Куда же она их денет? – спрашивал я себя. – Кто еще знает об их существовании? Отца схватили шпики и, может быть, уже расстреляли. Мамы нет… А вдруг она знала, откуда эти листовки?! Ну конечно, она знала!..» Мне вспомнилось, что часто по утрам я замечал, что земля у порога нашего дома была свежевскопана.

– Мама, ты снова чинила порог? – спрашивал я.

– Да, Георге, – отвечала она спокойно. – Отец твой нечаянно своротил его ногой, вот я и поправляла…

Теперь я понял, что под порогом находился тайник для листовок, о назначении которых знали лишь мой отец и мать.

Домой тетя Фана возвратилась поздно вечером, когда ночная темнота вновь окутала улицу Каля Гривицы и ее мрачные развалины.

– Георге, – сказала она дрожащим голосом, – приготовься, за тобой придут… один рабочий из мастерских, ты пойдешь с ним.

– Не пойду, тетя Фана, – заупрямился я, – я останусь здесь.

Однако когда этот человек пришел, я не стал противиться. Я узнал в нем того самого молодого рабочего, который предупредил отца перед визитом шпиков в котельную. Его звали Паску. Он был худощавый, с бледным продолговатым лицом, на котором выделялись большие светло-голубые глаза. Ходил он быстро, точно подгоняемый постоянным нетерпением, которое всячески старался скрыть… Пока тетя Фана раскапывала спрятанные под развалинами листовки, он подсел ко мне на порог кухни, неловко погладил меня по голове и сказал, что было бы лучше, если бы я стал жить у него…

– Тетя Фана одна, – прошептал он мне на ухо, – ей самой трудно.

Потом он сунул за пазуху листовки, прихватил узелок с моими пожитками и взял меня за руку. Тетя Фана проводила нас почти до самого конца улицы. Там, в тени развалин, мы распрощались, но она еще долго смотрела нам вслед.

От трамвайной линии до самого дома Паску, находящегося неподалеку от Северного вокзала, мы шли по узким кривым переулкам. Паску снимал небольшую комнату в глубине двора. Там, прилепившись одна к другой, разместились длинные низенькие полуразвалившиеся лачуги. Первую ночь я проспал один. Паску ушел куда-то с листовками и возвратился лишь на рассвете. На другой день он ушел на работу, а я до вечера бродил по городу. К тому времени, когда я вернулся, Паску уже сварил несколько картофелин и поджидал меня.

– Где ты был? – спросил он, когда я принялся за еду.

– В морге, маму искал, – ответил я ему.

Паску на какое-то время задумался, медленно жуя картошку с солью. Он даже не спросил – нашел ли я в морге мать или нет. А мне очень хотелось рассказать ему о том, как один трамвайщик послал меня в морг, как я там провел немало времени и все же не нашел маму. Покончив с картошкой, он мягко спросил:

– Георге, почему ты не хочешь идти работать в Железнодорожные мастерские?!

Я промолчал и отвел глаза в сторону. Не лежало у меня сердце к Железнодорожным мастерским. Я слишком хорошо помнил рабский труд отца.

– Что бы там ни было, – взволнованно прозвучал голос Паску, – а тебе надо за что-нибудь браться. Жить гораздо легче, когда имеешь профессию.

И вот на следующий день я опять пришел в Железнодорожные мастерские. Котельный цех показался мне еще более дымным, шумным и грязным. Люди, черные от копоти, с землисто-серыми лицами и мрачными взглядами, казалось, были готовы на все… Они теперь уже не боялись ни агентов сигуранцы [5]5
  Сигуранца – румынская тайная полиция.


[Закрыть], вертевшихся тут же вокруг них, ни карцеров, ни самого директора Железнодорожных мастерских. Уже не озираясь испуганно по сторонам, как прежде, они открыто ругали войну, жаловались на голод и нищету. Два дня назад одного из шпиков они взяли и выгнали из цеха. В него полетело все, что попалось под руку: заклепки, куски железа.

– Совсем не так стало в мастерских! – сказал я Паску, когда вернулся вечером домой.

– Да, – подтвердил он, – люди почувствовали, что приходит конец войне.

Я подумал, откуда Паску может знать, что скоро конец войне. Но ответить на этот вопрос мне было не под силу. Однако, когда я взглянул в его голубые, как незабудки, глаза, мне стало ясно, что за его уверенностью и скупыми словами что-то скрывается, хотя и непонятное для меня. Вскоре я в этом убедился. Однажды утром в котельном цехе появились листовки, которые я нашел с тетей Фаной в тайнике под порогом нашей комнаты. На стенах, дверях, на шкафах с инструментом – повсюду были расклеены точно такие же бумажки. Они оказались и в карманах спецовок почти у каждого рабочего. Шпики бросились срывать их со стен. О листовках же, найденных в карманах спецовок, им, конечно, никто даже словом не обмолвился. К обеду, когда шумиха немного поутихла, Паску с листовкой в руке залез в один из котлов и, усевшись у входа, принялся читать ее вслух. Рабочие стали внимательно прислушиваться к его словам.

– Пришло время со всей решительностью выступить против войны и гитлеровских захватчиков! Вон немцев из страны!.. – И он отчетливо и медленно прочитал последние слова: – Ком-му-ни-сти-чес-ка-я пар-ти-я Ру-мы-ни-и.

Только тогда я понял, что и Паску был коммунистом. Моя догадка вскоре подтвердилась. Частенько ночами он совсем не бывал дома. И я напрасно ждал его, не смыкая глаз. Иногда он уходил из дому засветло, набив карманы листовками. В такие дни мы обыкновенно встречались с ним у ворот мастерских в толпе рабочих.

– Георге! – окликал он меня. – Ко мне никто не приходил?

– Никто, дядя Паску! – отвечал я, несколько удивленный этим вопросом.

А он все реже и реже бывал дома. Весь день, голодный и усталый, он работал в мастерских, ночью же где-то пропадал. Как-то Паску не приходил домой три или четыре ночи подряд. Когда же наконец он явился, я спал у открытого окна, положив голову на подоконник. Проснулся я от ласкового прикосновения его руки. Мне как раз снился сон, будто домой возвратился отец. Он был весь оборван, но лицо его светилось радостью. Он уже протянул руки, чтобы обнять меня, но в этот момент я проснулся и, поняв, что это был всего-навсего сон, чуть не заплакал от огорчения. Паску молча сел рядом и посмотрел на меня своими по-детски ясными голубыми глазами.

– Ты знаешь, Георге, – задумчиво прошептал он, когда я рассказал ему о своем сне, – мне кажется, что твой отец жив!

Я не поверил его словам и подумал, что он говорит так, чтобы меня успокоить. Но эта слабая мимолетная искорка надежды почему-то сблизила меня с Паску. Весь день я не отходил от него ни на шаг, надеясь, что он, может быть, скажет еще что-нибудь об отце. Однако Паску упорно молчал и работал с каким-то мрачным Ожесточением. Он ни с кем не разговаривал и только в обеденный перерыв о чем-то шептался с сухопарым рабочим из литейного цеха.

Вечером, после работы, мы пошли вдоль железнодорожной линии. У водокачки, у колонки, мы остановились и попили воды. Паску стал умываться, все время поглядывая на стоящие на путях товарные составы. Я почувствовал, что умывается он лишь для отвода глаз… Вскоре к водокачке, у которой мы стояли, подошел осмотрщик вагонов с двумя маленькими молотками на длинных рукоятках. Нагнувшись, чтобы попить воды, он протянул Паску молоток. Потом они медленно пошли по линии между поездами. Я последовал за ними. Вскоре раздались звонкие удары молотков о колеса вагонов. Кое-где слышались приглушенные вздохи стоящих под парами паровозов да размеренные шаги немецких часовых. Пройдя семь – восемь вагонов, я заметил, что, прежде чем нагнуться и ударить молотком по колесу, Паску смотрел на написанные на дверях вагонов слова. Идя за ним, я тоже начал присматриваться к этим надписям. На всех вагонах этого состава было написано «Deutschland» [6]6
  Германия (нем.)


[Закрыть], а на соседнем составе – «Explosiv» [7]7
  Взрывчатка (нем.).


[Закрыть]. «Значит, один состав идет в Германию, другой – на фронт!» – подумал я.

По дороге домой я не стал расспрашивать Паску, хотя мне показалось странным, что он взялся за дело осмотрщика вагонов. Дома мы поели хлеба с помидорами и луком, потом легли спать. Паску одетым растянулся на кровати, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Возможно, он задремал, потому что, когда к нам постучали в окно, он испуганно вскочил и не сразу пришел в себя. Потом Паску осторожно открыл дверь и, стараясь не разбудить меня, бесшумно вышел.

Я бросился к окну. Паску быстро скрылся в темноте с каким-то человеком. С железнодорожной станции доносились длинные резкие свистки паровозов. У меня мелькнула мысль, что Паску побежал туда, чтобы поспеть к отходу поезда. Я открыл окно и, затаив дыхание, стал ждать. Станция была в каких-нибудь шестистах шагах от нашего дома. Я мысленно отсчитывал время, необходимое Паску, чтобы добежать до станции. Последние секунды мне показались бесконечно длинными. Вдруг в ночи прогрохотал сильнейший взрыв. За ним последовала целая серия других взрывов. В той стороне, где находилась станция, прорезая темноту, взвилось несколько языков пламени. Земля задрожала так, что наш дом закачался, воздух ревел от многих тысяч рвущихся снарядов… Узкий двор, между рядом лачуг, быстро заполнился людьми. Они выскакивали со своими пожитками в руках и бежали в бомбоубежище.

– Стойте, стойте, это не бомбежка! – крикнул какой-то мужчина, глядя в сторону пожара.

Я тоже вышел во двор, чтобы лучше видеть разраставшееся пламя пожара.

– Коммунисты! – тихо проговорил кто-то рядом со мной. – Опять они взорвали поезд!

* * *

Вскоре Паску снова исчез на несколько дней. На этот раз он даже не явился на работу. Я уже было начал со страхом подумывать о том, что его схватили шпики. Однако на третий или на четвертый день вечером, когда я возвращался с работы все по тем же железнодорожным путям и равнодушно рассматривал железные скелеты обгоревших вагонов, меня догнал какой-то рабочий и пошел сзади.

– Паску сказал, чтобы ты уходил из дому, – вдруг прошептал он, – и возвращался к тете Фане.

Я хотел было остановиться и посмотреть на него, но он сжал мне руку и подтолкнул вперед, продолжая идти следом.

– И непременно этой же ночью! – добавил он.

Потом отошел от меня и стал пить воду у станционной водокачки. Я понял, что останавливаться не следует, и тем же спокойным шагом пошел дальше своей дорогой. В голове возник целый рой вопросов: «Зачем мне уходить? И почему именно в эту ночь? Действительно ли от Паску этот парень? Где сам Паску? Удалось ли ему скрыться?» Дойдя до станции, я на мгновение обернулся, но рабочий уже исчез.

Я вышел на улицу и прибавил шагу. Над городом угрожающе нависла темнота. Вместе с наступлением ночи рос страх перед бомбежкой. Я пробирался среди прохожих, идущих со стороны вокзала, все время натыкаясь на их чемоданы, узлы и корзины, потом вышел на нашу узенькую тихую улочку. Но не успел я войти во двор, как один из соседей, стоявший у открытого окна, остановил меня и сказал, что в комнату Паску только что вошли шпики. Я повернулся, быстро вышел на улицу, прыгнул в первый попавшийся трамвай и через час уже был у тети Фаны.

– Паску куда-то уехал, – соврал я, – а мне одному скучно.

Она не стала ни о чем расспрашивать, так как, возможно, что-то подозревала, а может быть даже все знала. Тетя Фана налила в таз воды и велела мне умыться, затем накрыла на стол и, пока я ел, постелила мне постель. Мы уснули поздно, так как она долго рассказывала мне о своих соседях. Некоторые из них, потеряв свои семьи, разбрелись по городу; большинство же продолжало ютиться в развалинах и подвалах. Вспомнила она и о собаке, о той самой серой собаке, которая ни на минуту не покидала своего места на куче мусора и все время выла.

– Ее словно околдовали, – прошептала тетя Фана задумчиво. – Никто не мог заставить ее замолчать; ее даже камнями били… А она все равно воет, скулит и только прижимается к груде кирпича… Днем она молчала, а ночью выла, да так, что наводила на нас ужас. Теперь вот уже несколько ночей, как ее не слышно – подохла. Утром ее нашли на руинах; она лежала, уткнув морду в лапы, а остекленевшие глаза были грустными-грустными…

Этот рассказ взволновал меня. Я считал себя таким же одиноким и брошенным, как и эта серая собака. И мне снова вспомнилась мать, какой я ее видел в последний раз… отец с испачканным в золе и копоти, мокрым от пота лицом, его карие бездонные глаза… Наконец я забылся тяжелым сном.

В Железнодорожные мастерские я теперь ходил один. С тех пор как были взорваны эшелоны, Паску больше не появлялся на работе. Да ему и нельзя было туда сунуться, так как шпиков на заводе стало еще больше, и они повсюду разыскивали его. Рабочие почти не работали. С утра до вечера они стояли группами возле котлов и шептались. Говорили о войне, о немцах, о коммунистах, о Красной Армии, о своей тяжелой жизни.

Я по-прежнему ночевал у тети Фаны. Однажды вечером тетя Фана, накормив меня, собралась уходить.

– Сюда должен кое-кто прийти, – сказала она, – и если я до тех пор не вернусь, пусть подождет меня.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за развалинами. Я подумал, что тетя Фана; вероятно, ушла выполнять какое-то поручение. Поджидая ее, я то и дело поглядывал на улицу. Среди развалин скользили одинокие молчаливые тени пешеходов. Потом улица снова надолго опустела. Через некоторое время появился человек, которого ждала тетя Фана. Он шел прямо к нашему дому. Я бросился к двери и открыл ее. Он остановился на пороге.

– Тетя Фана сказала, чтобы вы ее подождали: она скоро придет, – проговорил я.

Человек вошел и сел на кровать спиной к окну, через которое пробивался слабый свет луны; лицо его было в тени. Я закрыл дверь и остановился посреди комнаты. Молчание незнакомца показалось мне невероятно долгим. Вдруг я вздрогнул, услышав его голос:

– Давно ли она ушла, Георге?

Это был Паску.

– Давно, дядя Паску! – выпалил я, обрадованный встречей с ним.

До возвращения тети Фаны он успел расспросить меня о том, как идут дела и что новенького в Железнодорожных мастерских. Но я не осмелился в свою очередь задать ему вопрос, где он сейчас живет и что делал все это время, хотя об этом нетрудно было догадаться. Вернувшись домой, тетя Фана вытащила спрятанные за пазухой маленькие длинные пакеты. Паску разорвал одну из оберток, и в руке его оказалась пачка листовок.

Некоторое время Паску стоял, не сводя глаз с зажатых в руке листков. Потом сунул их в карман вместе с неразвернутыми пакетами и собрался уходить. Тут я повис у него на руке.

– И я пойду с тобой, дядя Паску! – попросил я.

Он остановился и, обернувшись, вопросительно посмотрел на тетю Фану. Та пожала плечами и отвернулась к окну.

– Мал ты еще, Георге! – проговорила она наконец после минутного молчания, продолжая смотреть в окно.

Я хотел напомнить ей, что я уже немало пережил: смерть матери, исчезновение отца, бомбежки… Но в этот момент Паску, взяв мою руку и с силой сжав ее, потащил меня за собой.

– Пойдем, Георге!

Он не выпускал моей руки до тех пор, пока мы не выбрались из руин. Выйдя к трамвайной линии, Паску пошел вперед, а я за ним. Мне никогда не приходило в голову, что для распространения листовок нужно столько умения и смелости!.. Идешь по улице и делаешь вид, будто прислоняешься к стене дома. А на том месте, где ты прикасался к стене, остается листовка. Разглядываешь слабо освещенную витрину магазина. Отошел – а на ее стекле уже красуется листовка. Ждешь трамвая на остановке и как только остаешься один – немедленно украшаешь будку десятком листовок. Где бы ты ни прошел, где бы ни остановился, будь то дверь табачного магазина, булочной или кафе, все, кто завтра утром пройдут вслед за тобой, увидят прежде всего листовки. Около Северного вокзала ты вошел в будку телефона-автомата. И тот, кто войдет туда после тебя, будет иметь возможность прочитать воззвание коммунистов. На вокзале ты по очереди заходишь в стоящие у перрона поезда, набитые несчастными беженцами или отправляющимися на фронт солдатами, и из рук у тебя незаметно выпадает пачка бумажек. И слова коммунистов отправляются вместе с поездом. Они расходятся по всей стране, от одного человека к другому. Они попадут в города и деревни, в горы и степи, в казармы и окопы…

Вот так в августе тысяча девятьсот сорок четвертого года я, сам того не замечая, начал бороться против фашизма.

Однажды утром по дороге в Железнодорожные мастерские я на мгновение остановился на одной из трамвайных остановок. Наши разноцветные листовки украшали стекла будки. Я пролез сквозь толпу людей, собравшихся около них, и впервые увидел лозунги коммунистов: «Долой войну!» – призывала одна листовка, «Вон захватчиков-немцев!», «Долой фашизм!» – гласила другая.

Паску снова исчез. Но через два дня на рассвете, когда я собирался, как обычно, идти в Железнодорожные мастерские, я вдруг увидел его бегущим по нашей улице. Сначала я подумал, что его преследуют сыщики, а тетя Фана, испугавшись, поспешно бросилась открывать ему дверь. Но Паску, добежав до порога, остановился. Лицо его светилось радостью. Синева голубых глаз, казалось, излучала свет.

– Тетя Фана!.. Георге!.. – прошептал он сдавленным от волнения голосом. – Мир! Антонеску свергнут, и мы порвали с немцами!..

Тетя Фана застыла, прижав руку к губам. Потом она медленно опустилась на край постели, а Паску побежал дальше по улице, громким голосом извещая ютившихся в развалинах домов людей о конце войны. Я остался во дворе и долго смотрел на груды мусора, возвышавшиеся на том месте, где некогда стоял наш дом. Тетя Фана разрыдалась, вероятно вспомнив о дяде Гицэ, своем муже. В тот же день после обеда я вместе с Паску пошел расклеивать листовки на улицу Каля Викторией. Он шел впереди, держа в одной руке свернутые в трубку листовки, а в другой – малярную кисть. За ним следовал я с ведерком клейстера. Первую листовку мы прилепили на пожелтевшую стену здания Совета Министров. Свежая, еще не просохшая типографская краска на листовках отливала чернотой. Буквы были большие, глубокие, казалось, они врезались в бумагу. Паску заботливо расправил листовку, словно фотографическую карточку в рамке, и только после этого провел кистью. Я еще раз посмотрел на нее. «Обращение Коммунистической партии Румынии к стране» – гласило заглавие. Около меня остановились первые пешеходы. Один из них – юноша в клетчатой рубашке с короткими рукавами и нечесаной шевелюрой – начал читать вслух:

– «…Румыния вышла из затеянной Гитлером войны. Сейчас объединенный румынский народ начал борьбу за освобождение страны из-под ига гитлеровцев.

Во главе этой борьбы стоит Коммунистическая партия Румынии – авангард трудящихся города и деревни. Правительство Антонеску – правительство предателей страны и нации – свергнуто! Румыния окончательно порвала преступный союз с Гитлером!»

Не спуская глаз с Паску, я, полный гордости, слушал голос юноши в клетчатой рубахе. Я думал об отце, о матери, о Гицэ Стиклару, о том, как Паску взрывал поезда и как две ночи назад мы расклеивали листовки. А Паску за это время приклеил уже следующую листовку к стене другого дома. Я пошел за ним, продолжая вслушиваться в голос юноши в клетчатой рубахе:

– «…Встречайте с доверием Красную Армию, как нашу союзницу и освободительницу.

Румынский народ! Румынская армия! Вперед – на решительный бой за спасение и освобождение Родины!

Да здравствует свободная, демократическая и независимая Румыния!

Смерть немецким захватчикам и предателям Родины, находящимся у них на службе!»

Около Дворцовой площади мы были вынуждены укрыться под аркой одного из корпусов. Гитлеровские «юнкерсы» начали бомбить здания по улице Каля Викторией. Синева бездонного неба постепенно заволакивалась облаком дыма и пыли, поднявшегося от разрушенных и горящих зданий.

Громадный желтый силуэт Королевского дворца то появлялся, то исчезал за дымовой завесой. Где-то рядом с грохотом рушились стены, звенели падавшие на мостовую стекла, слышался плач женщины и испуганный крик ребенка. Вскоре заговорили зенитные орудия и пулеметы… Военные патрули, пожарные команды и вооруженные рабочие из патриотической гвардии с трехцветными повязками на левом рукаве бежали к площади… Мы кинулись вслед за ними. Там горели здания Атенеума, Королевского дворца, Городской библиотеки, Национального театра, Центральной телефонной станции…

Домой мы возвращались ночью. В центре Бухареста еще бушевал пожар. Черную бездну ночи пронизывали языки пламени. В красном как кровь зареве пожаров темными полосами выделялись стены разрушенных зданий.

В эту ночь я не спал. Тети Фаны не было дома, а с Паску я расстался около Северного вокзала. К полуночи мне стало душно. Я вышел во двор и взобрался на кучу мусора и кирпича. Отсюда было видно, как в центре города полыхали здания, озаряя темное ночное небо светом пожарищ. Тревога и страх заставили людей выйти из жилищ и укрыться в развалинах. Больше всего народу собралось в подвале оставшегося без крыши дома, рядом с домиком тети Фаны. Я видел, что пожары распространяются и на другие районы города. Гитлеровские самолеты еще гудели в воздухе и безнаказанно бомбили жилые кварталы. Я видел, как приближается к нам пламя пожаров. Вдруг кто-то крикнул:

– Горят Железнодорожные мастерские!

Эта весть быстро облетела всех, и вскоре в сторону Железнодорожных мастерских потянулась длинная цепочка бегущих людей. Я присоединился к группе рабочих, живших на нашей улице. Раздался стонущий, дрожащий звук сирены Железнодорожных мастерских. Я пустился бежать что было сил и, когда прибежал, увидел, как сотни рабочих тушили пожар. Они то появлялись, то исчезали в клубах дыма, вынося из горящих зданий запасные части, инструмент, станки. Некоторые тащили ведра с песком, другие помогали пожарникам качать воду. Мы тоже бросились тушить пожар.

Вскоре огонь был ликвидирован. Однако над Железнодорожными мастерскими еще долгое время клубились тучи дыма, пара и пыли. Мы сели у заводской стены и стали ждать рассвета. Никто не думал уходить. Здесь, в Железнодорожных мастерских, каждый из нас чувствовал себя в эти тревожные часы увереннее, чем где-либо. Кое-кто из рабочих ругал немцев. Но большинство, выбившись из сил при тушении пожара, молчало. Казалось, вся тяжесть происходящих событий навалилась своей массой на их худые натруженные плечи. Не отдавая себе отчета в этом, мы чувствовали ответственность за все, что происходит вокруг нас.

Вскоре появился Паску и объявил, что Коммунистическая партия повсюду организует отряды патриотической гвардии. И сразу же зашумел, забурлил заводской двор, словно прорвавшийся сквозь плотину поток. Где-то в глубине у литейного цеха послышалось тихое пение «Интернационала».

Я подошел к Паску и в темноте крепко пожал ему руку, точно так же, как он мою в ту ночь, когда я пошел расклеивать с ним листовки.

– Дядя Паску, я тоже пойду! – попросил я, прижавшись к нему.

– Нельзя! – решительно заявил он.

– Пойду…

Он упрямо покачал головой и отошел к воротам, в которые въезжала грузовая машина с брезентовым верхом. Фары ее были потушены. Паску движением руки показал шоферу, куда ехать. Грузовик остановился, уткнувшись радиатором в красную кирпичную стену. Рабочие тесной толпой окружили его. Из кабины вышел офицер, за ним какой-то штатский. В руках он держал автомат, а его грудь была перепоясана крест-накрест пулеметными лентами. Он встал на подножку машины и поднял руку.

– Здравствуйте, товарищи! – крикнул он.

У меня перехватило дыхание. Темнота как будто стала еще плотнее, мне казалось, что я ослеп. Я оперся на руку Паску и снова изо всех сил сжал ее. Паску молчал. Неожиданно вокруг нас началась суматоха, и несколько рабочих бросились к машине, удивленно восклицая:

– Марин… Эй, Мариникэ!

Это был отец.

Я не помню, что было дальше. От волнения я не мог дышать. Я почувствовал, что Паску с силой тащит меня куда-то, потом я оказался в объятиях отца. Он крепко прижимал меня к груди. Я, только я, чувствовал, как глухо и тяжело он вздыхал, как дрожали его ласковые пальцы, запущенные в мои лохматые волосы.

Потом отец быстро спрыгнул с подножки и подошел к кузову грузовика. Офицер, который уже залез на машину, передал ему несколько винтовок. Отец начал раздавать их каждому, кто подходил к машине.