Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

В течение долгого времени там, вокруг этих трех дотов, все клокотало, гремело, бухало, как в пекле. И в это пекло поползли, скользя и извиваясь по земле, как змеи, смельчаки саперы. Они ползли гуськом, тремя рядами в пять человек; каждый ряд направлялся к одному определенному доту. Передние несли ручные пулеметы, у остальных были на шее автоматы, а в руке гранаты. Некоторые еще волокли за собой длинные сосновые жерди с брусками тола для преодоления проволочных заграждений, другие тащили ножницы для резки проволоки и мешки, набитые гранатами. Замыкал шествие старший сержант в сопровождении трех последних бойцов, которые несли под мышками тол для подрыва дотов.

Минное поле было все разворочено взрывами. Саперы пересекли его перебежками, от воронки к воронке. Вскоре всех их скрыла от нас дымовая завеса. Тогда я прекратил обстрел из пулеметов и огнеметов и дал приказ артиллерии перенести огонь в глубь немецкой обороны. Наши пушки стали бить теперь по немецким позициям за линией дотов.

Мы все столпились у краев окопов, прислушиваясь с замирающим сердцем к тому, что совершалось сейчас возле этих страшных дотов. Немецкие пулеметы яростно строчили по теням саперов, маячившим в дыму. Время двигалось мучительно медленно; казалось, что с момента ухода саперов прошла уже целая вечность… Неожиданно раздалось несколько мощных взрывов, от которых содрогнулись лес и земля и бешено завертелась на месте дымовая завеса. Над этим крутящимся черно-серым вихрем мелькнули на мгновение колья проволочного заграждения…

– Прорвали сеть, – вздохнул я с облегчением и приказал придвинуть две роты к краю поляны, готовясь к атаке…

Прошло несколько томительно долгих минут… Я начал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько времени нужно, чтобы прорезать проходы в проволочной сети и добраться от них до дотов… «Сейчас, сейчас! – мысленно подбадривал я себя. – Сейчас они взлетят на воздух!» Но взрыва все не было. «Может быть, все они погибли у проволоки?» – мелькнула вдруг страшная мысль. Но я тут же отбросил ее… Прошло еще несколько минут, казалось, жизнь остановилась… Но вот донесся издали слабый треск трех ручных пулеметов… И я понял, что саперы били по амбразурам дотов, из которых немцы все еще продолжали отстреливаться.

Потом ручные пулеметы смолкли. На окутанное дымом пространство опустилась неестественная тишина… Я вытер выступивший на лбу пот и нетерпеливо пополз к передним рядам своих бойцов… Солдаты были охвачены тем же лихорадочным нетерпением… Они стояли молча, оцепенев, устремив неподвижные, застывшие глаза в сторону немецких позиций… И как раз в это мгновение дымовая завеса вдруг вспыхнула изнутри и оглушительный взрыв, казалось, расколол землю. С шумом обрушилось несколько вековых сосен. Над дымовой завесой взметнулся к небу гигантский столб пыли. За первым последовал второй, потом третий взрывы, еще более мощные, еще более оглушительные. Снова с грохотом повалились на землю деревья и устремились к небу столбы земли и пыли, смешанные с дымом и гарью. Над поляной, все еще окутанной дымом, установилась вдруг жуткая тишина…

Я вцепился руками в землю и приподнялся на одно колено.

«Почему не пускают белую ракету?» – тревожно спрашивал я себя. – Сержант должен был пустить в небо белую ракету. Этот сигнал должен был возвестить, что путь открыт и мы можем идти в атаку…

«Ракета! Ракета! Ракета!» – машинально повторял я про себя. Но не взвивалась в небо белая ракета! Тишина вокруг становилась все глубже. Казалось, она существует извечно и ей не было и не будет конца…

Тут из глубины леса, позади дотов, где расположен был немецкий фронт, послышались слова команды:

– Вперед! Вперед! Вперед!

Одновременно затрещали, еще не стройно, автоматы, начали взрываться гранаты.

«Они хотят заткнуть брешь!» – молнией пронеслась мысль.

Я не стал дольше ждать белой ракеты. Вскочив на ноги, я поднял над головой автомат и крикнул:

– За мной, ребята! Вперед!

Дым рассеялся, и проволочная сеть казалась совсем рядом. В ней зияло множество широких пробоин: проходы, открытые для нас смельчаками саперами. Но в этот самый момент немецкая пуля попала мне в левую ногу и я упал. Солдаты мчались мимо, не замечая меня, дико крича, почти обезумев от ярости. На развалинах трех дотов они столкнулись со встречной волной гитлеровцев, хлынувшей, чтобы заткнуть брешь. Сцепились в смертельной схватке. Все перемешалось, стрелять не было возможности. Бились врукопашную, бились ожесточенно, остервенело, пуская в ход ногти, зубы. Кололи друг друга штыками, били наотмашь прикладами. Гитлеровцы были опрокинуты, смяты, растоптаны в прах. Остатки их бежали без оглядки, ища спасения в глубине леса.

Вслед за нами вошли в прорыв и остальные наши батальоны, сосредоточенные в лесу, перед этим последним рубежом гитлеровцев. К полудню вся линия укреплений немцев была уничтожена и их фронт у Добра-Нива перестал существовать.

* * *

Когда подошли санитары и подняли меня на носилки, я попросил отнести меня сначала на поле боя… От приземистых квадратных дотов остались только груды камней и щебня, покрытые толстым слоем беловатой пыли.

Но и саперы штурмового отряда погибли все до единого. Приподнявшись на носилках, тщетно пытался я распознать среди наваленных трупов их тела. Не удалось мне разыскать и тело старшего сержанта, так и не успевшего пустить в небо белую ракету…

Глубокая печаль охватила меня. Сердце сжалось от боли. И вдруг горячая неудержимая слеза обожгла мне щеку… Я скорбел о безвестных бойцах, не оставивших нам даже имени.

Бирюк (Рассказ связного)

Уже второй раз мы сбились с дороги. Начинало темнеть, а мы все еще не перевалили через гору. Лес становился все гуще, ночные тени под соснами все черней. На небе, только с одной стороны, справа, мерцало несколько звезд. Ночь была сырая, холодная, тихая. Шелест раскачиваемых ветром ветвей заглушал наши шаги. По сути дела, мы шли наугад. Оставили позади бескрайние, еще оголенные дубовые леса, оставили полк в селе у подножия горы. Некоторое время нас преследовал постепенно стихавший шум боя. Уже два дня, как наши ожесточенно бились с немцами на шоссе, ведущем к городу Банска-Бистрица. Но нам никак не удавалось оттеснить противника. Город находился у него в тылу, и гитлеровцы не желали отдавать его ни за что на свете. Сейчас, двигаясь в ночной тьме, мы время от времени оглядывались назад, на долину. Она сверкала вспышками взрывов. Вспышки росли, ширились, сливаясь в одно огромное багрово-сизое зарево. Мы немного постояли, стараясь разобраться в ходе сражения.

– А бой-то разгорается, – заметил я шепотом моему спутнику, сержанту Глиге.

– Ну нет! Сегодняшний окончен, – ответил он, помедлив. – Немцы его проиграли. Не умеют они воевать ночью. Трусят.

За сосновым лесом начался ельник. Сержант объявил привал. Я растянулся рядом с ним, дыша с трудом, прерывисто и быстро.

– Что, не хватает силенок? – спросил Глига.

– Устал, – ответил я уклончиво.

Глига опустил на землю автомат, так чтобы он был под рукой, и вынул из кармана компас. Циферблат светился в темноте.

– И даже не знаем, куда идем, – пробурчал я.

– Знаем, – сердито отрезал Глига, не спуская глаз с компаса.

Он был прав. Мы знали. Прошлой ночью этот же путь проделала наша пятая рота. Полк тогда оставил шоссе, изменив направление атаки. Требовалось перейти через горы, спуститься к немцам в тыл, форсировать Грон и внезапно атаковать Банска-Бистрицу в лоб. Но пройти удалось только нашей головной пятой роте; немцы, сосредоточившись на шоссе, ударили нам во фланг, принудив полк перегруппироваться и принять бой. Рота, прошедшая через горы и форсировавшая реку, была отрезана на окраине города и взята в клещи.

– Вы должны прорваться к пятой роте во что бы то ни стало, – приказал нам полковник. – Она занимает оборону между спичечной фабрикой и железнодорожным полотном.

И, вручая Глиге конверт с приказом, добавил:

– Здесь написано, что их рота должна любой ценой продержаться до завтрашнего утра. Я просил помощи у русских справа. Завтра одновременно с нами пойдет в наступление и советская дивизия в том же направлении: спичечная фабрика – железная дорога – госпиталь. Держитесь все время на север. Не отклоняйтесь ни вправо, ни влево… Север – север – север!

И вот уже шесть часов мы шли на север. Из них добрых три мы потратили на обход зарослей, обрывистых скал, поиски дороги. Шли чаще наугад, невольно подаваясь вправо, в сторону расположения советских войск.

– Опять отклонились, – с досадой прошептал Глига. – Надо взять левей.

– Чтобы напороться на немцев?

– Север – там, – буркнул он угрюмо.

Я ему не возражал. Я знал его еще с деревни, служил вместе с ним в одном полку, когда мы стояли в Румынии. Он был замкнут, неразговорчив, упрям. Никогда не удавалось вытянуть из него ни что он задумал делать, ни почему он раздумал это делать. Когда что-нибудь было не по нем, он замолкал, выражая этим свое недовольство. А если что втемяшилось ему в голову, переубедить его не мог никто. Он боролся, добивался и в конце концов делал, что задумал, делал и молчал. Поэтому его прозвали у нас Бирюком. Но душа у этого Бирюка была чудесная: человек он был прямой и добрый. Пока Глига изучал компас, я лежа думал: «Полковник не мог сделать лучшего выбора. Сказано – север, и севера будет держаться!»

Бирюк между тем спрятал компас и дернул меня за рукав. Мы стали пробираться сквозь ельник. Шли пригнувшись, держа автоматы наперевес. К нашему удивлению, мы вдруг почувствовали, что начинаем спускаться. Выходило, что мы перевалили через вершину, не заметив того. Склон по эту сторону горы был круче и трудней. Но нас это больше не тревожило. Мы знали – внизу, у подножия, – Грон, а на том берегу – Банска-Бистрица. У опушки сделали второй привал. Впереди виднелся просвет. Лес стал реже. Между вершинами деревьев снова засверкали далекие звезды. Ветер совсем стих. Бирюк опять сверил по компасу направление, но тут же молча сунул его обратно в карман. Я понял – мы шли правильно.

Передохнув, мы двинулись дальше. Но не успели сделать и несколько шагов, как рядом ударила автоматная очередь. Другая начисто срезала еловую ветку над нами. Пришлось залечь. Бирюк пополз назад по-пластунски и, дернув меня за ногу, знаком приказал следовать за ним. Я тоже стал пятиться к ельнику, не спуская глаз с того места, откуда раздались выстрелы.

– Зря мы зашли сюда, – прошептал я испуганно. Бирюк зажал мне рукою рот: сам он за все время не проронил ни звука. Смолкли и немецкие автоматы. В лесу снова установилась тишина – глубокая, настороженная, зловещая. Мы и немцы выслеживали друг друга.

– Их немного, – шепнул мне Глига на ухо. – Случайно просочились между нами и русскими. Если обойдем их, не встретим больше никого.

«Легко сказать, обойдем, – подумал я. – И откуда мы знаем, что их немного?» Тут Бирюк неожиданно ткнул меня кулаком в бок: между деревьями показалась группа немцев. Их было действительно немного, всего пятеро. Очевидно, какой-то патруль, который, прочесывая лес, случайно забрел в это место. Видно было, что они стреляли вслепую, со страху, встревоженные шумом наших шагов. Немцы остановились на краю поляны, выстроившись в ряд, как мишени на полигоне. Я поднял автомат, собираясь дать очередь. Но Глига отвел мою руку, шепнув:

– Погоди! Может, они подойдут ближе… Если не уберем их всех, лучше дать им уйти… Они нас не видят.

Немцы дальше не пошли. Некоторое время они прислушивались к тишине леса, затем сели на землю. Закурили.

– Не стоит их обходить, – опять шепнул мне Глига на ухо. – По короткой очереди каждый – и им крышка!

Мы долго прицеливались. Бирюк дал знак. Мы выпустили по гитлеровцам несколько длинных очередей. Пять немцев повалились на землю не пикнув. Но из леса, позади них, на нас обрушился свинцовый дождь. Взбешенные пулеметы почти под корень срезали ельник в одной пяди от нас. Не было возможности шелохнуться. Бирюк, однако, дал мне знак, и мы стали спускаться, загибая влево. «Прямо в пасть к гитлеровцам!» – подумал я со страхом. Но что мог я поделать? Приходилось следовать за ним. Пройдя несколько сот метров, мы остановились и выстрелили наугад. Немцы сразу перенесли огонь.

– Пусть себе стреляют! – сказал Глига. – А мы айда назад. Быстро! Обойдем их.

Пулеметы продолжали строчить нам вслед. Немцы прислушивались к малейшему шороху. Когда падала в лесу подбитая ветка, им казалось, что шум вызван нашим передвижением, и они открывали бешеный огонь. Мы за это время ползком обошли их справа и, оказавшись у них в тылу, сели передохнуть под деревом. Со стороны ельника лес все еще гудел от выстрелов.

– Так и будут палить до утра! – усмехнулся Бирюк.

Я ему не ответил. Я почувствовал вдруг болезненный зуд в ноге, ставшей горячей и влажной. Боль усиливалась, острым ножом вонзалась в голень… Я протянул руку и ощутил на ней кровь…

– Я ранен, – прошептал я испуганно, только сейчас осознав это. Бирюк подполз ко мне и дружески сжал мое плечо, успокаивая. Затем размотал обмотку, разорвал штанину и наложил на голень повязку.

– Пошли, – сказал он. – Нам нельзя медлить.

Я попытался встать, но ноги у меня подкосились, и я упал на четвереньки. Я не мог ступить раненой ногой. Боль отдавалась во всем теле, я дрожал, как в ознобе. Мгновение мы оба молчали. Стрельба позади нас усиливалась.

– Глига, брат, – простонал я. – Не оставляй меня в руках у немцев. И мертвого не оставляй!

Бирюк встал возле меня на колени и подсунул мне руку под шею.

– Обопрись на меня, – шепнул он. – Стисни зубы, терпи… Мы должны дойти!

Мы снова двинулись в путь. Спуск становился все трудней. Бирюк почти нес меня на руках. Я чувствовал на лице его горячее прерывистое тяжелое дыхание. Через некоторое время он опустил меня на землю, а сам сел рядом, держа палец на спусковом крючке. Я понимал, что не под силу человеку тащить меня так долго, а затем еще переправлять вплавь через Грон, и шепнул ему:

– Иди один, Глига! По крайней мере, хоть ты дойдешь.

Он молча, как будто недоверчиво, посмотрел на меня.

– Если доберешься и если сможешь, – сказал я, уже начиная верить в эту возможность, – возвратись и забери меня… не то…

Он опять ничего не ответил, только упрямо покачал головой в знак того, что несогласен. Затем поднял меня и, взвалив на плечо, как мешок, двинулся вниз. Целый час нес он меня так, на плече. Во второй раз он опустил меня на землю в кустарнике на берегу Грона. У наших ног река катила свои бурные воды, билась о скалы, ревела. На том берегу, на расстоянии каких-нибудь трех – четырех сотен метров, мы ясно различали тень фабричной трубы и, правее, блеск железнодорожных рельсов. Оттуда тоже слышались выстрелы, ночную мглу разрывали огни взрывов, над землей клубился дым.

– Наши, – тревожным шепотом заметил Глига. – Бьются с немцами. Мы должны добраться до них как можно скорее… Надо, чтобы они выстояли до утра, когда мы пойдем в атаку вместе с советскими товарищами.

Мы довольно долго задержались в кустарнике, прислушиваясь. Бирюк в раздумье смотрел на воду. Боль становилась все мучительней, нестерпимо сверлила голень. Но я не решался напомнить о ране. Я знал, что Глиге сейчас не до меня, – он мучался над вопросом, как нам вдвоем переправиться на тот берег. Наконец, очевидно приняв какое-то решение, он направился к лесу и вскоре вернулся, таща за собой ствол сосны.

– Ухватишься за него, – пояснил он мне.

Затем, вынув из нагрудного кармана конверт, он засунул его за кожаную подкладку каски и стал осторожно спускаться к воде, волоча за собой ствол. Я крепко ухватился руками за дерево, и таким образом он и меня втащил в бурлящую реку. А потом решительно поплыл вместе со мной к противоположному берегу. Вода вокруг нас ревела, с силой ударяла по дереву, перекатывалась через него, а Бирюк все плыл, упорно борясь с волнами, и тянул за собою ствол, в который я судорожно вцепился. Казалось, мы быстро доплывем до берега. Но вдруг как раз, когда мы находились на середине реки, над нами вспыхнула ракета. Ослепительный свет повис в воздухе. Поверхность воды заискрилась. Все вокруг выступило из тьмы. Помню, я различил даже капли воды на каске Бирюка!.. И в то же мгновение возле нас забарабанили по воде пули. Стреляли слева, из-за излучины реки. Я зажмурил глаза и потерял сознание. Очнулся я в кустарнике на том берегу Грона. Я был один. Рядом лежали каска и автомат Бирюка.

– Глига, – шепотом позвал я. – Где ты, брат?

Я увидел его в реке, когда новая немецкая ракета на мгновение разорвала тьму. Он толкал ствол к середине течения. Пулеметные очереди скрещивались уже прямо перед ним. И еще раз увидел я его, когда, борясь из последних сил, он судорожно бил по воде руками, то показываясь над ней, то снова в нее погружаясь. А дерево плыло вниз по реке, освещаемое ракетами, поливаемое пулями.

«Глига тонет!» – мелькнула страшная мысль. И, хотя я чувствовал себя слишком слабым, чтобы пытаться спасти его, я все же подполз к самой воде. В это мгновение рядом послышался плеск, и Бирюк вылез на берег. Он стонал.

«И он ранен!» – с ужасом подумал я, глядя растерянно на сержанта, не в силах что-либо произнести.

– Надо идти… сию же минуту, – с трудом выдавил он. – Пока немцы палят по стволу.

Он поднял каску и автомат и, зажав одной рукой рану на груди с такой силой, что ногти впились в тело, пополз от берега. Я последовал за ним. Мы ползли, не сводя глаз с рельсов, блестевших впереди. Пули ложились около нас все реже. Немецкие пулеметы всю свою ярость обрушили на ствол, продолжавший плыть по течению. И по-прежнему непрестанно вспыхивали над ним ракеты, выискивая нас.

Возле железнодорожного полотна мы остановились. До наших было не более двухсот метров. Но ни я, ни Глига не могли сдвинуться с места. Мы потеряли слишком много крови, и силы наши были на исходе.

– Что нам делать, Глига? – в отчаянии спросил я.

Бирюк не отозвался. «Уж не умер ли он?» – подумал я со страхом и, приблизившись к нему, повернул его на спину. Струйка крови показалась в углу его рта. Но лоб и брови были, как всегда, нахмурены, и глаза блестели.

– Держись за мою ногу, – прошептал он. – Мы должны дойти. – И, перевернувшись на живот, он снова пополз. Он полз сейчас так быстро, как никогда. Я понял – он собрал последние силы. Некоторое время я еще держался за его ногу, но, почувствовав, что он вконец обессилел, выпустил ее. И остался лежать у железнодорожных рельсов лицом вверх, глядя на далекие звезды и прислушиваясь к свисту пуль, проносившихся надо мною.

«Хоть бы он дошел!» – еще мелькнула мысль, и я потерял сознание.

…Очнулся я на рассвете. Я лежал на носилках в каком-то помещении в расположении нашей пятой роты. «Значит, он все же дошел?» – подумал я с удивлением, приподнимаясь на локте, и увидел рядом на других носилках распростертое тело Бирюка. Он хрипел. Лицо было желтое, глаза закрыты, лоб нахмурен. Мы были одни. Снаружи шел бой, гремели выстрелы, земля сотрясалась от взрывов.

Я слез с носилок и подполз к Бирюку.

– Глига, брат! – шепотом позвал я его.

Бирюк раскрыл большие черные, лихорадочно блестевшие глаза и горестно улыбнулся мне окровавленным ртом.

– Слышишь? – чуть внятно произнес он. – Атака началась. Я поспел вовремя. – Некоторое время он прислушивался к взрывам, устремив глаза на потолок. – Это «катюши»… Советские товарищи тоже наступают! – Лицо его при этом словно посветлело. – Разгромим фрицев!

На миг мне показалось, что силы к нему вернулись, что раны в груди не так глубоки. Но я ошибся. Бирюк взял мою руку и, стиснув ее, прошептал слабым, прерывающимся голосом:

– Я нес тебя всю ночь… Прошу тебя об одном… Вытащи меня отсюда… чтобы я увидел…

И я кое-как вытащил его на порог.

Ночная мгла редела. Не переставая била советская артиллерия, разрывая огненными вспышками тьму. Непрерывно стреляли «катюши». А через некоторое время справа от наших позиций показалась советская пехота. Тогда и наши поднялись из окопов и вместе с советскими бойцами пошли в атаку.

– Видишь, брат Глига? – тихо спросил я.

Бирюк не ответил. Он умер у меня на руках с широко раскрытыми глазами, со светлым, умиротворенным лицом…

Шифр (Рассказ офицера)

Санитарный поезд, следующий из Банска-Бистрицы, задержался почти на два часа на станции Зволен. Это была автомотриса с пятью вагонами, где купе были превращены в госпитальные палаты, на четыре койки каждая. Поезд совершал регулярные рейсы к прифронтовой полосе, чтобы забрать из полевых госпиталей раненых и доставить их в город Арад. Здесь, в Араде, раненых переводили в городские госпитали или на других поездах переправляли в глубь страны. Вагоны были, как всегда, переполнены, на этот раз главным образом офицерами, получившими ранения в последних боях под городами Зволен и Банска-Бистрица. За исключением нескольких купе, где были размещены старшие офицеры, во всех остальных на каждой койке лежали по двое раненых.

Погода стояла скверная, сырая и холодная. Уже несколько дней непрерывно моросил дождь. Снаружи монотонно журчала вода, стекая по оконным стеклам, глухо барабаня по крыше. С того места, где я лежал, видны были темные силуэты сосен на опушке леса, а за ними вдали – каменистые вершины гор, окутанные, словно дымом, серой пеленой дождя. Иногда, когда ветер менял направление, дождевые струи косо хлестали по поезду, омывая запотевшие стекла. Если в купе проникал холодный воздух, мы плотнее кутались в жесткие суконные одеяла, отдававшие плесенью и лекарствами.

Сырость проникала сквозь повязки ран, пронизывала до костей. Но сильнее, чем холод и сырость, мучило нас ожидание. Стоило поэтому кому-либо вслух выразить свое недовольство, как к нему немедленно присоединялись остальные. Поднимался шум, вагоны наполнялись криками и стонами, а кто был посильней, стучали кулаками, ногами, костылями в окна и двери, так что сотрясались стены. По поезду из конца в конец неслись выкрики:

– Почему нас не отправляют? Какого черта мы ждем?

– Эй, доктор! Сес-тра-а-а-а!

Шум не прекращался ни на мгновение, подхватываемый теми, кто только что проснулся или не в силах был дольше выносить боль от ран. Сестры в белых халатах метались по вагону от раненого к раненому, освещая на мгновения купе. В меру своих сил они старались облегчить боль, успокоить больных, переворачивали на другой бок тех, кто сам не мог двигаться, поправляли подушки, одеяла. Но они не в силах были облегчить муку ожидания. Раненые острей, чем обычные больные, ощущают свою беспомощность, им часто кажется, что их бросили на произвол судьбы. Очевидно, такое же чувство владело и полковником, лежавшим на койке подо мной, потому что он вдруг сорвался с койки, заковылял, опираясь на палку, к двери и, открыв ее, гаркнул на весь коридор:

– Начальника поезда ко мне! Немедленно!

Вернулся он в купе все еще хмурый, но уже овладев собой, в том состоянии напряженного спокойствия, когда человек уверен, что скоро все будет улажено.

Он не лег больше на койку, а направился к окну и, остановившись возле него, стал пристально всматриваться в свинцовый горизонт за горами. Он молчал, как молчал и до сих пор. Только изредка проводил рукой по своим жестким седым волосам, начинавшим редеть на макушке, выдавая тем свое нетерпение. Видя, что начальник поезда запаздывает, полковник, не оборачиваясь, вытащил из-под подушки кожаный кисет с табаком и трубку и стал медленно, размеренно набивать ее, осторожно насыпая табак кончиками пальцев и приминая большим. Закурив, он остался стоять у окна, следя за сгущающимися сумерками. Обернулся он только тогда, когда в купе вошел начальник поезда, краснощекий молодой капитан, но уже с тремя нашивками за ранение на левом рукаве.

– Почему не едем? – спросил его полковник раздраженно.

– Ждем специального курьера командующего армией, – отрапортовал капитан, козырнув.

– Он мог бы нас ждать на станции! – сердито бросил полковник, еще более нахмурясь, и, повернувшись, снова застыл у окна, держа трубку в руке. Начальник поезда, козырнув, вышел из купе и прикрыл за собою дверь; он спешил успокоить раненых, крики которых все еще неслись по всему поезду. В ту же минуту я услышал, как хлопнула входная дверь вагона, и в коридоре раздались шаги. Несколько мгновений спустя поезд тронулся, и сразу установилась тишина. Это позволило мне расслышать слова, которыми обменялись между собою люди в коридоре.

– Нужно освободить одно купе! – потребовал чей-то низкий, решительный голос.

– Не могу, господин майор, – возразил другой, в котором я узнал голос начальника поезда. – И так на каждой койке по два раненых…

– Приказ командующего армией, – прервал его первый. – Прошу. – И я услышал шелест бумаги.

– М-да, – в замешательстве пробормотал начальник поезда, но тут же стал снова защищаться:

– Не знаю, как это сделать… Пожалуйста, если вы сумеете…

Дверь нашего купе отворилась, и вошел майор, еще молодой человек, стройный, но крепкий, с тонким, выразительным, словно точеным, лицом. Машинально козырнув, он объявил, что согласно распоряжению командующего армией нам придется освободить купе. Полковник, не выпуская трубки изо рта, резко повернулся и оглядел его с ног до головы. Затем молча протянул руку и взял у него приказ. Но едва пробежав глазами первые строки, возмущенный, швырнул бумагу прямо в лицо майору.

– Как? Для этого преступника? – крикнул он в бешенстве. – Постоит и в коридоре! Или привяжите его к поезду! Но не смейте из-за него вышвыривать людей, которые проливали кровь за Родину.

– Приказ, господин полковник, – невозмутимо и решительно ответил майор.

– Исполняйте, прошу! – буркнул полковник и, направившись к своей койке, демонстративно улегся поверх одеяла. – Исполняйте! – повторил он немного спокойней. – Не смею вам мешать. – Однако не в силах побороть раздражения, он приподнялся на локте и обратился ко всем нам:

– Вообразите, господа! Требуют, чтобы мы освободили купе для капитана Панделе. Вы, конечно, слышали о нем?

Да, мы о нем слышали еще в бытность нашу в госпитале, в Банска-Бистрице. Капитан Панделе застрелил командира своего полка, полковника Ромулуса Катанэ. Никто толком не знал, за что именно он убил его, и по этому поводу ходили самые разноречивые слухи. Некоторые утверждали, что здесь замешана жена Панделе: полковник якобы получал от нее любовные письма. Это объяснение казалось нам наиболее вероятным.

Майор между тем договорился с двумя нашими соседями, и те перешли в другое купе. Так ему удалось освободить две полки. На двух других оставались я и полковник, все еще в состоянии сильнейшего раздражения.

Майор занялся своим делом, избегая новых споров с нами. С помощью начальника поезда он опустил верхнюю полку, устроив таким образом удобное сиденье на диване. Расстегнул пояс, снял с себя шинель и повесил ее на крючок у окна. Потом крепко затянул пояс и приладил на боку кобуру пистолета. Еще некоторое время он покрутился по купе, проверил окно и, бросив испытующий взгляд на нас, открыл дверь. Первым переступил порог капитан Панделе, стройный, еще молодой человек лет тридцати. Он вошел спокойным твердым шагом человека, уверенного в себе, умеющего владеть собой. Приветствовал нас у двери, поднеся руку к фуражке, и проделал это с таким достоинством, что я был поражен. На его фуражке и суконных погонах еще виднелись следы сорванных знаков капитанского звания. Он был без ремня, без портупеи… Пока капитан Панделе снимал шинель, сопровождавший его сержант оставался стоять в дверях, держа автомат в руке. Затем все трое уселись на диван: майор – к окну, сержант – у двери, Панделе – посередине между ними.

Еще не завечерело, и в оставшиеся полчаса до наступления сумерек я смог исподтишка наблюдать за капитаном. Он носил очки, легкие очки в тонкой золотой оправе с обыкновенными стеклами. Но странное дело, смотря на них, ты никак не мог отделаться от впечатления, что носит он очки не потому, что не может без них обойтись, а потому, что они сильнее подчеркивают благородство всего его облика, притушают нестерпимо яркий блеск его глаз. Удивительные были у него глаза – они словно излучали из себя свет, бросавший отблеск на все его лицо, матово-бледное, слегка даже желтоватое, с мягкой бархатистой кожей, придававшей ему выражение какой-то детской непосредственности. И только слегка выдающийся вперед квадратный подбородок говорил о том, что при всей чарующей его мягкости преобладающей чертой характера этого человека была все же воля. Он сидел неподвижно, очень прямо, слегка запрокинув голову и устремив невидящий взгляд в пространство перед собой, – словно в столбняке. Он думал. Но ты никогда бы не смог догадаться, о чем он думал. Большинство людей скрывают свои мысли за хмуростью, мрачностью, которые делают лица и глаза непроницаемыми. У него же их скрывал свет, излучаемый его удивительными глазами, который ослеплял тебя, как прожектор. Белизна его лица особенно бросалась в глаза, возможно, и по контрасту с жгуче черными волосами, такими черными и блестящими, что отливали синевой.

Так же необыкновенны были и его руки, сейчас спокойно лежавшие на коленях. Его длинные пальцы были так по-мужски изящны, что невольно вызывали нежное чувство. Эти руки словно были созданы, чтобы ласкать и творить. Ты скорей мог себе представить их листающими книгу, трепещущими на струнах скрипки, водящими кисть по залитому светом холсту или погруженными в пышные кудри девушки, чем направляющими дуло револьвера в человека. В незаметно подкравшихся сумерках мне показалось, что и на руки его падал отблеск света, излучаемого его лицом и глазами… Быть может, он инстинктивно почувствовал мой пристальный взгляд, потому что спустил руки с колен и скорее для того, чтобы чем-нибудь занять их, вынул из кармана сигарету и зажигалку. Медленно поднес сигарету ко рту, продолжая так же пристально смотреть в пустоту. Но подняв ее до уровня губ, вдруг вздрогнул – это убедило меня, что он действительно погружен был в думы. Потом, быстро опустив руку с сигаретой, встал и обратился к полковнику:

– Господин полковник, разрешите закурить.

Только легкое дрожание голоса, низкого, глубокого, необычайно мелодичного, выдавало внутреннюю тревогу, которой он был охвачен. Полковник не удостоил его даже взглядом и демонстративно повернулся лицом к стене. Это как будто озадачило капитана, и некоторое время он продолжал стоять неподвижно с сигаретой в руке. Потом я услышал щелканье зажигалки. Вспыхнувший огонек на мгновение осветил его лицо и тут же погас, оставив после себя крошечную багрово-красную тлеющую точку на кончике сигареты. В купе стояла глубокая тишина. На минуту мне показалось, что Панделе забыл об оскорбительном поведении полковника, но по тому, как все короче становились его затяжки и все чаще взгляд его обращался к койке подо мной, я понял, что ошибся. Капитан Панделе утратил свое каменное спокойствие, из которого, казалось, ничто не могло его вывести.