Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Аурел Михале
Тревожные ночи
(Военные рассказы)

От автора

В августе 1944 года, когда Коммунистическая партия Румынии подняла народ на вооруженное восстание против власти Антонеску и гитлеровцев, в наших селах, обессиленных и измученных несправедливой войной, ограбленных захватчиками, появились воины-освободители с красными звездочками на пилотках. Они проходили несметными рядами под грохот моторов, с развернутыми боевыми знаменами, проходили покрытые пылью дорог, преследуя по пятам врага.

В Бухаресте камни мостовых скрежетали под тяжестью тридцатитонных советских танков. Тысячеголосыми криками «ура» встречали их жители столицы, наводнившие площади и улицы города. В воздухе реяли красные флаги, до того укрытые в тайниках подполья. И дружеские руки в радостном приветствии тянулись к освободителям, осыпая их цветами. Советские воины соскакивали с танков и грузовиков, поднимали к солнцу детишек с темными, как вишни, глазами, жали протянутые им руки, обнимали бойцов патриотической гвардии и солдат нашей армии, спасших город от гибели.

В эти дни победоносная Советская Армия приняла нас в свои ряды, чтобы и мы участвовали в ее величественном освободительном марше. Советские войска устремились в Трансильванию. Сокрушительный вал огня и железа, поднявшийся у Сталинграда, с беспощадной силой обрушился на захватчиков нашей земли. Советские воины сражались бок о бок с нашими солдатами, воодушевленными призывом к справедливой войне и освобождению Отчизны, шаг за шагом отвоевывая холмы и дороги Трансильвании. На Муреше и Олте, на Ариеше и Кришах, на Сомеше, в Сфынтул-Георге и Араде, в Турде и Апахиде, в Клуже, Ораде и Каре – всюду проливали они кровь, усеивали трупами борозды, борясь за освобождение нашей Родины, за вечную дружбу между нами.

Это кровное братство наших армий и народов крепло по мере развертывания антигитлеровской войны. На равнинах под Турдой и Дебреценом, в подземельях и развалинах Будапешта, в заснеженных Татрах, на Гроне и Мораве, в Банска-Бистрице и Кремнице, в Брно и на подступах к Праге наши солдаты сражались рука об руку с Советской Армией, этой непобедимой силой трудящихся мира, совместно освобождая села, города и дружественные страны, совместно участвуя в окончательном разгроме гитлеризма и в созидании будущего, той свободной, светлой жизни, расцвет которой мы видим сейчас.

Там, в окопах и воронках от бомб и снарядов, под артиллерийским огнем, в тревожные дни и ночи войны, наши бойцы находились рядом с советскими воинами, все время чувствуя их крепкую руку, впитывая их силу, учились мечтать и верить в возможность осуществления своих прав на землю и свободу. Перегнувшись через край окопа, часто делились они табаком, поливаемые дождем, заносимые снегом, угощали друг друга водкой и черствым как камень солдатским хлебом. Вместе проливали кровь, перевязывали друг другу раны, выносили друг друга на спинах с поля боя, погибали, сражаясь за торжество справедливости и человечности на земле, за мир и счастье народов.

Для нашей страны пришли потом трудные послевоенные годы, годы бешеного сопротивления реакции, внутренней и международной, годы засухи, годы начала социалистического строительства, когда мы приступили к закладке фундамента нового, лучшего, более прекрасного мира. На всем пространстве нашей Родины возникали новые фабрики и заводы, новые стройки и сооружения, коллективные хозяйства, школы и больницы, лаборатории и учреждения культуры, детские сады и парки. Наш народ мог теперь направить все свои усилия на мирный созидательный труд, на строительство жизни, дотоле неведомой, мог бороться, побеждать, мечтать, добиваясь лучшего, всемерно используя бескорыстную, многообразную помощь, оказываемую ему советским народом, радуясь миру и спокойствию, которые обеспечила ему нерушимая дружба с Советским Союзом.

Наш народ сохранил глубокую благодарность советским воинам-освободителям. Трудные годы научили его ценить истинных друзей. Новая история нашей Родины вписала огненными буквами факты их несравненного мужества. Памяти советских бойцов посвящены многие из этих рассказов. В нашей родной земле, веками обагряемой кровью народа, покоится прах павших советских солдат. Светлые образы этих бойцов, добрых и человечных, сильных и отважных, запечатлены в наших сердцах. Мы высекли их из мрамора и камня, отлили из нетленной бронзы. И наши дети легкой поступью восходят к этим памятникам, чтобы возложить к их подножию цветы.

* * *

Я посвящаю этот сборник рассказов борьбе румынского народа за свободу. Я посвящаю его историческим событиям, которые произошли в нашей стране, на фронте и в тылу, в канун 23 августа 1944 года и привели к вооруженному восстанию, организованному и руководимому коммунистами, когда оружие было молниеносно повернуто против гитлеровских захватчиков и фашистского режима в Румынии.

В этих рассказах я пытался показать главным образом простых бойцов, в большинстве крестьян, одетых в солдатские шинели, сержантов и рядовых офицеров – командиров, которым знакомы и солдатские заботы, и горький солдатский хлеб. Показывая все эти категории людей в действии, в разнообразных ситуациях, я стремился дать трогательную и захватывающую картину народного героизма, во многих случаях безыменного. Я пытался раскрыть корни этого героизма в деяниях солдат, в одних случаях оставшихся скрытыми, в других – ставших образцами смелости и самоотверженности, в их устремлениях к лучшей жизни, в мощном народном движении к социальной справедливости, охватившем в те годы нашу страну, в бесстрашной, полной величия борьбе коммунистов, в пламенной силе патриотизма.

Я посвятил эту книгу любви народа к своей стране и одновременно страстной ненависти его к фашизму и захватчикам. Я посвятил ее также делу справедливой, освободительной борьбы, которую он вел рука об руку с советским народом против гитлеризма. Хотя эта книга – книга о войне, я пытался, чтобы она была одновременно и книгой о любви к человеку и к миру, о братстве между народами, о светлом социалистическом будущем стран, освободившихся от рабства капитализма. Во имя этого я пытался – особенно в последних рассказах – указать на опасность возрождения западногерманского милитаризма и фашизма и напомнить подстрекателям новой войны о бесславном конце гитлеризма.

* * *

Я благодарю Военное издательство, которое переводом этой книги на русский язык дало мне возможность осуществить столь горячо мною желанную встречу с советскими читателями. Я жду этой встречи с волнением и надеждой.

АУРЕЛ МИХАЛЕ

Дезертир (Рассказ утемиста [1]1
  Утемист – член Союза трудящейся молодежи (УТМ) Румынии. – Прим. – ред.


[Закрыть])

В августе 1944 года мне было десять лет. Весной я перешел в четвертый класс начальной школы. В то время у меня было лишь две заботы: досыта наесться, да вволю наиграться. Мать чуть свет, когда мы с братишкой еще крепко спали, уходила на жатву в поместье Франгопола. Отца своего я не видел почти четыре года, с тех самых пор, как жандармы забрали его на войну.

Просыпался я обычно от плача Никулае. Брат, взобравшись на окно, плакал и звал маму. Он хотел есть. Частенько вечером у нас в доме ничего не было, и мы, так и не дождавшись возвращения матери с поля, засыпали голодными. Никулае было всего четыре года, и он, конечно, не мог понять многое из того, что начал уже понимать я. Как всегда, проснувшись, я сразу протягивал руку под подушку к полотенцу, в которое мать заворачивала мамалыгу. Она готовила ее ночью перед уходом на работу; половину оставляла нам, а половину брала с собой в поле. Я отламывал маленький кусочек еще теплой мамалыги и давал его Никулае. Он сразу же успокаивался. Затем, взяв братишку за руку, я выходил с ним на залитый солнцем двор. Там рос тутовник, посаженный еще в детстве моим отцом. Но в то знойное лето тутовник совсем засох, он стоял без листьев, сучковатый и почти не давал тени, Каждое утро мы с Никулае подолгу сидели возле него и грелись на солнышке. На дворе не было никого, кроме нашей собаки Пыржола. Она ложилась перед нами и, уткнув морду в лапы, смотрела голодными глазами, как Никулае ест мамалыгу. Иногда она, не вытерпев, бросалась к братишке и, глотая слюну, жадно щелкала зубами у его лица.

Когда Никулае становилось жалко Пыржола, он спрашивал меня:

– Петре, можно я дам ему кусочек?

Мне тоже было жаль собаку.

– Дай, Никэ, – говорил я, – дай немножко, а то еще взбесится.

Никулае смотрел на Пыржола, на меня, на мамалыгу, потом отламывал кусочек и бросал собаке. Пыржол подпрыгивал, схватывал на лету кусочек мамалыги и, словно муху, мгновенно проглатывал его, Никулае же сжимал еще сильнее в своей ручонке оставшуюся мамалыгу.

– Это я оставлю и съем потом с мирабелью, – говорил он мне, и лицо его светлело от радости. – Мы ведь пойдем к Рябой? Да?

Я брал его за руку, и мы выходили за калитку. Собака бежала за нами следом. Перейдя через дорогу и перепрыгнув канаву, мы останавливались у ворот Рябой, жены Боблете. Они жили напротив нас. Мы знали, что Рябая не в поле – Боблете ходил на работу с сыновьями и невестками; ее же оставляли дома готовить обед, смотреть за телятами, свиньями, гусями и сторожить сад, в котором росли мирабель и абрикосы. Все село звало жену Боблете Рябой – у нее было некрасивое, все в оспинках лицо. Но душа у нее была добрая. Если мы утром не заходили к ней, она сама звала нас в свой сад и говорила:

– А ну, поскорее собирайте мирабель, пока я свиней не выпустила.

Но в тот день, о котором мне хочется рассказать, когда мы с Никулае, как обычно, остановились возле ворот Рябой, она вышла к нам из дому и вывела нас за калитку.

– Те-е-тя Иоанэ, – как можно жалобнее проговорил я, – мама просила, чтобы ты нам мирабели дала, у нас ее в этом году совсем нет!

– Петре, – шепотом заговорила Рябая, – идите домой… да быстренько, чтоб дядя Думитру вас не заметил: он еще не выезжал в поле. Я вас после позову.

Напуганный словами Рябой, я бросился бегом через дорогу, таща за собой Никулае. Я знал, что Боблете не любил давать что-нибудь даром, и поэтому его жена боялась пускать нас в свой сад при нем. Только Пыржол в недоумении остался стоять перед воротами. Он, по обыкновению, ждал, что мы войдем во двор Боблете, бросимся в сад и, счастливые, примемся собирать опавшую мирабель.

– Пыржол! – позвал я собаку, когда добежал до нашего двора. – Иди сюда!

Я боялся, как бы Боблете не увидел собаку и не побил ее. Однажды он запустил вилами в поросенка тети Лины, когда тот пролез под плетнем и забрался к ним во двор. Как только Пыржол вернулся, я закрыл калитку и мы спрятались за забором. Мы сидели там целый час, пока наконец из ворот не выехала телега Боблете.

Не дожидаясь, пока осядет поднятая телегой пыль, мы снова подошли к дому Рябой. Она уже ждала нас. Пыржол остался у придорожной канавы, предпочитая не связываться с собаками Боблете. На этот раз Рябая повела нас на задворки под навес и усадила, чего не случалось раньше, на низенькие, круглые, с тремя ножками стулья. Потом она принесла корзиночку, полную свежей желто-красной мирабели, среди которой не было ни одной подгнившей ягоды, какие мы обычно собирали с земли.

– Это я вам приготовила, – сказала она, протягивая нам корзинку. – Они прямо с дерева!

Не веря своим глазам, я взял корзиночку, встал и потянул Никулае за рукав, собираясь уходить…

– Постойте, – вдруг остановила нас Рябая.

Мы снова сели. Никулае не мог больше ждать и начал потихоньку есть оставшуюся у него мамалыгу, время от времени таская из корзинки по одной ягодке. Когда ему попадалась очень кислая ягода, он морщился, закрывая глаза, но все же продолжал есть. Косточки он выплевывал на землю, и вскоре к нему со всего двора сбежались гусята. Рябая тем временем присела около меня и начала расспрашивать:

– Ну, Петре, что слышно о твоем отце?

– Как что? – пожал я плечами, удивленный ее вопросом. – На войне он, в России.

– А давно он вам не пишет?

– Да, давненько, – ответил я задумчиво. – С самой весны!

– Ну, а мать что говорит? – нетерпеливо спросила Рябая.

– Плачет… говорит, что, может, он погиб, как дядя Стате у тети Лины…

– А что же он писал вам в последнем письме? – допытывалась она.

Зная все отцовские письма наизусть, так как мама заставляла меня читать их раз по двадцать, я уставился глазами в землю и голосом, дрожащим от нахлынувших воспоминаний об отце, начал:

– «Дорогая Флоаре и бесценные мои детки! Я хочу, чтобы это мое письмо застало вас в самые счастливые мгновения вашей жизни…»

Дальше я не мог говорить, к горлу подкатил комок, дыхание перехватило, и я расплакался. Рябая нежно погладила меня по голове:

– Не плачь, не надо, ты же большой мальчик… Ну говори, дальше что? – спросила она ласковым голосом.

Я вдруг подумал, к чему бы это Рябая заинтересовалась тем, о чем пишет нам отец. И мне стало как-то страшно. Я поднялся, взял Никулае за руку и хотел было уйти, оставив корзинку с мирабелью, но Рябая задержала меня и отдала мне ягоды. Она проводила нас до ворот, где нас нетерпеливо поджидал Пыржол. Здесь она снова спросила меня о письме.

– «У меня разрывается сердце, – перескочил я на конец письма, – так как знаю, что у вас нечего есть и вам некому помочь. Молите бога, чтобы я вернулся… Теперь я знаю, что мне делать!»

Рябая задумалась, по лицу ее пробежала какая-то хмурая тень. Словно чего-то опасаясь, она внимательно посмотрела на наш покосившийся, готовый вот-вот рухнуть дом. Я взял за руку Никулае и незаметно ушел.

Вечером я положил оставшуюся мирабель в котелок с водой и сварил ее. Когда пришла мать, усталая, согнувшаяся от тяжелой работы на полях Франгопола, покрытая с ног до головы слоем пыли, я бросился ей навстречу:

– Мам, я оставил тебе мирабели. Я сварил ее… Нужно только положить туда мамалыги – и суп будет готов!

Мы уселись за стол на маленькой терраске и принялись уже в темноте есть суп из мирабели с холодной мамалыгой. И тут я рассказал маме, как меня расспрашивала Рябая об отце. Мама сразу же отложила ложку и испуганно повернулась ко мне.

– О чем еще спрашивала она тебя? – прошептала мама тихо.

– Только об этом, – пролепетал я. – О письме…

Мать снова взяла ложку, но вдруг положила ее на прежнее место и зарыдала. Она поднялась из-за стола и, устало волоча ноги, вошла в дом. Я тоже перестал есть и долго прислушивался к ее рыданиям, которые раздавались за дверью. Лишь маленький Никулае как ни в чем не бывало продолжал есть. Когда он наелся, я взял его на руки и полусонного понес в дом. Мама уже перестала плакать. Она неподвижно лежала на кровати, тяжело вздыхая. Увидев меня с Никулае на руках, она вздрогнула: казалось, только теперь она вспомнила о нас. Мама поднялась, положила брата к стенке и укрыла его старым, рваным одеялом. Молча, с какой-то тревогой она погладила меня по голове и прижала к груди.

– Петре, больше не ходите к Рябой!

Я снова вышел на терраску. Мама убрала со стола мамалыгу и завернула ее в полотенце, затем вымыла ложки, а суп из мирабели отдала скулившей рядом голодной собаке.

* * *

Спать мы легли как всегда все трое на одной кровати: мама с Никулае головой в одну сторону, я – в другую. Хотя я очень устал, но заснуть никак не мог: вопросы Рябой и слезы мамы не выходили у меня из головы. Я вспомнил, как мы жили до войны, когда с нами был отец. Тогда нам тоже было не сладко. Иногда мы удивлялись, как нам удавалось пережить зиму. Но в ту пору отец был дома, и это само по себе уже много значило. Мне казалось, что он самый высокий в селе и такой сильный, что мог бы одной рукой поднять всех троих Боблетов и шлепнуть их о землю. Вечером, когда отец приходил с поля помещика Франгопола, он брал меня под мышки и подбрасывал вверх до тех пор, пока у меня не начинала кружиться голова.

– Петрика, – часто говорил он мне, – учись да уходи из села: уж больно здесь горька жизнь для нас! Ни за что не оставайся здесь, слышишь?

– Не останусь! – отвечал я.

И вот проходило уже четвертое лето, как мы жили без отца. Когда его взяли на войну, я еще не поступал в школу, а Никулае только что родился. Теперь же я читал его письма и отвечал да них под диктовку всхлипывающей матери. А Никулае даже не знал, как выглядит его отец. Иногда он вспоминал об отце и со слезами на глазах спрашивал о нем. Тогда я брал его за руку и вел в дом. Там под иконой висела старая фотография отца: он был снят на ней еще в те годы, когда отбывал воинскую повинность.

Мы залезали на кровать и долго глядели на фотокарточку. Все в лице отца было нам хорошо знакомо: губы, подбородок, щеки, чуть заостренный нос, маленькие, густые, коротко подстриженные усики. Из-под мохнатых бровей на нас пристально и внимательно смотрели глубокие, немного печальные, черные, как ночь, глаза. В его глазах светилась нежность, которую в жизни он обычно стремился скрыть.

Никулае поднимался на цыпочки, дотрагивался до фотографии и отчетливо, словно заучивая слова, шептал:

– Па-па… Па-па!

Так он звал его до тех пор, пока не уставал. Видеть отца даже на фотографии было для нас большой радостью. Тогда мы еще не понимали, почему наш отец на фронте, а три сына Боблете сидят дома. Измученная горем и беспросветной нуждой, мать каждый раз, когда ее взгляд падал на фотографию отца, начинала плакать и шептать под иконой:

– О господи… господи!

Вот и теперь, засыпая, она тоже вздыхала и тихо молилась. Я знал, что, лежа на постели, она не спускает глаз с фотографии отца.

Наступившая тишина и давящая, словно свинец, темнота окутали дом. Молитвенный шепот матери слышался все тише и тише. Я почувствовал, как меня постепенно охватывает сладкий благодатный сон и забытье. Но в тот самый момент, когда меня уж совсем одолела дремота, возле дома, у завалинки, послышались легкие шаги. Я вздрогнул. Через мгновение чья-то фигура вышла из темноты, остановилась у окна и постучала в него. Мое сердце забилось от страха, и я прижался к стене. Мама встала с постели и подошла к окну, всматриваясь в темноту ночи.

– Флоаре… Флоаре! – услышал я голос снаружи.

Мама облегченно вздохнула. Это была тетя Лина, ее сестра. Она жила рядом с нами со своим сыном, который был меньше нашего Никулае. Ее муж, дядя Стате, погиб на фронте.

– Входи, – уже совсем спокойно сказала мама, – дверь отперта!

В дом быстро вошла запыхавшаяся тетя Лина. С трудом переводя дыхание, она села на край кровати возле мамы.

– Ты что это спишь с открытой дверью? – удивленно спросила она.

– А зачем ее закрывать? – ответила мать. – Что у нас брать-то?

Некоторое время мать и тетя Лина молчали. Только теперь мне пришло на ум, что мама и в самом деле вот уже несколько ночей не запирает дверь, как обычно. Но я знал, какая трусиха тетя Лина, и поэтому был полностью согласен с мамой.

– Флоаре, – прошептала тетя Лина, понизив голос, – ты ничего не слышала?

– А что? – с притворным равнодушием спросила мама.

– Как что? – удивилась тетя Лина. – Вся деревня говорит об этом!

– Что же все говорят? – услышал я голос мамы и почувствовал в нем нарочитое спокойствие.

– О твоем муже говорят! – со страхом в голосе пробормотала тетя Лина. – Говорят, будто он дезертир!

– Глупости! – быстро проговорила мать. – Но было бы неплохо, если бы он оказался где-нибудь поблизости, а не сгнил бы в России, как Стате!

Я почувствовал, что мама боится именно этой ужасной вести, хотя всячески стремится скрыть страх, который овладел ею. В это мгновение я вдруг понял, почему так часто плакала мать и почему Рябая так вкрадчиво расспрашивала меня об отце. Я тихонько повернул голову и посмотрел на фотографию отца, которая выделялась белым пятном на стерне под иконой.

Вскоре я снова услышал шепот тети Лины:

– Дида Боблете пустила этот слух!.. Вот что она рассказывает: вчера вечером все Боблете остались в поле, чтобы за ночь перевезти на ток снопы. И поэтому она после захода солнца понесла им еду… Когда она дошла до кукурузы, совсем стемнело. В одной руке у нее была сумка с хлебом, а в другой корзина, в которой лежали миски с едой. Видя, что надвигается ночь, Дида прибавила шагу и затем пустилась бежать прямо через кукурузу… Когда же она добежала до поля Мэдэраке, где кукуруза выше человеческого роста, к ней навстречу будто бы вышел какой-то мужчина. На нем была военная форма, но вся рваная и грязная, фуражка надвинута на глаза, а правая рука в кармане на револьвере.

«Стой!» – будто бы приказал он ей. Дида испуганно вскрикнула. «Не кричи!» – остановил он ее, а сам из кукурузы ни шагу. У Диды так ноги и подкосились. «Чего дрожишь, я ж не собираюсь тебя резать», – проговорил он тихо. Потом вышел из кукурузы и посмотрел на дорогу. На дороге никого не было. «Дида, – позвал он ее, – подойди сюда!» Дида робко подошла к краю кукурузного поля. «Положи сумку!» – приказал он ей. Дида, не говоря ни слова, осторожно положила на землю сумку, а рядом с сумкой поставила корзинку. «А теперь иди! – сказал он ей сурово. – Да не вздумай оборачиваться, иначе застрелю!»

Дида бросилась бежать обратно в село… Неизвестно, что ему пришло в голову, но он вдруг остановил ее снова: «Стой, не туда!.. Иди, куда шла, к своим Боблетам. С тех пор как мы воюем, вы, словно свиньи, разжирели!..»

Тетя Лина на мгновение замолчала, набралась сил и снова зашептала:

– Флоаре, мне страшно!

Мама приглушенно зарыдала, стараясь не разбудить нас. Тетя Лина, спохватившись, склонилась над ней и начала ее утешать. Прошло много времени, прежде чем мама успокоилась. И тогда я снова услышал голос тети Лины, на этот раз ободряющий и ласковый:

– Флоаре, я не думаю, что это твой муж… Он человек неглупый и не мог так поступить. Врет эта Дида, чтоб ей провалиться!.. Откуда ей известно, что это был он?

Только теперь я почувствовал, как слезы катятся по моим щекам. Я невольно сжал кулаки под одеялом и зарылся головой в подушку, чтобы не было слышно моего прерывистого дыхания. Чуть позже, когда мама совсем успокоилась, я опять услышал ее тихий, ставший каким-то чужим голос:

– А если это правда?

Тетя Лина в замешательстве не знала, что сказать.

– Ведь я его знаю лучше, – зашептала мама больше для самой себя. – Возможно, что это правда!.. А тогда что мне делать? – громко спросила она. – Ты не подумала? Сколько можно вот так бродить вокруг села и дома. В конце концов ведь все равно его поймают и замучают жандармы! Ох, господи, господи! – причитая, закончила мама.

Тетя Лина притихла, еще более напуганная ее словами. В доме снова наступила тишина. Потом мама вдруг стала рассказывать о том, что сообщил ей несколько дней назад старый Туркулец.

– «Пошел это я на рассвете в поле, – начала она говорить, подражая Туркулецу, – чтобы пропахать по холодку несколько борозд между скирдами, а то, думаю, поднимется солнце, и мои клячи так и попадают от жары на борозду – такие уж они у меня никудышные. Телегу оставил на меже около скирд и начал пахать… Сделал я три борозды, потом обернулся случайно назад… И что же вижу? Из виноградника Бербекару выходит человек, одетый в военную форму, высокий такой, стройный, точно ель, и направляется к телеге. Я остановил лошадей и свистнул ему вслед. А он идет как ни в чем не бывало, даже голову не повернул в мою сторону. Дошел до телеги, отвязал сумку, висевшую под ней, и не спеша ушел подобру-поздорову в виноградник. Бегу к телеге, обыскиваю весь виноградник – ну хотя бы след какой остался… Точно сквозь землю провалился. Ты, Флоаре, говорит, не сердись, – продолжала мама, – я его узнал по походке. Это был твой Кристаке!»

Опять наступила тревожная, давящая тишина. Когда тетя Лина собралась домой, было уже совсем темно: она смиренно помолилась перед иконой, прося бога сжалиться над моим отцом, и ушла. Вскоре я заснул под тяжелые, глубокие вздохи мамы, которая больше не могла сдерживаться и разрыдалась…

Когда утром я проснулся, мамы уже не было дома. Никулае, как всегда, сидел на окне и хныкал. Я вылез из-под одеяла и стал искать у изголовья завернутую в полотенце мамалыгу. Она была еще теплой. Значит, мама ушла совсем недавно. Я отломил кусочек, дал его Никулае, а оставшуюся часть засунул в свой школьный ранец. Потом запер дом, привязал к столбу завалинки собаку, и мы вместе с Никулае вышли со двора. Но едва мы успели дойти до поля, как Никулае захныкал:

– Разве мы не пойдем к Рябой за мирабелью?

– Не пойдем, Никэ. Ну ее к дьяволу! – ответил я, будто мирабель была мне противна. – Лучше пойдем в поле, может быть, там найдем виноград.

– А что, разве он уже созрел? – оживился Никулае, и личико его радостно засияло.

– Я знаю один виноградник, где уже есть созревшие грозди! – солгал я ему.

Так мы и пошли в поле искать отца…

Все утро мы бродили по пыльным дорогам, пробирались через кукурузные заросли и виноградники, ходили по пустынному жнивью, заросшему осотом и ежевикой. Никулае устал и начал плакать. Всякий раз, когда я видел, что он теряет терпение, я брал его за руку и, хотел он того или нет, тащил за собой. К полудню, страшно усталые, мы сели в тени под развесистым деревом. Я отщипнул, маленький кусочек мамалыги, которую берег для отца, и дал Никулае. Пока Никулае ел, я продолжал искать отца в близлежащей кукурузе. Мне казалось, что я вот-вот увижу его где-нибудь на краю поля.

«Эх, отец, отец, если бы ты знал, что мы здесь, рядом с тобой!» И вдруг я подумал: «Смогу ли я узнать его после стольких лет разлуки?» Какое-то непонятное чувство подсказывало мне, что я узнал бы его и спустя десять лет даже среди тысячи людей, и эта мысль побудила меня продолжить поиски. Между тем маленький Никулае, поев мамалыги, заснул, растянувшись тут же, на земле. Я решил подождать, пока он проснется.

Наконец мы вышли в поле. Но и там нам не повезло: мы встретили группу ребят; они пасли овец. Это были сынки богачей: Боблете, Тукалиу, Мэдэраке. Они испуганно выскочили из кукурузы, за ними кинулись овцы. Когда же ребята подбежали к нам, один из них крикнул:

– Чего испугались? Никого же там не было! Просто ветер подул, вот кукуруза и зашуршала!

– Был, говорю тебе, был! – настаивал другой. Лицо его было белое как мел. Он, видно, очень испугался. – Своими глазами видел!

Овцы сгрудились в тени под деревом, мы же отошли немного в сторону. Один парень из семьи Тукалиу (он был всего на год старше меня) бросился ко мне и толкнул меня в грудь.

– А вы-то что тут стережете? А? Может, с отцом задумали встретиться? – закричал он.

– А тебе какое дело до моего отца? – в гневе воскликнул я, схватив его за руку. – Мой отец на фронте, четыре года воюет, а вот твой сидит дома из-за того, что три погона [2]2
  Погон – мера поверхности, равная 5012 м2


[Закрыть] свеклой засадил.

– Ха-ха-ха… – засмеялся он. – На фронте! Ну-ка скажи им, Мэдэраке, что тебе говорили ребята из Кэтины!

Мэдэраке сказал, что два дня назад в окрестностях соседнего села Кэтина видели дезертира. Его встретили под вечер ребята, гнавшие в село овец… Увидев его, они прямо застыли на месте, даже пикнуть не посмели. Он остановил овей, отвязал от пояса котелок, надоил в него молока и медленно, не отрываясь от котелка, выпил. Затем надоил еще раз, также размеренно выпил, а надоив в третий раз, скрылся в кукурузном поле, из которого вышел… Мэдэраке говорил, что в нем нельзя было узнать человека, так сильно он оброс.

– Слышал, а? – набросился на меня Тукалиу.

– Откуда ты знаешь, что это мой отец? – выкрикнул я.

– Люди говорят…

– А иди ты со своими людьми, – огрызнулся я и, взяв за руку Никулае, пошел прочь.

В надежде встретить отца мы до самого позднего вечера бродили по кукурузе вокруг развесистого дерева, вздрагивая при каждом порыве ветра. Одной рукой я держал под мышкой ранец с холодной мамалыгой, другой сжимал потную от усталости ручонку Никулае.

Домой мы вернулись лишь к ночи. Никулае плакал. Мы очень устали, ноги были расцарапаны жнивьем и колючками ежевики. Я боялся встретить дома мать. Она обязательно стала бы расспрашивать меня, где мы были, а мне не хотелось признаваться, что я слышал ее разговор с тетей Линой. Но мама домой еще не приходила. Едва я отпер дверь и вошел в сени, как сразу же увидел на стене отсвечивающий серебром серп матери. Мне стало ясно, что мама в этот день не ходила жать к Франгополу: она, как и мы, пошла в поле искать отца…

* * *

Когда мать вернулась домой, мы уже спали. Но я проснулся, услышав, как она ложится в постель. Мама несколько раз тяжело вздохнула, обхватив голову обеими руками, потом, приподнявшись на локте, ласково погладила нас по голове. Затем она снова легла и, казалось, заснула. А у меня почти совсем пропал сон. В этот вечер луна поднялась рано, яркий свет ее падал прямо в окно нашей комнаты. Я опять вспомнил об отце и посмотрел на его фотографию, видневшуюся в серебряных лучах луны. Широко раскрыв глаза, я смотрел на фотографию. Потом я заметил, что и мама смотрит на нее.

Через некоторое время, когда сон вот-вот готов был овладеть мной, я, как и в прошлую ночь, услышал легкое шарканье ног у нашего дома. Послышался тихий стук в окно. Мама вздрогнула, посмотрела в окно и поднялась. Потом она рукой сделала кому-то снаружи знак войти.

Это опять была тетя Лина. Войдя в комнату, она подозрительно осмотрелась, потом робко присела на край кровати рядом с мамой. В темноте я видел лишь ее спину и залитое лунным светом лицо мамы. Я считал, что наша мама и сейчас еще красива и что она была самой красивой девушкой на селе, когда на ней женился отец. Но в этот момент она мне казалась такой красивой, как никогда. Мама приподнялась на локте, и ее распущенные волосы рассыпались по спине и по плечам, словно поток воды. Чуть удлиненное белое лицо при лунном свете было еще белее. Лишь нахмуренные брови выдавали ее озабоченность, а слабый блеск глаз говорил о той ненависти, которая затаилась в ее душе. Мама вопросительно взглянула на тетю Лину; та казалась еще более перепуганной, чем в прошлую ночь. Тетя Лина сунула руку за пазуху и вытащила оттуда небольшой ножичек с деревянной ручкой в виде маленькой рыбки. Он блестел, как осколок зеркала.

– Флоаре, – услышал я взволнованный шепот тети Лины. – Узнаёшь?

Мама дрожащей рукой взяла ножик и стала внимательно рассматривать его, повернувшись к освещенному луной окну. Потом, продолжая держать ножик в руке, она посмотрела на тетю Лину и упавшим голосом произнесла:

– Его!

– И я думаю, что это ножик Кристаке! – пролепетала тетя Лина.

– Откуда он у тебя? – с внезапной горячностью нетерпеливо спросила мама.

– Я его нашла в нашем шалаше, что стоит на холме.

Мама поспешно встала с постели и присела на край кровати рядом с тетей Линой, не выпуская ножичек из руки.

Тетя Лина я мать стали шептаться еще тише, так, что мне пришлось приложить немало труда, чтобы понять, о чем они говорят.

– Знаешь, в прошлом году у нас там была бахча, вот мы и сделали для от на шалаш из камыша. Он и по сей день стоит там, может быть, в будущем году пригодится… Сегодня на рассвете мы были там. Подъехали к нему на телеге – мы хотели спрятать в нем бочонок с водой и еду… Первым соскочил с телеги отец. Он сразу же увидел перед шалашом свежие следы костра – черные, еще тлеющие головешки. Вокруг было разбросано несколько зеленых сердцевин от початков кукурузы… Отец, потрогал пепел и проворчал: «Черт возьми, только что ушел… еще теплый!» Мне, – продолжала тетя Лина, еще больше воодушевляясь, – вдруг пришло в голову, что это был Кристаке! Думаю, он знает это место, вот и ночевал здесь, да и кукурузу, конечно, ел он… Я спрыгнула с телеги, взяла бочонок с водой и первая вошла в шалаш. Внутри на полу лежало несколько развязанных снопов. На них, видно, он спал: на соломе след остался. Я поставила бочонок на землю и вдруг почувствовала под ногой холодок железа. Роюсь в соломе… и что же ты думаешь? Нахожу вот этот ножичек! Как только я увидела его, сразу же вспомнила, что у Кристаке был точно такой же…