Текст книги "Тревожные ночи"

Автор книги: Аурел Михале

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

– Вы слишком легко судите о вещах, господин полковник, – услышал я через некоторое время его глубокий бархатистый голос.

Полковник резко повернулся к нему, но ничего не ответил. Однако я почувствовал, что с этой минуты и он стал незаметно следить за капитаном. Кроваво-красный огонек все быстрей двигался от колен вверх к губам и от губ вниз к коленам.

– Да, слишком легко, – повторил Панделе раздельно. – Вы совершаете ошибку, пытаясь столь поспешно давать оценку тому, что произошло. Я – не преступник! – вдруг выкрикнул он, словно опровергая кого-то. – Почему я не дождался суда? Это другое дело. Никто бы не стал ждать, будь он на моем месте. Даже вы, господин полковник! – повысил он голос.

Я увидел, как майор, успокаивая, дотронулся до его локтя. Но Панделе отдернул руку и снова устремил взгляд на койку подо мной…

– Вот что, господин… – услышал я тихий, сдержанный голос полковника – он явно избегал называть Панделе по чину. – Вот что! Застрелить своего командира на фронте, перед лицом врага, больше чем преступление… Я знаю этого прохвоста Катанэ, знаю ему настоящую цену, – пробормотал полковник словно про себя. – Но самый факт недопустим! Такое невозможно себе представить, – снова произнес он громко.

– Опять вы торопитесь с заключением, господин полковник, – уже несколько спокойнее возразил ему капитан Панделе, явно довольный, что ему удалось наконец заставить заговорить полковника. – Да, торопитесь, – подчеркнул он. – А вам известно, за что я его застрелил?

– Это не имеет значения! – возмущенно выкрикнул полковник и протянул руку, словно желая отстранить любое возражение собеседника. – Вы не имели права!..

– Даже если речь шла о предательстве? – с трудом выдавил из себя Панделе.

Полковник сразу смолк. В купе снова воцарилась тишина, тяжелая, гнетущая. Мне вдруг показалось, что мы летим в какую-то черную бездонную пропасть, откуда нет спасения, а в стуке колес почудился дьявольский хохот, чем-то напоминающий голос капитана. Протяжный гудок паровоза рассеял это наваждение. Поезд во весь опор влетел в густой сосновый бор. За окном была теперь кромешная тьма. Ветер крутил и швырял дождевые струи, и они с силой ударялись о стекло. В купе стало холодно. Капитан Панделе продолжал сидеть все так же неподвижно, только из груди его вырвался не то вздох, не то стон. И когда он снова поднес сигарету ко рту, рука его сверкнула в темноте, как слабый тлеющий огонек…

* * *

– Вы знаете, – начал некоторое время спустя свой рассказ Панделе, – что в такую ночь, как сегодня, когда льет дождь и не видно ни зги, на фронте чаще всего наступает затишье. В такие ночи обычно совершают рейды в тыл противника, нападают на сторожевые посты, забирают в плен часовых, происходят короткие стычки между патрулями, посланными за линию фронта… И очень редко в такие ночи предпринимают атаки. Немцы в особенности до смерти боятся рискованных ночных авантюр. И все же в такую именно ночь была захвачена в плен неприятелем целиком одна из наших рот под командованием капитана Тибериу Катанэ, сына полковника Ромулуса Катанэ…

– Знаю я этого Тибериу, – презрительно бросил полковник. – Кретин… Простите, что я вас перебиваю, – извинился он перед Панделе и, приподнявшись на локте, продолжал, обращаясь ко всем присутствующим:

– Летом перед войной я служил с ним в одном полку. Я был тогда майором и командовал батальоном, а он был в нем командиром одной из стрелковых рот. Кажется, второй. И представьте себе, господа, – вырвалось у полковника с возмущением, – что натворил этот тип! Дело было осенью, во время маневров, последних перед войной. Требовалось провести что-то вроде ночной атаки в горах, чтобы выбить «противника» из одного важного ущелья. Я набросал план атаки, который привел в восхищение весь полк. Составил и тактическую разработку. Одна из рот должна была совершить глубокий обход через лес, чтобы оттянуть на себя главные силы «неприятеля», навязав ему «бой» второстепенного значения. А я в это время с тремя остальными ротами должен был внезапно ударить по ущелью. Я наметил послать в обход роту Тибериу, потому что от него требовалось очень немногое – поиграть с «противником», обмануть его, связать, чтобы он не мог двинуться. Мы с ним вместе изучили карту, наметили весь маршрут роты через лес, шаг за шагом. Отправил я его за три часа до начала атаки, назначенной на утро. И что же, думаете, он сделал? Пропал. Сгинул со всей своей ротой в горах! К черту полетела вся моя тактическая разработка! Мы стали всеобщим посмешищем – и я, и полк, и дивизия!.. Мало того, пришлось еще целый день рыскать по горам в поисках его. Нашли едва под вечер, рота бессмысленно сбита в кучу у края какой-то лощины. «Что вы здесь делаете, господин лейтенант?» – в бешенстве накинулся я на него, едва не подмяв под коня. «Жду приказа атаки», – запинаясь, пролепетал он. – Вообразите, он находился в семи километрах от ущелья! – Полковник сделал паузу и заключил уже своим обычным трезвым, сдержанным тоном: – Поэтому я ничуть не удивляюсь, что его могли забрать в плен даже в такую ночь. – И он спокойно растянулся на своей койке, повернувшись лицом к Панделе.

В коридоре зажгли свет, и я снова мог видеть лицо капитана. Оно все более и более прояснялось. Он не скрывал удовлетворения, которое доставляло ему наше внимание. А выступление полковника еще больше подбодрило его. Рука с сигаретой двигалась теперь свободней и уверенней. Свет его лучистых глаз стал мягче, теплее и, хотя они все еще устремлены были куда-то в пространство, взгляд их оживился и утратил свою мертвенную неподвижность.

Вошла сестра с огарком свечи, который она прилепила к оконной раме. Раздала всем сахар, печенье, дала каждому по полной жестяной кружке чаю. Не спросив, дала кружку и Панделе. Мы молча выпили чай, погруженные каждый в свои мысли. В купе снова установилась тишина.

Сестра собрала пустые кружки и вышла. Я и полковник улеглись на свои койки в ожидании продолжения рассказа Панделе. Он сидел некоторое время молча, следя безучастно за игрой света на оконном стекле. Снаружи по-прежнему лил дождь, вода журча стекала по стеклу. Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей, она походила сейчас на расплавленную смолу. Поезд шел, покачиваясь на рельсах, все более углубляясь в лес. На поворотах вагоны скрипели и кренились то в одну сторону, то в другую. Вскоре фитилек свечки легонько затрещал, пламя еще раз вспыхнуло, и на нас снова обрушилась темнота.

– В такие ночи, – возобновил свой рассказ Панделе, оторвав наконец взгляд от окна, – я большей частью находился среди бойцов на передовой. Что там ни говори, но одно дело, когда ты глазами нащупываешь места, через которые могли бы просочиться немцы, и совсем другое, когда сам лично выбираешь позиции пулеметов. И именно так провел я тот вечер. Потом, по обыкновению, направился в окопы к бойцам и остановился возле группы солдат из придунайских сел. Я сам оттуда и люблю потолковать со своими земляками. Когда расспрашиваешь их о близких, читаешь или пишешь им письма, всегда грустные, полные любви, чувствуешь, как смягчается твоя тоска по родным местам. Мне писать было некому. Мать моя умерла в первый год войны, ее извели тоска и тревога по мне. Я еще не женат…

– Как? Значит, вы не женаты? – грубо перебил его полковник.

– Нет, – отрицательно покачал головой Панделе. – Не женат. Был однажды близок к тому, но это уже другая история, быть может, не менее печальная.

– Простите меня, – смущенно произнес полковник.

– Пожалуйста, – пробормотал Панделе и продолжал: – Вы знаете, как проходят такие ночи на передовой, если не предстоит наступление. В определенный час вдруг смолкают орудия, погружаются в сон пулемёты и только ракеты изредка разрывают вспышками ночную тьму, освещая верхушки сосен. И все же нет-нет да прорвет неожиданно какой-нибудь немецкий пулемет. Прострочит он свою короткую, одиночную очередь, да так близко, что невольно содрогнешься. Он словно предостерегает: «Внимание! Я здесь. Я еще не ушел». Постоишь, прислушаешься к наступившей тишине, знаешь – наш ответ не замедлит и будет позабористей. Сразу вступят трое, четверо зараз. Прострочат громко, отрывисто, разрывая ночную тишину, словно пригрозят: «А ну, только попробуй приблизиться! Не поздоровится! В порошок сотрем!»

Я привык к таким фронтовым перепалкам и люблю их. Умею издали, с командного пункта, определять, готовится ли атака, или бойцы просто забавляются на передовой… Поэтому я очень встревожился в тот вечер, когда, находясь на наблюдательном пункте, услышал неожиданно в лесу, слева от нас, стрельбу. На моем участке фронта, как и на позициях немцев против нас, царило полное затишье. Вы же знаете, так бывает иногда на фронте, – голос рассказчика смягчился. – Словно заключается негласное перемирие между противниками, которое обе стороны обязуются свято блюсти… Ведь и мы, и немцы одинаково нуждаемся в передышке, в отдыхе. За эти короткие промежутки времени пополняют запасы боеприпасов и людские резервы, подтягивают кухни, переправляют раненых в полевые госпитали. Мы делаем вид, что не замечаем того, что совершается у немцев. Важно только не поднимать шума, уважать этот короткий час передышки, когда можно спокойно выкурить сигарету, подумать в тишине или прикорнуть где-нибудь на краю окопа…

В тот вечер, однако, не пришлось мне насладиться затишьем в обществе моих бойцов. За мной прибыл связной, сообщив, что меня ждет на командном пункте капитан Алексе. Алексе Драгомир был офицером разведки нашего полка.

– Я и его знаю, – подскочил на своей койке полковник. – Он был моим учеником в военном училище. Ах, что за парень! – воскликнул он с восхищением. – У него была голова штабиста, но настоящего, не из тех, кто корпит над бумажками. Представьте себе, господа, – обратился он ко всем нам. – Этот Алексе решался вступать в спор по вопросам стратегии и тактики даже с начальником училища, с самим генералом Николау. Вы, может быть, не знаете, кто такой генерал Николау? Офицер высокого класса. И все же Алексе частенько находил лучшие решения, чем он.

– Значит, вы и генерала Николау знаете? – словно не доверяя, спросил Панделе.

– Знаю, – подтвердил полковник. – Не много, думаю, найдется таких генералов в нашей армии. По пальцам можно перечесть. Образованный. Два диплома имеет. Превосходный штабист и сверх всего – человек. Человек с характером в настоящем значении этого слова. Да, потому-то и туго пришлось бедняге в нашей армии! Так вот этот Николау оставил Алексе при себе. «Жаль мне тебя, – сказал он ему. – В другой армии ты бы сделал карьеру, а у нас!..» Сейчас я не думаю, чтобы он это сделал умышленно, но Алексе женился на его дочери, Флорентине. Должно быть, есть уже и дети после стольких лет.

– Есть, – с трудом прошептал Панделе, – то есть были у них… потому что Алексе уже нет в живых.

– Что вы говорите! – воскликнул полковник, потрясенный. – Убит?

– Да, – глухо выдавил из себя Панделе. – И как убит! – с болью вырвалось у него. – Убит по вине этого зверя Ромулуса Катанэ. В сущности, – Панделе крепко прижал руку к груди, – то, что я вам сейчас рассказываю, имеет гораздо большее отношение к Алексе, чем ко мне!

На несколько мгновений в купе установилась тишина. Панделе крепко сжимал рукою лоб. Затем вынул сигарету и нервно закурил.

– Это был тяжелый удар для генерала! – тихо заметил полковник.

– Он раздавил его, – подтвердил Панделе. – Эта неделя состарила его больше, чем все годы войны. За одну ночь, ту ночь, когда он подписал смертный приговор Алексе, виски у него поседели.

– Неужели именно он приговорил его? – испуганно спросил полковник.

– А кто же? – Панделе содрогнулся. – Вы же знаете, сейчас нет на фронте военно-полевых судов. Судят фронтовые трибуналы под председательством командира дивизии.

– Да, – признал потрясенный полковник. – Тяжелая ситуация. Пожалуй, и не придумать такую…

Прошло еще некоторое время, прежде чем капитан собрался с мыслями и смог продолжать рассказ. Только голос его теперь звучал глуше.

– Наш командный пункт находился в покинутом немецком блиндаже, более похожем на бревенчатую хижину, стены которой снаружи засыпаны землей. Там я и нашел Алексе, сидящего на скамье из круглого соснового ствола и смотрящего невидящими глазами на огонек, который полыхал на каменной плите перед ним. Он почувствовал, что я вошел, и вздрогнул, но не отвел глаз от огня. Я молча разделся, повесил плащ и автомат на гвоздь и сел на другую, такую же скамью, стоявшую впритык к противоположной стене. Алексе молча следил, как потрескивали мелкие веточки, которые он одну за другой отламывал от большого соснового сука и бросал в огонь. В хижине приятно пахло древесной смолой. Но сырая хвоя никак не разгоралась, только курилась, пуская легкий беловатый дымок, который скоплялся под потолком и в углах, еще более сгущая царящий в ней мрак. Алексе вдруг закашлялся.

– И голова у этих немцев! – пробормотал он. – Не сделать даже отдушины в потолке!

Я подумал – не за тем же вызвал он меня, чтобы сообщить мне это. Я тоже вытащил из-под скамьи сосновый сук и стал, как Алексе, отламывать от него веточки и кидать в огонь. Хвоя курилась, пока не высыхала, после чего сразу вспыхивала и горела потрескивая. В тихие промежутки слышно было, как монотонно журчал снаружи дождь и барабанил по плащ-палатке, заменявшей дверь. Раз я уже почти решился спросить его, что же, в сущности, произошло, но, видя, с какой старательностью отламывал он веточки, раздумал. Вскоре, однако, я понял, что он делал это машинально, может быть, для того, чтобы выиграть время и иметь возможность еще раз все обдумать, а может быть, чтобы обмануть самого себя, попытаться внушить себе, что случившееся с ним не так серьезно. Он нуждался в таком самовнушении, чтобы одолеть страх, который овладевал им все сильней, давил на него. Он чувствовал, что страх может лишить его самообладания, отнять у него способность здраво и трезво мыслить, и боялся этого.

Когда он кончил отламывать веточки и сунул в огонь оголенный сук, пламя наконец разгорелось. Тени, игравшие на его лице, рассеялись, и, только увидев сейчас это лицо ярко освещенным, я понял, какую муку он испытывал. Нежное лицо Алексе осунулось и пожелтело, местами оно даже отливало синевой, глаза обведены черными кругами с темной пористой, как глина, радужкой – потухшие, безжизненные.

– Панделе, – он посмотрел на меня долгим взглядом, но я был уверен, что он меня не видит. – Панделе, я потерял шифр.

– Не может быть! – воскликнул я в ужасе, не соображая, что этим возгласом только увеличиваю его тревогу.

– Я потерял его, Панделе, – повторил он, безнадежно качая головой. – У меня его нет.

Я молчал, бессильный, как каждый человек, перед ужасной, жестокой правдой, которую он не хочет, не может принять. Вы ведь знаете, что в особо сложных ситуациях и во время крупных сражений приказы засекречиваются, их передают шифрованными. Единственный человек, который умеет в них разбираться, – это офицер разведки, хранитель кода шифра полка. У нас этим делом занимался Алексе Драгомир. В подобном положении первый вопрос, который невольно возникает у каждого и на который он не может ответить без содрогания, это – а что, если шифр попал к врагу?

– Вчера вечером я проснулся без него, – продолжал Алексе глухо. – Всю ночь, весь сегодняшний день я искал его. Проверил каждый свой шаг, припомнил минуту за минутой все, что сделал со вчерашнего вечера. Напрасно. Ни намека, ни следа. Сначала я было подумал, что его взял связной, для того чтобы освободить меня от лишней тяжести. Вспомнил, что как-то он вынул из моего планшета несколько книг. Они были действительно тяжеловаты и оттягивали мне плечо. Но на этот раз, я знаю, он не притрагивался к планшету. Не соображу, как я мог его потерять! И где? Когда?.. Я послал сейчас связного в ту деревню, где мы ночевали позавчера… Но я знаю, что его там нет, потому что я не мог его потерять!..

Что мне было ему сказать! До сих пор не могу себе простить, что, хотя хотел этого всем сердцем, не сумел выдавить из себя ни единого слова утешения, поддержки. А ведь он так в этом нуждался. Оно бы подбодрило его.

Вселило в него надежду! Но я же знал, что все равно не смогу рассеять словами его тревогу, обмануть его – он был для этого слишком умен и проницателен. Нам обоим было ясно, что никакими словами не скрыть, не устранить факта пропажи шифра… «А если он попал в руки немцев? Ведь они будут тогда в курсе всех наших передвижений! – вдруг ударила меня мысль. – Надо немедленно предупредить штаб дивизии, чтобы изменили ключ шифра».

– Алексе, – шепотом спросил я его, – ты доложил?

– Нет! – отрицательно мотнул он головой. – Как об этом доложить? Ты подумал? Явиться к Катанэ, который только и ждет, чтобы угробить меня, и обратиться к нему: «Господин полковник, я потерял шифр!» – «Как это потерял?» – спросит он с дьявольской радостью. – «Не знаю, только его у меня больше нет!» – «Нет! – накинется он, – а голова на плечах у тебя еще есть?»

Да, он был прав. Вы знаете фронтовые порядки. Есть такие действия, за которые наказания предопределены. И не столько писаный закон, сколько беспощадный приговор людей, воинского коллектива, заставляет тебя подчиняться этим негласным традициям. Потеря шифра – это смертный приговор без права апелляции. Перед тобой только два пути – или самому пустить себе пулю в лоб, или подставить его под пули карательного взвода.

Из груди Панделе вырвался тихий стон. Ему пришлось прервать рассказ, чтобы побороть охватившее его волнение. Несколько раз провел он рукой по лбу, словно силясь отогнать от себя страшное видение расстрела. Я и полковник молчали, молчали и спутники Панделе. Поезд вынырнул из леса и сейчас стремительно спускался под уклон. Дождь перестал. Ночь заметно посветлела. Мимо промчалось затемненное село, растянувшееся по косогору, с редкими, мигающими огоньками. Панделе снова опустил руки на колени и так крепко стиснул пальцы, что хрустнули суставы.

– Так и сидели мы молча друг против друга, – с трудом сдерживая дрожь в голосе, продолжал он. – Огонь на плите между нами медленно угасал. Алексе еще продолжал время от времени бросать на тлеющие угли сосновые веточки, завалявшиеся на полу, но они больше не загорались… Он делал это с таким спокойствием, с такой отрешенностью, будто все на свете было ему глубоко безразлично. Сейчас я понимаю, что именно это спокойствие и безразличие удержали его тогда от того, чтобы пустить себе пулю в лоб…

Мне хотелось выйти на воздух, освежиться, подавить бушевавшую во мне ярость. Но на пороге я столкнулся со связным Алексе, тем самым, которого он отправил в деревню на поиски шифра. Конечно, он там ничего не нашел… И хотя я, как и Алексе, этого ожидал, возвращение связного с пустыми руками все же глубоко потрясло меня, погасив последнюю искру надежды, которая еще тлела в моей душе.

Алексе знаком приказал связному выйти и без сил упал на скамью. Он понял, что спасения не было…

Боясь как бы Алексе в отчаянии не покончил с собою, я не решался теперь оставить его одного. Я почувствовал, что ему нужны сейчас помощь, поддержка, утешение, что именно за этим он позвал меня. Опустившись на край скамьи, я положил его голову к себе на колени и провел рукой по его лицу. Оно было мокро от слез, и я расслышал, как губы его чуть внятно шептали дорогие ему имена жены и детей. Что-то оборвалось у меня внутри, и рука моя задрожала. Алексе тоже вздрогнул и, смутившись, поднялся и сел, устремив глаза на стену. Но тут же резко повернулся, схватил меня обеими руками за плечи и, глядя на меня в упор, спросил с беспощадной прямотой:

– Панделе! Смотри мне в лицо. Не отводи глаз, Панделе, – руки и голос его задрожали, – скажи, ты веришь, что я предатель? Ты веришь, что я мог сделать что-либо подобное?

И странность человеческой природы! Вопреки логике, вопреки очевидности фактов, ты вдруг восстаешь против них. Что-то вроде инстинкта, неосознанного чувства, с которыми ты не в силах бороться, заставляют тебя не принять эти факты, отвергнуть их, потому что они разрушают в твоей душе то, во что ты незыблемо веришь.

– Нет, не верю! – ответил я ему твердо.

Мои слова успокоили Алексе, и он снова лег на скамью, заложив руки под голову. Я последовал его примеру и растянулся на другой. Так пролежали мы молча, неподвижно до полуночи, когда на пороге появился радиотелеграфист полка.

– Господин капитан, – обратился он к Алексе. – Я принял шифрованную радиограмму из дивизии. Вас ждет господин полковник.

Алексе медленно поднялся со скамьи. Спокойно, размеренными движениями натянул на себя шинель, тщательно застегнул ее на все пуговицы, крепко затянул ремень и приладил на бедре кобуру. Затем, козырнув мне на ходу, пошел к двери. Я последовал за ним и, стоя на пороге, долго смотрел ему вслед, смотрел до тех пор, пока тени его и радиотелеграфиста не поглотила лесная тьма…

* * *

Долго еще оставался я на пороге, смотря в черную глубину леса, в которой исчез Алексе. «Что, если ты видел его сегодня в последний раз? – преследовала меня неотвязная мысль. – Чем помог ты своему другу? Как утешил, подбодрил его?» – И тут же неотступно сверлила мозг другая: – «А сам ты, смог бы ты простить его, если бы тебе пришлось судить его за потерю, которая могла бы обернуться и изменой?..»

Я вернулся в хижину, едва волоча ноги. Она показалась мне холодной и пустой. Огонь погас. Скамья, на которой только что лежал Алексе, словно еще хранила тепло его тела. В ушах звучал его голос, шепчущий имена Флорентины и детей, спрашивающий меня, верю ли я, что он предатель… Я сорвал со стены плащ и автомат и, выбежав из хижины, поспешно зашагал напрямик через лес на передовую, к своим бойцам. Связной Алексе следовал за мной.

Бойцов я застал дремлющими на дне окопов, которые они прикрыли сверху от дождя плащ-палатками, натянутыми на острия штыков. Казалось, они совсем забыли о войне. Я не стал их будить. Тихонько обошел окопы, останавливаясь только возле часовых. На одном из наиболее выдвинутых вперед наших сторожевых постов, где у нас был спрятан в ельнике пулемет, я спустился к бойцам в окоп. Сержант, чернявый приземистый крепыш, очень подвижной и смышленый, уроженец области Бэрэган, шепотом доложил мне, что на фронте у немцев без перемен. Бойцы и здесь натянули над окопом плащ-палатку, прикрепив ее концы к елям и откинув край, обращенный к немецким позициям. Я пытался успокоиться, мечтал даже урвать несколько минут сна. Но мысль о нависшей над Алексе опасности не покидала меня ни на мгновение. Мне даже вдруг почудилось, что я вижу его самого, печально сгорбленного в глубине темной лесной просеки. Я протер глаза и, чтобы избавиться от навязчивых мыслей, решил разведать у бойцов, как отнеслись бы они к случаю с Алексе, – я всегда доверял здравому смыслу солдат.

– Любопытный случай произошел на днях у нас на фронте, – сказал я. – Связист одного из полков на соседнем с нами участке должен был доставить в батальоны и роты приказ. Но не довез его, потерял в пути.

Я нарочно упростил случай и сообщил его солдатам в лоб, без подготовки.

– Крышка ему! – отозвался первым сержант. – Расстрел…

– А как ты думаешь? – пробормотал немного спустя другой. – Если приказ попал к немцам?!

Только сейчас со всей силой охватил меня страх. Плащ-палатка, лес – все завертелось у меня перед глазами, как подхваченные бурей. Бойцы, почувствовав мое состояние, не проронили больше ни слова. Видя, что я не собираюсь уходить, они натаскали хвои и набросали ее на дне окопа у стены. Я без сил упал на это импровизированное ложе. Противоречивые мысли снова разрывали мой мозг. «Нет, – убеждал я себя, – Алексе не виновен. Он не может быть виновным в измене… Но он же потерял шифр, – возражал я самому себе. – Разве этого недостаточно?.. – Да, возможно, и недостаточно, – намеренно обманывал я себя. – Для такого человека, как Алексе, этого недостаточно. В отношении его не может даже возникнуть мысли об измене. Случается. Всякое может случиться!.. Нет, он не мог предать!.. Я не признаю этого даже перед лицом смерти!.. А доводы? Какие у тебя доводы? – продолжал я допытывать себя. – Где гарантия, что он не виновен? Кто тебе даст эту гарантию?! Как кто? – с негодованием отбросил я это возражение. – Его жизнь… наша дружба!»

И я вспомнил мою встречу с Алексе во время одного из боев в Трансильвании, в Оарбе на Муреше. Немцы окружили нас тогда в лесу, целиком всю роту. После отчаянного двенадцатичасового боя они отрезали нас от реки и стали перемалывать минометами и артиллерией. Мы бы погибли все до единого, если бы вдруг не появился Алексе. Он переправился ночью вплавь со своей ротой через Муреш и с боем пробился к нам сквозь немецкие части.

– Иордаке, – спросил я сержанта. – Помнишь, как мы спаслись в Оарбе на Муреше?

– Как не помнить! – ответил он, невольно вздрогнув. – Такое на всю жизнь не забудешь. Мы, как говорится, были на волоске от смерти, да выскочили, расхотели помирать. Господин капитан Алексе – да хранит его бог – спас нас тогда. Всякий раз, как вижу его, – голос сержанта смягчился, – вспоминаю про Оарбу на Муреше… и думаю, что только ему обязан, что живу!

Как ветер раздувает пламя, так эти слова сержанта с новой силой вдохнули в мою душу надежду. И вера моя в невиновность Алексе укрепилась еще больше.

– Ведь бывает же так, – продолжал размышлять вслух Иордаке. – Сделал тебе человек добро, и остаешься ты у него по гроб жизни в неоплатном долгу!

Мысли во мне буквально кипели.

– Признаюсь, меня даже удивляет, – все более входя во вкус беседы, продолжал разглагольствовать сержант. – Как можно было такого офицера, как господин капитан Алексе, ткнуть в разведку. Во всех боях он сражался как герой, и на Муреше… и в Турде, и в Апахиде, и в Каре, и в Ньиредьхазе, и в Салготарижане. Да, можно сказать – это человек! Кто у нас не слыхал про капитана Алексе?

Иордаке не знал, что Алексе против его воли «ткнули» в разведку. И ткнул его туда не кто иной, как сам генерал Николау, он боялся за него, боялся его безрассудной храбрости. Сначала генерал хотел было определить его в штаб дивизии, но Алексе категорически воспротивился. Он ни за что не хотел расставаться с полком. Но именно это его назначение на должность офицера разведки полка, которую до того занимал какой-то старший сержант, и вызвало зависть и ненависть к нему Ромулуса Катанэ. Полковник приберегал это место для своего сынка Тибериу, которому уже невозможно было дольше укрываться в тылу, неделю за неделей оттягивая свой отъезд на фронт… «А выходило все же, что Иордаке был прав в своем утверждении. Не следовало Алексе принимать это назначение, – думал я. – Ведь из-за него, только из-за него будет он теперь расстрелян». Обессиленный этими неотвязными мыслями, я задремал…

Так спящего в окопе и нашел меня глубокой ночью связной дивизии, переполошив до того весь фронт. Генерал Николау прислал за мной машину. От связного я узнал, что Алексе и Катанэ уже ожидают меня в штабе дивизии. «Не утерпел-таки, – подумал я о Катанэ, – помчался на ночь глядя в дивизию». И с этой минуты вся моя злость обратилась против Ромулуса Катанэ, потому что я подозревал, нет, я был уверен, что он радовался этому несчастью…

– Вы не правы, – прервал его полковник. – И вы поступили бы так же… Я уже говорил вам, что не питаю особой симпатии к этому Катанэ, хотя в молодости и дружил с ним. Я потерял к нему уважение и порвал с ним после его женитьбы. Попал в семью разбогатевших выскочек и потерял совесть, честь, характер – все. Заставлял солдат работать в имении жены. Их руками построил себе дома в Бухаресте и деревне. Превратил полк во второе поместье своей супруги, которая, между нами говоря, изменяла ему с генералом Тэнэсеску… По ее наущению грабил и тащил из России все, что попадало под руку, – меха, скот, драгоценности, сервизы, овец, даже кровельное железо с крыш… Но… это другое дело, – решительно заявил полковник, – и его нельзя смешивать с делом о шифре.

На этот раз и мне захотелось вступить в спор, впервые я не мог удержаться. Я думал воспользоваться передышкой, пока полковник будет раскуривать трубку, но он не дал мне раскрыть рта и продолжал.

– В данном случае, – веско произнес он, – вы не правы. Катанэ только выполнил свой долг. Вопрос был слишком серьезен, более того, чреват опасностью. Катанэ не имел права ждать до утра. Здесь промедление могло способствовать измене, шпионажу, черт знает чему… Смел ли он брать все это только на свою ответственность?

Полковнику никто не ответил. Поезд мчался теперь вдоль реки. В ночной темноте тускло поблескивала ее грязно-серая свинцовая поверхность. Свистел резкий весенний ветер. В купе было по-прежнему темно. Слабо тлел огонек в трубке полковника, и едва ощутимый запах табачного дыма поднимался от нее наверх ко мне. Заспанная сестра в мятом халате заглянула к нам, справилась, не нужно ли чего, и прошла дальше.

– Может быть, вы и правы, – признал Панделе, – если, конечно, рассуждать холодно и здраво… Но пусть даже Ромулус Катанэ и выполнил в тот вечер свой долг. Его поведение ни на йоту не поколебало мою уверенность в невиновности Алексе. Я инстинктивно чувствовал, что Катанэ ждал, желал этого несчастья. Это чувство еще более усилилось, когда я прибыл в дивизию. И, может быть, именно это чувство больше, чем моя вера в невиновность Алексе, больше, чем моя дружба с ним, укрепило меня в убеждении, что Алексе не мог быть предателем, и заставило меня со всей решительностью выступить против обвинения его в измене, которое выдвинул против него полковник Ромулус Катанэ.

Алексе вызвал меня в качестве своего защитника на заседание фронтового трибунала, которое вел генерал Николау. Никогда не предполагал я, – скромно заметил Панделе, – что смогу оказаться пригодным для такого дела. С беспокойством слушал я обвинительный акт, который зачитал начальник второго отдела штаба дивизии майор Козма Бабояну. Мое беспокойство еще усилилось, когда слово взял Катанэ. Он поддерживал обвинение в измене, обосновывая его двумя аргументами. Первый – Алексе не доложил вовремя о потере шифра, а одно это уже вызывает подозрение. Второй – в первую же ночь после его пропажи была захвачена в плен наша третья рота под командованием его сына Тибериу Катанэ.

«Мы вправе предполагать, – привел Панделе слова Катанэ, – что немцы знали о нашем намерении атаковать их, знали также о расположении нашего полка. Только при этом условии они могли захватить в плен целую роту. А откуда могли они это знать? Элементарнейшая логика подсказывает единственно возможный ответ. Они это знали, потому что у них в руках был наш шифр и они имели возможность с его помощью перехватывать наши распоряжения».