Текст книги "Риф Скорпион (cборник)"

Автор книги: Артур Омре

Соавторы: Чарльз Уильямс,Идар Линд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)

Артур Омре, Идар Линд, Чарльз Уильямс
Риф Скорпион

Артур Омре
Дело Холмгрена

1

В один осенний день жители заводского поселка были потрясены ужасным происшествием. Директор Холмгрен был обнаружен в постели мертвым, он, несомненно, принял слишком большую дозу снотворного.

Никто не мог понять, почему этот обходительный деятельный мужчина решил внезапно покинуть мир, в котором ему так хорошо жилось. Холмгрен был человек состоятельный, на здоровье не жаловался, дела на заводе спорились. О каких-либо недругах не могло быть и речи.

Под вечер в среду он в обычное время закончил работу; уходя, весело приветствовал всех, кто ему встретился, в воротах обменялся шутками с десятником Якобсеном. Якобсен потом рассказывал всем, что Холмгрен предвкушал обед, особенно камбалу с петрушкой. Вот уж никак не поверю, чтобы человек, предвкушаюший камбалу с петрушкой, задумал наложить на себя руки, говорил Якобсен.

– Лично я думаю, – говорил Якобсен, – что он по рассеянности плеснул в бокал ядовитого зелья вместо вина.

Поначалу очень многие были склонны согласиться с Якобсеном. Полиция не отвергала такую возможность.

После обеда – бульон на говяжьих костях, камбала с петрушкой, лангет, карамельный пудинг (его любимый десерт) – Холмгрену подали кофе в библиотеку. Сидя в халате, он закурил сигару и весело сказал экономке:

– Не задерживайтесь, фрекен Харм. Возлюбленный заждался.

Фрекен Харм не заметила ничего необычного в поведении директора. Ничего – он вел себя как всегда. Вскоре она поспешила на автобусную остановку и поехала в Фредрикстад. На допросе фрекен Харм заверила, что он отнюдь не помышлял о смерти, хотя бы потому, что собирался в ближайшее время закупить два десятка цыплят, с тем чтобы купленные раньше пошли на фрикасе осенью и зимой. Вообще из того, что говорил директор, было видно, что у него не было никаких намерений расставаться со своим предприятием: в частности, он собирался поменять в доме две печи.

Фрекен Харм вернулась из Фредрикстада в четверг утром. В восемь часов живо поднялась наверх и приготовила ванну. Без четверти девять позвонила колокольчиком, извещая хозяина, что завтрак готов. Поскольку он не спустился, позвонила еще раз, погромче.

Иногда Холмгрен утром залеживался в постели. Она поспешила наверх, постучала в дверь. Не дождавшись ответа, постучала сильнее, а затем приоткрыла дверь.

Фрекен Харм сразу поняла, что директор мертв. Он лежал на спине на своей широкой кровати, укрытый одеялом, рот открыт, глаза остекленели. Ошибиться было невозможно. Она застыла на месте как вкопанная, потом закричала. Фрекен Харм принадлежала к разряду кричащих особ. Не помнила, как спустилась по лестнице, пришла в себя, когда уже стояла с телефонной трубкой в руке.

Вдруг распахнулась наружная дверь, и она увидела местного почтмейстера – высокого красивого брюнета.

– Это ты кричала? – спросил он, запыхавшись.

– Хо-хо-холмгрен умер, умер, – выпалила она, устремив на него безумный взгляд, и повалилась на пол.

Почтмейстер легко отнес ее в гостиную, положил на кушетку, сходил на кухню за водой и привел фрекен Харм в чувство. Она поднялась и прижалась к нему, истерически рыдая.

– Ну-ну, – мягко произнес он, гладя ее по руке, по щеке.

Одно время она была влюблена в почтмейстера, но теперь он завел другую, и с этим было покончено. Слава Богу, говорила фрекен Харм.

– Умер? – недоверчиво молвил почтмейстер и взбежал вверх по лестнице.

– Холмгрен мертв, – сурово произнес он, спустившись через минуту. – Ты вызвала доктора?

– Как раз хотела звонить, но тут ты вошел… – Она снова прижалась к нему, заливаясь слезами.

– Я схожу за доктором Гюндерсеном, – сказал почтмейстер. – Он так рано не подходит к телефону, и, кроме него, в доме нет никого.

Почтмейстер еще раз погладил фрекен Харм по щеке и побежал за доктором.

Гюндерсен прибыл через несколько минут. Быстро осмотрев покойного, запер дверь и вызвал полицию.

Причина смерти не вызывала сомнения. На тумбочке возле кровати стояли опустошенная до половины бутылка белого бордо, бокал и пустой аптечный пузырек. В пузырьке и бокале сохранились остатки сильного снотворного. Ярлычка на пузырьке не было, только французское клеймо на донышке снаружи. Нормальная доза для взрослого человека не превышала пяти капель.

Тщательное исследование показало, что, кроме директора, никто не прикасался к бокалу, бутылке и пузырьку. Отсутствовали признаки, дающие повод предположить, что накануне вечером или ночью его кто-либо посетил. Ближайшие аптеки не торговали обнаруженным снотворным. Конечно, Холмгрен мог купить пузырек в Париже весной, однако до сих пор никто не слышал, чтобы он страдал бессонницей.

– Вам приходилось раньше видеть этот пузырек? – спросил фрекен Харм начальник местной полиции.

– Нет, – ответила она.

– Вы хорошо осведомлены обо всем, что хранится в доме?

– Да, если только он не держал этот пузырек в сейфе. Вообще же лекарства хранятся в шкафчике в ванной.

– Вы знаете кого-нибудь по соседству, кто пользуется снотворным?

– Только кассир Стефансен, он получает раз в неделю один порошок у доктора Гюндерсена. Это всем здесь известно.

– Здесь все знают всё друг о друге? – осведомился начальник полиции.

– Всё, – ответила фрекен Харм.

– Итак, вы не можете сообщить ничего, что помогло бы разобраться в этом печальном случае? Понимаете, тут много непонятного.

– Ничего, десятник Якобсен называет это несчастным случаем.

– Знаю, – сказал начальник полиции. – Но мне нужны фактические данные, а не предположения. С кем обычно общался директор Холмгрен?

– Кассир Стефансен с супругой и фрекен Энген приходили в дом раз в две недели посидеть за столом, ну и деловые визиты были, но это очень редко.

Все это было уже известно начальнику полиции, тем не менее он записал ответы.

Изучение документов показало, что дела директора Холмгрена обстояла превосходно. Личный счет подтверждал, что он чист перед налоговым управлением. Я знал, отметил ревизор, что Холмгрен порядочный человек, но такой образцовой честности не ожидал даже от него, декларации редко отражают истинное положение дел.

Ревизор был родом из соседней волости; вырос в семье каменотеса.

Помимо старого дома и прилегающего сада с рощей директор Холмгрен владел большинством акций завода, а вот наличных средств в кассе обнаружилось немного, всего около двадцати тысяч крон. Люди знали, что он скрытно оказывает помощь неимущим, и все же многие посчитали, что двадцать тысяч – маловато. Возможно, у него уходило больше денег на зарубежные поездки, чем полагали знакомые, и больше требовала благотворительность. Но с декларацией, как уже сказано, все было в ажуре.

– Жаль Холмгрена, – говорили на заводе и в поселке. – Очень жаль. Такой добрый и обходительный человек, красивый и приятный, и надо же – ушел из жизни в расцвете лет. И заводом твердо управлял. Все его распоряжения были краткими и четкими.

– И что только могло толкнуть его на это? Никто не мог дать разумный ответ. Пока ревизия не обнаружила кое-какие изъяны в отчетности. После чего все принялись жалеть Холмгрена.

– Выходит, он все-таки покончил с собой. Ему стало известно, что Стефансен довел завод до банкротства. Вот оно в чем дело-то.

Ибо ревизия выявила, что кассир Стефансен растратил свыше трехсот тысяч крон. Большая сумма, заводу пришлось даже просить отсрочки с платежами. В чем директору было отказано.

Ну, а что же Стефансен? А ничего, он больше помалкивал. Кассир Стефансен лежал в частной клинике в Осло, поступил туда накануне смерти директора Холмгрена, страдая депрессией и потерей памяти.

Растрата – очевиднейший случай. Стефансен мог попросту унести деньги домой и потом уверять, что ничего не помнит.

Отчетность велась аккуратно. Однако несколько лесовладельцев сообщили, что деньги, будто бы перечисленные им, не поступали. И Стефансен не располагал ни одной квитанцией как раз на эти суммы, которые вместе точь-в-точь равнялись общей недостаче. Завод два раза в год рассчитывался за поставку леса, и речь шла о значительных суммах.

Поскольку Стефансен находился в Осло, дело передали столичной полиции. Реакция последовала незамедлительно. В столице дело сочли настолько важным, что начальник уголовного розыска постановил поручить дело следователю Вебстеру.

С растратой все было ясно, доказательства налицо, теперь требовалось разыскать деньги. По всей вероятности, припрятанные, чтобы впоследствии найти им приятное применение.

Два компетентных врача охотно заявили, что Стефансена без ущерба для его здоровья можно переводить в больничную камеру центральной тюрьмы при полицейском управлении на Мельничной улице, 19. Врачи позволили себе усомниться в том, что кассир страдает потерей памяти. В самом деле, очень уж кстати пришелся этот недуг.

– У Стефансена мог быть повод отравить Холмгрена? – спросил начальник угрозыска.

– М-м-м, что-то непохоже, – ответил Вебстер.

2

Следователь Вебстер не стал особенно распространяться о сути дела. Он вообще был не слишком разговорчив. Внимательно изучил полученные бумаги, сделал кое-какие записи, погладил лысину ладонью и быстрыми ровными шагами проследовал по крытому переходу из здания полицейского управления в тюрьму, к заключенному Стефансену. Внешне Вебстер мало чем отличался от большинства мужчин среднего возраста, отнюдь не производил впечатление «крутого». Была в нем и масса, и сила, но не сверх меры. Серый костюм, спокойное волевое лицо, свидетельствующее, что со здоровьем все в порядке, однако не дающее повода делать какие-либо заключения об интеллекте.

Люди, знавшие Вебстера, могли подтвердить, что он может быть и «крутым». Он считался толковым следователем, возможно, самым толковым в своем отделе.

Открыв дверь камеры, он сразу решил держаться добродушно и бдительно: дичь показалась охотнику робкой. Присмотревшись, Вебстер обнаружил на лице Стефансена признаки болезни и страдания.

Усталый и малость «чумной», сказал себе Вебстер. Если притворяется, то делает это превосходно. Впрочем, не сомневаюсь, что кто угодно мог бы слегка очуметь, упрятав четверть миллиона с гаком в надежде воспользоваться денежками после шести – восьми лет тюрьмы. И конечно, в голове должны вертеться мысли о сохранности припрятанного, а также о том, не станут ли и после гнаться за ним по пятам.

Вообще же, говорил себе Вебстер, он больше всего похож на смирного семьянина. Не здоровяк. Не прожигатель жизни. Интеллектуальный тип. Красивый высокий лоб, и мне бы такую шевелюру…

Чужие волосы были единственным предметом зависти Вебстера. Вид мужчины с красивой шевелюрой неизменно повергал его в уныние.

Стефансен не стал вставать с кровати. Сидя в одних кальсонах, он пригладил тонкой белой рукой седоватые волосы, те самые, что вызвали зависть Вебстера. Следователь ухмыльнулся и тяжело опустился на табуретку.

– Да, неприятная история… И давно вы болеете? – спросил он чуть ли не сочувственно.

– Болею? Даже не знаю, что вам ответить. Меня давно, уже много лет не покидает чувство усталости, – тихо ответил Стефансен виноватым голосом.

– Тяжело в таком состоянии работать кассиром?

– Тяжело? Я ненавидел эту работу, ненавидел цифры.

– Надо же, – сказал Вебстер. – Работать кассиром и ненавидеть цифры? Как же так…

– Ну, я поступил на эту должность и женился, дети пошли. Мне было неплохо там, на заводе, я вполне освоился, постепенно стал прилично зарабатывать. И знаете, поначалу работа мне даже нравилась, хотя прежде я думал совсем о другой карьере.

– Но потом вы начали ненавидеть цифры? И давно это с вами случилось?

– Много лет назад, точнее не помню. Эти цифры – точно зверюшки, снуют в голове целый день и половину ночи, – произнес Стефансен негромко, но твердо.

– Какие такие зверюшки? – спросил Вебстер.

Стефансен помолчал, глядя перед собой. Потом снова пригладил волосы белой рукой и сказал с хитрецой в голосе:

– Маленькие цифры – муравьи, те, что побольше, – сороконожки. Я разобрался в них. По всему телу ползают внутри. Ненавижу их.

Стефансен подтянул одеяло до пояса и опустил лицо на свои тонкие руки.

Вебстер внимательно обозрел худую фигуру, понуро сидящую на кровати, сжал губы, потер свою лысину.

– Недурно, – пробормотал он. Потом достал лист бумаги и твердо возвестил: – Что поделаешь, Стефансен, придется мне все-таки предъявить вам кое-какие цифры. Вот, посмотрите, в этом списке имена пятнадцати лесовладельцев, которые утверждают, что не получили положенных денег. Вам уже говорили об этом. И вы ответили, что не помните?

– Точно, не помню. Я знаю, что меня подозревают.

– Не просто подозревают, против вас выдвинуто обвинение, – отозвался Вебстер по-прежнему спокойно, сурово, с ударением на каждом слове.

– Но это недоразумение, – пробормотал заключенный Стефансен, – это какое-то недоразумение. Не понимаю. Я никогда ничего не брал.

– Конечно, конечно, – произнес Вебстер чуть ли не ласково. – И вы только не подумайте, что я пришел как ваш враг. Мой долг – внести ясность в это дело, и вы должны постараться помочь мне. Вы помните хотя бы имена кредиторов? Вот, послушайте.

Вебстер медленно прочел фамилии, следя за кассиром, который согласно кивал.

– Я хорошо знаю их всех, – тихо и вдумчиво ответил Стефансен.

– И вы считаете, что деньги им были отправлены?

– Я не могу помнить все, адресов было много. Если в книгах значится, что деньги отправлены, значит, так оно и есть.

– Но тогда налицо должны быть почтовые квитанции?

– Я ничего не знаю на этот счет, ничего, знаю только, что никогда ничего не присваивал.

Вебстер назвал фамилии двух поставщиков, которым причитались крупные суммы.

– Но должны же вы помнить адреса, куда посылали такие деньги?

Стефансен замахал руками.

– Бога ради, перестаньте мучить меня цифрами! – крикнул он. И вяло добавил: – Я в самом деле не помню.

Вебстер перевел разговор на заводские дела вообще: и что за человек был директор Холмгрен, и как насчет секретарши, фрекен Энген, какие на заводе условия труда, какой у Стефансена дом. Завод Холмгрена не числился в ряду крупных предприятий. Стефансен один справлялся с отчетностью и кассой, нередко работал сверхурочно. Все расчеты велись наличными. Стефансен сам посылал деньги ценными письмами, предпочитал такой способ чекам. На заводе царила приятная атмосфера, люди чувствовали себя как бы членами одной семьи. Раз в полгода проводилась ревизия.

Вебстер еще поговорил со Стефансеном о том о сем. Беседу записал, прочел свои записи вслух; Стефансен кивком подтвердил – все верно.

Список с фамилиями лесовладельцев остался лежать на тумбочке у кровати.

– Вы заглядывайте в него, – сказал Вебстер. – Сами понимаете, дело нешуточное. Пошевелите мозгами. Как только что-нибудь вспомните про деньги, вызывайте меня. Что-нибудь да всплывет.

Выходя из камеры, напоследок приветливо произнес:

– Понимаете, вам не грозят серьезные последствия, если выяснится, куда подевались деньги.

Возвращаясь по крытому переходу в управление, пробормотал про себя:

– Кто знает…

Ему вообще не свойственно было заниматься предположениями, он охотился за фактами, пусть далее незначительными, предпочитал что-нибудь осязаемое, опирался на долгий опыт. Работал основательно и смекалкой не был обделен, и нюхом тоже. Умел держать в узде свое воображение.

Следователь Вебстер не парил в облаках, добросовестно держался старых, проверенных методов. Все, что касалось науки, охотно оставлял на усмотрение экспертов, с которыми отлично ладил. Иные сотрудники считали, что Вебстер ничуть не башковитее других следователей. Однако результаты говорили сами за себя.

Разумеется, в почтовых отделениях и банках страны и за рубежом полным ходом шло расследование, работа трудоемкая и не требующая специальных распоряжений, пока что бесплодная. У Стефансена было вдоволь времени распорядиться добычей. Если на то пошло, он мог увезти с собой деньги в чемодане, отправляясь в Осло. Или закопать их в землю. Да мало ли что еще мог придумать. Проще всего было бы заставить Стефансена признаться, но – говорил себе Вебстер именно это будет не так-то просто.

Собрав по своим каналам кое-какие сведения, он во второй половине дня навестил дочь и зятя Стефансена. Они жили в меру обеспеченно в аристократической западной части столицы – молодые люди, очень близко принявшие к сердцу внезапную беду.

Вебстер не услышал от них ничего нового. Беседа развивалась непринужденно, Вебстер держался доброжелательно, порой они даже забывали, что перед ними следователь. Разумеется, когда надо, он умел напускать на себя строгость, иной раз даже гнев изображал, порой не без успеха. Но в большинстве случаев вел себя сдержанно и предельно спокойно.

Итак, Вебстер сидел вместе с молодым инженером и его супругой, дочерью Стефансена, в их уютной гостиной. В это время вернулся из библиотеки брат супруги, Арвид Стефансен. Он квартировал у сестры, учился на юридическом факультете университета.

Вебстер отметил про себя, что дети кассира Стефансена не очень-то похожи на отца, точнее – совсем не похожи. Видимо, пошли в мать, что далеко не редкость. Волосы темнее, чем у отца, лоб шире и ниже, волевой подбородок; вообще они производили впечатление людей более волевых и не склонных к сентиментальности. Обоих Бог наградил красивой внешностью, и держались они совершенно непринужденно.

Студент юридического факультета Арвид Стефансен поздоровался с Вебстером за руку и сказал:

– Ну что ж, очень рад познакомиться.

И оба рассмеялись, правда, Стефансен не без оттенка досады. Беда явно вызвала у него досаду, а не скорбь.

Естественно, случившееся должно было отразиться на его карьере, о чем он и доложил Вебстеру, когда они уединились в его комнате.

– Но меня это не сломает, черт подери, – добавил он.

– И правильно, – отозвался Вебстер. – Если бы все так держались… Вы собираетесь оставить университет?

Ничего подобного. Стефансен-младший был настроен еще больше нажать на учебу. Полный вперед! Зять готов предоставить отсрочку с квартплатой, одна тетушка подбрасывает полсотни крон в месяц, и сам он уже нашел место, чтобы подрабатывать по вечерам. Как-нибудь справится. Одежду пока обновлять не будет.

Стефансен-младший хорошо смотрелся в своем костюме, настоящий денди.

Этот парень постоит за себя, подумал Вебстер. Он мне чертовски нравится.

– Досадно, – продолжал Стефансен-младший. – Холмгрен хотел взять меня к себе на завод, как только я закончу учебу. Теперь-то на этом можно поставить крест.

– Придется вам навестить родителя, убедить его поднапрячь свою память – глядишь, и все наладится.

Стефансен-младший шагал взад-вперед по комнате, однако тут он остановился.

– Выходит, вы абсолютно уверены, что это его рук дело? Ну конечно, чисто юридически иного быть не может, раз отсутствуют квитанции. – Он задумался. – Что ж, получается, он и впрямь присвоил эти денежки, иначе его не упрятали бы в кутузку, и, конечно, он ничего не помнит, вот только…

– Что – только? – спросил Вебстер.

– Очень уж это не похоже на него, скажу я вам, ну совсем не похоже. Он всегда был так несказанно честен, иной раз даже зло брало смотреть на него. Пунктуален, как часы, понимаете, предельно добросовестный, все помыслы лишь о маме и о заводе. Это же прямо трагедия, господин Вебстер.

– Несомненно. Такие трагедии вовсе не редкость, если хотите знать. Родители хорошо ладили друг с другом?

– Как? Ну конечно. Дома всем заправляла мама.

– Вы замечали у отца проявления забывчивости или нервозности?

Стефансен-младший снова остановился, сел на ручку кресла, посмотрел в окно. В просвете между соседними домами открывался вид на полуостров Несодден; лучи осеннего солнца озаряли лесистые темные склоны холмов.

– Как вам сказать… Помнится, мать иногда подшучивала над ним, даже поддразнивала. Он вдруг начинал излагать какие-то старые планы насчет того, чтобы поехать в Африку. Пустая болтовня, конечно, воздушные замки. Книги о путешествиях – единственное, что он читал. С восторгом говорил о Луисе Муре и его ферме в Кении и так далее. Когда только ты повзрослеешь, говорила мама; ему это не нравилось. Вот возьму и исчезну в один прекрасный день, говаривал он. Это было три года назад, тогда это производило впечатление на меня, потому что он говорил это серьезно. А впрочем, мало ли что человек скажет. Мама тогда сердилась. Что за вздор ты несешь, отвечала она.

– Выходит, он был не совсем доволен жизнью?

– Ну почему – можно быть вполне довольным жизнью и в то же время о чем-то мечтать.

– Сбруя шкуру трет, – произнес Вебстер. – Н-да. Вы-то еще молоды. Но особенной забывчивости и нервозности за ним не замечали?

– Разве что в самые последние годы. Год назад, когда я приехал домой, вижу – он сильно изменился. Замкнутый стал, молчаливый, с работы придет – сразу наверх поднимается и ложится. То ли впрямь забывчивый стал, то ли равнодушный ко всему, даже не берусь определить. Такое впечатление, будто у него пропал интерес ко всему на свете.

– Вы обсуждали это?

– Ага. Мама говорила, что он перетрудился. Как ни приеду домой – он все такой. У папы неладно с нервами, говорила мама. Да он никогда особенной активностью не отличался. Не могу представить себе, чтобы он покусился на чужие деньги. У него просто смелости не хватило бы. Добавьте к этому его щепетильную честность.

– Как раз нервные и способны на всякие выходки, – пробормотал Вебстер себе под нос.

Справился у Стефансена-младшего, как раньше справлялся у его отца и сестры, об отношениях между людьми на заводе, попросил дать знать, если тому вспомнится что-то важное.

Спросил:

– Г-м, кажется, ваш отец принимал снотворное?

– Да, принимал последнее время. Совинал и немного брома, если не ошибаюсь.

– Само собой. Нервы начинают шалить, пропадает сон. Мне, слава Богу, никогда не приходилось пользоваться снотворным. Тьфу-тьфу. А скажите, э-э, более сильных средств ваш отец не принимал – например, особые капли?

– Нет, мама сказала бы мне. О… нет, господин Вебстер, отец не убивал Холмгрена.

– Я ничего такого и не подразумеваю. Просто у него мог быть пузырек, который Холмгрен унес с собой. Он ведь бывал в вашем доме.