Текст книги "Коробейники"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Арнольд КАШТАНОВ
КОРОБЕЙНИКИ
Повесть
Глава первая
Блондинка в красном дождевике села около телефона: «Можно от вас позвонить?» Сидела, скрестив полные ноги, крупная, ухоженная, такие в толпе первыми бросаются в глаза. Звонила по разным номерам: «Да! Я здесь! Сегодня приехала!»—нежно улыбалась, уверенная, что сообщает людям радость. Она просила помаду и крем, японский зонтик, растворимый кофе, какие-то билеты. Договорившись с одним, прощалась и набирала следующий номер. Каждое слово предназначалось не только собеседнику, но и работающим в комнате женщинам и заодно Юшкову и Радевичу. Этим уже просто автоматически, как зрителям мужского пола, прочим же для пользы дела демонстрировались связи. Женщины, копавшиеся в своих бумагах, скорее всего не замечали снабженческую ее удаль: мало ли приезжих изо дня в день трется в их кабинете и все пытаются произвести впечатление в надежде получить запчасти. Радевич старался не смотреть на блондинку, ерзал на стуле, вытащил пачку «Примы» из пиджака, и его тут же выгнали курить в коридор.
Юшков вышел следом. Они с Радевичем уже получили все запчасти на заводе, и осталось только здесь, в отделе кооперации, раздобыть резиновые сальники. Блондинка тоже приехала за сальниками, и Юшков ревниво следил, дадут ей или тоже откажут.
Радевич курил около сварной железной лестницы. «Ну и баба! Скажи, а?»—«Что ж теряешься?» – «Куда мне! Это уж тебе вот...» Блондинка вышла вместе с кладовщицей, обе в черных халатах. Одарила мужчин коротким взглядом и стала спускаться вниз, осторожно нащупывая ногой ступеньки, словно шла в темноте. Кладовщица тяжело переваливалась на отечных ногах. Юшков подождал, пока перестала греметь под ними лестница. «Похоже, дали ей сальники». «Она свое возьмет!» Хорошо Радевичу было восхищаться этим, понадеявшись, что Юшков все для него сделает.
Сюда всегда посылали Юшкова. Сколько он работал на автобазе, все эти пять лет посылали на завод только его. Он всю жизнь прожил в этом городе, институт окончил, здесь его знали и он всех знал, кому ж было ехать, как не ему. С пустыми руками не возвращался, привозил любой дефицит. И уговаривать его не приходилось: сам рад был вырваться на несколько дней, повидаться с матерью и друзьями.
Теперь автобазе придется обходиться без него. За запчастями будет ездить Радевич. Сальники – последнее, что Юшков делал для них. В кармане у него со вчерашнего дня лежала трудовая книжкас записью: «Уволен по собственному желанию». Его ждали в институте, через несколько часов он должен был стать научным сотрудником. Он вернулся домой.
Женский голос из невидимого динамика назвал номер машины Радевича, приказал убрать ее с погрузочной площадки. Радевич не услышал. Ему в голову не пришло, что по здешнему радио могут обращаться к нему. Юшков сказал: «Тебя зовут».– «Чего?» – «Украли твою колымагу. Разберут на запчасти и тебе же их сдадут». Голос в динамике повторил свое. Радевич засуетился, побежал вниз.
Юшков спустился следом. Моросил дождь, мокли контейнеры вдоль железнодорожной ветки, стояли на платформах готовые к отправке автомобили. Десятки путей, переплетаясь, уходили под мост и дальше, к литейным цехам, невидимым отсюда. Завод был большой. Юшков и сам не знал, сколько его приятелей, школьных и институтских, работало здесь.
Он прошел по эстакаде вдоль складов, толкнул стальную дверь склада резины. Так и есть. В проходе между стеллажами кладовщица держала перед собой на вытянутых руках холщовый мешок, блондинка бросала в него черные кольца сальников. Губы шевелились: считала. «Молодцы»,– сказал Юшков. Она сбилась со счета, сморщила лоб и тут же улыбнулась с той же, что и у телефона, нежностью: «Уметь надо».
Радевич отогнал в сторону свой тягач с прицепом, заглушил двигатель. «Пойдем, познакомлю с начальством»,– сказал ему Юшков.
Заместителем начальника отдела был его институтский приятель Саня Чеблаков. Он сидел в кабинете спиной к мутному от дождя и пыли окну. Юшков и Радевич уже были у него сегодня, но попали за минуту до оперативки и, кроме дела, ни о чем еще не поговорили. Юшков сел за стол. «Что ж делать с сальниками, Саня? Нам ни одного не дали».– «Сальников нет».– «А если я найду?» – «Неужели я тебе не дал бы, если бы были?» – «Ну а если я найду?» – «Найди, спасибо скажу. Директор их найти не может».– «Что директор, тут такие блондинки ходят».– «Какие блондинки?» – «Из Клецка. Из Клецка она, кажется, а, Степаныч?» – «Из Клецка»,– подтвердил Радевич, приподнимаясь. Он сидел на стуле у двери. «Ей дали? – нахмурился Чеблаков.– Я их за такие дела накажу.– Он щелкнул тумблером на своем пульте, снял трубку, продолжая оправдываться перед Юшковым.– Я их накажу... Алло! Почему выдали сальники Клецку?! Ну так я последний раз предупреждаю!.. Только по моему указанию! – Бросил трубку, сказал Юшкову: – Охламоны. Завтра будут тебе сальники. Сегодня никак».
Юшков, обернувшись, тронул Радевича за локоть. «Теперь к вам будет ездить вот этот товарищ. Прошу любить и жаловать». «Сфотографировал»,– заверил Чеблаков и показал на свой лоб: мол, не беспокойтесь, образ запечатлен навечно.
Странно было видеть его хозяином такого кабинета. В институте он вроде бы ничем не отличался. Отличался Юшков. Юшков подрабатывал на такси в ночную смену и стал самостоятельным тогда, когда друзья, Валера Филин и Саня Чеблаков, еще зависели полностью от родителей. И позже, когда Юшков приезжал к ним уже начальником автоколонны, холостым парнем с деньгами, не растраченными в маленьком районном городке, а они, Чеблаков и Филин, были здесь начинающими инженерами, молодыми отцами, с превеликим трудом выкраивающими ради встречи час-другой от домашних хлопот, оба привыкли, что именно Юшков из троих, как говорится, заказывал музыку.
«Значит, ты уже насовсем, старик? – сказал Чеблаков.– Ну, давно пора... Валеру видел?» – «Когда? Мы только матери чемоданы закинули и носимся с утра за запчастями. Человек вот к ночи хотел дома быть».– «Ничего, по магазинам походит.– Чеблаков подмигнул Радевичу, и тот вежливо поерзал на стуле.– В институт звонил?» – «Никак вот не выберусь. Позвони». Юшков сказал номер телефона. Чеблаков опять щелкнул тумблером, покрутил диск и сунул трубку Юшкову. «Сейчас заседание кафедры»,—сказал строгий женский голос. «Когда оно кончится?» – «Через час».
«Ты, старик, везучий,– сказал Чеблаков.– Годика через три – кандидат, там, глядишь, здороваться с нами перестанешь. Мы тут будем тупеть, ты будешь умнеть».– «Вот и сравняемся».– «Скромность всегда украшала наши лучшие научные кадры.– Чеблаков загрустил. Открывающаяся перед Юшковым перспектива расстроила его.– Когда меня отсюда попрут за сальники, возьмешь к себе аспирантом. Буду твой портфель носить».
Он знал, что его не попрут. Юшков тоже это знал: «Пока не поперли, просьба к тебе...»
Чеблаков нацелил ручку на перекидной календарь, приготовился записывать. Юшков усмехнулся. Чеблаков убрал ручку. «Надо до завтра куда-нибудь поставить машину». Радевич оживился, закивал. Чеблаков сказал: «Ставьте куда хотите. Скажете: Чеблаков разрешил. Вон новый склад шин пустует».
Простились. «Надо бы, старик, отметить твое возвращение». «Когда на работу устроюсь»,– сказал Юшков.
Дождь все моросил. Радевич поднял воротник пиджака. Плащ его был в кабине, но он не шел за ним, ждал, что скажет Юшков. Тот спросил: «Ты куда сейчас?» – «Гостиницу перво-наперво забить бы».– «Брось, переночуешь у меня».– «Чего стеснять, все одно не за свой счет».– «Вольному воля. Не устроишься – ждем с матерью в гости. Раскладушка тебе гарантирована. А то давай сразу».– «Не, я попытаюсь... Дома когда будешь? Я в смысле моего чемоданчика».– «Вечером буду...» – «Ага. Ну, значит, пока». По тому, как мешкал Радевич, тянул, а потом внезапно заторопился и исчез, Юшков понял, что Радевич надеялся провести день вместе и, может быть, не очень и стремился в гостиницу, а ждал, что его уговорят.
До института надо было добираться двумя автобусами. Заседание кафедры еще не кончилось. В пустой аудитории напротив сидел парень в тяжелых очках, вытянул длинные ноги в проход между столами. Юшков кивнул ему и тоже сел – так, чтобы видеть, когда начнут выходить из двери. Он помнил парня. Тот окончил институт двумя-тремя годами раньше, фамилия его была Буряк. Парень, похоже, не узнал Юшкова или же не захотел узнать, и Юшков не стал напоминать. Из-за стеклянной двери через коридор слабо доносились голоса. Изнутри стекло было закрыто калькой.
Юшков был здесь три недели назад. Тогда он тоже приезжал на завод по делам автобазы, и кто-то из однокурсников в одном механическом цехе сказал, что в институте срочно ищут человека. «А ты что ж не идешь?» – спросил Юшков. Однокурсник работал мастером. Он сказал: «Меня не возьмут».
На кафедре тогда разговаривал с Юшковым Шумский. Юшкова он помнил студентом и даже сделал вид, будто припоминает его дипломную работу. Он сказал: «Только учтите, нам нужен не просто человек с вашим практическим опытом, а ученый с вашим практическим опытом. Мы заинтересованы, чтобы вы быстро сделали диссертацию. Это обязательно. Условия мы создадим, но и от вас будем требовать. Не спешить у нас нельзя». Шумский, разумеется, знал, что каждый, кто приходит сюда, надеется на диссертацию, ради нее идет на невысокий оклад; прощальная фраза была попыткой заинтересовать, соблазнить Юшкова, и потому Юшков понял, что он здесь нужен. Прощаясь, Шумский спросил: «Сколько вам надо, чтобы уволиться с автобазы?.. Почему три недели? По закону – не больше двух... Ну хорошо. Если передумаете – дайте знать сразу, а то потеряем три недели, а время не терпит, С пропиской у вас как?» «У меня мать пенсионерка, она здесь живет»,– сказал Юшков. «Ну тогда все в порядке».
Ждать оставалось недолго. Буряк шумно переменил позу и спросил неожиданно: «Тебя, я слышал, куда-то в районную автобазу направляли?» Открытие, что его неузнавание было нарочитым, не расположило Юшкова к откровенности. «Было дело».– «А сейчас где?» – «Сейчас нигде».– «Сюда устраиваешься?».
Юшков нехотя кивнул. «А я на рессорном,– сказал Буряк.– Три года подряд невыполнение плана. Завод рассчитан на двести тысяч, даем триста пятьдесят. А план растет...» То, что казалось угрюмостью, было у него, видимо, простой усталостью. «Расширяться заводу некуда. Надеялись на одну институтскую разработку – ничего у них не выходит. И, наверное, никогда не выйдет. В прошлом году одного директора сняли, сейчас снимают второго. Начальника техотдела сняли, главного сняли. Остальные сами бегут: фонд зарплаты зарезан, премий нет, сидеть же на голых окладах неуютно и неприлично. А новых людей, понятно, не заманишь. Кто на такое пойдет? Вот ты уволился, свободен сейчас. Пойдешь ты к нам?» Спросил как бы между прочим, но ждал ответа. Юшков пожал плечами, усмехнулся. «Между прочим, зря смеешься,– сказал Буряк.– Уговаривать не хочу. Сам понимаю: умный человек не пойдет. А тут умные как раз не нужны. Тут нужны другие».
За стеклянной дщерью появилась тень человека. Кто-то, взявшись за ручку и приоткрыв дверь, продолжал говорить. Прибавились еще тени, дверь распахнулась, и стали выходить люди. Разговаривая друг с другом, они прошли мимо. Буряка окликнули, и он исчез. Юшков заглянул в дверь. Шумский разговаривал с худой женщиной в брючном костюме, недовольно оглянулся, когда она уставилась через его плечо на Юшкова. Наверно, разговор был не для посторонних.
«Здравствуйте»,– сказал Юшков. Шумский, собираясь с мыслями и словно бы с трудом узнавая, протянул: «А-а... Подождите меня в аудитории напротив. Я скоро».
Юшков вернулся в аудиторию.
Прошло полчаса. Наконец дверь хлопнула. «Черт-те чем приходится заниматься,– сказал Шумский.– Какая-то мышиная возня... Извините уж». Подошел к окну, постоял, сел за один из столов не слишком близко к Юшкову. «Да... Вам разве ничего не говорили?»
Юшков покачал головой. Сразу стало горько во рту.
«Я не очень в курсе... черт, день сегодня какой-то неудачный,– пожаловался Шумский и вздохнул.– Тут у нас черт-те что... Вроде и работать некому и лишних много... Вы, надеюсь, на автобазе не уволились?» – «Уволился».– «Это хуже». Шумский потеребил ухо, потер ладонью щеку. В дверь заглянул румяный, с седым пушком вокруг розовой лысины преподаватель гидравлики, увидел Юшкова, заулыбался: «А-а, молодой человек, с приездом! Рад за вас, рад за вас!» Натолкнулся на взгляд Шумского, смешался, помахал рукой и исчез.
«Короче, такое дело, брат,– решился Шумский.– Ничего у нас с тобой не получается. Я сдаюсь. Я тут ничего больше не могу. Остается только извиниться. Ну, извини, брат».– «Так,– сказал Юшков.– А дальше что?» – «Ничего, брат, может, тебе и лучше,– махнул рукой Шумский.– Такого, как ты, всюду с руками оторвут!» – «Где?» – «Да хоть где! – Шумский оживился, обрадованный, что самое неприятное для него кончилось.– Тут у меня в кемпинге приятель работает. Знаешь, сколько там на станции техобслуживания имеют? Ни одному профессору столько не снится! Туда еще потруднее устроиться, чем к нам! Где-то у меня его телефон...» – «Что тут случилось?– спросил Юшков. – Кого-то взяли вместо меня?» – «Да кого брать... Отняли единицу, и дело с концом... Пробивали, пробивали единицу... Знаешь, как у нас делается... Лаборантом ты ведь не пойдешь?»– «Лаборантом?» – «Числиться лаборантом, а работать научным сотрудником».– «Пойду».– «Э-э... Я тебе по-дружески не советую... Оклад для молодой девчонки...» – «Берите лаборантом».
Шумский шарил по карманам пиджака, нашел записную книжку, полистал ее и сунул на место.
«Все это очень непросто, брат... Боюсь, ничего не выйдет... Знаешь что? Поговори с завкафедрой. Даже не надо упоминать, что уволился с автобазы. Ему до этого нет дела. Просто приди и спроси: «Нет ли у вас работы?» На меня, разумеется, ссылаться не нужно, он таких советчиков, как я, не любит. Просто приди и спроси.– Шумский поднялся.– Ну, брат, еще раз извини». Потом Юшков видел его в вестибюле около длинного гардеробного прилавка. Тот надевал плащ и старательно отворачивался, боясь, что Юшков опять подойдет к нему.
Юшков медленно прошел две автобусные остановки, решил было позвонить Сане Чеблакову или Валере Филину, но тут остановился автобус, он вскочил в него и поехал домой.
У них был Радевич. Они с матерью сидели рядышком на диване, смотрели телевизор. На журнальном столике стояли чайные чашки. Мать обрадованно подхватилась, заспешила на кухню: «Какой ты молодец! Никак не заставлю Николая Степановича пообедать! Сейчас будем все вместе... Слышишь? Это «Анна Каренина», старая запись! Я сейчас рассказывала Николаю Степановичу, какой это был спектакль до войны! В записи, по-моему, не самый удачный...»
Радевич затравленно смотрел на Юшкова. Порцию духовной пищи, которую он получил сегодня, ему было не переварить. Юшков спросил: «Ты давно здесь?» «Да все время... Как зашел за чемоданчиком...»
Их квартира называлась полуторкой. Название сохранилось с тех послевоенных времен, когда поставили у заводской стены несколько маленьких двухэтажных домов, положивших начало заводскому поселку, который потом слился с городом и стал Заводским районом. Дома были добротные, даже с кое-какой простенькой лепкой над дверьми. Стены в три кирпича, высокие потолки – долгое время эти квартиры считались роскошными. В комнате был темный тупичок, отделенный занавеской от остального пространства. В этом тупичке стояли кровать матери и тумбочка с книгами и лекарствами. Ночью занавеску раздвигали, чтобы матери было легче дышать.
Она ничего не спросила про институт, это ей было неинтересно. Главное, что сын наконец будет рядом. Принесла и поставила три рюмки и начатую бутылку водки из холодильника. Радевич смерил молниеносным взглядом, там было граммов сто пятьдесят. Видимо, это облегчило ему задачу, над которой он бился последние часы. Шмыгнул в прихожую к своей авоське, зашуршал газетой, вытаскивая бутылки. Юшков удержал его руку: «Не надо».– «А как же...» – «Обойдешься».
Мать внесла супницу (последний сохранившийся предмет сервиза, подаренного ей на свадьбу), выключила телевизор, позвала за стол: «Наливай, Юрочка. Мне каплю».
Радевич взял рюмку, удивился: «Она холодная! Горло простудить можно.– Грел в ладони.– Ну за хозяюшку...» «За вас обоих,– благодушествовала мать.– Юрочка ведь вполне мог остаться в городе. В том же институте. Сколько вон ребят из деревень в городе остались, а ему всегда нужно где потруднее».
Для кого она это говорила? Для Радевича? Чтобы он посочувствовал ее Юрочке, прожившему пять лет там, где Радевич и все его близкие живут всю жизнь? Забытое раздражение на материнскую болтовню поднималось, как поднимается температура.
В окно были видны окна бесконечного – вверх, вправо и влево – двенадцатиэтажного дома. Они уже зажигались в сером сыром воздухе. После ужина Радевич засобирался. Мать уговаривала его остаться: «Зачем в гостиницу, когда у нас диван пустует!» «Ну так ведь там уже деньги плачены...» Юшков пошел провожать.
Дождь кончился. Соседний дом двенадцатью своими этажами придавил их узкую двухэтажную улицу, выводящую на широкий проспект. «Мать у тебя культурная женщина, ничего не скажешь».– «Завтра помогу тебе с сальниками. Да и потом будешь приезжать – всегда звони... Начальником автоколонны теперь, наверно, Сергея сделают».– «Раньше думали Тимошенко».
Тимошенко уволился полгода назад. Неприятно задетый Юшков возразил: «Как? Когда это – раньше? Я сам месяц назад не знал, что уволюсь».– «Ну...» – «Я не знал, а вы знали?» – «Так ведь уволился же вот». Возразить было нечего.
Утром Юшков разыскал Радевича на заводе. Тот, оказывается, обманул: никакого номера в гостинице не достал, спал в кабине своего тягача, укрывшись тряпьем. «Ты зачем это из меня скота делаешь?» – оскорбился Юшков. Радевич молча улыбался. Они получили сальники, простились, и Радевич уехал. Его машина с автобазовским номером развернулась среди контейнеров, разминулась с сорокатонным «БелАЗом» и свернула на заводскую аллею. Юшков помнил наизусть все автобазовские номера, и теперь их следовало забыть.
Было неожиданное и непривычное чувство свободы. Впервые в жизни он не знал, что ему делать, и оттого казалось, что может случиться все, даже самое невероятное. Шла мимо блондинка из Клецка, лукаво и нежно улыбнулась: «Получили сальники?» «Получил»,– сказал он. Она сказала: «Вот видите, а вы волновались. Никогда не надо волноваться». Глаза ее смеялись, ноздри и полные губы дрожали от избытка жизни. Чувствовать себя жертвой и бередить обиду не хотелось. Сидя в кабинете Чеблакова, о вчерашней встрече с Шумским он рассказывал как о забавном анекдоте. «Ну деятели,– сказал Чеблаков.– И куда ты теперь?» Юшков ответил: «Все к лучшему, Саня». «Не пойму, чему ты радуешься»,– подозрительно сказал Чеблаков. Позвонили Валере Филину, чтобы вместе пообедать. Чеблаков вспомнил: «Да, имей в виду: Валера бороду отпустил. А то скажут потом, что не предупредил человека...»
Борода очень изменила Валеру. Стоял около столовой невысокий ладный мужичок из детской сказки, широколицый, с русой, почти рыжей шелковистой бородой, щурил глаза, и этот прищур и всегдашняя простецкая улыбка стали из-за бороды по-мужицки лукавыми. Юшков пощупал. «Где такую отхватил? Ни в чем себе не отказываешь».– «Сама выросла,– оправдался Валера.– Бесплатно».– «Как работка?» – «Собакам сено косим». Юшков спросил: «Жена, детишки?» – «Заимей – узнаешь». Филин ухмылялся. Иначе разговаривать друг с другом они не умели. Пробовали – не получалось. Без ухмылочек все выходило фальшиво и неловко. Они выстояли очередь, получили обеды, и за столиком Юшков поинтересовался: «Возьмете к себе конструктором?» Филин работал в конструкторском отделе. Он сказал: «А что? Иди к нам».– «Коса у вас лишняя появилась?» – «Какая коса?» – «Которой сено собакам косите». Филин ухмыльнулся, прищурившись. Чеблаков крякнул: «Ну, старик, у тебя все в бороду ушло, как в ботву. Поздно ему с ноля начинать конструктором». «Вообще-то,– легко согласился Филин,– это верно». Многого ждать от него не приходилось. И все же хорошо было сидеть с друзьями. «В автобазу какую-нибудь не хочешь?» – спросил Чеблаков. Юшков отмахнулся: хватит с него автобазы. Рассказал: Буряк зовет на рессорный. Чеблаков удивился: «Ну и наглец! Они сейчас, конечно, кого угодно возьмут. Вот пусть кто угодно и идет. Нет, старик, завод не лучше автобазы, а уж рессорный... Одну глупость ты в жизни сделал, и хватит. Спешить не надо. Что-нибудь придумаем, старик». «Ты считаешь, я со сберкнижкой приехал? – усмехнулся Юшков.– У меня только трудовая, других пока нет». Настроение у него испортилось.
Он проводил Филина к конструкторскому корпусу. Семиэтажная стеклянная коробка стояла в конце главной заводской аллеи. Небрежно спросил: «Как там у вас Хохлова?» – «Вроде ничего».– «Замуж снова не вышла?» – «Да нет вроде». Филин не скрытничал. Просто не соображал, что кого-то может интересовать то, что неинтересно ему. Доска его стояла в длинном, во всю длину здания, конструкторском зале. Впереди за белыми досками виднелся черный свитер Ляли Хохловой. Ляля сидела на стуле перед своим чертежом, и было похоже, она знает, что Юшков за ее спиной, и ждет, когда он подойдет. Закинув ногу на ногу, покачивала белое сабо, удерживая его на кончике пальца. Юшков подошел вместе с Филиным. Ляля смотрела, задумавшись, на свой чертеж, подняла глаза и посмотрела так же, как только что на чертеж, будто не видя. Юшков поздоровался, она молча кивнула. Лицо у нее было невыразительное, малоподвижное, но приятное и спокойное. Спросила, когда он приехал, и тут же отвела глаза, опасаясь выразить слишком большой интерес. Сказала, что пора бы уже быть теплу. Говорила она медленно.
Помолчав, Юшков спросил: «Телефон у тебя не изменился?» Она кивнула. Раскачала ногой сабо, оно слетело, она нащупала и снова поддела его. У нее были красивые ноги, и ей часто говорили об этом.
Юшков поехал в институт. Знал, что только потеряет там время, но именно время ему сейчас некуда было девать. Заведующий кафедрой посочувствовал, даже записал номер телефона на настольном календаре и обещал позвонить, если появится место.
Дома пришлось съесть второй обед – мать расстаралась. Сел около телефона, полистал записную книжку, но звонить никому не стал: не то было настроение. Прилег на тахту и заснул. Проснулся поздним вечером. Мать сидела в темноте, боялась разбудить его светом или звуком телевизора. Он сказал, что прогуляется, и вышел на улицу. Не задумываясь о цели, он шел туда, где было светлее – сначала к проспекту, а потом к светящемуся брусу гостиницы. Огни двух проспектов сливались перед ней. Из ресторана на первом этаже слышалась музыка. На ступенях под бетонным козырьком стояли девушки, некоторые поглядывали на Юшкова. Перед витринами закрытого универмага гуляли молодые парочки. Проспект от автозавода, пересекаюсь с другим проспектом, уходил под мост. Юшков постоял на мосту, глядел на летящие под ноги фары. Единственное, что он мог придумать сейчас, это пойти к Ляле. Она жила неподалеку в пятиэтажном панельном доме. Тут за мостом все улицы были из таких одинаковых, цементного цвета домов, целый район.
Увидев Юшкова перед дверью, Ляля сказала шепотом:. «Ты с ума сошел. У нас все спят. Подожди, я выйду». Она вышла в светлом пальто, села на скамейку у подъезда. Ни удивления, ни радости Юшков не заметил. Не увидел удивления и когда рассказал о разговоре с Шумским. Ляля держала руки в карманах пальто, ногу закинула на ногу и – видимо, это было ее привычкой – покачивала сабо одним пальцем. Повернувшись к Юшкову, слушала сосредоточенно и серьезно и вдруг перебила: «Ой, прости, я немного прослушала». Оказалось, не слышала почти ничего.
«И что же ты собираешься делать?» – спросила и осторожно поглядела: может быть, он уже говорил, а она и это прослушала? «Пойду конструктором,– сказал он.– К вам с Валерой». «Только не конструктором». Она приняла его слова всерьез. Он спросил: «Почему?» Объяснять она не любила. Считала, что ее и без объяснений должны понимать. Подумала, робко сказала: «Поздно тебе уже к нам».
Он понимал: у конструкторов категории, они присваиваются от стажа, как звания военным за выслугу лет. Начинать ему сейчас сначала– значит, сразу записаться в недоросли. «Мы с Валерой сейчас получаем по сто двадцать пять, меньше почти любого рабочего, а ты даже это только через пять лет получишь»,– сказала Ляля. Он спросил: «Советуешь мастером в цех?»,– «Нет, только не в цех».– «Куда ж тогда?» – «Конечно, в науку».
Он усмехнулся. Она покраснела, сообразив, что сказала не то, и рассердилась: «Они же тебе обещали, должны же они что-то сделать, ты же уволился из-за них!» Рядом с ее серьезностью обычное человеческое чувство юмора выглядело неприличной, чуть ли не порочной привычкой. «Тебе не холодно?» – спросил Юшков.
Подозрительно покосилась на него: не понимать ли это в том смысле, что пора расходиться? На всякий случай сказала: «Прохладно... Как узнаю, что в институте, позвоню тебе». Поднялась. Непохоже было, что она позвонит. Помедлили. Каждый ждал, что скажет другой. Юшков простился.
На третьем курсе была какая-то вечеринка, сидели за столом, кто-то рассмешил Лялю, и Юшков, разговаривавший с ее соседом, в какое-то мгновение ее не узнал. Увлеченный разговором, он видел ее боковым зрением, не думал о ней в ту минуту и вдруг заметил, какая красивая девушка сидит близко, и как хорошо смеется, и как блестят ее глаза, и какое лицо живое, необычное, и тут же с удивлением сообразил: это же Ляля Хохлова! Ту незнакомую Лялю Хохлову, которая, может быть, жила всего мгновение, созданная игрой света и тени, может быть, даже привиделась,– эту Лялю с тех пор он видел всегда. Какое бы ни было выражение лица у Хохловой, для Юшкова в нем навсегда осталось от того мгновения что-то, что видел он один и не видели другие. И странно, в тот же вечер Ляля это почувствовала. Внимательно присматривалась к Юшкову, когда их глаза встречались, взглядом спрашивала: что? Они оба уже чувствовали присутствие и внимание друг друга, понимание этого связывало их, создавало напряжение, которое усиливалось с каждой встречей. В молчаливости и медлительности Ляли Юшков стал видеть особую глубину. Он недоумевал: как же другие этого не замечают? Один парень как-то сказал: «Лялька Хохлова? Она же дура несусветная!»
То, что возникло между ними, осталось невысказанным и вместе с тем как бы уже прожитым, но особая неловкость сохранилась и в компаниях странным образом продолжала связывать их. Потом Ляля вышла замуж и разошлась через месяц после свадьбы.
Прошло несколько дней, и погода изменилась. По утрам было тепло, днем припекало. Раскручивались, выпрямлялись листья деревьев, теряли младенческую нежную клейкость. Юшков выходил из дома рано, когда еще чувствовалась бодрящая свежесть. Он стоял в учрежденческих очередях, объяснялся в кабинетах, ждал кого-то перед дверьми с табличками, кого-то ловил в коридорах («Не вы ли товарищ Смирновский, мне сказали обратиться к Смирновскому, я прописываюсь к матери, она пенсионер...»). Он находил старых приятелей в заводских цехах, на станциях техобслуживания, в конструкторских бюро и автобусных парках, с одним обедал в механизированной столовой, где на хромированных стойках грелись подносы с едой, с другим пил пиво в дощатом павильончике у автобазы, курил в прохладных полутемных холлах с мягкими креслами и на ошкуренном бревне возле врытой в землю бочки из-под солидола и вросшего в хлам ржавого автомобильного кузова («Тут тебе, старик, любую тачку сделают не хуже новой, но они гребут, старик, ох как они гребут, а ты за сто двадцать начальник над ними, а у них прямой контакт с частничками...»); залезал на галереи прославленного сборочного цеха, видел, как плывут под ним автомобильные двигатели и кабины, выстраиваясь, как корабли на рейде, у портов и причалов главного конвейера («Приписок и фиктивных нарядов у нас нет, это верно, но если я рабочему двести пятьдесят не обеспечу, он от меня уйдет, так что смотри сам, что лучше...»), бродил по улицам, приторно пахла в скверах сирень, насыщалась зеленью, теряла солнечные, желтые оттенки листва, молодой, яркой травой затягивало рассыпанный по газонам черный торф, в автобусном парке старый приятель в конторке с автомобильными сиденьями вместо кресел сказал ему: «Работать всюду можно», но ни одна работа ему не нравилась. Чем ближе узнавал он, тем труднее было выбрать и решиться.
Пришло время, он уже готов был согласиться на что угодно, лишь бы кончилась неопределенность. Однако, как нарочно, стоило ему согласиться, тут же оказывалось, что работы нет: либо вчера место заняли, либо только через месяц оно освободится, либо оно есть, но с зарплатой перерасход. Был Юшков у заместителя директора завода, тот долго уговаривал мастером в цех, видимо, нужны были ему мастера, а прощаясь, сказал: «Жаль вас отпускать, зайдите через недельку, что-нибудь еще подберу. Есть у меня для вас место, но там живой человек сидит». Словно люди на заводе делились для него на живых и неживых.
Чеблаков сказал, что ходить к кадровикам не надо, если будет что-нибудь стоящее, он, Чеблаков, узнает об этом раньше кадровиков. На следующее утро позвонил Юшкову: «Знаешь, где Комитет стандартов? В десять моя Валентина ждет тебя.– И назвал номер комнаты и этаж.– Фирма неплохая и Валька там не последний человек».
За год или два, что Юшков ее не видел, жена Чеблакова Валя располнела и превратилась в солидную тетку. Она привела его в просторную и почти пустую комнату, одна стена которой была из сплошного стекла. За стеклом с высоты птичьего полета открывался новый микрорайон, белым клином врезающийся в зеленую округлость холма. Кроме Вали, в комнате был моложавый мужчина лет пятидесяти, с очень яркими, будто накрашенными губами. Все сели в кресла. Валя откинулась назад, положив руки на подлокотники и поджав под сиденье полные ноги, отчего они казались еще полнее. Оставалось двадцать минут до какого-то совещания. Коротая время, говорили о солении грибов, о маринадах, мужчина оказался сведущим, знал, сколько чего надо добавлять в рассол, а Валя говорила, что она все делает иначе, и спорила. Чувствовалось, что мужчина побаивается ее и заискивает. Звонил телефон. Валя отвечала резко и коротко: «Есть стандарт, читайте... Значит, не умеете читать... Не знаю. Научитесь читать. Все». Потом позвонил, видимо, большой начальник. Она подобралась, слушала, порываясь возразить – очевидно, ее в чем-то упрекали,– и, сникнув, пообещала: «Хорошо, Виктор Сергеевич, я разберусь. Сфотографировала». Они с мужем пользовались одним словарем. Положив трубку, Валя сказала: «На рессорном совсем обнаглели. Чуть что – звонят председателю. Минуя всех. Скоро прямо в Москву будут звонить». Юшков вспомнил Буряка. Мужчина продолжал спорить о маринаде. Вале надоело, и, сердито отвернувшись от него, она сказала: «Ну, не знаю». Они ждали начальника. Он не пришел на совещание, и Валя сказала, что вечером позвонит Юшкову домой.
