Текст книги "Коробейники"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Борзунову требовалось что-нибудь другое, театральная премьера с генералами в четвертом ряду партера, декада какого-нибудь национального искусства с ансамблем на сцене и банкетом за полночь, на худой конец гастроли Ленинградского мюзик-холла, а где их было взять Белану? Если б хоть Хохлова заманить в сауну, но ради одного Борзунова тот бы не поехал. Белан предложил для начала показать из машины город, рассчитывая в крайнем случае и в сауну заглянуть: она топилась, вдруг да завяжется дружба, интересные разговоры и появится вдохновение испытать себя стоградусным жаром и вольным духом. Ирина Сергеевна пожаловалась: ее, мол, в самолете так укачало, что машину она не вынесет. Белан широким жестом подарил ей четырехэтажное здание универмага тут же на площади за стеклянной стеной, отсчитал по своим часам: «Сейчас половина пятого, в восемь встречаемся на этом самом месте, у вас три с половиной часа. Юра будет таскать ваши свертки». Так все устроилось.
Толпа в дверях универмага прижала их друг к другу. Ирина Сергеевна схватила руку Юшкова, но эта же толпа и разъединила их, растекаясь вдоль прилавков. Вначале Ирина Сергеевна оглядывалась, проверяя, не потерялся ли Юшков, а потом ей уже некогда было оглядываться. Сосредоточенная, отрешенная от всего задумчивость появилась на лице, когда она трогала вещи и ярлыки с ценами, мысленно произносила приговор то оправдательный, то обвинительный и переключала внимание на следующую вещь. Были вещи, которые отвергались с первого взгляда как недостойные размышлений; были вещи, которые заслуживали уважения, хоть она и не покупала их; были вещи сомнительные, к которым она потом возвращалась. Иногда Ирина Сергеевна совещалась с другими покупательницами, иногда у нее спрашивали совета, иногда она терпеливо ожидала, пока продавщица освободится и можно будет задать вопрос.
За отделами посуды, кухонных и прочих хозяйственных вещей шли отделы галантереи и парфюмерии, целый этаж женской одежды и обуви, белье, трикотаж, головные уборы, мужские и детские отделы – все было в этом универмаге, и ничего Ирина Сергеевна не миновала, иногда останавливалась задумчиво, решая, куда ей повернуть, иногда нечаянно попадала в поток людей и выбиралась из него, работая локтями. Пыталась пробиваться сквозь очереди, поднималась на носки, наваливаясь на чьи-нибудь плечи, чтобы разглядеть прилавки из-за множества голов, уже начиная уставать, уже плохо соображая, потная, мокрой ладошкой отбрасывая светлые прядки с блестящего лба, водя глазами по сторонам, решая, стоять в этой очереди или спешить в следующую, куда только что привезли что-то, и вдруг вспоминала о Юшкове, испуганно озиралась и, обнаружив его, нагруженного свертками, неподалеку, виновато округляла глаза: еще немножко потерпи, я сейчас; но ему не скучно было следить за ее лицом, остающимся один на один с вещью, которую надо было оценить, признать своей или отвергнуть. Нужно было выполнить поручения жены Борзунова, задания подруг, а времени на все не хватало, и Ющков послушно становился в очередь или узнавал у продавщиц то, что интересовало Ирину Сергеевну. Наконец с верхнего этажа они снова спустились на нижний, и поток людей выволок их на площадь. Вечерний ветерок охладил и осушил кожу. Ирина Сергеевна пришла в себя и сказала: «Уф, с ума сойти. Я, наверно, на ведьму похожа». Он понял, что не забывал ее ни на день.
Они поднялись в лифте на четвертый этаж, втащили свертки в ее номер. Все в нем было отделано полированным деревом, кумачовая штора закрывала окно, слабо колыхалась. Ирина Сергеевна опустилась на кровать, скинула туфли, вздохнула и удивленно сказала: «Давно уже я столько не ходила... Неужели еще придется выйти сегодня отсюда? – Посмотрела на Юшкова, поправила прядку.– Садись, Юра...»
Он не понял ее движения, сел рядом, обнял. Она, упираясь руками в покрывало, повернула к нему голову, хотела что-то сказать и тут же увернулась от его губ. Он почувствовал сопротивление и неожиданную злость в ее голосе: «Пусти. Сейчас же пусти». Оба сели на кровати, молчали. Положение становилось глупым. «Нельзя же так,– наконец сказала Ирина Сергеевна, и неожиданными были ее злость и досада.– Ты... ты что же... ты думаешь, я в тебя влюблена?» Он молчал. Она сказала: «Видно, тебя еще жизнь не била». «Мне уйти?» – спросил он. Осеклась. Долгим движением провела ладонью по пурпурному покрывалу, разгоняя складки. «Нам же скоро в ресторан. Сейчас сколько? Семь уже есть?» «Без четверти». Он следил, как ее ладонь утюжком двигалась по складкам.
«Ты думаешь, я почему сюда приехала?.. Борзунов ведь не хотел меня брать. Жена его ревнует ко мне».– «Есть за что?» – «Ты спятил? Неужели я ему что-нибудь позволю? В нашем городишке-то!» Спохватилась – не про то говорит,– робко взглянула, не рассердился ли он. Спустила ноги с кровати. «Дурачок ты...»
В дверь постучали. Оба замерли, не шевелились, пока стук не прекратился. В половине восьмого Ирина Сергеевна, выглянув в коридор, убедилась, что он пуст, и Юшков спустился по лестнице вниз и разыскал Белана.
Тот свозил-таки Борзунова в сауну и был доволен. «И пар и погода – лучше не надо. Они там в песках, бедолаги, истосковались по нашей природе. Да я и сам чуть ли не это самое – утратив совесть, осовевши в доску. Лежишь в траве, тишина, вода у коряги плещется, облака над головой, сеном пахнет... Антонина чуть не силком вытащила нас оттуда. Он, правда, тип занудливый. Уже всю жизнь свою мне рассказал. Мы теперь лучшие друзья. Будет в гости ездить. А к спутнице своей он, точно, имеет соответствующую возрасту и положению платоническую любовь.– Белан покосился.– Замучила она тебя в универмаге? Я б на твоем месте на нее слишком много сил не тратил. Решает там все Борзунов. Она, правда, симпатичная, но симпатичных можно и поближе найти, а гостей мы с тобой должны довести до такой кондиции, чтобы больше тебе в Черепановск не ездить». Юшков следил за лифтом. Он хотел увидеть Ирину Сергеевну, когда она выйдет из лифта, обведет глазами вестибюль и заметит его. Он и увидел это – так, как хотел. Борзунов вел ее под руку, и она сказала: «До того в магазине набегалась, что, думала, подняться со стула не смогу».
Гостиничный ресторан считался лучшим в районе. Не из-за кухни, которой вообще не придавали значения, а потому, что горожане находили шикарными яркие, красные тона отделки и полумрак в зале. Маленький оркестр играл не слишком громко, и все-таки из-за него разговаривать за столиками было трудно. Начали с шампанского. Борзунов скоро захмелел. Он и Белан рассказывали анекдоты, наваливаясь на стол, чтобы слышала вся компания. Белан, казалось, развлекал гостей не по долгу, а потому что сам получал удовольствие от вечера, потому что ему нравилось тут и он нравился себе, и это и было в нем хорошо. Усталость Ирины Сергеевны куда только девалась. В рискованных местах она говорила: «Ну вас! Вы просто невозможны!» Борзунов тотчас же сжимал ее руку: «Извини, Ириша». Она не следила, как дома, за его тарелкой: «Это тебе можно» – или: «Это тебе нельзя»,– а позволяла ухаживать за собой и просила: «Немножко еще шампанского» – или: «Воды самую капельку», спрашивала, что означают незнакомые названия блюд в карте, и Борзунову лестно было показать себя знатоком. Белан тоже порывался объяснять, но на него Ирина Сергеевна внимания не обращала, а Борзунова слушала очень серьезно, смущая его немигающим взглядом широко открытых светлых глаз, а то вдруг медленно скашивала их на Юшкова, будто хотела что-то сказать ему. Улучив минуту – Борзунов хохотал над неприличным анекдотом Белана, тот скромно щурился, довольный эффектом,– Ирина Сергеевна легонько хлопнула по руке начальника и поднялась: «Ну вас. Юрий Михайлович, потанцуйте со мной, пусть они себе говорят что хотят».
Танцуя, она время от времени сжимала его руку. Он понимал и видел все. Понимал, как трудно ей делить внимание между ним и Борзуновым, дозировать свои взгляды и улыбки так, чтобы не вышло ни больше и ни меньше, чтобы Борзунов не получил бы права на надежду, но и не был бы обижен, чтобы не выглядеть ни слишком польщенной и счастливой, но и не слишком скучающей и неблагодарной. Понимал, что ей для самоуважения необходимо верить в его, Юшкова, чувства, потому что иначе превратится в муку этот, может быть, самый радостный за многие годы вечер. Он знал по себе, как нелегко сохранить эту способность радоваться. Поскольку сам он радоваться почти не умел, ничто не вызывало у него большего сочувствия, чем мужество этого рода, даже если оно и держалось на самообмане и позе, даже если оно и не мужеством было, а чем-то другим, о чем не хотелось догадываться. Поддерживая ее игру, он сказал: «Давай уйдем отсюда» – и она повела взглядом в сторону их столика: мол, хорошо бы, но как?..
Потом она танцевала с Борзуновым. Потом отказывалась танцевать, жаловалась, что очень устала. Борзунову показалось, что Юшков обойден его вниманием и обижен, и он, сгибаясь над столом, лил в бокалы водку и кричал, перекрывая оркестр: «Михалыч, давай с тобой!» «Э-э, без меня?!» – кричал Белан, а Борзунов отмахивался: «Без тебя! Я вот с Михалычем...» «Не выйдет без меня!» Ирина Сергеевна смеялась: разошлись мужики. Ресторан закрывался, Белан уговаривал еще куда-то ехать, что-то обещал Борзунову: «...сейчас возьмем такси и вчетвером... гитара... ну что мы, только раздразнились здесь... в дороге отоспитесь...» Борзунов размахивал руками и порывался кого-нибудь обнять, хотел бежать за такси, это уже было в вестибюле, и зеленые огоньки свободных машин горели совсем рядом за стеклянной стеной. Но тут Ирина Сергеевна заявила, что идет спать, и потянула Борзунова за рукав к лифту. Юшков знал заранее, что никуда они не поедут и так все и кончится. Они с Беланом тоже поднялись в лифте, проводили гостей в номера, попрощались, и Белан сказал: «Ну, Юра, теперь ты можешь забыть про Черепановск. Весь Союз оставят без стали, а тебя обеспечат».
В середине следующего дня Борзунов и Ирина Сергеевна улетели в Москву, так и не повидавшись с Юшковым.
Вечером Юшков и Ляля пошли смотреть свое будущее жилье. В кооперативе неподалеку умерла одинокая женщина, освободилась однокомнатная квартира, и Лялина мать устроила так, что квартира досталась им. Ляля позвала с собой и Аллу Александровну.
Дом был панельный, пятиэтажный, как и все вокруг. У подъезда сидели бабки, проводили их взглядами. Бабки знали, что это идут смотреть квартиру умершей соседки. Женщина, у которой по должности хранились ключи, открыла дверь на пятом этаже. В пустой чистой комнате стояли две табуретки, оставленные наследниками за ненадобностью, да торчал у подоконника наконечник телевизионной антенны. Тот, кто вынес вещи, видимо, прибрал всюду и вымыл полы, квартира казалась новой. И тем заметнее был каждый отпечаток чужой жизни: гвозди вместо крючков, заглушка вместо одного из кранов. Полки в стенном шкафу были устланы номерами «Автозаводца» и чистыми бланками техдокументации. Вот и все. Да две табуретки посреди комнаты, на которые, видимо, ставили гроб. «Тут ей все брат делал,– сказала женщина с ключами, заметив, что Юшков смотрит на заглушку.– Такой уж человек хороший. У нее за свет было недоплачено, так он доплатил». Алла Александровна вздыхала, говорила, как страшно, наверно, остаться вот так одной, и зачем, мол, тогда жить, и никто не вспомнит, кто-то даже порадуется, что освободилась площадь... При ней можно было жить только ее эмоциями.
Она, конечно, увлеклась: тут хорошо бы это поставить, здесь это... Спохватывалась: «Лялечка, вы не обижаетесь? Я ведь просто фантазирую. Все будет, как вы захотите...» Но стоило Ляле предложить что-нибудь, доказывала, что так будет плохо, и предлагала свое. И Ляля тотчас соглашалась.
Ужинали у тещи. Сидели все на кухне. Теща радовалась: устроила без очереди квартиру, внесла за нее деньги, договорилась о мебельном гарнитуре. Алла Александровна заметила: «Тяжело им будет отдавать такой долг». Теща смутилась: «Никто же не торопит, когда смогут, тогда отдадут, а нет, так и без них разберемся». «Конечно, они отдадут»,– сказала Алла Александровна, словно успокаивая сватью, и всем стало неловко. Она все говорила правильно, и тягостное чувство, которое возникало от ее слов, никто, кроме сына, не ставил в вину ей. Все знали, что сама она отдает последнее, тратит на сына и невестку все, что может выкроить из учительской пенсии. Теща, уже чувствуя себя виноватой, сказала: «Ну, слава богу, что хоть своя крыша есть. В очереди-то лет пять можно было прождать». «Кто-то и ждет»,– ответила Алла Александровна.
Ее в этом доме побаивались. Когда обсуждалось, где устраивать свадьбу – гостей набиралось все-таки полсотни,– она сказала: «Может быть, не стоит так пышно? Соберемся, может быть, в семейном кругу?» «Почему же?» – насторожилась теща. Алла Александровна тонко улыбнулась: «Ну, все-таки... им уже по тридцать лет». Теща ей этого, конечно, не простила, а Ляля сказала: «Ты что же, мама, думаешь, Алла Александровна меня уколоть хотела? Просто не подумала, что мы можем обидеться».
И вот когда пили на кухне чай и Алла Александровна нахваливала варенье, спохватившись, что ни за что ни про что наговорила хозяйке неприятностей, и стараясь сгладить это неумеренными похвалами, когда все радовались квартире, Ляля решила: «А мы обменяем две на одну и будем жить вместе с Аллой Александровной». Теща и Юшков переглянулись ошеломленные. Алла Александровна великодушно сказала: «Нет, дети мои. Когда вам будет нужно, я буду приходить, но родители и дети должны жить отдельно». «Правильно»,– поторопилась теща. Юшков сказал: «Да это, наверно, и трудно – обмен». «Почему же,– возразила Алла Александровна.– Две на одну всегда легче обменять, но родители и дети должны жить отдельно. Особенно с таким характером, как у меня». И посмотрела на сына. Она знала, что сегодня он сердит на нее, и знала отчего, и ему стало жалко ее.
Он думал о заглушке вместо крана и гвоздях вместо крючков в оставленной для них квартире и о том, что брат умершей заплатил за свет. Было в этой свободе от долгов что-то дразнящее его.
Позже, когда все разошлись, Ляля, стянув платье, посмотрела на отражение в стеклах книжной полки: «Почему все говорят, что у меня красивые ноги? Разве они не худые?» Им было все лучше и лучше друг с другим, Казалось, что лучше уже нельзя, но таяли еще какие-то тончайшие льдинки, прибавлялось доверия и внимания друг к другу, прибавлялось и опыта, и становилось еще лучше. Ирина Сергеевна что-то отняла... или же прибавила что-то, чего не должно было быть.
В новой квартире сделали ремонт и недели через три переселились. Саня Чеблаков дал для этого одну из машин отдела кооперации, а грузили и таскали мебель они вместе с Валерой Филиным. Пришли помогать и жены. Вселение в новую квартиру привлекает людей в городе почти так же, как в деревне строительство дома. Даже Белан хотел помогать, но его не взяли, зная, что он начнет командовать и подавит всех своей инициативой. Пока мужчины собирали и расставляли мебель и делали другую мужскую работу, Ляля и Алла Александровна готовили на кухне угощение, а Валя и Наташа отыскивали себе работу сами, помогая то тем, то другим. Все меньше становилось у них случаев, собравшись вместе, почувствовать себя прежними, и ничто не могло, наверное, быть более подходящим для этого, чем такое вот дело, нужное, приятное и несложное одновременно.
Как и прежде, Чеблаков и Юшков, дурачась, редко посмеивались друг над другом, а всегда над Валерой. Работая, они разыгрывали маленький спектакль, будто бы завидуя Валере, который, дескать, отлынивает от работы, выбирает самую легкую, а если делает что-то, то жизнь окружающих оказывается в опасности: «Осторожно, Валера собирается гвоздь забить» или что-нибудь в этом роде. Валера на шутки не отвечал, только хмыкал и ухмылялся в бороду. Валя и Ляля подначивали: «Валера, дай им как следует», а Наташа сердилась. Она и пришла не в духе, объявила: «Хочу подлизаться к будущему своему начальнику». Юшков, переводя все в шутку, будто бы не понял: «К будущему директору». «Ну, не директору,– сказала она,– а хотя бы к начальнику отдела. Кончай придуриваться, ты ж у нас как сын главы фирмы, проходящий стажировку».
Уже в сумерках повесили люстру, зажгли свет и расселись за столом на чем попало, среди чемоданов и узлов. И засиделись. Вдруг хватились, что нет Наташи. Юшков нашел ее на балконе. Облокотилась о перила, смотрела на дом напротив. Только что кончились телепередачи, и всюду укладывались спать, окна гасли одно за другим. Начинался октябрь, ветер дул западный, сырой, на балконе прохватывало. «Простудиться захотела?» – спросил Юшков. Она сказала: «Хорошо ты устроился. Молодец». Тон ему не понравился. Она жила с Валерой у своей матери, там их было человек семь в двух комнатушках. «Как черепановцы? – спросила она.– Довольны остались?» – «Вполне»,– осторожно ответил он, догадываясь, что Тамара рассказала ей про Черепановск. Наташа снова сказала: «Ты молодец. Раньше во всем отделе только и стону было что о качественных сталях, а теперь вроде и нет их. Ты всюду через женщин действуешь?» «Что значит всюду?» – насторожился он. «Всюду – значит всюду»,– ответила она. Перегнувшись через перила, смотрела вниз, в темноту. Прямые, волосок к волоску, волосы свесились, закрывая лицо. «Почему ты все стараешься задеть меня?» – спросил он. «Что ты выдумал? – Она все-таки смутилась. Откинув волосы на плечо, посмотрела на него.– Ты обиделся? Я вовсе не хотела. Настроение у меня паршивое, Юрка. Только и всего».
Через балконное окно все в комнате казалось неестественно ярким и плоским. Алла Александровна завладела Валерой, что-то рассказывала, а он, подпирая голову рукой, кивал. «Что ты там за систему выдумал? – спросила Наташа.– Томка говорила». «Я вижу, вы с ней обо веем успели поговорить»,– сказал Юшков.
Система, о которой спрашивала Наташа, была всего-навсего простым порядком, о котором забыли в суете авралов, когда жили минутой: нет стали – хватали заменитель, другую сталь, а, поскольку другая сталь нужна для другой детали, возникал дефицит там. Целый месяц Юшков и три подчиненные ему женщины составляли таблицы заменителей и получили картину, как выгоднее эти заменители использовать. Дефицит уменьшился. Саня Чеблаков на совещании у Хохлова заявил при многочисленном начальстве: «Мы собираемся внедрить у себя систему Юшкова». Кое-кто усмехнулся, но, в общем, это прозвучало как надо.
В тот день впервые Юшков ощутил недоброжелательство своего начальника. Придравшись к какой-то мелочи в бумагах Юшкова, Лебедев дал волю своему раздражению: «У нас ведь не академия. У нас одна система – обеспечить план». Чеблаков, конечно, переусердствовал: не нужно было доводить до этого. Лебедев тут же спохватился, вернул голосу прежнюю задушевность, с которой человек пожилой и опытный наставляет симпатичного ему парня, однако Юшков понял, что у него есть враг.
Лебедев был тем, чем и казался с первого взгляда,– невзрачным, не очень грамотным мужичком, тихим, осторожным и хитрым. Он даже любил показать свою хитрость особой улыбочкой: мол, мы с тобой понимаем, что это хитрость, но что поделаешь, надо хитрить. Или же, прежде чем солгать, показывал другой улыбкой, что сейчас будет лгать: а давай-ка я схитрю для смеха. Эта манера никого не обманывала и все же придавала ему в глазах собеседника некоторую безвредность: человек хитрый, не хитрить не умеет, но для меня готов сделать исключение. Хохлов покрикивал на него больше, чем на других своих подчиненных, а молодые парни, такие, как Чеблаков, перед совещанием у начальства пугали: «Ох и достанется же вам, Петр Никодимович, сегодня! Опять чуть завод не остановили!» Он хитро улыбался в ответ: «Пусть бьют, главное, чтобы не по карману». В конце каждого почти полугодия он получал выговоры, однако держался на заводе, потому что заменить его было некем: новому человеку понадобились бы месяцы и месяцы, чтобы наладить с поставщиками личные связи. Лебедев начинал тут с простого снабженца, заочный институт осилил, уже будучи начальником, и пробился благодаря своей удивительной осторожности, которая даже в походке его чувствовалась и казалась чем-то врожденным, наследственным, накопившимся за века естественного отбора.
Если не считать сказанного в сердцах словца, то неприязнь его к Юшкову проявлялась разве что в его отношении к Тамаре: «Да, Михалыч... И как нас угораздило ее взять... тут мы с тобой дали маху...» Он упорно называл Тамару в разговорах с Юшковым «твоя приятельница».
Конечно, у нее был дар возбуждать недобрые чувства. Когда по телефону требовали металл и она кричала в трубку: «Что я вам, рожу его?» – женщины в секторе ахали. Наверно, были и другие причины для неприязни. Чувствуя себя в секторе чужой, она сдружилась с Наташей Филиной. Та работала в соседней комнате. Чуть ли не каждый час просовывала в дверь голову, звала: «Томка, пошли курить». Они устраивались вдвоем у окна в коридоре, и две их долговязые фигуры на подоконнике раздражали Лебедева. Он сказал Юшкову: «Ты, Михалыч, эту свою приятельницу приструни. Все же неудобно, понимаешь, Посторонние люди ходят, а тут торчат целыми днями у всех на виду с дымовыми шашками в зубах. Когда же она у тебя работает?» Юшков пропустил мимо ушей «приятельницу», возразил: «С работой она справляется, а запретить ей курение я не имею права».– «Вот видишь,– сказал Лебедев, как бы сочувствуя,– промахнулся ты с ней крупно. Но теперь уж, раз уж взял к себе, что-то давай делай. Она мне людей разлагает».– «Я все-таки не понял, в чем она виновата,– настаивал Юшков.– В курении?» – «Она у тебя недостаточно загружена».– «Значит, я недостаточно загрузил ее работой. Учту. Но к ней у вас претензий нет?» – «Зря ты ее защищаешь,– увернулся Лебедев от ответа.– Попомни мое слово, мы еще хлебнем с ней».
Однажды Юшков отпустил Тамару на три дня. Эти три дня она заслужила. Вообще все начальники секторов давали отгулы своим подчиненным и к этому привыкли, но формально такое право было только у Лебедева. Он вызвал Юшкова к себе и полчаса объяснял, какое тот совершил преступление: «Я хочу, чтобы ты понял. Ты парень перспективный. Ты еще сам будешь на моем месте. В какое положение ты меня поставил? Табельщица подает мне докладную о прогулах, я обязан реагировать...» Юшкову надоело, он сказал: «Петр Никодимович, учту. Виноват, так наказывайте». В конце концов ему грозил всего лишь выговор. У самого Лебедева было полно выговоров, что не мешало ему считаться хорошим работником.
Тесть, однако, смотрел иначе. «Ты себя с Лебедевым не равняй,– сказал он.– Ему уже расти не надо, а тебе необходимо. Он согласен еще десяток выговоров схлопотать, лишь бы тебя своим заместителем не делать. Потому что проявишь ты себя хорошим замом – его песенка спета».
Они сидели в его кабинете, он вызвал туда Юшкова в конце дня. «Ты не должен был допустить выговор. Стоило даже на скандал пойти, заявление на стол бросить, обострить все, напугать, Лебедев не решился бы против идти. Раз и навсегда была бы ему наука. Он тебя прощупывал: снесешь ты это или не снесешь. И ты показал ему, что тебя можно бить. А раз можно, то почему же не бить? Значит, он еще раз постарается ударить».– «А как же это: за одного битого двух небитых дают?» – «Формулировка устарела. Не для наших условий. А у нас так: или ты перспективный, или нет. Перспективному должно удаваться все. В любой мелочи. У него на лбу должно быть клеймо – победитель. И с деньгами, и с бабами, и на рыбалке... и в спортлото ему должно везти!.. Ну, допустим, разве что в спортлото можешь позволить себе рубль проиграть. Люди должны быть уверены, что тебе все удается, что ты неуязвим. Вот так. Замом мы тебя, конечно, сделаем, но теперь из-за выговора придется подождать с этим. Плохо, Юра. Время терять нельзя, я не знаю, что завтра может случиться».
Хохлов не поднимался из-за стола по десять—двенадцать часов в сутки. Загорелое лицо рыбака и короткие толстые, руки создавали ощущение здоровья, но уже дважды его увозила из кабинета инфарктная бригада.
Приказы по отделу вывешивались на специальной доске в коридоре. Над выговорами обычно пошучивали: одним больше, одним меньше, это, слава богу, не лишение премии. Бумажки желтели на стене, не привлекая внимания. А тут читали, перешептывались, а то и подходили с сочувствием, которое предсказывал тесть: «Что это Лебедев? Сдурел? На какую ногу ты ему наступил, Михалыч?» Табельщица затащила в угол, шепотом оправдывалась: «Я не хотела писать докладную. Петр Никодимович мне велел».
Наташа Филина сказала: «Ты странно себя ведешь. Что ты торчишь в отделе допоздна? Лучше бы Лялю в кино сводил. Зачем в командировках из кожи лезешь? Ты вообще не должен ездить в командировки. Не умею, мол, я этого – и все. От тебя одно требуется: рассказывать Лебедеву, как ты с тестем в выходной на рыбалку ездишь. Лебедев тебе про командировку, а ты ему про рыбалку с тестем. И больше ни-че-го. Я, мол, дурачок. У тебя с юмором как?»– «Как с рыбалкой,– ответил Юшков.– Не любитель. Я уж как-нибудь без него».– «Ишь ты,– сказала она.– Шикарно хочешь жить. Ну смотри».– «У меня к тебе просьба,– воспользовался он случаем.– Ты не могла бы бросить курить?»
Она поняла, усмехнулась: «Начальство недовольно? Пусть терпит. Мы с Томой на самых маленьких должностях, платят нам слезы, работаем мы хорошо – что он нам сделает?» – «Ты права,– пришлось согласиться Юшкову.– Я это так. Курите себе на здоровье».– «Тамару совесть мучает», – неожиданно сказала Наташа. Увольняться хотела из-за твоего выговора. Еле я отговорила. Дело ведь вовсе не в ней, правда? Скорее наоборот, ей из-за тебя достается». Все она понимала. Юшков спросил: «Тогда зачем ты ее отговариваешь?»
После ноябрьских праздников его послали на Орско-Халиловский комбинат. Командировка была безнадежной. Лебедев сказал: «Все пять вагонов тебе не дадут, но хоть два привези». Юшков достал три вагона. Потом Чеблаков рассказывал ему про совещание у Хохлова: «Лебедев говорит: мол, нет у него людей. Я говорю: а Юшков? Юшков, говорит, еще только через год-другой станет снабженцем, я вот его послал на Орско-Халиловский комбинат, так он только три вагона привез из пяти... Что у вас тут делается, старик?»
Он и Белан появлялись у Юшкова после четырех, когда расходились по домам женщины. Все трое привыкли пропадать на заводе допоздна и, прежде чем заняться делами второй смены, любили посидеть в комнате Юшкова. В эти полчаса-час с ними что-то случалось, будто возвращались студенческие времена. Казались смешными такие анекдоты, которые потом, пересказанные другим, вызывали лишь неловкую улыбку. Заражались шахматной горячкой, пятиминутными «блицами», ловили друг друга на зевках, спорили, «взялся» или не «взялся», и терзались проигрышами. К ним повадились другие парни из отдела, двое-трое всегда торчали, болели за Юшкова как за своего и хлопали себя восторженно по коленкам, когда острил Белан. Иногда заглядывали Наташа и Тамара. Белан окрылялся. Сострив, поглядывал на них. Рассмешить Тамару ему не удавалось. Она знала, что он старается ради нее, и знала, что, когда задерживает на нем немигающий взгляд, он конфузится. Он дерзил, за глаза говорил о ней скверно, но зависел от нее, и это все чувствовали. Рядом с высокой девушкой он всегда помнил о своем маленьком росте и ничего не мог с собой поделать.
Изредка захаживал Лебедев. Склонялся над шахматной доской, подсказывал Юшкову и покрикивал: «Дави его, Юра! Так его!» В этот час и он позволял себе как бы оказаться вне заводских забот и рангов, за чертой, где нет уже начальников и подчиненных. Чеблаков пользовался этим: «Никодимыч, скоро будем замачивать нового зама?» Лебедев отгораживался своей непробиваемой улыбочкой, мол, дай-ка я схитрю: «Вот иди ко мне на место Михалыча начсектором, тогда я сделаю его замом».
Юшков и Чеблаков все ближе сходились друг с другом. Работа давала им теперь достаточно для общения, которое прежде было пресным без шуточек над Валерой. Жизнь Валеры в конструкторском отделе, где мало зарабатывали, по всякому поводу разыгрывали друг друга, ценили острое слово и хороший характер, дружно объединялись против начальства,– вся эта жизнь во многом походила на студенческую, да и сама работа за чертежной доской была как бы продолжением студенческой работы, и Филин сохранил свои студенческие привычки и понятия, а Чеблаков и Юшков уже жили другой жизнью и с Валерой у них понимание терялось.
Неожиданно он стал начальником. Ушел на пенсию главный конструктор, пошли по ступенькам перемещения, и Валера оказался начальником бюро. Чеблаков дурачился, приставал к Наташе, чтобы Филин отметил событие в ресторане. Она удивила приятелей, рассердившись: «А ты свои повышения отмечал? Почему мы должны?»
Теперь Юшкову приходилось вечерами слушать про Лялины страхи. Прежний ее начальник казался незаменимым. Ему пообедать некогда было, торопливо жевал принесенные из дома бутерброды, не замечая, что ест, впившись глазами в какой-нибудь чертеж и дергая движок логарифмической линейки. Влезал в каждую мелочь, проверял каждый лист, оставался в отделе после рабочего дня, жена звонила ему из дома, а он не поднимал трубку. И что же? Пришел вместо него Валера и ничего не делал. Ляля притащила ему лист на проверку, он прищурился: «Что я буду портить глаза над твоими листами? Я тебе доверяю». «Ты все ж посмотри,– упрашивала она.– Я так не привыкла». Он отодвинул ее листы со стола: «Сама грамотная».
Она ждала беды, но все шло не хуже, чем раньше.
А в отделе снабжения появились слухи, что скоро будет новое начальство. То ли Лебедева снимут, то ли дадут ему заместителя. Случилось же вот что: освободили от высокой должности человека пожилого и болезненного, искали ему местечко, где он мог бы спокойно тянуть до пенсии, и тут-то Лебедев вовремя напомнил директору, что такое место у него пустует. Хохлов ничего не мог сделать: его мнения не спрашивали.
Юшков ничего не знал. С какими-то бумагами вошел к начальнику, а тот усадил его и стал жаловаться: «Заместителя мне дали. Человек неплохой, но помощи, честно говоря, я от него особо не жду. А я ведь надеялся тебя замом сделать... Хотя ты бы, наверно, не задержался тут долго». «Куда же я делся бы?» – спросил Юшков, «В науку тебе надо. Где перспективы. Системы придумывать. Тебя тянет на это дело». Юшков усмехнулся. «А у нас тебе что? – сказал Лебедев.– Особенно теперь. Заместитель новый до пенсии сидеть намерен, все десять лет, да и я помирать вроде не собираюсь». «Предлагаете уходить?» – не поверил Юшков. Лебедев обиделся: «Разве ты так понял, что я тебя гоню? Где я такого начсектора найду? Нигде не найду. Но ведь и тебе расти надо. Я ж могу понять по-человечески. Рыба ищет, где глубже. Так что препятствий, если что найдешь себе, чинить не буду».
