Текст книги "Коробейники"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
А ночью странная мысль поразила его: Валера Филин на его месте давно бы уже стал заместителем.
Он хорошо представлял Валеру в отделе: ухмыляется в бороду и ничего не делает. Все его любят. В Черепановске ничего бы не добился, вернулся бы пустым, и больше бы его в командировки не посылали. Лебедев поторопился бы найти пронырливого парня на его место, а Валеру в угоду Хохлову тут же двинул бы в свои заместители. Вот уж был бы безопасный для него заместитель. Наташа была права: только разговоры о рыбалке с тестем, больше ничего.
Он подумал, что этому не так уж трудно научиться. Главное, что теперь он все понимает и, значит, все теперь пойдет иначе.
Утром же звонил телефон, мужские голоса в трубке требовали металл, надо было разбираться, громоздились на столе папки, завязанные тесемочками, в скоросшивателях прилипали друг к другу листки папиросной бумаги с едва различимым слепым-текстом, взволнованная и потная Марья Григорьевна роняла карандаши, писались письма, заказывались междугородные разговоры, и не помнилось, не мыслилось понятное ночью, будто бы можно все это не делать. Требовался начальник автоколонны в автобусный парк номер два, требовались мастера в цехах, СКБ-3 приглашало на работу инженеров-конструкторов всех категорий, но жизнь уже определилась в чем-то основном. Уже поздно было начинать сначала, уже существовал долг за квартиру и уже не работала беременная Ляля; уже не тянуло ехать куда-нибудь далеко, где никогда не бывал; и пять лет спустя он работал на том же месте.
Глава четвертая
Сашкино четырехлетие решили отметить на даче. Закуски готовили дома. Белан взялся отвезти их на машине. С пяти утра Ляля, повязавшись передником поверх ночной рубашки, смолила кур на газовой плите, варила овощи и яйца, и квартиру заволокло чадом. В комнате Юшков втискивал в баулы и рюкзак бутылки, консервы, буханки хлеба и трехлитровые бутыли с соленьями. Вот-вот должен был приехать Белан, куры только начали подрумяниваться в духовке, в баулы ничего уже не лезло, и тут еще явился Игорь Кацнельсон. Ляля, натянув халатик, выскочила из кухни, ошалело улыбаясь: «Игорь, давно вас не видно было».
Год или больше она вынуждена была терпеть Кацнельсона, а так как душевной раздвоенности не переносила, то и старалась полюбить того, с кем приходилось смиряться. Юшков уже знал: чем меньше ей нравится человек, которого она должна привечать, тем приветливее будет она улыбаться, внушая себе приязнь. Он сказал: «У тебя что-то горит». Убежала, еще раз улыбнувшись гостю. Переигрывала.
Игорь Кацнельсон работал мастером на сборке задних мостов. Мастеру нужна луженая глотка, а он был тихим и болезненным. В институте отличался как аналитик и эрудит. Юшков бывал по делам снабжения на его участке и однажды увидел там на обкаточном стенде задний мост, облепленный пьезодатчиками. Тонкие проводки тянулись в конторку мастера, к осциллографу. «Шумомер?» – спросил Юшков и угадал. Обкатчик, заправляя мост маслом, ухмылялся. Они, обкатчики, о работе шестерен судили на слух, по шуму: стучат, не стучат,– и не ошибались. С идеей шумомера Кацнельсон носился давно и наконец сумел заинтересовать ею кандидата наук из Политехнического, того самого Шумского, который так подвел Юшкова. Шумскому прибор мог пригодиться для докторской диссертации. Однако тратить на него время Шумский не собирался. Он достал Кацнельсону осциллограф и пообещал, если прибор получится, поговорить о заочной аспирантуре на кафедре. Кацнельсону этого было достаточно, чтобы начать работу. Понадобилось для прибора – взялся изучать электронику. Юшков в электронике не разбирался, а ухо у него оказалось не хуже, чем у старого обкатчика, диагноз по шуму он ставил безошибочно. У него тут же появились свои идеи по диагностике, выложил их однокурснику и не заметил, как втянулся.
Ляля не могла этого понять: ну сделают они с Кациельсоном прибор – и что будет? Он сказал: «Считай, что я езжу на рыбалку». Казалось, что самое главное у них с Кацнельсоном есть: они нашли человека, которому нужна настоящая работа. А уж работать-то они оба могут сутками. Изредка Шумский появлялся на участке и торопил: «Давайте, ребята. Вы попали в струю, сейчас всюду занялись шумомерами, сейчас самое время». А потом охладевал, начинал избегать их и, бывая на заводе, не появлялся на сборке задних мостов. А потом снова начинал торопить.
Шумомер откликался на все шумы, даже подшипники стенда он «слышал», а до диагностики и через год было так же далеко, как вначале. Потому что каждый их шаг вперед приносил лишь новые вопросы, и, отвечая на них, приходилось уходить от главной задачи в сторону, строить новые приборы для побочных исследований, а те в свою очередь рождали новые вопросы, и дело начинало казаться безнадежным. Будь они институтскими работниками, все это имело бы ценность исследования, но им нужен был только окончательный результат. Несколько раз они упирались в тупик и начинали все сызнова, и наконец Кацнельсон сказал: «Тут лабораторное оборудование нужно, вдвоем кустарно это не осилить, надо кончать». Они сидели в его конторке, был обеденный перерыв второй смены, за стальной стенкой «забивали козла», последний вариант их прибора лежал в углу среди масленой ветоши, болтов и гаек, развороченные его внутренности торчали в разные стороны – трубки, панели, проводки с датчиками,– Юшкову был противен высокий, бабий голос Кацнельсона, но тот был прав. «Ну и черт с ним»,– согласился Юшков, удивляясь своей способности всю жизнь делать одну и ту же ошибку – увлекаться работой. С тех пор они с Кацнельсоном не виделись.
Кацнельсон, озадаченный улыбками Ляли, топтался у порога. Все, что не поместилось в баулы и рюкзак, громоздилось посреди комнаты. Влезая в джинсы, Юшков сказал: «Вот тебе инженерная задача – куда рассовать все это добро». Он понимал, что гость пришел по делу и, наверно, их прибор срочно понадобился Шумскому.
Он угадал: у кандидата теперь свет клином сошелся на их работе. Два дня тот просидел в конторке Кацнельсона, понял, что без лаборатории им не обойтись, и предлагал теперь Юшкову место то ли лаборанта, то ли рабочего на сто рублей.
«Ты бы согласился?»– спросил Юшков. Кацнельсон сказал: «Он говорит, ты когда-то хотел». Ляля притихла на кухне, слушала. «Главное – зацепиться»,– заметил Кацнельсон. «Тогда у меня не было семьи,– сказал Юшков.– А теперь долг за квартиру». Он старался не смотреть в кухню. «О деньгах не беспокойся,– подала голос Ляля.– С долгом нас не торопят». «Советуешь соглашаться?» – усмехнулся Юшков. Она погромыхала кастрюлями. «Конечно. Ты всегда этого хотел».
Кацнельсон чувствовал неприязнь хозяйки и понимал ее. Он знал, как живут на сто рублей. Не хуже Юшкова он знал, что от этого места – то ли лаборанта, то ли подсобника – к самостоятельной работе пути нет. Почти наверняка. Но у него были идеи, они не давали ему покоя, и отказаться от них было трудно. «В конце концов,– честно признался он,– Шумский мог бы и получше что-нибудь придумать». «Зачем ему думать, если на него бесплатно работают?» – сорвалось у Ляли. Мужчины промолчали. Она поправилась: «Дело не в деньгах. Неприятно, когда вас считают дураками». «Ты права»,– сказал Юшков. Ляля расстроиларь: «В чем права? Всегда ты так. Я тебе советую соглашаться. Конечно, тебе надо идти в институт».
Кацнельсон наконец сообразил, что накалил обстановку. «Я бы не согласился»,– соврал он. Юшков зло рассмеялся. Он сам не знал, на кого сейчас злится. «Брось, Игорь. Конечно, нас считают дураками. Нужно быть идиотами, чтобы клюнуть на это. Но ты бы клюнул. И не потому, что здесь можно использовать данные богом извилины и все, что нанизал на них институт. А потому, что без дела у тебя начинает дергаться глаз». «У меня никогда не дергался глаз»,– сказал Кацнельсон. «Разве? – Юшков пожал плечами.– Мне все же кажется, что-то у тебя дергается. Но у меня-то точно ничего не дергается. И я на хлебный мякиш не клюю».
Ляля вышла из кухни. Глаза были красные – она резала лук. «Я же знаю, потом ты будешь считать, что я виновата. Ты сам отлично понимаешь, что тебя эксплуатируют, а потом выбросят, ты вовсе не из-за денег отказываешься, но тебе обязательно надо, чтобы я оказалась виновата. Обязательно же на меня свалишь!» Высказалась и закрыла за собой дверь. Он знал, что не на него она досадует, а на себя, и все же не мог не раздражаться. Это был заколдованный круг. Каждый досадовал сам на себя, и каждый говорил другому правду о нем. И оба из-за этого раздражались.
Кацнельсон заторопился, стал прощаться. Ляля выскочила к нему, наверстывая упущенное гостеприимство: «Игорь, ты уже уходишь? Как же так! Расскажи хоть, как дочка!..» Разогнавшись, уже не могла остановиться: «Сашке сегодня четыре года, может быть, заглянешь к нам на дачу с Надей, а? Как было бы хорошо!» Кацнельсон горбился, бормотал про дела, она сокрушалась: «Вот жалость... Всегда у тебя так... Ну, может, как-нибудь все-таки постараешься, Игорь?..» Столько от нее и не требовалось. Закрыв дверь, она сказала: «Рубашку наконец надень. И... ты брился?» – «Брился».– «Что-то не видно».– «Что ж поделаешь»,– сказал он.
Тут и вправду ничего нельзя было поделать. Потому что шло – он заранее это знал – сравнение. Она ждала Белана и уже сравнивала их. Вдумчивый взгляд в зеркало мимоходом, взмах рук, поправляющих волосы, были для Белана. Как и салат с орехами, который она затеяла в последнюю минуту. Как и желание помириться: «Игорь очень похудел, правда? Он, наверно, болеет». Кацнельсону перепало сочувствия, а ему, Юшкову, великодушия – все из одного источника: она готовилась быть приветливой и приятной, ссора с мужем помешала бы этому.
Когда Белан впервые пришел к ним, Ляля бранилась: трепло, фанфарон, где Юшков только выкопал такого! Возмущение ее и выдало. Если с Кацнельсоном она внушала себе приязнь, то тут наоборот – убеждала себя, что Белан ей отвратителен. Юшков возразил тогда: «Что-то в нем есть». «Да,– тотчас согласилась она.– Он знает, чего хочет». Это для нее было очень много: знает, чего хочет. Все из-за того же прибора, с которым муж возился, как ребенок с игрушкой. Это шло сравнение. Потом оно все время чувствовалось. «Конечно, он умеет себя подать» значило «ты не умеешь». «Умеет жить весело» значило, что они жили тоскливо. А потом и ревность появилась: «У него, конечно, полно женщин». Это нельзя было назвать любовью. Шел простодушный баланс в графе «убытки».
Услышав звонок Белана, она юркнула в ванную. Мужчины долго ждали ее. Белан на кухне удивлялся салату, Юшков сказал: «У нее проснулось честолюбие». Она вышла, готовая к дороге, пряча руки за спину, потому что они были красные от воды. Перетащили припасы в машину и поехали. Становилось жарко. Пока выбрались из города на шоссе, кузов «Жигулей» нагрелся. Ляля беспокоилась, что прокиснут в кастрюлях салаты. Юшков снова – привязалась фраза – сказал: «Проснулось честолюбие». Белан сосредоточился на дороге: «О, женщины... они такие...» Ляля сказала: «Кто-то в семье должен быть честолюбивым». «Ну, Юра как раз...» – возразил Белан. Она нехорошо засмеялась: «Юра-то?» Белан кивнул: «Мужчины... они...» Дорога поглощала его целиком. Ляля не понимала этого: «Что мужчины?» «Не отвлекай его»,– сказал Юшков. Она обиделась. Откинулась на сиденье, затихла.
Дача изменилась с тех пор, как в ней поселились Сашка и Алла Александровна. Алла Александровна не уставала подчеркивать, что она тут гостья, искренне считала, что всего лишь улучшает то одно, то другое, всего лишь делает то, чего нельзя не делать, чтобы внучек не простудился, и не напоролся бы на гвоздь, и не посадил бы занозу, и не отравился бы химикатами, и приучался бы класть свои вещи на место, и еще что-то, и еще... И в результате все переделывалось по вкусу и желанию Аллы Александровны. Дорожка от калитки к веранде была выровнена и посыпана песком, на крыльце лежали тряпочки для ног, веранда, на которой прежде валялись ржавые банки из-под краски, мешки и садовый инструмент, теперь превратилась в комнатку, а в самой комнате вся мебель была переставлена. Доски, прежде лежавшие под яблоней у стены, лежали в сарае, который был выкрашен теперь в зеленый цвет. На месте досок принялись молоденькие кустики жасмина.
Все стало лучше, но прежние хозяева уже не чувствовали себя хозяевами и слушались во всем Аллу Александровну. Они стыдились своей лени, из-за которой пожилая и больная женщина вынуждена была столько работать, и спрашивали ее, что надо делать. «Ничего не надо,– говорила Алла Александровна.– Я ведь просто от скуки, пока Сашенька спит... Я вот хотела еще кафель отнести в сарай, а то он побьет». «Да пусть его бьет!»—смеялась теща. «Да, но он потом порежется осколками...»
Юшкову и Белану поручили убрать в сарай ящики с кафелем. Сашка вырывался из рук бабушки и терся около отца. Из комнаты слышалось мяуканье. Это в коробке из-под телевизора мяукал подарок бабушки Аллы. Бабушка считала, что пора уже прививать внуку любовь к животным. Сашка позорно боялся котенка. Его заставили подойти к коробке и погладить подарок. Но стоило котенку разинуть пасть, Сашка отскочил. «Что он тебе сделает?»– спросил Юшков. Сашка сказал: «Он хочет меня съесть». «Думаешь, он такой глупый? Ты вон какой большой, а пасть у него вон какая маленькая». Сашка умоляюще взглянул: и возразить нельзя было, и согласиться не мог. «Он привыкнет,– сказала Алла Александровна, торопливо закрывая от сквозняков окна.– Надо оставить их вдвоем и выпустить Трошку из коробки, чтобы не мяукал». Bсe послушно пошли к двери. Юшков остался из чувства протеста. Деятельная натура матери воспринималась им как семейная беда. Он старался убедить себя, что сам не такой.
Котенок лакал молоко из блюдца. Сашка сидел в углу в обнимку с подарками и смотрел на него. Котенок облизнулся, сделал несколько шажков в сторону Сашки и зевнул. Сашка оцепенел. Юшков лежал на тахте. Он притворился спящим и затаил дыхание: что будет?
Сашка улыбался, как улыбалась Ляля тем, кто ей не нравился. Он старался внушить себе любовь к котенку. Это была его защита. Может быть, он верил, что любовь, зародившись в нем, перейдет к котенку. Он задабривал котенка и для этого задабривал сам себя. Как будто чувства заразительны. А ведь они заразительны, подумал Юшков, и Ляля, внушая себе люббвь ко всем без разбора, поступает правильно, и ее все любят. А Аллу Александровну уважают, но не любят.
Котенок услышал жужжание мухи, подобрался. И сразу агрессивность его передалась Сашке. Улыбка исчезла. Но Сашка продолжал защищаться. Любовь не помогла, он строил новую оборону. Теперь он притворился, что забыл про котенка. Упорно рассматривал подаренный Беланом автомат с мигалкой. Это тоже был способ спастись. И у Ляли так бывало: забыть, не думать о неприятном, как будто его и нет. Он, Юшков, этого не умел. Он, как Алла Александровна, думал о неприятном раньше, чем оно начинало угрожать: разобьется кафель, поранит Сашку, кафель надо убрать...
А Сашка, притворясь, что не думает о страшном звере, следил за ним боковым зрением. Котенок поднял голову, отыскивая муху. Она полетела к окну. Он устремился туда, пригнув голову, вытянув морду, прижимая к полу хвост. Так ей и надо, чтоб не жужжала, когда следует затаиться. Сашка теперь наблюдал за охотой как зритель, находящийся в безопасности. Кажется, он уже болел за котенка. Конечно. Кто же играет в жертву, каждый играет в охотника. Юшков схватил победившего сына на руки и вынес из комнаты на солнце.
Ляля показывала Белану новые туфли. Поворачивалась то одним боком, то другим. Белан перевел взгляд с ее ног на Юшкова. «Да,– сказал солидно, как бесстрастный судья.– У нас таких не купишь». Безразличная ленца в голосе не обманула Юшкова. «Юра ничего в этом не понимает»,– сказала Ляля, целуя Сашку. Жар, с которым она целовала тугие и красные щеки, тоже показался преувеличенным. «Что я не понимаю?» – спросил Юшков. Белан ответил: «Женскую красоту».– Ляля воркующе рассмеялась. «Это ей Татка подарила»,– объяснила теща. Таткой звали Лялину сестру. Муж ее приехал из заграничной командировки. Алла Александровна сказала: «Дети, идите купайтесь. Мы тут без вас справимся».
Сразу за дачей начинался лес. Осины и орешник мешались со старыми елями, голубые темные лапы которых то тут, то там прорезали сплошную светло-зеленую стену. Здесь жужжали шмели и кисло пахло травой, а дальше тропка шла через редкий сосновый лес по сухой хвое, мимо зарослей черники и папоротника. Перевалило за полдень. «Сколько стоят туфли?»– спросил Юшков. Ляля ответила: «Это подарок».– «Разве у тебя день рождения?» – «Сестра сделала подарок, что тут такого? – Она старалась не рассердиться.– Ей малы. Почему тебе это не нравится?» «Потому что ты ей таких подарков не можешь делать». Она посмотрела и промолчала.
Тропка кончалась обрывом. Потянуло свежестью. Прямо под ногами, метрах в десяти внизу, среди осоки, камыша и лилий блестела зеленая вода. Тут была вытянутая рукавом бухточка. Заросшие березняком острова отделяли ее от озера, закрывали его, но близость холодной водной массы чувствовалась в воздухе.
Мелкий песок, обнажая корни крайних сосен, белой полосой сполз в воду и белел на дне, образуя коридор чистой воды. Белан, Ляля и Юшков спустились вниз, цепляясь за корни и обломанные кусты и увязая в песке. Полоска его между обрывом и водой была горячей, ветер не проникал к ней. Сюда можно было попасть только с обрыва, и другие дачники сюда не ходили, а параллельной тропкой шли дальше, где и пляж был большим, и водная гладь расстилалась на сотни метров, где скользили катера и торчали в лодках неподвижные рыбаки. Тесть тоже сидел сейчас где-то там с удочкой, поскольку далеко удаляться от дома ему сегодня не разрешили.
Однако на этот раз их бухточка была занята. Хмурые полуголые парни затаптывали костер, сворачивали палатку вялые, раздраженные: не вышла, видимо, у них ночевка, может быть, девушки бросили их – ни одной не было видно; может быть, перессорились друг с другом. Белан заговорил с ними. Отвечали ему нехотя, мол, что, дядя, остановился, не до тебя, иди своей дорогой, а он вытащил из кучи штормовок и рюкзаков гитару, потрогал струны. Кто-то буркнул: «Не балуйтесь с инструментом, товарищ». Белан сказал: «Сейчас я вам, Ляля, спою, даже если это будет стоить мне жизни». Песня была надрывной, под цыганский романс. «Четвертые сутки пылает станица, потеет дождями донская весна, содвиньте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина». Белан пел хорошо. Он слегка показывал голосом, что дурачится, и все же, видно, казался себе забубенным поручиком из, тех, которые стрелялись, проигрывая жизнь в карты, красивых и неприкаянных, он и был красив, с крупной, не по маленькому его росту, лохматой головой, с тяжелым подбородком и горбатым носом,– он любил щегольнуть иногда: «Я ведь немного еще и поляк, прошу пане». Он был сыном известного в свое время пианиста. Алла Александровна еще помнила афиши «Витольд Белан».
Юшков разделся, по горячему песку вошел в воду. Она оказалась ледяной. Он забредал все глубже и глубже. Песок под ногами кончился. Ступни погружались в мягкий, податливый ил, икры сводило от холода. Противоположный, островной берег, до которого с обрыва было рукой подать, отодвинулся далеко, заросли камыша и осоки остались позади, а вместо них открылась чистая протока. Юшков оттолкнулся и нырнул. Перехватило дыхание. Он открыл под водой глаза. Вода цвела, по всей ее толще колебалась, плясала зеленая, желтая, коричневая муть, сверкали пузырьки воздуха. Разгоняя озноб, отчаянно заработали руки и ноги. Юшков вдоль берега поплыл к озеру. Холод отпустил, словно бы свалилась с тела обжигающая скорлупа. Попадались под руки, обвиваясь вокруг них, рвались гибкие стебли лилий. Глаза стали зоркими. Берег уходил назад. Прямые полные стебли торчали прямо из воды, желтые чашки лилий колыхались на плоских, как столы, сердцевидных листьях, белый обрыв нависал над головой, над ним плыли в небе кроны сосен. Обострились запахи, напоминая о детстве, когда он также плыл в болотной свежести. Установился ритм, руки и ноги работали мерно, сами собой, и это было счастьем. Он плавал, пока не замерз.
Белан и Ляля лежали ничком на песке. Головы их почти прикасались друг к другу. Купальники были сухие. Туристы, навьюченные рюкзаками, карабкались на обрыв, поглядывали на Лялю. Рядом с коренастым Беланом она казалась совсем тоненькой. Юшков повалился на песок около жены. С него стекала вода. Ляля отстранилась. Разговор прервался. Белан посмотрел: «Ничего водичка?» Гости, наверно, уже приехали: Чеблаковы, Филины и Тамара. Ему все труднее становилось с друзьями. Год назад Чеблакова сделали начальником вместо Лебедева. Лебедев провинился не больше обычного, но директор был не в духе, а Хохлов не захотел вступиться. С Чеблаковым он ничем не рисковал. На освободившееся место тесть метил Юшкова, но тому опять не повезло: в самом разгаре была кампания по сокращению и место это сократили. И новая ступенька лестницы отделила друга. Теперь между ним и Юшковым был заместитель.
Этот компанейский дядька в прошлом занимал заметные посты и общался с заметными людьми, мог и любил порассказать о них, и единственной его целью было спокойно досидеть до пенсии. Он оказался заядлым рыбаком, это сдружило его с Хохловым, и где-нибудь на берегу Вилейки или Сожа, пристраиваясь около костерка с котелком ухи, Хохлов почтительно слушал рассказы о больших людях, которых сам видел только издали, из толпы. В общем, заместитель освоился в отделе быстро и устраивал всех. Лишнего он не требовал, и его любили. Над прибором Юшкова он посмеивался осторожно и необидно. А Чеблаков о приборе сказал: «Время одиночек, конечно, прошло, но трудовой энтузиазм у нас ненаказуем. Это, старик, лучше, чем менять в доме полы». Валя настилала ясеневый паркет поверх старого пола, и Чеблакову осточертело жить среди разора и спать на кухне.
Сопротивляясь одури, Юшков поднялся. Белан посапывал, уткнувшись в песок. Тень обрыва надвинулась на его лохматую голову. Ляля, подхватив платье, пошла к кустам. Юшков забрел в озеро, ополоснул лицо и сел у самой воды. Было тихо. Ляля стягивала купальник и пугливо озиралась. Он пытался вспомнить, какой она представлялась ему прежде. В детстве он завидовал малоподвижным и немногословным людям, в каждом из них предполагал мудрость.
У Ляли это оказалось робостью. Юшков смотрел, как она торопливо натягивает платье, и думал, что в стыдливости есть своя чудесная тайна. Такое иногда находило на него – всюду виделась тайна. Дрожал знойный воздух над камышами. За головой Ляли на белом песке обрыва, как в искусственном археологическом срезе, торчал огромный темный камень. Вода и ветер (так знал Юшков) придали ему форму человека или чудища. Может быть, это случилось очень давно, и когда-нибудь камень служил языческим идолом. Тайна языческих страхов жила в Ляле, вот что. Как-то это вошло в сознание целиком, неделимое: Ляля одергивает на себе платье, испуганно озирается, и каменный идол – то ли человек, то ли Сашкин котенок.
Юшкову сейчас казалось, что такая жизнь – робкая, медлительная, без лишних движений – единственно правильная.
Однажды у них с Кацнельсоном не ладился какой-то клапан. Тогда они считали: получится клапан – все получится. И вот ночью пришло решение. Он думал в это время о чем-то другом и вдруг увидел перед собой внутренность клапана. Отчетливо и ярко представился глухой цилиндрический тоннель, медленное и тяжелое вращение стального шара в густом темном масле, слабые блики, мягкое просвечивание в полумраке, песчинка и забоина на шлифованной поверхности, застывшая капля. Картина продолжалась мгновение и исчезла. Еще ничего не прояснилось, но он уже знал, что решение существует в нем. Он замер, усилием воли не допуская в себя новые мысли и впечатления, чтобы они не стерли ускользающую мысль. Осторожно, боясь спугнуть, вернулся назад, снова попал в то мгновение, в котором увидел клапан, и тут же вспыхнула вся цепочка ассоциаций, а с нею и решение. Каким богатством это казалось, когда утром затарахтел будильник! Как спешил рассказать это Кацнельсону! Тот умел смаковать удачную мысль, но тогда никак не мог понять. Морщил лоб, переспрашивал. Юшков горячился, объясняя, запутался и неожиданно понял, что ошибся – решения-то не было. Оно пришло через несколько дней. Он помнит, как этот клапан наконец заработал, и они сидели в пустой конторке, смотрели, кончалась вторая смена, и он выкладывал приятелю самое заветное про Лялю, про мать, про себя, в чем и себе не признавался, утром стыдно было вспомнить, несколько дней потом прятался от Игоря. Что это, безумие было? Порча?
Ляля повесила купальник на куст, а он упал в желтую ряску у кромки берега. Чертыхнулась, вытащила и, зайдя поглубже в озеро, стала полоскать в чистой воде. Не поднимая глаз, сказала: «Буди уже его. Приехали, бросили все...» Он не удержался: «Я думал, ты останешься с Сашкой».– «Могу я один раз за лето искупаться?» – «Ты купалась?» – преувеличенно удивился Юшков. Ляля бросила купальник в воду, разогнулась. «Что ты хочешь от меня?» Он хотел ей сказать, что Белан приехал к ним из-за Тамары. Не сказал. Подошел к Белану. Веснушчатая спина и ноги в рыжих волосах стали малиновыми. Дотронулся до горячего плеча. «Сгоришь».
Ждали, пока Белан приходил в себя и потом плескался на мелководье. Вскарабкались на обрыв. Почувствовали ветер и прохладу. И снова вошли в разряженный, настоенный на хвое зной.
Белан держался рукой за сердце и страдальчески морщился. «Юра, пока мы еще не пьяные, у меня к тебе разговор... последнее дело – спать на солнце, совсем одурел... так вот... как тебе с Саней работается?» – «Нормально. А что?» – «Иди ко мне заместителем». Юшков встряхнулся. Недоверчиво спросил: «Разве ты уже начальник отдела?» «Считай, что так. Вопрос согласован. Так что подумай. Тебе предлагаю первому». Наконец-то появилось что-то, подумал Юшков, самое время. Белан мог бы и не предлагать, не от него это зависело, предложил бы тесть. Главное, что-то наконец появилось.
Гости уже приехали. На скамейке перед домом сидели тесть и Валера Филин, а Саня Чеблаков рядом с ними тыкал котенка в блюдце с мелкой плотвой. «Ну вот,– сказала теща, наблюдая за ним из окна.– Будет, куда теперь улов сплавлять». «Слишком крупная рыба,– покачал головой Чеблаков и самой мелкой рыбешкой, как аршином, стал измерять длину котенка.– Три штуки – и те не влезут». «Ты хвост-то не меряй! Без хвоста!» – хохотал тесть. «Тогда и плотву будем считать без хвоста»,– строго сказал Чеблаков. Он мог позволить себе шуточки с начальством, потому что умел шутить необидно.
Валя вышла на крыльцо в переднике поверх шелкового платья, уперла в бока полные голые руки: «Ты Филину живот измерь. Бороду отпустил, теперь начал живот отпускать. Скоро меня догонит». Филин щурился и усмехался в бороду. Белан сказал: «Живот не борода, он ухода не требует». «Если бы,– сказал Валера.– Ему только давай». Все смеялись, а Белан обводил глазами сад. Искал. За вишневыми деревьями по тропке между садовыми участками прохаживались, о чем-то толкуя, Тамара и Наташа. Тамара вытащила из сумочки сигареты, протянула подруге. Валя насмешливо посмотрела: «Филин, чего жена от тебя сбежала?» «Им твои глупые разговоры неинтересны»,– сказал Чеблаков. Валя повела плечами, очевидно, изображая Наташу: «А я могу помолчать, пусть они поговорят».– «Им твои глупые молчания тоже неинтересны». Валера ухмылялся.
Хохлов пошел к вишням: «Молодежь, почему уединяетесь?» Женщины остановились. «Как жизнь молодая?»– спросил он Тамару. Смущаясь перед заместителем генерального директора, она махнула рукой: мол, не о чем говорить. Вышло резче, чем она хотела. «Что так?»– не отставал Хохлов. Она ответила: «Да все хорошо, Федор Тимофеевич». «Вот это правильный ответ,– сказал он.– Выше голову, молодежь!» Теща снова выглянула в окно: «Ну что, оголодали? Ладно уж, садитесь за стол». Белан приставил кулаки к губам, затрубил туш...
Выбрались из-за стола к вечеру. Устали, отяжелели. Кто-то предложил пойти к озеру, и потянулись по тропке по двое, по трое, вяло перекликались друг с другом. Тесть и теща позади всех вели Сашку за руки, дошли до кромки леса и сели на траву под орешником: «Нам и здесь хорошо». «Алла Александровна осталась убирать,– уныло сказала теща.– Надо бы помочь ей». Сватья становилась ее больной совестью. Юшков вернулся в дом, увел мать оттуда. «Я люблю мыть посуду – упиралась она.– Я никого не заставляю помогать мне». Но пошла с сыном. Тесть показал место рядом с собой: «Садись, Юра». Юшков сел. Голоса в лесу затихли. Куковала кукушка. «Скучно тебе в отделе?» «Ничего,– осторожно сказал Юшков.– Но все-таки пять лет на одном месте».– «А двадцать лет на одном месте?» – «У вас работа другая».– «То же самое,– сказал тесть,– все то же, под копирку, только у меня цифры больше, а у тебя меньше». «Главное,– сказала Алла Александровна,– как человек относится к своей работе. Да, Саша?» «Алла Александровна права»,– серьезно сказал тесть и незаметно для женщин показал глазами: уйдем-ка отсюда.
Они поднялись и пошли вдвоем по тропке. Внизу начинало темнеть, а наверху еще был солнечный день. «Я тебе честно скажу, что меня смущает».– «Смущает?» – «Ну не то чтобы... Я думаю, может, ты неправильно работу выбрал».– «Я не выбирал»,– сказал Юшков. На это тесть не ответил. «Все, что надо, у тебя есть... Я даже не сразу понял, в чем дело... В тебе лишнее что-то. Ты увлекаешься. Вот опять с этим прибором...» – «Почему опять?» – «Пусть не опять. Увлекающийся человек для дела не годится, блондинки ли его увлекают, приборы, системы или что другое. Завод – это машина. Тут эмоций не нужно. Увлечешься – и ты уже не работник. Одно из двух: или ты думаешь о деле, или ты думаешь об удовольствии».– «Похоже, что я думаю об удовольствии?» – «Иногда похоже».
Юшков молчал. Не бить же себя в грудь. «Хочу поставить тебя заместителем в отделе кооперации,– сказал тесть.– Белана делаем начальником».– «Это вроде не тот случай, когда можно увлечься». Тесть хмыкнул: «Ну, свинья везде грязь найдет. Это я в хорошем смысле. Все-таки замначотдела – это место, с которого человек виден». Когда-то так уже говорил Чеблаков. О теперешнем его месте. Тесте посмотрел, усмехнулся: «Все это у тебя от молодости. Я просто хотел узнать, что ты там за науку затеял». «С этим кончено,– сказал Юшков.– Да и какая там была наука. Художественная самодеятельность в клубе швейников».– «И хорошо, что кончено. Какое-то, извини, было не то впечатление. Совсем не то. Ну ладно. Я дальше не пойду.Там и без меня не скучно. А то заругается старуха, скажет: к молодым потянуло». Он пошел обратно.
