Текст книги "Коробейники"
Автор книги: Арнольд Каштанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Он был из московского НИИ, внедрял в мартеновском цехе новые приборы. Установка, на которую ставились приборы, часто выходила из строя, и пока цех ее ремонтировал, парень валялся на гостиничной койке. «Наша система не терпит волюнтаризма. Если цех не торопится внедрять новое – значит, бесполезно стараться. Все должно идти как идет. А мне командировочные идут два шестьдесят в день, комната отдельная– в Москве живу в одной комнатухе с тещей, женой и пацаном, да и мамочка какая-нибудь нет-нет да и скрасит существование!»
Землячка прошла мимо двери с полотенцем через плечо. «Девушка! – остановил ее парень.– Женские душевые на четных этажах! Значит, надо либо подняться, либо опуститься». «Спасибо»,– сказала она. Парень пояснил: «А то я первый раз ошибся, попал в женскую. Вы, кажется, из Москвы?» «Нет»,—ответила девушка и, решив, что на первый раз информации довольно, ушла.
«Впервые слышу, что душевые здесь делятся по этажам»,– сказал Юшков. Парень рассмеялся: «Я тоже. Какая разница? С ними надо по законам золотоискателей. Застолбить, как в Клондайке. Я на всякий случай ее застолбил. Теперь она положила на меня глаз. Ты заметил? У них очень инерционная психика, они долго движутся в направлении первоначального толчка... А чем еще здесь заниматься?» – «Диссертацию не пишешь? – спросил Юшков.– Как там у вас в НИИ с наукой?» – «Полгода назад минимум сдал. Думал, помру».– «Зачем же так – жизнью рисковать?» – «Все она же, наверно. Инерция».
Он получал удовольствие от своей ироничности. Для чего-то она была ему нужна. «Но, с другой стороны, нормальному человеку, кроме науки, другой дороги нет. Ситуация без выбора. Тебя-то как в снабженцы угораздило?» – «Хрустальная мечта детства,– сказал Юшков.– Влияние прессы, литературы и киноискусства».– «Понятно. Оно, наверно, лучше, чем цеховым инженером. Не работал?» – «Пять лет на автобазе».– «Чего ж тебя, родимого, туда потянуло?» – «Распределение».– «Кто это сегодня ездит по распределению?» – «Кое-кто,– сказал Юшков,– оказывается, ездит».– «Ну, хорошо, два года, а ты – пять».– «Некого было вместо меня ставить».– «Ах, так ты автобазу спасал? – Тоненькие усики парня вздрогнули.– Молодец». «Это да,—ответил Юшков.– Что есть, то есть. Ты в мартеновской плавке не разбираешься?» – «Зачем тебе?» – «Хочу изучить комбинат. Чтобы знать, что отвечать, когда говорят «нет»...» «Ты, наверно, все-таки немножко инициативный, да?» – спросил парень.
Юшков ушел на комбинат. Он впервые в жизни увидел мартеновский цех. Блуждал по темным и дымным закоулкам, сторонился вагонеток и электрокаров, шарахался от плывущих над головой ковшей с жидким металлом. Напряженное гудение вентиляторов передавалось поручням металлических лестниц. Он оказался в мире незнакомом, с запахом горящей серы, с лязгом и громыханием, и все же было что-то похожее на возвращение в родные места, вспоминалось, казалось бы, безнадежно забытое из институтских конспектов и «Технологии металлов», то особое студенческое знание, которое за ночь надо было вставить в свой мозг, как кассету в магнитофон, и выбросить после экзамена, освобождая место для следующего. В этом чужом мирю он не знал языка, но знал его грамматику. Тут не могло быть ничего лишнего, случайного и необязательного, и Юшков, продвигаясь среди незнакомой техники, помимо воли по форме предметов и сочленений определял их назначение, по другим признакам получал представление о действующих силах, по третьим угадывал возраст и происхождение механизмов, уже и предвидел: вот тут должно быть то, а где-то там – то, и когда не совпадало, настораживался, останавливался, как зверь в лесу, почуявший незнакомый запах, а потом находил объяснение и двигался дальше. Это был его мир – мир металла. Он забрался на какую-то галерею и остановился: внизу под ним шла заливка. Мчался белый поток, ослепительный пар роился над желобом, и когда поплыл вмещающий в себя четыре вагона двухсотсорокатонный ковш, Юшков заулыбался, так это было красиво. Люди, работающие с огненным материалом, казались сверху маленькими и именно поэтому бесстрашными. Около Юшкова, не обращая на него внимания, остановились два высоких парня в сатиновых халатах поверх костюмов, в светлых рубашках с галстуками. Они рассуждали о какой-то машине, что-то у них «не вписывалось», что-то они собирались монтировать, и слушать их разговор было приятно. Один из них все же заметил Юшкова и, уходя, подмигнул: «Красиво?»
Вернувшись вечером в свой номер, Юшков увидел худую сутулую фигуру и только тогда вспомнил, что пригласил к себе бригадира Володю. Тот неспешно беседовал с нижнетагильцем. Нижнетагилец лежал животом вверх и рассказывал, как вылечил вчера свой миозит. Володя с достоинством кивал: мол, водка – первое лекарство, ему всегда было это известно. После мартеновского цеха Юшкову пришлось чистить костюм и вымыть изнутри туфли. Он переоделся, натянул кеды и сказал: «Пошли, ребята». Нижнетагилец стал приподниматься, и тут его схватило. Прикусив губу, он все-таки поднялся и пошел, стараясь не ругаться и не стонать, чтобы не скомпрометировать рассказ о своем чудесном исцелении. Кое-как он уселся за столик мрачный и злой, выключившись из разговора,– седая нахохлившаяся птица. Володя держался так, как и положено держаться скромному виновнику торжества. Не забывал, что главная фигура за столом – это он, и когда Юшков вслед за первой хотел налить ему вторую рюмку, прикрыл ее ладонью: «Не торопись. Не на поезд опаздываем». Но как он ни медлил, роковая концентрация все же накопилась в нем, и тогда он начал ругать всех подряд со странной страстностью. Однако, охаивая всех, льстил Сидящим рядом: «Михалыч, Григорьич, вы – люди. У меня весь Союз...»
«У тебя весь Союз,– сказал Юшков.– Я в твои дела не лезу. Но тридцать шестой заказ ты не трогай». «Табу»,– сказал Володя, «Знаешь, что такое табу?» – спросил Юшков. Володя ответил: «Отче наш, иже еси на небеси».– «Чего дурачка строишь? – прицепился вдруг к нему нижнетагилец. В нем давно колобродило.– Люди бога боялись. А ты чего боишься?» – «Я ничего не боюсь»,– выставил грудь Володя. Нижнетагилец сказал: «Вот и я про то».– «Ладно уж,– сказал Юшков.– Что было, то было» – «Чего ты вдруг на меня? – выяснял Володя отношения с нижнетагильцем.– Чего ты на меня?» – «Иди ты,– буркнул нижнетагилец, неосторожно повернувшись и дернувшись от боли.– 3-зараза».
«Юра! Я только тебе скажу! Потому что ты человек! Юра, она водит вас всех за нос! Ирина – она кого хочешь проведет, ей не верь!» – «Вот же гад,– изумился нижнетагилец.– Уже к ней прицепился».– «Да ладно,– сказал Володя.– Мне до нее дела нет. Я другое знаю. Я знаю, что быть этого не может, чтобы до двадцатого мы не делали хром. Хром – это копейка для комбината, это премия, а Ирина, между прочим, такая...» Нижнетагилец мотнул головой, опять дернувшись: «Рассчитывайся, Юра. С него хватит». «Я закажу»,– хорохорился Володя. «Хватит»,– трезво повторил нижнетагилец.
В номере он, кряхтя, улегся на кровать. Помолчали в темноте. Страдания настроили нижнетагильца на философский лад, и он осмысливал свою жизнь: «Я еще ни разу с пустыми руками не возвращался. С пережогом – бывало, а с пустыми – никогда». «С каким пережогом?» Юшкову тоже не хотелось спать. «Тебе вот выписали, скажем, твои шесть червонцев, а ты в них не уложился, свои добавил. Это и называется с пережогом съездил. Херсонец за полтора месяца все просадил, жене телеграмму давал, она что-то ему сюда посылала. И что? С чем приехал, с тем уехал. У него подхода к людям не было. А каждый человек уважение любит. Ты его озолоти – он завтра тебя узнавать не захочет, но ты вечер с ним посиди – он в лепешку ради тебя расшибется. Херсонец за полтора месяца и не понюхал. Язва, говорит».
Помолчали. «Я бы на твоем месте Сергеевной бы подзанялся,– посоветовал нижнетагилец.– Женщина, можно сказать, в полном порядке. Когда бог ее создавал, дизайнеры, как говорится, в отпуске не были». «Она разведенная?» – осторожно спросил Юшков. «Говорят, вроде того. А насчет хрома, что он раньше пойдет, я и сам подумывал. Все ж таки это для них хорошая копейка».– «И что ты собираешься делать?» – «Посмотрим. Завтра к начальству пойду. У меня тут двадцать позиций».
К начальству он назавтра не пошел: не сумел встать с кровати. Принял таблетку анальгина и снова заснул. Стараясь не шуметь, Юшков вытащил из чемодана две банки растворимого кофе и два шоколадных набора и завернул все в газету. С этим свертком он появился в производственном отделе перед самым обеденным перерывом. Около Ирины Сергеевны стояли несколько человек. Юшков оказался за киевлянином. Тот только что побывал у начальства, получил ничего не значащую резолюцию и успел уверовать, что с ней добьется всего. Услышав, что металла нет, раскричался: «Я в райком пиду! Я в обком буду звоныть! Це ж завод остановится! Пять тысяч людын!» Ирина Сергеевна отвечала тихо и вежливо, но лицо ее пошло красными пятнами. Она едва сдерживалась, волосы и брови стали светлее лица, как у Валеры Филина после бани. Киевлянин наконец с криком: «Дэ тут у вас телефон?» – выскочил из комнаты.
Ирина Сергеевна тяжело дышала. Сказала полной: «Посылают таких уж дебилов». «Очень, видно, им это нужно,– ответила полная.– Было б нужно, дебила бы не прислали». Ирина Сергеевна рассмеялась и успокоилась. Узнавание снова мелькнуло в ее глазах. Пожаловалась Юшкову как старому знакомому: «Вот видите, как у нас тут... Полина, уже обед?» «Ой, бегу». Полная подхватилась, засобиралась. «Ничего нового у вас нет?» – спросил Юшков. Ирина Сергеевна покачала головой. Он сказал: «Мне кажется, не может быть, чтобы не было плавки раньше двадцатого». «Мне ничего не известно, честное слово,– сказала она. Вытащила из стола бутерброды.– Угощайтесь».
Полина вышла. Сверток теперь казался Юшкову пудовым. Он вспотел и, проклиная себя, замямлил: «Ирина Сергеевна, надеюсь, вы поймете это как надо... Вы меня чрезвычайно выручили с четырьмя вагонами... Я понимаю, это выглядит ужасно...» «Что у вас там?» – деловито спросила она.
Юшков опешил. Протянул сверток. В правой руке Ирины Сергеевны был надкусанный бутерброд с сыром. Она положила его на стол, развернула сверток. «Ох, вы великий искуситель. Против икры устояла бы... Теперь перейду с чая на кофе. А то от чая, говорят, портится цвет лица».
Он был благодарен ей за то, что все так получилось. Начал льстить. Сначала осторожно, потом, все больше и больше поощряемый ею, приободрился. Ему казалось странным, что можно получать удовольствие от лести, в которую не веришь, зная, что она лесть, и зная, что она корыстна. Однако Ирина Сергеевна раскраснелась и похорошела. Вернулась с обеда Полина. «Ох, насмешили вы меня,– сказала Ирина Сергеевна.– Заходите к нам почаще. С вами не соскучишься». Полина посмотрела с любопытством. «Куда ж я от вас, интересно, денусь?» – сказал Юшков к удовольствию обеих женщин.
Пошел в мартеновский. Ему нравился этот цех. Толкнул калитку, оказался в прохладной полутьме. Вибрация гудящих вентиляторов передавалась стальным колоннам, а от них – бетонным стенам и чугунному полу. Напряженно вибрировало само здание, даже прохладный, с сернистым привкусом воздух внутри него дрожал. Это напряжение передавалось каждой клеточке Юшкова. Варился жидкий металл в печах, малиново светились щели вокруг заслонок. Гудело голубое пламя газовых горелок. С треском, будто сыпали горох или рвали шелк, падали белые потоки металла в огромный ковш, красными бликами отражались на кабинке крановщицы. Движения людей в брезентовых робах были медлительны, и Юшкову казалось, что здесь никогда не делают и не говорят ничего лишнего и необязательного. Не делать и не говорить необязательное – это казалось ему в ту минуту высшей мудростью и счастьем. Он увидел двух высоких инженеров в халатах, которых видел в прошлый раз. Один из них тоже запомнил его, кивнул: «Интересуетесь?» – «Ребята,– сказал он.– Я уже взял у вас сталь с высоким марганцем. Если не попадете в анализ по хрому, я тоже возьму. Прокаливаемость меня не волнует. Мне лишь бы твердость была».– «Если прокаливаемость не волнует, зачем тебе хромистая? Бери углеродистую...» Разговорились. Парень, часа полтора таскал Юшкова с участка на участок, показывал что к чему, оправдывался, почему не получается хром. Как бы между прочим Юшков спросил: «Так когда у вас хром пойдет?» «Это не из-за тебя Ирина мне звонила?»—подозрительно спросил парень. «Когда?» «Да вот сразу после обеда».
Значит, все-таки позвонила узнать, когда будет плавка. Что-то толкнуло Юшкова не признаваться. «Нет, не из-за меня. А что?» «Ничего,– сказал парень.– Как она тебе?» Вопрос был не праздный. Парень смотрел подозрительно. «Симпатичная, по-моему»,– осторожно сказал Юшков. Парень кивнул. Заметил удивление Юшкова, объяснил: «Мы с ней в институте вместе учились».
К концу смены Юшков вернулся в производственный отдел. Женщины собирались домой. Что-то их рассмешило, и, когда он вошел, обе пытались сдержать смех, раскраснелись от усилия, но не выдерживали, прыскали, отворачивались друг от друга. «Ой-ой– ой,– замахала руками Ирина Сергеевна.– Мы уже кончили работать.– И тут же сунула Юшкову сумочку.– Лучше сумку мою подержите». Полина улыбалась Юшкову лукаво, как сообщница, празднично возбужденная тем возбуждением, которое предполагала в нем. Ирина Сергеевна бегала по комнате, рассовывала по шкафам книги. Полина села к телефону, набирала номер, а Ирина Сергеевна, пробегая мимо («Ой, мы цветы сегодня не полили, завянут за воскресенье!»), каждый раз нажимала на рычаг. Полина притворно сердилась: «Ирка, перестань дурачиться». Ирина Сергеевна низким от сдерживаемого смеха голосом отвечала: «Сколько же можно звонить? – И, внезапно хлопнув стопкой бумаг по столу, крикнула: – Ты идешь или остаешься?» Полине стало неловко от такого взрыва чувств, она стыдливо стрельнула взглядом в Юшкова и сказала: «Совсем рехнулась девка».
Они прошли втроем до автобусной остановки. Полина попрощалась и свернула в сторону. Кренясь набок, подкатил переполненный автобус, задняя дверь его не открывалась, между створками торчала пола мужского пиджака. «Пойдемте лучше пешком»,– сказала Ирина Сергеевна.
Вдоль тротуаров тянулись низкие заборы, в палисадниках отцветали яблони. Стояли у калиток скамеечки. На перекрестке торчала из асфальта водопроводная колонка. Навалившись животом на ее рычаг, голый загорелый мальчишка пускал воду. Тугая струя разбивалась на бетонном желобе, и в брызгах вспыхивала радуга.
«Понимаете, Юра, горящие заказы не только у меня, но и у Полины. У нее даже подруга из Одессы никак металл не получит. Хоть Полина ей обещала. Полина на все просто смотрит. А я так не могу. Понимаю ведь, что человек не свои деньги тратит, что завод по той или другой статье ему худо-бедно сотню выделяет. Но не могу. Неприятно. Да и не у всякого можно: возьмешь конфеты, а он потом шум поднимет. Или вдруг сорвется что-нибудь! Вон как по заказу Нижнего Тагила. А сейчас горящих заказов у Полины собралось больше, чем у меня. У меня три, включая ваш, у нее семь или восемь. Так что хромистая сталь, когда пойдет, может попасть к ней. Вы меня понимаете?»
Улица кончилась. Впереди росли кучкой несколько высоких берез. К одной из них была привязана белая коза. Вплотную за деревьями начинался обрыв к старице реки. За ним на другой стороне белели пятиэтажные дома микрорайона. «Там я живу»,– сказала Ирина Сергеевна. Она подошла к березам. «Устала чего-то сегодня. Давайте посидим». Сели на траву против солнца. Правее, в квартале от них был бетонный мост через старицу.
«Десять минут посидим, хорошо? Вы ведь не спешите? У меня гости сегодня. У дочери день рождения. Одиннадцать лет.– Покосилась, проверяя впечатление.– Вот я какая старая. Одиннадцать лет! Одна тяну, никто не помогает...» Обхватила колени руками, придерживая юбку. Отворачивалась от солнца. «...демобилизовали за пьянство. Устроился на комбинат, две недели поработал, бросил. Привык командовать... А деньги на одежду требует, одеваться хорошо любит, да еще чтоб бутылка каждый день была... Я его прогоню – через неделю назад... Сейчас он у матери в Свердловске... Почему я вам все рассказываю? – Она немножко играла, но не ему было ее в этом упрекать.– Может быть, потому, что вы первый человек, который захотел меня слушать...– Повернулась к нему.– Или вам тоже это все скучно, а?» Ждала ответа. Губы были очень близко. Поднялась. «Ох, пойдемте, Юра».
Молча дошли до моста. Остановились. Облокотясь о перила, смотрели вниз. В луже плескались мальчишки. Наверно, там был ключ, мальчишки быстро замерзали в воде.
«...особенно вечером. Кажется, что внизу река. Как красиво...» Отсюда микрорайон был близко. Дома его стояли свободно, обдуваемые свежим степным ветром.
«Дайте мне сумку, Юра».– «Я донесу до дома».– «Ой, о чем вы говорите! Чтобы завтра все сплетничали? В нашем городе шагу нельзя ступить, чтобы не начались разговоры!»
Она взяла свою сумочку, но не уходила, стояла, загадочно поглядывала на него. «Какой вы, Юра, смешной. Сердитесь на меня?» Он сказал: «Нет». «Если бы вы знали, как мне надоело здесь...» Он молчал. «Надо бежать,– шепнула она.– Дочка ждет. Купила ей туфли – недовольна. Хотела ракетки для бадминтона. Туфли, говорит, ты мне и так бы купила. Ребенок... Так я пойду?» Он видел: она ждала чего-то. Но не догадывался чего. Спросил: «Значит, до понедельника?»– «Приходите, Юра, вечером. Или вы заняты?» – «Чем?!» – «Значит, часов в семь». Ирина Сергеевна назвала адрес, улыбнулась на прощание и пошла, помахивая сумочкой.В холле гостиницы, как обычно, сидели перед телевизором одесситка и Аркадий Семенович. Одесситка вязала. Она была в легкой кофточке и удлиненной юбке. Она каждый день меняла наряды. Аркадий Семенович дремал. В почтовой ячейке лежало извещение: пришла бандероль от матери. Юшков тут же цолучил ее на почте. Кроме пятнадцати баночек крема, в ней оказалось письмо. Мать передавала привет тем его новым знакомым, которым понадобился крем. Юшков усмехнулся. Он подумал, что ему не хватает юмора, и от этой мысли стало спокойнее.
Директриса была одна в кабинете. «Юрий Михайлович, вы такой деловой и грустный, это никуда не годится. У нас так не положено». Он положил сверток на стол: «Это вам». Она, недоумевая, дотронулась до бумаги и, начиная догадываться, побледнела. Развернула. Ахнула. Рассматривала белые пластмассовые баночки с коричневыми ободками потерянная и жалкая. Оказалось, она много слышала о женьшеневом креме, но никогда его не видела. Наверно, считала, что он возвращает молодость. Слишком сильные ее эмоции сдвинули смысл его поступка, и Юшкову стало стыдно. Она уже не была похожа ни на школьную учительницу, ни на стюардессу, а просто на пятидесятилетнюю усталую женщину в нелепом парике. Достала деньги. Юшков отказался: «Мне это ничего не стоило». «Как это?» Он черпал все из того же кладезя премудрости: «Каждая фирма имеет свои секреты». Но и директриса не могла взять крем, не зная, какой услугой ей придется платить за него. Взмолилась: «Юрий Михайлович, в какое положение вы меня ставите? Вернуть вам крем я не в силах, а взять просто так не могу». Он пожаловался: ему бы ее заботы. А что заботит его? Может быть, она поможет? Да нет... от нее это не зависит... он здесь пятый день и до сих пор не завел на комбинате ни одного полезного знакомства... «Прямых связей, Юрий Михайлович, у меня с комбинатом нет, кроме директора и главного инженера. Иногда, когда нужно кого-нибудь устроить получше, они обращаются ко мне с просьбами... Не скажу, что уверена в успехе, но могу попробовать...» Нижнетагилец уже объяснил ему, что директор и главный инженер заниматься простым снабженцем не будут. «Если вы, Юрий Михайлович, захотите перебраться в отдельный номер с телефоном и ванной, то, разумеется, в любой день...» В кабинет вошла какая-то женщина, и Юшков простился. Отдельный номер был ему не нужен.
Только у своей двери он вспомнил, что оставил соседа больным. Тот лежал на спине с закрытыми глазами. «Живой?» – тихо спросил Юшков. «Нет»,– сказал нижнетагилец. «Может, «скорую помощь» вызвать?» «Еще чего. В магазин пойдешь? Купи мне чего-нибудь. И хорошо бы анальгин и горчичники. Потом рассчитаемся. Если не подохну».
Юшков посмотрел на часы и заторопился. В холле по-прежнему сидела неразлучная пара. Одесситка вязала, доглядывая на экран телевизора. «Вашего соседа не видно, Юра. Не заболел ли?» Юшков объяснил. Она посоветовала: «Надо горячим утюгом погладить».– «Это из-за того вагона, который у него перехватили,– предположил Аркадий Семенович.– На нервной почве».– «Миозит – болезнь простудного характера,– возразила одесситка.– Бегал где-то и вспотел. Все-таки возраст».– «Или выпил где-то и вспотел»,– фыркнул Аркадий Семенович. «Не ехидничай»,– спокойно сказала одесситка, и Аркадий Семенович замолчал.
В магазине Юшков раздобыл только хлеб и сыр, зато при нем привезли несколько ящиков пива, и он рассовал по карманам четыре бутылки. Пиво, нижнетагилец оценил: «Лучше нет, чем запивать анальгин».– «Ухожу,– сказал Юшков. Приглашен на день рождения».– «Молодец,– сказал нижнетагилец уважительно.– Придешь – расскажешь».
В начале восьмого Юшков позвонил у двери. Ирина Сергеевна была в нарядном платье. Успела сделать себе высокую, сложную прическу. Именинница с двумя подружками смотрели в спальне телефильм. Ее вызвали, чтобы поздравить, и Юшков подарил ей конфеты и ракетки для бадминтона. Она посмотрела на мать: можно ли открыть коробку? Ирина Сергеевна кивнула: «Угости девочек».
Во второй комнате за накрытым столом сидели мужчина и женщина, оба крупные, она – вялая и некрасивая, он – живой, громкоголосый, даже с претензией на ухарство. Ирина Сергеевна познакомила. Мужчина назвался по фамилии: «Борзунов».
Что-то было в лице неудовлетворенное, истеричное, что вызывало опаску. «Автозавод? Знаю такую фирму. Собираюсь к вам в город на станкостроительный. Пригласит автозавод, буду и у вас». Барственный тон подсказал, откуда эта фамилия знакома. Юшков видел ее на документах. Борзунов был начальником производственного отдела. От него зависела судьба заказов.
Ирина Сергеевна командовала. Видно было, что она не привыкла полагаться на инициативу мужчин. Подкладывая закуску на тарелку Борзунова, говорила: «Это тебе можно» – или: «Это немножко тебе можно» – или: «Это тебе полезно»; он молодцевато отвечал: «А-а, все можно». Жена Борзунова весь вечер молчала, но никого это не тяготило. Когда Юшков предлагал ей блюдо, она близоруко присматривалась, что там такое, и ни от чего не отказывалась. Пробовала, добросовестно прислушиваясь к своим ощущениям, словно ей предстояло официально все оценивать. Съели утку. Жена Борзунова поднялась. У нее болела голова. Ирина Сергеевна затащила ее на кухню, совала в пакетик пирог для сына. Та отказывалась, но Ирина Сергеевна не отпустила, пока не настояла на своем. Они жили в одном подъезде.
Юшков сел за пианино. За двенадцать лет после музыкальной школы он не играл и десяти раз. Пальцы что-то помнили, нащупали одну мелодию, другую, что-то простое из Генделя, что-то из Грига. Борзунов перебрался со стула на диван, сидел, раскинув руки. Усмешка на мужественном его лице оставалась неудовлетвореннонасмешливой, но это уж от него не зависело. Ирина Сергеевна освободила стол для кофе и присела. «Из-под палки Светка занимается. Просто не знаю, что с ней делать». «Полонез Огинского можешь?– просил Борзунов.– Та, та-ра-та, та-та, та-та.» С грехом пополам Юшков сыграл полонез и вальс из «Маскарада», начал подбирать мелодию новой песенки, Ирина Сергеевна тихонько запела, к ней громко присоединился Борзунов, и остаток вечера они пели. Юшков слышал в голосе Ирины Сергеевны нежность и благодарность. За весь вечер она ни разу не взглянула на него. После кофе он помог ей отнести на кухню посуду. В кухне было много разных крючков и полочек, все здесь было продумано. Юшкову казалось, что он любит Ирину Сергеевну. Он обнял ее. Она выскользнула, шепнула: «Ты с ума сошел» – и ушла в комнату. «Надо тебе еще одну дочку, Ириша,– сказал Борзунов.– Почаще сможем вот так за столом встречаться». «Ага. Дюжину еще,– кивнула Ирина Сергеевна и вздохнула, показывая, что и с одной ей тяжело. Прислушалась к звукам из спальни.– Что это? «Время» кончилось? Ох, надо уже ей спать. Мы с ней полночи возились».
Борзунов не пошевелился. Юшков решил, что ему пора уходить. Ирина Сергеевна проводила до лестницы. «Ох, утром отправлю Светку и целый день буду спать». И снова показалось: ждала чего-то. «До понедельника, Юра».
Он вошел в холл гостиницы в ту минуту, когда худой дядька, один из трех его бывших соседей, прощался с директрисой, умильно тряс ее руку. Как будто тот избыток восторга, который он в первый день пытался излить на Юшкова, он так и не сумел израсходовать и вот напоследок тратил его на директрису. «Большое вам спасибо, хозяюшка... От всей души... Вы хороший человек... Как говорится, дай вам бог...» Он и Юшкову пожал руку: «Счастливо оставаться. Не бери до головы... Главное – здоровье... Уезжаю вот... Извини....» Помахал рукой из двери, увозя свой восторг нерастраченным. Юшков знал, что худому удалось получить пятую часть того, за чем его посылали.
«Юрий Михайлович, кажется, отступил сегодня от своего железного правила»,– приятно удивилась директриса. Юшков начинал побаиваться ее. Кивнул: «Исправляюсь».
Нижнетагилец лежал. За день одиночества он истосковался. «А я уж думал, ты до утра наладился. Не вышло?» – «Я у Ирины был,– сказал Юшков.– Чудно. Наверно, всю ночь закуски готовила, а гостей – сосед с женой и я».– «Значит, из-за тебя старалась».– «Странный ты все-таки человек. Говорю же тебе, что нет».– «Ну не знаю.– Нижнетагильца это не волновало.– В конце концов тебе-то какая разница, что ей нужно? Пригласили тебя как люди. Видно же, культурный человек. Их ведь тоже можно понять. Работа у них какая? Цифры и цифры. Всю жизнь бумаги и цифры, мыслимо ли? Мозги на голой цифре пробуксовывают, сам знаешь. Совсем другое дела, когда живой человек к ним приходит. Тут уж тебе не цифра. Тут ты можешь осчастливить, а можешь и погубить, тут ты и свою власть чувствуешь и живой интерес имеешь... ч-черт». Он шевельнулся и замычал от боли.
Юшков вспомнил совет одесситки. «Может быть, утюгом тебя погладить?» – «Утюг – это в принципе неплохо. Ты хоть умеешь гладить?» – «Умею брюки и рубашку. Тебя, наверно, не труднее?»– «Надо через тряпку какую-нибудь».– «Ну, значит, как брюки».
В бытовке утюга не оказалось. Юшков постучал в 305-й номер. Усатый парень открыл. «Утюг не брал?» – спросил Юшков. Он видел за спиной парня край журнального столика. Тонкая женская рука с сигаретой потянулась к пепельнице на столике, забрала ее и исчезла. «Нет,– сказал парень и спросил женщину в комнате: – Утюг не у тебя? – Посоветовал Юшкову: – К одесситке загляни на четвертый. Кажется, она в четыреста втором. У нее должен быть». Все он знал. Полюбопытствовал: «Родственницу ждешь?» – «Соседа прихватило,– объяснил Юшков.– Надо поясницу погладить».– «Другое ему надо,– сказал парень.– Испытанное народное средство. А утюг – это уже почти химия. Антибиотик». В комнате прыснули.
Юшков поднялся на четвертый этаж и постучал в 402-й номер. Открыла одесситка в длинном шелковом халате, заколотом на груди стеклянной брошью. «Я кричу «открыто», вы не слышите. Проходите, Юра, садитесь чай с нами пить. У меня Аркадий Семенович в гостях».
Номер был одноместный. На столике стоял алюминиевый чайник с кипятильником, на тарелках лежали вареные сосиски. «Видите, как мы тут устроились». Постоянный спутник одесситки сидел на стуле, возвышаясь коленями над столиком. Здесь он казался значительнее, чем в холле или ресторане. Кивнул Юшкову. Рот его был занят сосиской. Прожевал, проглотил и сказал хозяйке: «Ты знаешь, я тебе скажу... совсем неплохие сосиски. Совсем неплохие. Честное слово. Жаль, мало взял». Юшков объяснил, что пришел за утюгом. «А вы сумеете погладить? – спросила она.– Может быть, мне?» – «Пойди к ним,– кивнул, словно бы отпуская, Аркадий Семенович и поделился с Юшковым: – Их хлебом не корми, дай за кем-нибудь поухаживать».– «Ну уж так уж я всегда рвусь,– сказала одесситка.– Ты уж меня перед Юрой выставишь».
Юшков получил утюг и вернулся в номер. Сосед дремал, открыл один глаз. «Готовься,– сказал Юшков.– Сейчас придет тебя гладить красивая женщина». «Землячка твоя?»—оживился нижнетагилец. «Не совсем,– Юшков раздумывал, как ему повернуть соседа на живот, вытащил из-под его головы подушку.– Тут вот проблема, как тебя кантовать».– «Я сам,– отстранил рукой нижнетагилец.– Так кто придет?» – «Красивая женщина придет».– «Одесситка? На холеру она мне!– встревожился нижнетагилец.– Пусть своего Аркадия Семеновича гладит. Я ей не дамся».– «Поворачивайся давай».– «Только не лезь. Я сам.– Нижнетагилец, кряхтя, начал поворачиваться к стене. Вскрикнул и замер.– Э, подсунь подушку под поясницу. Та-ак...»
Стукнул в дверь и вошел парень из 305-го. «Ну как, еще дышишь?» Нижнетагилец рассвирепел: «Что вам тут, цирк?» Парень подошел к нему, уперся в плечо и ягодицу. «Спокойненько... Раз, два... главное, не волнова...» – «Отойди! – заорал нижнетагилец.– Михалыч! Убери его! Я сейчас... Нет, дальше не пойдет».– «Ну что ж,– сказал парень.– Если целиком не получится, придется разбирать его на части». Нижнетагилец лежал теперь лицом к стене и чередовал кряхтение с ругательствами. В дверь снова стукнули. Вошла землячка. В безрукавке и джинсах, высокая, узкая и плоская, она походила на нескладного школьника. «Я не помешаю?» «Ты опоздала»,– сказал парень. Кончики его усов трагически опустились. Девушка остолбенела: «Как опоздала?» – «Как опоздала... Не знаешь, как опаздывают? Опоздала. Все уже».– «Что... все?» – «Все. Отмучился».– «Вытащи подушку,– велел нижнетагилец Юшкову. Незаметно для всех он повернулся на живот.– Слушайте, братцы, проваливайте-ка вы уже по домам. На вечерние сеансы дети не допускаются».– «Мне кажется,– парень ничуть не смутился,– нас здесь не любят».– «Извините,– сказала землячка.– Выздоравливайте». Вышла, не показав, что оскорблена. Парень подмигнул и скрылся следом.
Однако успокоиться нижнетагильцу не дали. Едва Юшков включил утюг, появились одесситка и Аркадий Семенович. Нижнетагилец отвернулся к стене. Шея его и щека стали красными. А тут еще Юшков пошутил некстати: «Григорьич, регулятор ставить на шерсть?» Нижнетагилец взорвался: «Ты это, понимаешь, кончай!» – «Зачем же нервничать,– ласково сказала одесситка.– Сейчас мы вас полечим».– «Вы что, доктор?» – «Да, я доктор. Для вас я доктор». На это нижнетагилец не нашел что возразить. Аркадий Семенович вмешался в разговор: «Я по себе знаю, Грирорьич...» Все, чего нижнетагилец не мог высказать женщине, он в полный голос выложил Аркадию Семеновичу. Лицо одесситки сразу стало брезгливо-холодным. Юшков сказал: «Товарищ, сами понимаете, за свои слова не отвечает. Ну а с утюгом я уж тут справлюсь».
