Текст книги "Мой век – двадцатый. Пути и встречи"

Автор книги: Арманд Хаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

Я объяснял наше решение уехать из Советского Союза ’’неблаго-приятно сложившейся международной обстановкой”. В действительности, я имел в виду приход к власти Сталина и наступление в стране эпохи террора и репрессий. Я никогда не встречался со Сталиным – никогда не испытывал такого желания – и никогда не имел с ним никаких дел. Однако в тридцатые годы мне было совершенно ясно, что он не тот человек, с которым я смог бы работать. Сталин считал, что государство может управлять любым предприятием и не нуждается в помощи иностранных концессионеров и частных предпринимателей. Это была главная причина моего отъезда из Москвы. Было ясно, что скоро я не смогу заниматься здесь бизнесом, а поскольку бизнес был единственной причиной моего пребывания в Советском Союзе, я решил уехать.

Московская жизнь

В двадцатые годы двадцатого века мне тоже было немногим более двадцати. Жажда наслаждений, охватившая в это десятилетие Чикаго и Нью-Йорк, докатилась до Москвы лишь отдаленным эхом, тем не менее в Москве были свои радости, и некоторые из них доставались мне. Я был преуспевающим молодым человеком с кучей денег в кармане, ценителем хорошеньких женщин и красивых вещей. Нельзя сказать, что Москва того времени предоставляла неограниченные возможности, но для предприимчивого молодого человека их было вполне достаточно.

Одним из самых неожиданных и необычных источников удовольствий стал ’’Коричневый дом”.

Это был большой тридцатикомнатный особняк на Садово-Само-течной улице, дом 14. В начале двадцатых годов в нем жил полковник Джон Хаскел из американского Комитета помощи голодающим. Когда в 1924 году он вернулся в Америку, русские предложили его мне. В это время я искал подходящий дом для родителей. Кроме того, с расширением бизнеса мне стал нужен собственный дом для деловых приемов и все увеличивавшегося числа посетителей и гостей из Европы и Америки. ’’Коричневый дом” прекрасно подходил для этой цели. Беда была в том, что он был совершенно пуст: ни мебели, ни ковров или картин.

Я попросил Виктора приехать с алапаевских рудников и помочь мне его обставить. Так началось наше увлечение коллекционированием произведений искусства и антиквариата, длившееся всю жизнь и переросшее в бизнес.

Виктор изучал историю искусств в колледже, поэтому у него было достаточно знаний для московских барахолок и комиссионных магазинов, где мы покупали мебель и антикварные изделия для ’’Коричневого дома”. Вначале мы и не подозревали о существовании обнаруженных им сокровищ. Наше открытие привело нас в восторг, и мы срочно занялись самообразованием.

Первой искрой было приобретенное на барахолке прекрасное фарфоровое блюдо. Стоило оно всего несколько рублей, но нам было с первого взгляда ясно, что это ценное произведение искусства. Оказалось, это блюдо – из царского сервиза, изготовленного на Императорском фарфоровом заводе, построенном дочерью Петра Первого Елизаветой и значительно расширенного Екатериной Великой. В царское время продукция этого завода не поступала в продажу и предназначалась только для царской семьи. После революции изделия этого завода можно было найти в самых неожиданных местах.

Например, однажды во время обеда в одной петроградской гостинице мы обнаружили ценнейший банкетный сервиз Николая ^датированный 1825 годом. Им пользовались в ресторане, и директор жаловался, чго тарелки слишком легко бьются. Я обменял его у директора на большой новый фаянсовый столовый набор, который привел его в восторг.

На дне каждой тарелки была выгравирована царская монограмма и корона. Рисунки на императорской посуде часто выполнялись известными русскими художниками. Колоссальный объем их работы можно себе представить, если вспомнить, что на каждом предмете известного сервиза Николая II ’’Птицы”, состоявшего первоначально из шести тысяч предметов, было по три различных сюжета с изображением птиц. На роспись одного этого сервиза ушло шесть лет.

На Императорском заводе изготовлялось также прекрасное стекло. Среди приобретенных нами предметов был набор винных бокалов с императорским гербом, написанным золотом и эмалью между двумя слоями стекла. Выполнявший эту работу мастер умер в начале века и унес с собой секрет своего ремесла.

Поняв, что мы случайно напали на несметные сокровища, занимавшийся покупками Виктор начал искать советчиков и специалистов, одним из которых стал наш приятель по имени Бенедиктов. Виктор решил у него учиться и частенько ходил с ним по барахолкам и комиссионным магазинам. Бенедиктов прекрасно разбирался в иконах, опытным глазом быстро распознавая записанные поверху старинные доски. Он научил Виктора расчищать иконы, обнажая первоначальную роспись многовековой давности.

Очень скоро наш дом в Москве превратился в музей предметов, раньше принадлежавших династии Романовых. От фарфора, икон, антикварной мебели и скульптуры по совету Бенедиктова мы вскоре перешли к коллекционированию картин, которые в то время продавались в Москве гораздо дешевле, чем где бы то ни было в мире.

Коллекции картин русской аристократии всегда славились своим качеством. Со времен Петра Первого, когда Россия стала впервые подражать Западу и считать себя европейским государством, русские приобрели многие великие произведения искусства для украшения своих дворцов и особняков. Полотна великих мастеров от Тициана до Пикассо засасывались в Россию, как снежинки вихрем. В революцию многие представители русской аристократии бежали из страны, оставив свои коллекции.

Несмотря на усилия Советского правительства собрать эти коллекции в музеях, сотни прекрасных картин попали в частные руки и теперь предлагались через магазины или на ’’черном” рынке.

В то время я почти ничего не знал об искусстве и, должен признаться, мой интерес к созданию московской коллекции картин был чисто практическим: мы украшали ими ’’Коричневый дом”, тратя заработанные на карандашной фабрике рубли – картины считались хорошим капиталовложением.

Однако очень скоро все изменилось. Изучая жизнь художников и историю каждой картины, я узнавал европейскую историю, что способствовало улучшению моего образования. Кроме того, на меня стало действовать само искусство, раньше я так реагировал только на музыку. Для меня открылась совершенно новая область эмоциональной жизни. Я чувствовал себя так, как будто провел всю жизнь в особняке, не зная о существовании еще одной комнаты, двери которой внезапно распахнулись передо мной, и я оказался в окружении цвета, света и красоты.

Отбыв минимальный срок тюремного заключения, мой отец в 1923 году был помилован, вышел из тюрьмы и снова поселился в Нью-Йорке вместе с матерью. Я виделся с родителями, когда приезжал в Америку^ уговаривал их переехать ко мне в Москву.

После выхода из тюрьмы отец был лишен права заниматься медицинской практикой, но хотел работать, поэтому я предложил ему представлять некоторых моих клиентов в нашем экспортно-импортном бизнесе.

В этом качестве он поехал в Дирборн предложить Генри Форду построить в Советском Союзе завод, где русские будут работать под руководством фордовских мастеров и техников из Детройта. Генри Форд обдумывал это предложение почти десять лет и наконец в 1929 году подписал соглашение о сотрудничестве с русскими в строительстве завода по производству легковых и грузовых автомобилей на Волге в Нижнем Новгороде, который теперь называется Горький. В тридцатые годы этот завод выпускал до ста тысяч автомобилей в год. За выполнение своей части сделки Форд получил тридцать миллионов долларов, кроме того, русские оплатили стоимость оборудования и строительство завода.

Все друзья и коллеги отца, поддерживавшие его апелляцию после вынесения приговора, теперь старались помочь ему в получении помилования и восстановлении гражданства. 12 ноября 1924 года губернатор штата Нью-Йорк Эл Смит наконец объявил о его помиловании.

К этому времени отец с матерью уже жили в Москве. По странному совпадению родители прибыли в Москву в день первомайских праздников – 1 мая 1923 года. Отец был в восторге от приема в стране его сбывшейся мечты о социалистическом обществе: понадобилось время, чтобы убедить его, что подобные праздники случаются здесь не каждый день.

Новая жизнь доставляла родителям огромное удовольствие. Они полюбили ’’Коричневый дом”, который к этому времени наполнился великолепными экзотическими предметами искусства. Мать попала в водоворот светской московской жизни, незадолго до ее приезда обнаруженной нами с Виктором. Я иногда думаю, что если бы в то время мать услышала о вечеринке в Улан-Баторе, она не задумываясь, немедленно отправилась бы туда. Профессор Джон Дьюи, приехавший в 1928 году в Москву с делегацией преподавателей и остановившийся у нас в ’’Коричневом доме”, рассказывает такую историю.

Однажды утром, спустившись к завтраку, он застал за столом мою мать. Она накладывала себе в тарелку черную икру, ела ее, зачерпывая большой ложкой и запивая порциями прозрачной жидкости из маленькой рюмочки.

’’Могу я узнать, что вы пьете?” – спросил он.

’’Водку”, – ответила мать.

’’Водку на завтрак?”

’’Ничего удивительного. Она сделана из того же зерна, что и каша”.

’’Коричневый дом” стал раем для посетителей с Запада, особенно для американцев. Он всегда был полон гостей и со временем превратился в неофициальный дом приемов американского посольства, где можно было хорошо поесть. К сожалению, меня не было дома, когда у нас в гостях были Дуглас Фербенкс и Мэри Пикфорд, но родители очень гордились тем, что им довелось принимать самых известных кинозвезд того времени.

Вскоре после приезда в Москву родителей наша семья пополнилась еще одним членом: я встретил свою первую жену.

Летом 1925 года я поехал с друзьями отдыхать в Ялту. Однажды вечером они пригласили меня на концерт цыганских песен в исполнении известной певицы Ольги Вадиной. Мы сидели в первом ряду, так как мои друзья были также ее друзьями, и Ольга дала им билеты. Когда я ее увидел, меня как будто ударило молнией – она буквально потрясла меня. У нее была прекрасная фигура и смуглая кожа, отлично сочетавшаяся с необыкновенными светло-голубыми глазами и золотистыми волосами. Низким сексуальным голосом она пела цыганские романсы, бросая на меня огненные взгляды. Я решил во что бы то ни стало с ней познакомиться.

После концерта наши друзья взяли меня за кулисы и представили Ольге. Впервые в жизни я почувствовал, что потерял дар речи. Мне удалось кое-как выдавить из себя несколько русских слов и пригласить ее на ужин. С этого момента мы не разлучались.

Ольга была замужем за своим импресарио, который в то время находился в Москве. Но ничто не могло нам помешать. Через несколько дней она решила развестись с мужем и выйти замуж за меня. Когда мы уезжали в Москву, друзья провожали нас на поезд так, как будто мы уже поженились и отправляемся в свадебное путешествие. Наше купе утопало в гвоздиках,которые мы оба любили,охапки цветов лежали на полках и в сетках для багажа.

История ее жизни напоминала увлекательный роман. Ольга фон Рут была дочерью царского генерала, предки которого переселились в Россию из Германии по приглашению Петра Первого. Как большинство девушек из знатных дворянских семей, Ольга воспитывалась в петербургском Смольном институте. Девичья фамилия Ольги была Костюшко. Она приходилась родственницей известному польскому генералу, который помог Джорджу Вашингтону разбить британское войско во время войны за независимость в Северной Америке.

Ольга не могла себе представить, что в один прекрасный день война и революция взорвут привычный ей мир и цыганские песни станут единственным источником существования семьи. Когда произошла революция, ее отец сначала принял участие в гражданской войне на стороне белых, но вскоре перешел на сторону большевиков и стал

работать инструктором в советской военной академии в Киеве.

Ко времени нашей встречи Ольга сделала блестящую карьеру, став популярной звездой русской эстрады. У нее был низкий гортанный голос Дитрих и внешность Гарбо, однако она отличалась от них тем, что была полна жизни и страсти. Как многие русские женщины, она была вспыльчивой и капризной, настоящая примадонна. Но я не жаловался – я знал,что женился на исключительной женщине.

Недавно кто-то высказал предположение, что Ольга была подослана ко мне тайной полицией. Бог знает, где они это взяли, но эта идея вызвала у меня только смех. В мире нет такой полиции, которая обуздала бы женщину, подобную Ольге. Она с таким же успехом могла быть тайным агентом,как сидеть дома и вышивать гладью!

Я поселил Ольгу с матерью в отдельной квартире, и мы стали жить как муж и жена. Какое-то время воспоминания о медсестре Бенни удерживали меня от женитьбы. Но, убедившись в серьезности наших чувств, я вскоре принял решение и объявил день свадьбы.

Мы поженились 14 мая 1927 года.

Свадьбу справляли в ’’Коричневом доме” по русскому обычаю, с водкой, цыганскими песнями и плясками до утра. Среди трехсот гостей были и друзья Ольги из театра. Нужно отдать русским должное – они знают, как справлять свадьбы.

Нам очень хотелось как можно скорее иметь ребенка, но это желание осуществилось только через два года, после напрасных волнений и поездки в Швейцарию для консультации. Наш сын Джулиан родился

7 мая 1929 года.

К этому времени я построил новый дом недалеко от дворца сахарного короля, напротив Кремля. Дом был расположен на большом участке земли, окруженном высоким забором, и имел прекрасный сад. Мои родители остались в ’’Коричневом доме”.

Наша свадьба не была в семье первой, а Джулиан не был первым рожденным в Москве Хаммером. Сначала женился Виктор. Примерно в то же время, когда я встретил Ольгу, Виктор встретил Варвару, которую мы называли Вавой. Она тоже была исполнительницей цыганских романсов (по-видимому, братья Хаммеры не в состоянии устоять против женщин такого типа) и тоже развелась с первым мужем. Пленительная и чувственная женщина! После свадьбы Виктор с Вавой поселились в прекрасной квартире, наполненной антиквариатом и картинами. Их дом стал любимым местом встреч московских художников и литераторов. Когда у них родился сын, его назвали Армандом, но все до сих пор называют его уменьшительным именем Армаша. Он живет в Москве и сейчас.

В 1928 году женитьба Виктора кончилась разводом, который он тяжело переживал и хотел как можно скорее уехать из Москвы. Как раз в это время судьба предоставила нам возможность, ускорившую его отъезд.

Однажды вечером в июне 1928 года в ’’Коричневый дом” на обед был приглашен представитель одной нью-йоркской фирмы Е.Сахо, венгр по происхождению, занимавшийся продажей антикварных вещей, произведений искусства и вышивок. Он безуспешно пытался заключить контракт с советскими представителями, которые, хорошо зная ценность своих сокровищ и очень нуждаясь в твердой валюте, назначали высокие цены. Когда Сахо пришел в ’’Коричневый дом” он был близок к отчаянию. Осмотрев нашу коллекцию, он в изум-’ лении развел руками.

”Да у вас тут просто как в музее, – сказал он. – Я потрясен!”

За обедом он предложил нам стать полноправными партнерами его фирмы и присылать ему произведения искусства для продажи в Америке.

Я с энтузиазмом принял его предложение. Это была идеальная возможность продать коллекцию в Соединенных Штатах и отправить Виктора из Москвы, так как он лучше всех мог позаботиться о соблюдении наших интересов в Нью-Йорке.

В последние годы жизни в Москве мы должны были регистрировать в управлении музеями каждое новое приобретение. Представители управления время от времени приходили в наш дом ’’для инвентаризации”. У них было право забрать для музеев любой предмет, и они же давали нам разрешение на вывоз. Получив разрешение, мы платили за каждый предмет экспортный налог в размере от 15 до 35 процентов его стоимости,определенной специальной комиссией.

Хотя мы не были уверены, что получим разрешение на вывоз коллекции, это был для нас единственный способ вывезти из России заработанные за многие годы деньги, так как рубль очень низко котировался на мировом рынке.

С самого начала в нашей с Сахо фирме начались неприятности.

Сахо вложил огромные суммы в биржевые бумаги и после краха биржи в 1929 году потерял все деньги. Казалось, у нас не было выбора, и мы готовы были купить его долю, когда на горизонте вдруг появился театральный импресарио Морис Гест. Он купил долю Сахо, открыл антикварный магазин, назвав его ’’Эрмитажем”, и взялся за продажу нашей коллекции. Ему помогали Гарри и Виктор. Участие Мориса не принесло решительных улучшений в наш бизнес. Бедный Сахо был не единственной жертвой биржи. Я получал от Гарри и Виктора непрерывный поток телеграмм, в которых они объясняли невозможность выполнения поставленной перед ними задачи. В одной из них Гарри писал: ’’Как мы можем продать царские безделушки, когда биржевые маклеры выбрасываются из окон, а бывшие президенты корпораций продают на улицах с лотков яблоки???”

Тогда мне пришла идея продавать антикварные вещи не в маленьких специализированных магазинах, а в специально отведенных для этого отделах универсальных магазинов, устраивая распродажи и широко рекламируя их в прессе.

Так началась моя новая удивительно интересная карьера антиквара, специалиста по продаже произведений искусства. Это произошло в следующее десятилетие, на другом континенте, дома, куда я вернулся, наконец, после девятилетнего отсутствия.

Снова дома

Когда поезд, увозивший меня с семьей из Москвы ранней осенью 1930 года, ритмично постукивая колесами, медленно миновал привокзальные постройки и вышел на колею, ведущую в Варшаву и Париж, я откинулся на подушках и закрыл глаза. Москва оставалась позади.

Меня охватило чувство облегчения – я еду домой, мои планы осуществлены, несмотря на все трудности последних лет. Со времени смерти Ленина я постоянно чувствовал железную руку Сталина, все плотнее сжимавшую страну и грозившую задушить мои предприятия. Из заявлений в прессе и частных разговоров мне было ясно, что Сталин собирается покончить с нэпом и иностранными концессиями в стране. Я уезжал в самое подходящее время.

Родители оставались в ’’Коричневом доме” для урегулирования всех денежных дел и отправки в Нью-Йорк нашей коллекции. Оставалось совсем немного реальных следов моего длительного пребывания в Москве. Карандашная фабрика была переименована в фабрику имени Сакко и Ванцегти – так она называется до сих пор. С ее каталога исчезла наша эмблема – статуя Свободы.

Париж гостеприимно открыл перед нами свои объятия.

Ольга была в восторге от этих перемен. Она мечтала о жизни,полной приемов, роскошных ресторанов, слуг и развлечений. Ольга имела определенную склонность к богеме. В Москве она окружала себя молодыми художниками и литераторами, которые на короткое время превратили Москву в искрящуюся столицу искусств до насильственного внедрения так называемого сталинского социалистического реализма. Но притягательной силой для всех художников того времени оставался Париж Хемингуэя, Джойса и Пикассо, куда мы и направлялись.

В Париже Ольга дала несколько концертов, хорошо принятых парижанами и критикой.

У нее в Париже жила родственница тетя Аня, которая была замужем за членом французского кабинета министров. Она представила нас в обществе. Вскоре мы нашли прелестную виллу в Гарше примерно в двадцати пяти километрах от центра города на высокой горе с прекрасным видом на Париж. Раньше она принадлежала известной законодательнице мод и была обставлена подлинной мебелью в стиле Луи Шестнадцатого. Окна столовой выходили на Сену, и из них был виден весь город, стены были увешаны прекрасными картинами.

После обеда мы любили приглашать гостей в прелестный сад, полный роз. В последующие годы жизни я редко бывал так счастлив, как в этом доме.

Покидая Москву, я точно знал, чем займусь в Париже. В России я познакомился со многими западными бизнесменами, торговавшими с русскими и получавшими в оплату 50 процентов денег наличными, а остальное – долговыми обязательствами. Были среди них и бывшие партнеры Аверелла Гарримана по неудачной марганцевой концессии. У них не было доверия к этим долговым обязательствам: ведь русские не признавали долгов, сделанных за границей царским правительством. Я придерживался совершенно противоположного мнения.

Мое мнение о русских было основано на опыте совместной работы. Я считал, что, совершенно правильно отказавшись платить царские долги, Советское правительство, нуждавшееся в товарах мирового рынка, захочет теперь доказать миру, что оно – надежный торговый партнер.

Партнеры Гарримана продали мне свои трехлетние долговые обязательства по тогдашней цене: со скидкой в 72 процента. Как я и ожидал, Советский Союз заплатил все до копейки, и я получил ми-лионные прибыли. Позже Гарриман рассказал мне, что сам он не продал ни одного долгового обязательства и получил по ним всю причитавшуюся сумму.

Организация, где я работал, была, по существу, небольшим банком, там я занимался только одним делом: скупал советские долговые обязательства. Для этого не требовалось большого помещения или штата. После бедлама карандашной фабрики с сотнями рабочих и бесконечными проблемами на производстве моя жизнь в Париже казалась такой же спокойной и безмятежной, как сама Сена. Настолько спокойной, что я ежедневно выкраивал время, чтобы вздремнуть в кабинете – привычка, оставшаяся у меня на всю жизнь. В сейфе я держал подушку, будильник, расческу и тонизирующую жидкость для волос. После изысканного обильного и продолжительного обеда, безусловно являвшегося дополнительным преимуществом парижской деловой жизни, я, бывало, возвращался в контору и просил секретарей меня не беспокоить. После этого я закрывал шторы, доставал из сейфа подушку, ложился на диван и погружался в глубокий получасовой сон. Услышав будильник, я быстро причесывался, убирал подушку обратно в сейф и давал знать секретарям, что готов для приема следующего посетителя.

Жизнь в Париже была истинным раем. Я чувствовал себя взрослым мужчиной, счастливо женатым на самой красивой и восхитительной женщине. Наш сын Джулиан был в том прекрасном возрасте, когда каждое слово и поступок ребенка кажется необыкновенным проявлением самобытного ума. У меня было много интересов, приобретенных в детстве и позже в России, и достаточно средств для их удовлетворения. Музыка, искусство, бизнес и семейная жизнь поглощали все мое время, наполняя каждый день радостью. Я считал, что пожинаю плоды предыдущих тринадцати лет тяжелой работы в бизнесе отца, и с моей стороны было бы неразумно от них отказываться. Я готов был навсегда остаться в Париже. Но нам суждено было прожить там вместе немногим более года.

Дела ’’Эрмитажа” в Нью-Йорке шли все хуже и хуже. Письма и телеграммы от Гарри и Виктора были полны отчаяния —они потеряли надежду на успех.

Зиму 1930—1931 года я провел в Париже,читая в конторе эту унылую корреспонденцию и надеясь на перемены к лучшему. В ответных посланиях я призывал братьев к оптимизму: кризис не может длиться слишком долго, богатым всегда удается сохранить часть состояния, а дела на бирже скоро должны поправиться. Но изменений не происходило, и к весне я принял решение вернуться в Нью-Йорк и самому взяться за бизнес.

Тем временем в Париже я впервые ненадолго встретился с Франклином Рузвельтом, оставившим неизгладимый след в истории двадцатого века. Я считаю себя счастливым, потому что мне довелось жить с ним в одно время, завоевать его дружбу и принять скромное участие в его великих делах.

В то время Рузвельт все еще был губернатором Нью-Йорка, и его близкий друг бывший сенатор Генри Холлис имел в Париже юридическую контору, услугами которой я пользовался. Мы стали друзьями. Генри интересовался моей работой в Москве и часто повторял, что мой совет мог бы очень пригодиться Рузвельту, который в то время готовился к президентским выборам. Став президентом,Рузвельт собирался официально признать Советскую Россию и нормализовать с ней дипломатические отношения.

Я считал это чрезвычайно важным делом: в то время было необходимо поощрять любые действия, направленные против весьма опасной для всего мира сталинской политики изоляционизма. При этом мне приходили на ум слова Бенджамина Франклина: ’’Торговые партнеры не воюют”.

28 июля 1932 года я послал Рузвельту телеграмму, в которой убеждал его в необходимости признать Советское правительство, ссылаясь на свой девятилетний опыт работы в Советском Союзе, в ходе которой я оставался американским гражданином.

Когда после еще одного изнурительного путешествия через Атлантику, которые я так ненавидел, я наконец прибыл в Нью-Йорк, Гарри и Виктор мрачно приветствовали меня на пристани.

Братья считали бессмысленными попытки продать наши сокровища в ’’Эрмитаже” и предлагали закрыть магазин, забрать лучшие вещи домой, а остальные хранить на складе до тех пор, пока в стране не улучшится экономическое положение и народ начнет тратить деньги на произведения искусства. Я отвечал, что все наши деньги вложены в произведения искусства, и поэтому нам необходимо найти путь превращения их в наличные. Прежде всего нужно было провести инвентаризацию. Этим занялся Виктор.

Решение нашей проблемы было найдено случайно, однако в каждой случайности есть своя закономерность. Если вы упорно работаете, концентрируете внимание на проблеме и всюду ищете ее решение, у вас больше шансов, что вам представится счастливый случай. Мне повезло, когда я познакомился с Сэмом Хоффманом.

Сэм был опытным бизнесменом, быстро разбогатевшим во время депрессии, продавая дамские платья по доллару за штуку. Когда я рассказал ему о наших трудностях,он сразу же ответил: ’’Универсальные магазины! Попробуйте продавать ваши сокровища в универсальных магазинах”.

Его предложение было вполне логичным. Он сказал, что универсальные магазины всегда ищут что-нибудь новое для привлечения покупателей и умеют прекрасно организовывать рекламу. ”Вы можете рассказать увлекательные истории о вашей коллекции, а магазины помогут вам украсить витрины”, – сказал он.

Так мы и сделали. Первым откликнулся магазин в Сент-Луисе. Мы с Виктором немедленно отправились туда с нашими товарами, и я для рекламы опубликовал в местной газете истории нескольких предметов из нашей коллекции.

На следующее утро перед магазином собралась толпа примерно в пять тысяч человек. Распродажа имела потрясающий успех,

В это время в Америке появилась молодая женщина,объявившая, что она – оставшаяся в живых дочь Николая II Анастасия, вышедшая замуж за американца и ставшая миссис Андерсон. Если бы ей удалось доказать, что это правда, она могла бы стать наследницей огромного состояния Романовых, разбросанного по многочисленным европейским банкам.

Однажды Виктора спросили, что он думает об Анастасии, и он ответил со свойственным ему остроумием: ”Не сомневаюсь, что ее история о потере памяти от удара при падении может быть правдой, но мне трудно представить себе удар, в результате которого рожденная в России женщина заговорила бы с польским акцентом”.

В это время мне стали советовать написать книгу о жизни в России. Я написал ее летом 1932 года за три недели, пользуясь записными книжками и дневником, который вел в двадцатые годы. Для рекламы издатель назвал ее ”В поисках сокровищ династии Романовых”. Книга писалась чрезвычайно легко. Я прекрасно знал ее недостатки, объяснявшиеся нехваткой времени, но она получила положительные отзывы, и многие друзья говорили, что мне следовало бы выбрать профессию журналиста.

К концу распродажи при поддержке известного универсального магазина ”Лорд энд Тейлор” мы открыли собственный антикварный магазин в центре Нью-Йорка. К этому времен 90 процентов нашей коллекции было продано, и Виктор стал регулярно ездить в Берлин за товарами.

Он ездил также в Москву повидать сына Армашу и старался получить разрешение забрать его в Америку, но при Сталине это оказалось невозможным.

После отъезда из России родители продолжали действовать в качестве наших агентов по закупке товаров для антикварного магазина, часто путешествовали по Европе, особенно на юг Франции. Они оставались в Европе до конца тридцатых годов, время от времени навещая нас в Нью-Йорке. Им было суждено вернуться лишь тогда, когда война в Европе стала уже неизбежной и великие диктаторы Сталин и Гитлер были готовы к апокалипсической схватке.

События предыдущих нескольких лет расшатали устои жизни моего собственного маленького семейства. Счастье нашей парижской жизни продолжалось только один год. Печально, но неизбежно отношения с Ольгой и маленьким Джулианом страдали из-за моих продолжительных поездок по делам магазина.

Когда в 1931 году я вернулся в Нью-Йорк, Ольга с Джулианом остались в Париже. Я снова поселился в своем маленьком домике в Гринвич-Виллидже, покинутом десять лет тому назад, и радовался возвращению домой.

В 1931 году я сделал попытку наладить жизнь с Ольгой и привезти ее с Джулианом из Парижа домой в Нью-Йорк. Ольга с нетерпением ждала переезда, но поставила одно обязательное условие: она должна привезти с собой няню, которая жила в семье со дня рождения Джулиана в Москве. Это, казалось бы, простое требование заставило меня прибегнуть к целому ряду маневров, требовавших такой же изобретательности, как при заключении серьезной сделки.

Няню звали Ксения, она вырастила саму Ольгу. К моменту переезде ей было около семидесяти лет. Она была бесконечно предана нашей семье, и Ольга была к ней очень привязана. Воспитанная в деревне, няня говорила только по-русски и не умела ни читать, ни писать.

К 1932 году иммиграционные законы в Соединенных Штатах стали весьма строгими. Будущий иммигрант должен был либо говорить по-английски, либо уметь читать и писать на родном языке.

Я понимал, что попал в беду. Я хотел, чтобы моя семья переехала в Нью-Йорк, и должен был найти способ протащить няню через иммиграционные препоны. Если ей откажут и пошлют обратно во Францию, Ольга немедленно отправится вслед за ней, в этом не было никаких сомнений.

Сначала я старался убедить иммиграционные власти сделать для нее исключение. ’’Она старая женщина, и ей поздно учить азбуку”, -говорил я. Но это не принесло желаемых результатов.

Я послал Ольге телеграмму, объясняя положение. В ней говорилось: ’’Вашингтон отказался содействовать точка Решение парижского консула окончательное точка Очень строгие правила связи безработицей точка Ужасно соскучился телеграфируй решение”.

Смысл ответа Ольги был примерно таким – это твоя проблема, ты ее и решай. Она писала: ’’Получила визу Нью-Йорк для няни без права выхода на берег точка Постарайся организовать разрешение точка”.