Текст книги "Мой век – двадцатый. Пути и встречи"

Автор книги: Арманд Хаммер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Смерть Ленина

После возвращения я прежде всего занялся отправкой оборудования и продовольствия на рудники под Алапаевском, городком, расположенным приблизительно в ста пятидесяти километрах к северу от Екатеринбурга, нынешнего Свердловска. Я решил сам съездить туда с Борисом Мишелем в 1922 году, чтобы убедиться, что все в порядке, и был встревожен, узнав, что наши рабочие проявляют недовольство.

Лев Вольф, назначенный мной директором, был бледен и взволнован. Когда я спросил, в чем дело, он ответил напрямик: ”Мы обещали их накормить, а они все еще голодают. Продукты не прибыли, и рабочие считают, что мы их дурачим. Положение опасное. Мне угрожают расправой. На днях толпа голодных рабочих окружила мой дом, и, чтобы заставить их разойтись, мне пришлось вытащить револьвер. Я отправил добрый десяток телеграмм в Петроград, чтобы выяснить причины задержки, но ответа так и не последовало. Если продукты не прибудут в ближайшее время, люди начнут умирать с голода, и тогда я не отвечаю за последствия”.

Я был потрясен. Опечатанные вагоны с зерном были отправлены под охраной из Петрограда прямо в Алапаевск и должны были прибыть, по крайней мере, две недели тому назад. Мы немедленно вернулись в Свердловск. Вагоны действительно прибыли туда в полном порядке за несколько дней до этого и были отправлены на север. Вместе с одним их железнодорожных служащих мы отправились по маршруту груза в сторону Алапаевска и нашли наш первый эшелон, двадцать пять вагонов на запасных путях в ожидании отправки. Пломбы были целы, и охрана доложила, что в пути не произошло ничего необычного. Вскоре выяснилось, что эшелон задерживает комендант станции, утверждая, что расположенный немного севернее станции мост не выдержит вес двадцати пяти вагонов.

’’Тогда почему же вы не отправляете вагоны небольшими партиями?” – спросили его.

Ответ был неубедительным. В конце концов, когда представился случай, он отозвал Вольфа в сторону и зашептал: ”Вы – человек деловой. Дайте мне пятьсот пудов зерна (приблизительно полвагона), и ваш эшелон будет отправлен”.

Вольф телеграфировал в Свердловск, и уже через два часа вагоны были в пути. Комендант станции был немедленно отозван и после короткого следствия расстрелян.

Ленин только что назначил ответственным за государственный транспорт Дзержинского, замечательного человека, создавшего известную чека. Ему были даны все полномочия для реорганизации транспорта любыми средствами, какие он сочтет нужным применить. На транспорте в то время царили хаос и взяточничество, однако Дзержинскому в течение года удалось навести порядок. Вскоре после его назначения на железных дорогах стало известно, что кража служащими продовольствия карается смертью.

Интересным примером методов работы Дзержинского являются события в Омске ранней весной 1922 года. В это время голод на Волге был в самом разгаре и, хотя в Сибири было сколько угодно зерна, оно не поступало в голодающие Приволжские районы. Дзержинский лично отправился в Омск для выяснения причин. Он созвал совещание всех руководителей железной дороги и постарался вникнуть во все детали их административной деятельности.

Все, казалось бы, было в порядке. Тогда он прицепил свой персональный вагон к поезду и целый день ехал с ним по степи на восток. На небольшом полустанке, примерно в трехстах километрах от Омска, он остановился. Поезд ушел, и комиссар остался один на один с насмерть перепуганным комендатном станции, решившим, что пришел его последний час.

”Не беспокойтесь, товарищ, – успокоил его Дзержинский. – Я просто хочу провести небольшой эксперимент. Я вижу тут у вас несколько вагонов с зерном. Почему вы не отправляете их на запад?”

”Я послал несколько телеграмм в Омск, но ответа так и не получил”, – ответил комендант, облегченно улыбаясь.

” Да, – сказал Дзержинский, – я так и думал. Пошлите еще одну телеграмму. Напишите, что у вас здесь стоит вагон, зарегистрированный, как срочный груз для Омска, и посмотрим, что будет”.

Когда на следующее утро ответ так и не пришел, Дзержинский приказал послать вторую телеграмму с сообщением, что на станции на запасных путях стоит персональный вагон члена правительства, и необходимо принять меры для его отправки.

Прошло еще двенадцать часов, но ответа так и не последовало, и Дзержинского это начало раздражать. ’’Мое время слишком ценно, -сказал он, – чтобы тратить его попусту, даже на эксперименты”.

’’Протелеграфируйте, – сказал, он, – что я, Дзержинский, требую прислать мне немедленно паровоз и обеспечить зеленую улицу на всем пути обратно в Омск, и не стесняйтесь в выражениях”.

Так и не получив ответа, Дзержинский просидел на этом полустанке еще сутки, пока ему не удалось остановить идущий на запад поезд. По приезде он снова созвал совещание теперь уже поголовно всех служащих и рассказал, что произошло. ’’Голоса он не повышал, и на лице его не было признаков гнева, – рассказывал мне очевидец, – но глаза его были страшны”.

”Я хочу знать, – в заключение сказал он, – что стало с моими телеграммами, и почему на них не было ответа”.

Мгновение слушатели с тревогой смотрели на него и на двух стоявших за ним здоровенных солдат охраны чека в полной военной форме.

Затем один из мелких служащих дрожащим голосом ответил, что эти телеграммы были получены им, и не дав им хода, он положил их под сукно.

’’Почему?” – холодно спросил Дзержинский.

Ответа не последовало, но было очевидно, что такова обычная практика. В омском управлении железной дороги, очевидно, предпочитали не затруднять себя подобными мелочами.

’’Очень хорошо, – после паузы сказал наконец Дзержинский. – Положение мне ясно, и его необходимо изменить”.

Он резко повернулся к начальнику станции. ’’Шаг вперед, – скомандовал он. – И вы тоже, – указал он на первого заместителя. – Это вы виноваты в происходящем, вы отвечаете за работу станции, и поэтому вы понесете теперь наказание за то, что не обеспечили продуктами голодающих товарищей на Волге. Взять их, – приказал он охране, – и расстрелять во дворе”.

’’Пусть это будет уроком и предупреждением остальным, – сказал Дзержинский после того, как в мертвой тишине прозвучали выстрелы. – Теперь у вас никогда не будет уверенности в том, что телеграмма о застрявших на запасных путях грузах не послана мной или одним из моих заместителей”.

Через неделю сибирское зерно начало поступать на Волгу.

Вернувшись в Москву, я решил съездить на юг для организации там продажи тракторов Форда.

Я побывал в Харькове, на Украине, в Ростове, на богатом зерном северном Кавказе, в крупном нефтяном центре Баку, в древней столице Грузии Тбилиси.

Восстановление экономики шло тогда полным ходом, и во время поездки я получал довольно крупные заказы, иногда по сто—двести тракторов сразу, особенно на более дешевые тракторы Фордзон. Мы заранее начали в нескольких городах спешное обучение механиков, так что к прибытию тракторов мы смогли полностью обеспечить их водителями.

После долгого ожидания я наконец получил телеграмму, что в Новороссийский порт прибывают первые пятьдесят тракторов.

Распаковав в порту контейнеры, мы осмотрели машины, залили их бензином и маслом и колонной отправились в центр города, я – на первом тракторе, Борис – за рулем второго.

Наше появление вызвало панику – население приняло тракторы за американские и английские танки. Забили набаты, был приведен в боевую готовность военный гарнизон города, и красногвардейцы срочно созвали местный Совет.

Но вскоре все выяснилось. Вместо разработки планов защиты Совет занялся быстрой организацией великолепного приема.

Через несколько дней тракторная колонна двинулась в демонстрационную поездку из Новороссийска в Ростов длиной примерно сто пятьдесят километров. Большинство крестьян никогда не видели тракторов, и поскольку слухи о нашем поезде к этому времени распространились довольно широко, они тысячами собирались к дороге посмотреть на новое американское диво.

В Ростове нам приготовили большое демонстрационное поле, где мы показывали возможности применения тракторов не только для пахоты, но также для привода насосов, пил, электроосветительных установок и т.д. Успех был огромный.

Во время этой поездки я познакомился с тремя очень интересными людьми. Первым был Бил Шатов, бывший чикагский анархист, приехавший в Россию в 1918 году. Теперь, к моему изумлению, и, я думаю, к своему собственному, он стал президентом вновь организованного Ростовского промышленного банка, финансировавшего закупки тракторов для Ростовской области. Хотя Бил не был членом партии, ему полностью доверяли и позже назначили начальником строительства Турксиба – железной дороги, соединяющей хлопковые поля Туркестана с плодородными районами Сибири.

Вторым был Климент Ворошилов, в то время – командующий юго-восточными войсками Красной Армии. В Ростове находился его штаб. Это был подтянутый скромный офицер. Кто бы мог в то время подумать, что через пять лет он станет наркомом обороны и членом Политбюро, а с 1953 по 1960 год – Президентом Советского Союза?

Третьим был молодой секретарь ростовского губкома, энергичный армянин Анастас Микоян. Позже он также совершил феерический взлет и стал наркомом внутренней и внешней торговли и одним из руководителей партии. Мне суждено было с ним снова встретиться через полвека, когда после тридцатилетного отсутствия я вернулся в Москву в 1961 году.

Однажды на обеде во дворце сахарного короля весной 1922 года я встретил врача Ленина, известного немецкого нейрохирурга профессора Готфрида Форстера. Его оценка состояния здоровья Ленина была не слишком обнадеживающей. Он особенно подчеркивал нежелание Ленина дать себе полный отдых, необходимый ему по состоянию здоровья.

Он всегда говорил: ’’Мне еще так много надо сделать, а времени осталось так мало”. Это были пророческие слова. Я всегда считал, что если бы Ленин работал не так много, он мог бы жить гораздо дольше.

Благодаря профессору Форстеру я мог следить за состоянием здоровья Ленина. В конце лета 1922 года Ленину стало гораздо лучше, и осенью он смог приступить к работе. Он несколько раз выступил с речами. Профессор Форстер уехал в отпуск в Германию, и в Москве все считали, что глава советского государства поправился. Но, как говорил профессор, только абсолютный покой и отдых могли приостановить неумолимое течение болезни.

Зимой 1922 года здоровье Ленина опять ухудшилось. Он пережил инсульт, в результате которого была парализована его правая сторона.

Ленина перевезли в Горки, расположенное в 35 километрах от Москвы загородное поместье, ранее принадлежавшее текстильному магнату Савве Морозову. Это был очаровательный дом в итальянском стиле с мраморными колоннами, расположенный в прекрасном парке.

Здесь боролась со смертью ленинская железная воля. ”Мне еще так много надо сделать”, – повторял он. С поразительной настойчивостью Ленин снова учился говорить при терпеливой поддержке жены Надежды Крупской и сестры Марии Ульяновой. Его правая рука не действовала, но он учился писать левой.

К его постели были созваны известнейшие специалисты со всего мира, но они немногим могли помочь. Не покидавший его ни на минуту профессор Форстер однажды сказал мне: ”Я чувствую себя его секундантом на страшной дуэли. Наука говорит мне, что случай безнадежный, но мысль, что Ленин должен умереть, не укладывается у меня в голове”. И его пациент еще раз начал поправляться и почувствовал себя лучше.

Комок подкатывается к горлу, когда я вспоминаю, что в это тяжелое время Ленин помнил обо мне и послал мне несколько слов с профессором Форстером: ’’Передайте молодому Хаммеру, что я не забыл его и желаю успеха. Если у него возникнут трудности, пусть немедленно даст мне знать”.

Ленин не нуждается в моих похвалах. История предоставит ему место среди великих мира сего, но я лично горжусь, что мне довелось с ним беседовать и заслужить хотя бы малую долю его одобрения и дружеское рукопожатие,

К концу 1923 года состояние Ленина настолько улучшилось, что он принял участие в охоте, сидя обложенный подушками в санях, и в новогоднем празднике для рабочих и служащих совхоза и санатория ’’Горки”. Был тут, конечно, Дед Мороз, и нарядно украшенная елка, и подарки.

А через три недели 21 января 1924 года внезапно и без боли Ленин был сражен смертью. И когда его выносили из дома в Горках в оцепеневший от горя мир, рождественская елка с мишурой и оплывшими свечками все еще стояла в большом зале, провожая его в последний путь.

Известие о смерти Ленина принес нам поздно ночью профессор Форстер. Он был совершенно подавлен. Конец наступил столь внезапно, а он вопреки здравому смыслу до последнего момента не терял надежды.

Россия никогда не забудет похороны Ленина. Я один из очень немногих оставшихся в живых людей, принимавших в них участие, что вызывает особое ко мне отношение в России сегодня. Незнакомые люди хотят пожать мне руку, потому что я пожимал руку Ленина и присутствовал на его похоронах на Красной площади.

Ближайшие соратники Ленина встретили поезд с гробом на одной из подмосковных станций и восемь километров несли его по улицам на собственных плечах, сменяясь каждые полкилометра. За гробом Ленина был послан лафет, запряженный шестеркой великолепных черных коней, однако соратники Ленина отправили его: они, и только они, должны нести тело своепгвождя.

Гроб установили в Колонном зале бывшего Дворянского собрания в Москве, где теперь расположен ЦК профсоюзов. Здесь, как будто спящий, Ленин лежал семьдесят два часа. Почетный караул из четырех человек менялся каждые пятнадцать минут – так много было желающих нести его. А тем временем через Колонный зал днем и ночью непрерывно лился бесконечный поток людей, пришедших отдать последний долг вождю. В этом безмолвном потоке прошло около миллиона человек.

В Москве в то время стояли сильные морозы – тридцать пять—сорок градусов ниже нуля по Цельсию. Чтобы пройти в зал, людям приходилось по пять часов ждать на улице. Длинная, медленно продвигавшаяся вперед очередь растянулась на километры. Метрах в ста друг от друга горели огромные костры, ночью все это вместе создавало таинственное и поразительное зрелище: темная масса людей, туманом поднимающееся вверх дыхание, багровые языки пламени и плывущие над ними тучи дыма. Из деревень, удаленных от Москвы на десятки километров, сюда пешком шли крестьяне, чтобы отдать последний долг человеку, наделившему их землей, о которой они мечтали веками. В специальных поездах из отдаленных городов России спешили в Москву представители местной власти страны, проклиная каждую задержку, боясь опоздать.

Ни один король, император или папа никогда не удостаивался подобных посмертных почестей. На Красной площади у подножия ви-личественной красновато-коричневой стены Кремля за два с половиной дня был построен Мавзолей. Рабочие работали посменно день и ночь. В день похорон в него внесли гроб с забальзамированным телом Ленина. Сверху на этом необычном здании, напоминающем одновременно египетскую пирамиду и мечту архитектора-кубиста, расположена трибуна, где находятся руководители Советского государства во время демонстраций и военных парадов. Здесь Ленин лежит до сих пор, будто спит, охраняемый почетным караулом, стоящим в изголовье и в ногах его гроба, в то время как мимо проходит непрерывный поток людей, по несколько тысяч в день, приехавших из самых отдаленных уголков России.

После того как ближайшие друзья Ленина поместили гроб с его телом в Мавзолей, по Красной площади шеренгами прошли воинские части Московского гарнизона. На трибуне Мавзолея среди группы руководителей партии и народа я видел Троцкого, все еще занимавшего должность главнокомандующего Красной Армии. Я видел, как его лицо светилось от гордости, когда проходившие мимо шеренги солдат кричали слова приветствия. Этот человек, посвятивший жизнь защите Революции и превращению Красной Армии в непобедимую силу, не обладал ленинской скромностью и преданностью делу. Он был невероятно тщеславен и хотел всегда играть ведущую роль.

В тот день на Мавзолее стоял еще один человек. Он не произносил речей и не принимал салютов, был молчалив и скромен, но его глаза напряженно следили за всем происходящим. Его звали Иосиф Джугашвили, впоследствии мир узнал его под именем Сталин.

Кто бы мог в то время подумать, что в ближайшем будущем он станет одним из самых могущественных руководителей России, в то время как Троцкий, лишенный власти и положения, будет выслан из страны и впоследствии убит в Мексике, как говорят, по приказу этого незаметно стоявшего неподалеку человека, ставшего вскоре самым ужасным тираном в русской истории.

Крупные сделки в СССР

В своей биографии один из самых богатых людей в мире Поль Гетти рассказывает о том, как однажды на вечере ко мне подошел один из гостей и стал настойчиво просить, чтобы я раскрыл ему секрет своего успеха в бизнесе, ответив на стандартный вопрос: как делаются миллионы.

По словам Поля, наморщив лоб я сказал: ”Вообще-то это не так уж и трудно. Надо просто дождаться революции в России. Как только она произойдет, следует ехать туда, захватив теплую одежду, и немедленно начать договариваться о заключении торговых сделок с представителями нового правительства. Их не больше трехсот человек, поэтому это не представит большой трудности”. К тому времени мой собеседник, поняв в чем дело, оставил меня в покое, сердито бормоча что-то себе под нос.

Однако в моем ответе была доля правды. Девять лет, проведенные в России в двадцатые годы, были насыщены напряженной работой, связанной с заключением и выполнением многочисленных сделок. Как во всяком деле, некоторые из них были успешными, а некоторые нет. Но в любом случае в эти годы мне было не до скуки.

Зимой 1922 года я второй раз побывал на Алапаевских рудниках, в этот раз в сопровождении брата Виктора. В то время между Екатеринбургом (Свердловском) и Алапаевском, расположенным в ста пятидесяти километрах на север, поезда ходили только раз в три-четыре дня. Случилось так, что когда мы прибыли в Екатеринбург, поезд только что ушел, и поэтому я решил отправиться в путешествие на санях. Мы наняли три упряжки лошадей с санями, по две лошади в каждой. Это была замечательная поездка днем и ночью по укутанным снегом лесам, с Тремя сменами лошадей в пути. Часто дорога вовсе исчезала, и заспанный ямщик предоставлял лошадям самим искать правильный путь.

Ямщик сидел спереди, а мы лежали сзади на охапках сена, закутанные в меха. По ночам путешествие становилось опасным: по лесу разносилось эхо волчьего воя, и время от времени мы замечали сверкающие глаза волков, следовавших за нами среди деревьев.

Как и для многих американских мальчишек, моим первым знакомством с Россией была история из букваря о стае волков, преследующих русскую семью, путешествующую в санях по лесу. Когда волки осмелели и стали кидаться лошадям на горло, несчастный отец бросил свирепой стае сначала одного сына, потом другого, и тем спас жизнь жены, старшего сына и свою собственную. Эта история припомнилась мне теперь, когда я заметил в лесу горящие волчьи глаза и мелькающие среди деревьев темные тени.

Вдруг Виктор впился мне в руку:

’’Где наш ямщик?” – закричал он.

Я поднял взгляд к облучку. Он был пуст, вожжи свободно болтались на спинах бегущих лошадей. Мы развернули сани и поехали обратно. Возбужденное воображение рисовало мне, как волки смыкают вокруг нас кольцо. Проехав несколько сот метров, мы обнаружили нашего ямщика, татарина, который, очевидно, заснул и свалился с облучка, когда сани наскочили на корневище. Татарин оцепенел от ужаса – он был уверен, что волки его немедленно сожрут. С криками благодарности он взобрался на сани и пустил лошадей в галоп.

Через несколько лет я познакомился в Москве с директором нью-йоркской меховой корпорации, который около двадцати лет провел на Аляске и в Северной Сибири. Мы говорили о мехах и коже, разговор коснулся волков, и я рассказал ему о нашей полной страхов ночной поездке по уральским лесам. Он саркастически улыбнулся.

”Ну они наверняка вас сожрали. Или, может, вы бросили им на съедение татарина?”

’’Нет, – ответил я. – Нам удалось вырваться, но мы еле унесли ноги”.

Он громко рассмеялся. ’’Хоть я повидал немало, но никогда не слыхал, чтобы волк нападал на человека, если только тот не ранен или не умирает. Причем это относится не только к вашим мелким волкам европейской части Советского Союза, но и к серым сибирским волкам, и к волкам Аляски, которые иногда бывают ростом с пони. Волк – животное трусливое, а истории эти – чепуха. Ни вы, ни ваш татарин ни на минуту не подвергались ни малейшей опасности”.

Я был просто возмущен. ’’Непохоже, чтобы так думал татарин, – сказал я, – а ему следовало бы знать. Ведь он жил в этих местах всю жизнь”.

Меховщик жестом отозвал меня в сторону. ’’Татары ничего об этом не знают. Говорю вам, все эти истории о волках, нападающих на сани – чепуха. Конечно, бешеный волк так же опасен, как бешеная собака, и даже больше, но на этом вся опасность кончается. Кроме того, волки не охотятся стаями – никогда больше четырех-пяти вместе, да и тогда это всего лишь самец, самка и детеныши последнего помета”.

Если он прав, то в этой поездке мне довелось познакомиться кое с чем поопаснее волков. Это был ’’самогон” – настоящая русская огненная вода, шестидесятиградусный спирт, приготовляемый крестьянами из зерна или Картошки взамен запрещенной с военного времени водки. Самогон не прозрачен как водка. Это – бледная, мутная, сшибающая с ног жидкость. Когда мы останавливались, чтобы сменить лошадей, нам давали ее ’’против мороза”, и она блестяще выполняла свое назначение. На вкус она – как жидкий огонь, перехватывает дыхание, но я, как видите, остался в живых.

Частью нашей концессии было несколько сот гектаров лесов и лугов. В лесах было много дичи, а реки и озера кишели рыбой. Асбестовый рудник представлял собой большой открытый котлован диаметром около трехсот метров, спускавшийся террасами вниз на глубину приблизительно метров тридцать.

Никогда в жизни не видел я более примитивного способа добычи. Рабочие скалывали руду громоздкими ручными сверлами, обычно на бурение шпура для динамитной шашки уходило два-три дня, После взрыва рабочие собирали осколки породы в корзины и вручную поднимали их на верхнюю площадку, где сидя рядами, отделяли асбест от породы с помощью молотков, какими обычно работают рабочие – строители дорог в Англии. Очищенная руда перевозилась на крестьянских телегах на железнодорожную станцию в пятнадцати километрах от рудника. При плохой погоде дороги становились непроезжими, и руда не отправлялась на станцию, а просто сваливалась у рудника.

До революции условия работы были исключительно тяжелыми. Рабочие ютились в грязных бараках, работали они по двенадцать часов в сутки шесть дней в неделю, а получали в среднем пятнадцать рублей в месяц. Мастера применяли плети, нередкими были драки и даже убийства. По воскресеньям все напивались – это было единственным развлечением.

Перед войной рудник принадлежал государству и при существовавших в то время ценах должен был приносить огромные прибыли. В действительности же, владелец расположенного поблизости конкурирующего частного предприятия с помощью взятки добился того, что самые богатые жилы не разрабатывались. На одной были воздвигнуты строения, а другая была превращена в свалку и завалена сотнями тонн пустой породы и мусора.

Введенная нами механизация и электроосвещение произвели сенсацию, никто из местных жителей никогда до этого не видел электрическую лампочку. Крестьяне приходили за десятки километров посмотреть на работу нашего пневмоинструмента, но наибольшим успехом пользовалась механическая лесопилка. До этого дерево здесь пилилось на доски вручную, причем, чтобы выпилить одну доску, два человека тратили целый рабочий день. Наша четырехдисковая автоматическая пила разрезала бревно на доски за несколько минут. Эта лесопилка была для всей округи как дар божий. Крестьяне волокли к ней бревна за десятки километров, чтобы только полюбоваться на работу машины, разрезающей бревно, ’’как нож масло”, хотя они могли бы покупать у нас доски по самой низкой цене.

Мы быстро заменили старую систему работы механической дробилкой и провели узкоколейку. По условиям контракта мы должны были построить для рабочих дома, обеспечить их школами, больницей, поликлиникой и некоторыми другими удобствами.

Я рассказывал, как мы обеспечили их продовольствием и кровом, но была и еще одна не менее важная проблема – одежда. Мы закупили в Нью-Йорке и привезли в Алапаевск большое количество оставшегося после первой мировой войны американского военного обмундирования, что нередко приводило к самым комическим результатам. Здесь, в глубине Советской России, можно было встретить людей, одетых в полную форму американского морского пехотинца, другие носили американские военные гимнастерки поверх мешковатых русских брюк и валенок или армейские фуражки в причудливом сочетании с овчинным полушубком. Матери переделывали шинели в детскую одежду. И хотя эти вещи не считались бы первосортными в Соединенных Штатах, в Алапаевске они производили огромное впечатление. Кое-кто даже пришел к заключению, что американская армия – единственная в мире, состоящая исключительно из миллионеров.

Когда в этот раз я вернулся в Москву, Виктор остался на руднике. Я сказал ему, что хочу, чтобы он все знал о бизнесе и был моим главным представителем в Алапаевске. В действительности, я старался вырвать его из когтей ’’черной пантеры”, известной в Москве женщины, на которой он собирался жениться, несмотря на ее репутацию соблазнительницы мальчишек.

В первые годы асбестовая концессия не приносила ожидаемой прибыли из-за падения цен на мировом рынке в результате перепроизводства асбеста в Канаде во время и после первой мировой войны. Однако по мере увеличения спроса внутри России к 1925 году, наша двадцатипятилетняя концессия начала, наконец, приносить прибыль.

Не слишком успешным предприятием оказался и открытый мной для торговли с Советским Союзом экспортный банк в Ревеле, в Эстонии, президентом которого я сделал дядю Александра Гомберга. Он был отличным бизнесменом, но не имел опыта работы в банке, и не заметил, что некоторые служащие воспользовались этим. В результате мы понесли большие потери, и нам пришлось банк закрыть.

Одним из весьма любопытных явлений в Москве была ’’черная биржа”. Теоретически обмен валюты частными лицами был запрещен, однако практически для этого был предоставлен один из пассажей ГУМа (большого государственного универсального магазина) на Красной площади. Обмен производился вполне открыто, для охраны обмениваемых крупных сумм даже предоставлялись солдаты. Мой брат Виктор был нашим представителем на ’’черной бирже”. Перед ним лежали стопки новых банкнот различного достоинства, которые он предлагал в обмен на рубли, нужные нам для текущих расходов. Новые стодолларовые банкноты всегда оценивались дороже, возможно, потому, что они были компактней и поэтому их легче было прятать. Любопытно отметить, что банкноты, выпущенные в Вашингтоне, котировались выше, чем выпущенные федеральными резервными банками в других городах.

Здесь можно было, например, встретить человека с мешком золотых монет, сотни три, достоинством по десять рублей каждая. Совершенно не скрываясь, он предлагал обменять их на советские рубли, американские доллары или английские фунты. Нередко на ’’бирже” появлялись и представители Госбанка, по мере необходимости они покупали или продавали собственную или иностранную валюту. Часть пассажа, где производились валютные операции, была отгорожена от публики, и за вход нужно было платить приблизительно пятьдесят центов. Помню, женщина, сидевшая у входного турникета и продававшая билеты, обычно держала перед собой на столе заряженный пистолет: в те времена иметь деньги в Москве было все еще опасно.

В действительности, ’’черная биржа” играла важную роль в процессе стабилизации советской валюты, одного из чудес в области современных финансов, хотя мир, может быть, и не понимает этого. О восстановлении курса марки принято говорить как об исключительном достижении. Но Германия —это современное государство с развитой промышленностью, пользовавшейся могучей поддержкой американских банков, в то время как Советский Союз добился стабилизации своей валюты исключительно собственными силами.

Заслуга в этом принадлежит Григорию Сокольникову, тогдашнему наркому финансов, позже возглавившему Всероссийский нефтяной синдикат, и Шейнману, тогдашнему председателю Госбанка.

Зимой 1921 года после подписания нашей асбестовой концессии я впервые посетил Шейнмана, только что назначенного председателем вновь организованного банка. Я встретился с ним в маленькой комнатке в здании на Кузнецком мосту. Здание реконструировалось, и мне пришлось осторожно пробираться между тачками с кирпичом и строительным раствором. Шейнман в то время занимался подбором служащих для своего учреждения, которое позднее, несмотря на скромное начало, превратилось в гигантское учреждение.

Он казался удивительно молодым для занимаемого поста, его оптимизм произвел на меня глубокое впечатление. Сначала мы обсудили возможности перевода фондов из Америки в Россию. Затем он, улыбаясь, сказал: ’’Доктор Хаммер, я слышал, вы – первый американский концессионер в Советском Союзе. А что, если вы станете также первым иностранным вкладчиком советского Государственного банка?”

Как раз в это время я начинал испытывать необходимость в советской валюте, поэтому я предъявил свое кредитное письмо, открыл долларовый счет и получил сберегательную книжку под номером один (не помню, скольким миллионам рублей соответствовал тогда мой первый вклад в пять тысяч долларов).

В то время общая стоимость быстро обесценивающейся советской валюты в переводе на иностранную не намного превышала тридцать миллионов долларов. Искусно применяя систему купли-продажи на ’’черной бирже” (естественно, как дополнение к быстрому росту благосостояния, последовавшему за объявлением нэпа), Государственный банк к середине 1924 года смог заменить ’’совзнаки”, как назывались тогда обесцененные банкноты, ’’червонцами” – обеспеченными золотом рублями, стоимость которых, как и довоенной валюты, составляла пятьдесят два американских цента. К концу 1928 года всего было выпущено приблизительно 1800 миллионов рублей, стоимость которых в иностранной валюте составляла более 900 миллионов долларов.

Летом 1923 года в Москве на территории бывшего дворца Сан-Суси, подаренного Екатериной Великой своему любовнику графу Орлову, проводилась грандиозная сельскохозяйственная выставка. Наша фирма хорошо к ней подготовилась, и я с гордостью вспоминаю развевающийся над нашим павильоном американский флаг. К этому времени мы представляли в Советской России не только Форда, но и многие другие американские фирмы, поэтому нашими экспонатами были не только тракторы Фордзон и автомашины Форда, но и другое оборудование американского производства.