Текст книги "Вольные города"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Наконец толпа вынесла лодку на широкую площадь, посреди которой стояла мачта с реями, с вантами и даже с генуэзским флагом на вершине. Сокол узнал ее: это была главная мачта с триремы «Святая Агнесса».

Около мачты был прилажен судовой колокол, перед ним сооружена часовенка чуть повыше человеческого роста. В ее углублении Василько увидел вырезанное из дуба изображение святой Агнессы, которое когда-то стояло в каюте капитана триремы. На четырех бочках, составленных в ряд, видимо, сгорая от нетерпения, подпрыгивал человек в черной рясе, в камилавке, лихо заломленной на затылок.

Когда лодку поднесли к бочкам и поставили на землю, два мужика подскочили к Соколу, подхватили его под руки и легко подняли на бочки. Третий взял под мышки деда Славко и забросил его туда же. Сказал при этом:

–                                           Подусох ты в Кафе-то, дед, целый год откармливать придется.    ,

Человек в рясе, раскинув руки, подскочил к Соколу, облапил его и, привстав на носки, поцеловал трижды. Потом повернулся к толпе, воздел руки к небу и воскликнул:

–      Православные казаки! Узрел господь мечтания наши, услышал молитвы наши и возвернул нам спасителя нашего и вождя! Падем все на колени и возблагодарим за это господа!

И все на площади опустились на колени с шумом и говором, в котором Васильку послышались и шутки. «Уж не насмешку ли какую выстроить хотят?»—подумал Василько и тронул деда Славко за руку повыше локтя.

–      Так надо, Вася, так надо,—шепнул дед.—Отцу Иохиму верь. Он знает, что к чему.

А отец Иохим поднялся (за ним поднялась и вся толпа) и заговорил нараспев, как в молитве:

–      Во времена для всех вас тяжкие и гибельные, человек этот собрал вас во едино стадо и, подобно царю Моисею, вывел на землю обетованную. И остался он в сердцах наших на многие годы, и кажинную заутреню мы молили бога о его возвращении. И внял спаситель нашим молитвам, сохранил нам атамана и снова поставил его над нами.– Тут отец Иохим помедлил немного и скороговоркой выпалил: – Атаману нашему слава!

–      Слава! Слава! Слава!—дружно гудело-на площади.

Когда толпа утихла, отец Иохим подмигнул атаману и шепнул:

–      Скажи им что-нибудь, пропади они пропадом.

Василько оглядел народ, снял шапку, смял ее в руке:

–      Не чаял я увидеть вас, друзья, да вот бог привел. И я говорю вам: здравствуйте! – Площадь загудела приветно.– Вижу, вы, слава богу, живы, ну, стало быть, и я буду с вами жив. Принимайте к себе.

–      Расскажи, где был?! – раздалось из толпы.

–      Успеете! – крикнул отец Иохим.– Дайте отдохнуть человеку, путь вон сколь далек был, понимать надо!

В ближних рядах раздался шум недовольных, но отец Иохим погрозил кулаком.

–      Ишь вы, греховодники. Сказано: всему свое время.

От бочек долго пробирались сквозь людское месиво, атаману то и дело встречались знакомые по Черному камню ватажники, каждый тискал его, перебрасывались несколькими словами.

Сельбище, собственно, и состояло из окружавших площадь землянок, глинобитных лачуг и коробок, сколоченных из корабельных досок и разбросанных в беспорядке. Дальше виднелся ров с земляным валом, в нем поблескивала вода.

Василько прежде других надеялся увидеть Ивашку, но его почему-то не было. Когда он спросил об этом деда, тот коротко ответил:

–     К нему и идем.

Чуть на отшибе, ближе к берегу, показался высокий, по сравнению с лачугами, дом, сложенный из серых необожженных кирпичей.

И тут, около ворот дома, Василько увидел Ивашку. Он заметно постарел, но стал осанистее, полнее. От прежней худобы не осталось и следа. Он, видимо, ждал атамана и, завидев его, спешно пошел навстречу. На мостке, переброшенном через канаву, обнялись, и Булаев сказал тихо, словно жалуясь:

–     Устал я без тебя, атаман.

В доме было всего два окошка,– по одному на комнату. Оконца эти были круглые, отороченные дубом. Василько догадался: с корабля. Внутри первой комнаты все было чудно и необычно. Ивашка, как видно, перетащил сюда целиком капитанскую каюту и обложил ее кирпичами. Вся мебель, в том числе и большой круглый стол, была корабельная. На столе стояли вина, закуски. Пахло кизячным дымом, сивухой и жареным мясом. Около стола хлопотал плечистый молодой парубок в серой, ниже колен, рубахе, вышитой по косому вороту затейливыми цветами. Увидев Василька, он улыбнулся, показав два ряда белых ровных зубов. Эта улыбка напомнила кого-то.

–     Узнаешь? – спросил Ивашка, глядя на парня.

–     Неужто Андрейка?!

–     Он самый, пропади ты пропадом,– гаркнул отец Иохим, усаживаясь за стол.– Давай, отрок, наливай – в горле пересохло.

–     Да ты, Ешка, подожди,– строго произнес Ивашка.

–     Как это подожди, как подожди,– возмутился отец Иохим,– я из-за этого стола проповедь на майдане не договорил, сюда стремившись. Эх, атаман, какую проповедь я было приготовил, пропади ты пропадом.

–     Не кощунствуй, Ефимушко,– тихо упрекнул его Славко, снимая с плеча гусли.– Пастырю этак-то негоже.

Пока Василько обнимал Андрейку, в комнату вошла с большой глиняной миской женщина. Поставила миску на стол, подошла к атаману, поклонилась в пояс.

–     Так это же Полиха! – воскликнул Василько.– Дай глянуть– то на тебя.– Полиха тоже раздобрела, стала круглолицей, большая русая коса лежит венцом на голове. На девке серый сарафан с теми же, что и у Андрейки, цветами по подолу. Атаман прижал ее к груди, потом вытер концом платка, накинутым на плечи, повлажневшие глаза. Все сели за стол.

–     Где-то мои гребцы?– спросил Василько.– Тоже, поди, голодны?

–    Их покормят. Сказано.

По первой чарке выпили за счастливый приезд атамана, потом пили просто так, много ели, благо мясо на столе было и жареное, и пареное, и соленое, и копченое.

Охмелев, Василько спросил:

–    Где ты вино берешь? У фрягов?

–    Скажи, Ешка, где мы берем вино,– Ивашка усмехнулся.

–    Вестимо где – у Ионаши. Там его сколько хошь. А фрягов давно в Кафе нету, пропади они пропадом.

От упоминания ненавистного имени у атамана хмель из головы вон.

–    Разве Ионаша с вами?!

–    Уж боле как два года. Лавку держит, в Кафу ездит – торгует. А что?

–    Видать, новостей у вас в ватаге много? Расскажи.

–    С самого начала?

–    Давай с самого...

–    Ждали мы тогда тебя. Долго ждали,– начал, как бы оправдываясь, Ивашка,– думали, бросил ты нас, с купчихой остался. А фряги по кораблям садят железами, того и гляди в щепы разнесут. Потом прибег Семка Чурилов, говорит: тебя на подворье и не было. Мы, грешным делом, подумали—лжет. Думали, купцы тебя сокрыть захотели. Сорвались мы, поплыли. Слава богу, ветер попутный был. Добрались до Корчева, нашли подходящих корабельщиков, сами к тому времени в парусах так и не разобрались. Корчевцы согласились провести нас до Азова, потом и на Дон. На Дону-реке болтались, почитай, два месяца, ветров попутных было мало. Это тебе река, а не море. Да и мелей боялись, будь они неладны. Уж совсем к осени добрались вот на это место и сели обоими кораблями на мель крепко-накрепко. На берег сошли, что же делать оставалось? Смотрим: с одной стороны лес, с другой – роща, место тоже веселое. Решили селиться. Нарыли в берегу нор, как кроты, надумали зимовать. Собрались на круг – все те же думы: что жрать будем? Судили-рядили долго и ничего кроме не придумали, как поклониться Микене. Дали ему храбрых молодцов сотню, оружие что ни на есть самое справное и послали в степь. Отбил он у ордынских пастухов две отары овец... Сколько, Андрейка, их было?

–    Три тыщи с половиной штук.

–    Может, и больше – считали плохо. Но не в счете суть. Знали мы, что ордынцы нам сего не простят, и стали ров рыть, насыпь сделали, приготовили все мушкеты и пистоли, зелье с кораблей сняли, в рощах на деревьях гнезда дозорные уладили. Ждать пришлось недолго, по первому снежку задымили дозорные костры– недруг близко. Изготовились мы, ждем. Зашевелилась снеж-

пая степь, почернела от всадников, а мы ждем. Катится на нас лавина, а мы ждем. Подоспела пора – ударили из мушкетов, сразу сникла передовая волна, поредела. Тех, кто проскочил, из пистолей прицельно добивали. Не столь от потерь, сколь от страха перед «диковинными стрелами» ордынцы повернули вспять, да и не тревожили нас всю зиму. А мы по-хозяйски убитых лошадей татарских переделали на солонину, шкуру на обувь перешили...

–     И паруса тоже перешили,– вставил Славко.

–     А подожди ты с парусами. Паруса уж потом... А по весне прибег к нам на лодчонке Ионаша...

–     Нет, ты расскажи, как святыню осквернил?—кипятился дед Славко.

–     Ну и расскажу. Посредь зимы прибился в ватагу один монашек вшивый...

–     Это я, стало быть,– спокойно уточнил отец Иохим.

–     Да, ты, Ешка.

–     Отец Иохим,– еще раз уточнил Ешка.

–     И поселил я его на свою голову рядом с дедом. Ты ведь знаешь, атаман, в то страшное время о боге забыли. Мы совсем о вере не думали – не до того было. А тут эти два душеспасителя стали меня и ватажников стыдить, веру православную стали в нас пробуждать. И придумал этот хмырь болотный Ешка...

–     Сказано тебе —отец Иохим...

–     И придумал Ешка превратить корабль «Святую Агнессу» в церкву...

–     И не только в церкву, но и в святыню. Ибо ведомо было: обитель сия вывела вас на волю.

–     «Агнесса» к той поре вмерзла в лед, и стал Ешка водить туда ватажников кажинную неделю молиться. Я тоже ходил... Себя назвал он отцом Иохимом, хотя, поверь мне, атаман, ни одной молитвы не знает. Не знаешь ведь, Ешка?

–     А проповеди? – Ешка допил из чарки вино.

–     Проповеди читает бойко. Как начнут с дедом ватажников стыдить да увещевать – выходят они оттуда не то чтобы казаки– разбойники, а истинно ягнята. А из святых Ешка знает всего двух: Илью-пророка да Моисея. А придумал он, это уж по твоему, дед, наущению, ты не отпирайся, завести своего пророка, чуть ли не святого. И кто этот пророк —тебе, Василько, ни за что не угадать...

–     Я еще менее отца Иохима о пророках наслышен. Ты уж сам говори, кого.

–     Тебя! Да, да. И кажинную заутреню ватажники молили бога о возвращении к ним воина-освободителя Василия Победоносца.

–     Зачем это? – серьезно спросил Василько.

–   Человек верой силен,– сказал дед Славко,– а тебе они и ранее, как святому, верили, и на вере этой ватага держалась, и нам ли эту веру было терять в годину шатаний и раздоров? Может, без веры в твое возвращение да без святыни той разбрелись бы людишки, кто куда, и снова бы влачили ярмо по иным разным местам. А сейчас мы, как и при тебе,– вольны.

–   А ежели я вас на войну позову?

–   Это уже было однажды. Разве мало легло другов наших в Кафе? А упрекнул ли кто тебя в этом? Потому как в битву за волю ты людей водил. Ежели и сейчас за истинную свободу на войну позовешь – пойдут. Может, не все, но многие. Ибо нашими, с отцом Иохимом, стараниями они еще больше верят тебе.

–   Ивашке разве не верят?

–   Ивашка совсем другой человек. Он над телесами ватажников власть имеет, а над душами и умами владей ты.

–   Я отару пасти буду. Надоело мне все, устал,– сказал Ивашка, не то соглашаясь с гусляром, не то обидевшись.

–   Ладно, Ивашка, говори дальше...

–   Зиму прожили кое-как, голода, правда, не было, к весне стали думать, как дальше хозяйствовать. Овец надумали разводить: степь без конца и края, травы сколько хочешь. Землю пахать начали, хлеб посеяли. Все вроде бы пошло хорошо. В начале лета прибежал до Дону Ионаша и рассказал, что туркове взяли Кафу... и про тебя рассказал, будто видел в Стамбуле, в цепях. И еще сказал, что султан про наши корабли разнюхал и пошлет за ними войско. А нам это, сам понимаешь, совсем не к чему. И решили мы те корабли разобрать, все одно пришла пора жильем обзаводиться, не в норах же все время жить, а лесу тут на сто верст в округе ни палки. Рощи рушить не хотелось – дозор и то поставить негде будет. А дед с Ешкой давай этому воспротивляться. Дескать, святыню рушить не дадим. Ватажники, вестимо, за них.

–     Ты посмотри,– сказал атаману дед Славко,– паруса священные на портки перешили. Это ли не кощунство...

–     Не перебивай, старик, а то брошу говорить... Грек Ионаша масло в огонь подлил: сказал, что Агнесса святая не из православных и молиться ей грех. Тут уж совсем разброд пошел. Микеня со своими казаками от нас отвалился – теперь его стоянка на пол– согни верст пониже.

–     Была у собаки хата,– заметил Ешка.– Разбойничает твой Микеня, караваны грабит.

–     Ладно, пусть грабит. Я тут ни при чем.

–     Как это ни при чем? Ты отпустил. Снесть бы ему голову, другим бы не повадно было.

–     На вторую зиму Ахматовы ордынцы зачастили. То один набег, то другой. Меньше хозяиновали, чем воевали. А людишек

к нам прибывает все больше и больше. Набежали всякие прохво– сты. Держать их в послушании все трудней и трудней. Да надо ли держать и доколе держать? Вот голова от мыслей сих разламывается. Потому отдам я тебе атаманство не только с радостью, но и с покорным прошением. Буду при тебе, кем хочешь, только осло– бони от атаманства. Еще раз говорю: устал я.

–     Загадал ты мне, Иваша, немалую загадку,—сказал Василько,– и пока я на людей да на жизнь вашу не погляжу, разгадывать не стану. Недаром на Руси говорят: утро вечера мудренее.

Когда Ешка и дед Славко ушли к себе, Василько спросил хозяина:

–     Я вижу, мешали они тебе?

–     И тебе будут мешать.

–     Это как же? Растолкуй.

–     А вот так. Ты, я чаю, не просто так с турецкими гребцами приехал?

–     Не просто.

–     Они думают, что ты ради воли с турками хитришь. А как увидят, что султанову сторону гнуть будешь – из пророка в великого грешника превратят – и делу конец. Так что ты с ними лучше в открытую...

–     А я разве по-иному делал когда-нибудь?

Укладываясь спать, Василько спросил:

.– А баб в ватагу берете?

–     Берем. Почин твой был. С Полихи.

–     Ты ее... женой?

–     Служанка. Я с другой венчан. Может, жива...

–     А моя жива, как ты думаешь?

–     Бог ее знает.

Утром, чуть свет, Василько вышел на стан, расспросил, где лавка Ионаши, и пошел туда. Понял, что Ионаша оба раза в ватагу приходил не по своей воле. И его он по темечку тюкнул не просто. «Схвачу мерзавца и вытащу на круг. Осудим и с камнем в воду»,—думал атаман, подходя к дощатой лачуге.

Рывком отворив дверь, Василько ворвался в лачугу. Она была пуста. Сквозняком через открытую дверь сдуло сухую траву с лежанки, на полках загремела пустая посуда. «Сбежал, мерзост– ник»,– произнес сквозь зубы атаман, захлопнув дверь.

Целый день ходил он по стану, побывал в кошарах и на хлебных полях, говорил с людьми и все больше и больше понимал усталость Ивашки. Вспомнив мечту его о вольном городе в степи, атаман понял, как тяжело было Ивашке окончательно похоронить ее здесь. А о том, что мечту эту он похоронил, было видно по всему. Отары, пашни, кузницы, швальни имели и держали те ватажники,

которые прибыли с Ивашкой на корабле. Разобрали корабли. Доски, брусья, гвозди, паруса и снасти поделил-и они между собой,, оставив на майдане только мачту да изображение лика святой Агнессы. Поэтому устроили себе кое-какие жилища и были кое– какие достатки. А вся голытьба, прибившаяся к ватаге позднее, оказалась у старых хоеяев в работниках, жила по лачугам, в норах, а то и просто, в бочках. О каком вольном, равноправном житье речь, если тот же ватажник, недавно сам бывший в цепях, рад заковать теперь в »такие же цепи другого? Сам был нещадно бит, а сейчас готов сунуть кулаком в рыло работнику своему по любому поводу. Если у Норного камця люди были равны, то теперь разделились на бедных и богатых, и если ватажники в Кафе поднялись на богатеев, то теперь у них самих бедняки устраивают волнения и беспорядки. Вот тебе и вольный город!

...А вечером, позвав к Ивашке деда Славко, атаман начал разговор:

–     Вольный город, о коем мы вместе мечтал следует забыть. Не здесь этот город возводить надо и не так. Нам такая затея не по зубам.

–     А кому по зубам? – спросил Ивашка мрачно.

–     Всему русскому люду надо за волю битйся. Вся Русь*у ордынцев под пятой, а мы только о себе думаем.

–     К чему этот разговор – не пойму?

–                                                                                                          А к тому, чтр недалеко то время, когда    Москва плечи                                                                                    рас

правит и хана Ахмата с себя стряхнет. Вот нам бы Москве помочь, тогда – может быть...

–     Если у великкнязя силы на ордынцев есть, он и сам справится без нас, а уж если одолеет его хан – мы, голытьба, ему не спасители.

–     Не скажи, Иваша. Теперь я около турков потерся, многого наслушался и кое-что знаю. Ихний султан хитрый, стерва, а советники его еще хитрее, и я знаю, что они* надумали. Они хотят хана Ахмата с Иваном, князем Московским, столкнуть – пусть-де подерутся. Ныне княжество Московское силой великой наливается, оно скорее всего Орду развеет...

–     Ну и слава богу,– гусляр перекрестился.

–                                                                                                          Не больно и слава, много сил придется    Москве на                                                                                  ордын

цев положить, ослабнет Москва, и тогда туркове тут как тут.

–     Мы-то тут причем? – Ивашка до сих пор сидел угрюмый, а сейчас у него вдруг появился к разговору какой-то интерес.

–     А при том, что султан меня сюда для этого и послал. Чтобы я всю вольницу степную собрал, да когда Ахмат на Москву уйдет, все бы его улусы растрепал и пограбил.

–     Ну, а дальше что султан для нас придумал?

–     Вы, говорит, люди простые, бедные, вы, говорит, татар ненавидите, а князей да бояр ненавидите еще больше. И мы, говорит, пустим вас на Москву первыми. Сброю вам дадим, все дадим– князей да бояр бейте, сами на их место вставайте и нам служите. Мы, говорит, дань с вас брать не будем, только, говорит, братьев наших не трогайте—каванского хана, ногайского и протчих.

–      Врет, баранье сало!

–      Вестимо, что врет. Но я согласился. Для того, чтобы к вам приехать, чтобы все это обдумать, обсудить. Вот теперь давайте думать...

–      Отца Ефима бы позвать,– сказал Славко.

–      Ни в коем разе. Разговор, сами понимаете, тайный, никто, окромя нас троих, знать не должон. А поп ваш – человек пришлый, и кем послан, мы не знаем. Вот Ионашу взять: вроде с первых ден наш ватажник, а на деле сперва ханский соглядатай, теперь султанский. Да и меня все тот же Ионаша в туретчину запродал.

–      Да неужто?! – Ивашка аж привстал.– Ему голову оборвать надо! И каков хитрец! Первым твоим защитником тут был...

–      Убег, мерзавец. Но не о нем речь. Как дальше с ватагой быть?

–      Ты больше нашего знаешь– ты и говори.

–      Я так мыслю: на нас с колом – мы с дрекольем, на нас хитростью и подлостью—мы и того тошней. Неужто султана не обманем, а?

–      Ну говори, говори.

– – Ватагу мы ему соберем – пусть дает нам оружие, деньги. Хана Ахмата побьем и пограбим, а то закисли вы тут со своими овечками...

–      Потом што? – нетерпеливо молвил Ивашка.

–      Потом будет самое главное: Москве помогать.

Ивашка долго молчал, морщил лоб, скреб бороду.

–      Ну, даст бог, Москве мы поможем,– заговорил он,– турок отгоним, а сами куда? Вот мне куда податься? Снова к хромому дьяволу, моему князю старому? Может, мне эта Москва-то и не к чему?

–      Да ты русский человек али нет?

–      Ты, дед, молчи. Теперь твое дело у хана ли, у пана ли – все одно в гусли играть. А я сам ищо в силе, да и Андрюшка во» растет. Его тоже князю в прибыток?! Вестимо, я русский, вестимо, свое Подмосковье и сплю и вижу, истосковался весь. Но я хочу, чтобы мы все: и ты, атаман, и ты, дед, и все наши други-ватажни– ки – кровь проливали не зря.

–      Думал я и об этом,– сказал Сокол.– Было время, когда по Дону плыл. Бери-ка ты, дед, снова посох, проси у Ивашки в паводыри Андрейку да пробивайся-ка на Москву. Расскажи князю Ивану нашу задумку и выговори нам спокойную посадскую жизнь.

–     Я тя, Вася, понимаю, окромя меня идти некому, только силы мои теперь не те,– промолвил дед, но в голосе его Василько заметил радость,– не дойду, того и гляди.

–     Может, Андрейку послать одного? Возрос парень, смышлен.

–     Нет, нет. Я тоже пойду. Андрюшку хромать научу—два убогих, кому мы нужны? Может, хоть кости свои на родной земле схороню.

–     До истока Дона вас проводим. От истока до реки Прони пешком. А по Проне до Оки. Там лодку купите – денег дадим. Как, Иваша, ты мыслишь?

–     А турки, что скажут, когда узнают, что дед куда-то ушел?– спросил Ивашка, видимо согласившись с планом атамана.

–     Об этом ты подумай. Тебе поганых околпачивать не впервой. Помнишь, как Джаны-бека обманул?

– Пойду, позову Андрюшку,– сказал Ивашка и поднялся.– Уж если мне не доведется, может, сын на родные места поглядит.

* * *

Становище ждало круга. Появился атаман – стало быть, жди перемен. Слухами полны все лачуги, землянки, норы.

Первыми подняли тревогу питуки: куда-то исчез Ионаша и хмельное покупать негде. Потом узнали – корчмарь, оказывается, засадил когда-то атамана в цепи и потому удрал. Через день еще новость: вместо него корчмарем будет Андрейка Булаев. При большом стечении народа молодого купца с гусляром проводили в Кафу за товаром.

Спустя день прошел слух: Василько замыслил большой поход на Орду и думает скликать всех ватажников, раскиданных по Дону, и даже будет звать Микеню с ватагой. Наконец, круг собрали, и все слухи подтвердились. Атаман Сокол сказал на круге, что ватажникам в соседстве с ордынцами не житье, да они и сами это понимали, поэтому зовет Сокол в поход на Ахмата с тем, чтобы его из степей выгнать. Ватаге будет помогать турецкий султан, который с ватажниками хочет жить в дружбе.

Зов в поход, как и прежде, начинается со слов «Вольному________

воля». Споров на кругу было мало, ибо отец Иохим этот зов благословил как дело богоугодное и христианское. Несогласных было еще меньше – сказано было на кругу, что отнимать у неверных наворованное не грешно. А сие означало: можно грабить.

Плохо верилось в одно – в турецкую помощь. С чего бы, думали ватажники, султан встанет супротив своих же бусурманов. Но на третий день после круга пристали к становищу три большие фелюги с оружием, и привез это оружие сам паша Авилляр. Пробыл он у них всего сутки, пообещал ватажникам денег и куда-то уехал с атаманом. Ивашка Булаев рассказал казакам, что уехали они разведать местность. А через неделю стало известно: лодку, на которой выехали в Кафу дед Славко и Андрейка, нашли на берегу ниже стана в верстах двенадцати, перевернутой и разграбленной. Андрюшку и старца злодеи, видно, утопили. Ивашка послал много людей на розыски, но те вернулись ни с чем. Пало подозрение на молодцов из шайки Микени: лодку нашли недалеко от его стана. Сам Микеня не отпирался. Только сказал:

– Может быть, и наша оплошка вышла. Упредить надо бы.

Ивашка страшно бранился. Ходил не в себе.

ПОСОЛ СУЛТАНА

Нынче в Бахчисарае тревожно.

Теперь хан Менгли-Гирей в Крыму не хозяин. Теперь в Кафе живет наместник султана, молодой сын Баязета – Мухаммед. Что он скажет, то и хан должен делать. А попробуй, не согласись – сразу пришлют из Стамбула шелковый шнурок. Это означает: кровь хана священна, ее проливать нельзя, вот тебе шнурок – удавись сам и уступи место другому хану, более послушному. За то, что хан царю Московскому шерть дал и до сих пор дружбу эту держит, тоже султан может огневаться.

У султанского наместника еще молоко на губах не обсохло, а он кричит на хана, будто на простого слугу. Кичится силой Османской державы, а чтобы защитить хана – этого нет. В прошлом году налетел на Бахчисарай брат хана Ахмата Зенебек, Менгли– Гирея из нового дворца выгнал, а наместник Баязета пальцем о палец не ударил, чтобы ему помочь. Пришлось хану самому собирать по всему Крыму войско да того Зенебека вытурять. Мухаммед, вместо того, чтобы обеспокоиться, хана назвал сонным зайцем и сказал, что отпишет отцу: хан-де, мол, Бахчисарай чуть было не проспал.

Хану стало ясно, что теперь друзей у него, кроме князя Ивана, нет, должность ханская ненадежна и надо договариваться с Московитом на случай нужды. И пошел в Москву гонец с письмом хана. А в письме сказано:

«Султан посадил в Кафе сына своего; он теперь молод и моего слова не слушается, а как вырастет, то слушаться перестанет совсем, я также не стану слушаться, и пойдет между нами лихо: две бараньи головы в один котел не лезут. Если по грехам придет мне истома, если конь мой будет потен, то ты мне опочив в твоей земле, дашь ли?»

Иван немедля же послал крепкую грамоту с золотой печатью:

«Дай, господи, чтобы тебе лиха не было, брату моему Менгли– ЗГирею царю, а если что станется в юрте отца твоего, то приедешь ко мне, и от меня, от сына моего, братьев, от великих князей тебе и детям твоим лиха никакого не будет. Если захочешь уйти прочь, нам тебя не держать. А сколько силы моей станет, буду стараться посадить тебя снова на отцовское место».

Недавно приехал посланник султана паша Авилляр и немного хана успокоил. Баязет за дружбу с Москвой хана не упрекает, приказал эту дружбу крепить, и если Ахмат золотоордынский на Ивана войной пойдет, то Ахмату в спину надо ударить и землю его повоевать. И еще просил султан помочь Авилляру в поездке на Орду.

Это сделать было нетрудно: снарядил хан два десятка воинов, дал им по запасному коню, и проводили они султанского посла до Дона, до ватаги.

* [9] *

Было это давно. Где-то в глубине Азии на берегах голубого Онона вырос умный, храбрый и жестокий воин Темучин. Он сбил все монгольские и татарские боевые дружины под свою руку и под именем Чингиз-хана повел их на завоевание вселенной. Воины великого кагана бросили под копыта своих коней большую часть Китайского государства, подобно саранче, опустошили Среднюю Азию. После малого перерыва два искусных вождя хана Чингиза– Субэдэ и Джебе огнем и мечом прошли по Хорезму, Ирану и Грузии. Через Ширванское ущелье могучей лавиной ворвались в половецкие степи.

Сын Чингиза Бату-хан повел темную силу дальше – на русские земли. Пала мать городов русских – Киев, погибли в огне и сечах пребывавшие в раздорах и рознях княжества Рязанское, Владимирское, Суздальское, Московское. Застонала под татаро– монгольским игом Русь.

Покорив множество земель, не ушел Бату-хан на родину отцов, потому что родился в седле во время похода и не тянуло его домой, как многих старых воинов. Он остановился в богатых выпасами половецких степях, основал новое государство свое и назвал его – Золотая Орда. На берегах реки Итиль¹ поставил золотой шатер, с бунчуком Великого кагана на шесте, и возник вокруг этого шатра город Сарай. Брат Батыя – Берке-хан пошел дальше, и на притоке Итиля, речке Ахтубе, воздвиг свою столицу. Ее назвали Сарай-Берке.

Шло время – сменялись ханы. Были среди них умные и глупые, иные умножали славу Орды военными победами, расцветом ремесла, торговли, иные терпели поражения в битвах, а свои столицы оставляли в запустении. Но иго, положенное на Русь, держали крепко.

Нынешний владетель Сарай-Берке, хан Ахмат, не очень умный, но и не глупый. Одна у хана заковыка есть – хвастун. А сыздавна известно: если человек хвастун, значит, и трус разом. Подвигов у него больше на языке, чем на деле. Еще по зиме послал Ахмат в Москву своего двоюродного брата Зунат-хана за поминками. Со времен Бату-хана велось: русские князья навстречу ханским послам выходили пешком, потом кланялись до земли, потом прикладывались к ханской басме^[10], подносили послу кубок серебряный с кумысом. Потом слушали, как толмач читал ханскую грамоту, и становились при этом на колени. В ту зиму Иван, русский князь, навстречу Зунат-хану не вышел, оказался хворым. Вместо кумыса послу подал медовой браги, сославшись на то, что кобылицы у русских зимой не доятся. А правоверному брагу пить не велел пророк, и Зунат увидел в этом насмешку. Басму, правда, князь к голове приложил, грамоту выслушал на коленях, однако поминки дал бедные, малые, а дань платить обещался, как договорено.

Когда Зунат-хан обиделся на малые и худые подарки, Иван ответил, что по русской обыклости дареному коню в зубы не смотрят.

И вернулся посол в Сарай-Берке ни с чем.

Хан Ахмат обругал брата старым верблюдом, трусливым шакалом, на князя Ивана высыпал проклятия, все, какие знал, и повелел готовить второй посольский поход на Москву уже не налегке, как первый, а с купцами.

Творить посольство он повелел Кара-Кучуку – своему самому решительному и суровому сераскиру. И взял Кара-Кучук с собой шестьсот воинов из своего байрака да сорок тысяч лошадей для продажи. Торговать лошадьми в Москве будут более трех тысяч купцов. В случае чего, купцы эти сядут на коней – все одно они никакие не купцы, а воины из этого же каракучукова байрака. И вот тогда пусть попробует князь Иван подать вместо кумыса свое медовое пойло! Пусть попробует говорить с послом хана неуважительно!

В поход собирались долго. Ахмат послал своих людей к Кашмиру в Литву, к хану Менгли-Гирею в Крым и к Казанскому хану. В этом походе он решил князя Ивана, если он окажет властителю Золотой Орды неуважение, с Московского престола сор

вать, привести в Орду и повесить за ребро на крюк. Но прежде чем решиться на это, надо было знать, что думают об этом соседи.

Вести приходили тревожные. Первый посланник вернулся из Казани, там на троне сидит Алихан, сидит нетвердо, подданные просят вместо него Магмет-Аминя – московского выкормыша. Посланника Ахматова он принял холодно. От круля Хазиэмира привезли письмо. Читал его Ахмаг четыре раза и никак не мог понять: поможет ему круль или не поможет? В Бахчисарае посланник болтался больше месяца, к хану Менгли пойти не осмелился. Узнал, что у Гирея с Иваном шертная грамота подписана и до– ровор этот Гирей рушить не намерен.

Пока ждал хан посланников, пока выслушивал, весна прошла.

Уже, как велось со времен Бату-хана, вылез Ахмат из дворца и перешел в летний шатер. Уже выстоялись в степи травы, уже стали терять свою сочность, так недолго и время упустить. Более сорока тысяч коней надо в пути чем-то кормить. Да если еще и помощи со всех сторон не будет – стоит ли посылать послов? Опять попусту съездят. Совсем тогда обнаглеет Московский князь. Не лучше ли подождать удобных времен? Только было хан хотел распустить посольство, приехал в Сарай-Берке человек от султана Баязета. Ахмат знал: при имени Баязета дрожат властители всех держав, а уж про братьев по вере и говорить нечего. Сам Ахмат про Баязета неуважительно не говорил даже наедине, хоть и считал его по роду ниже себя.