Текст книги "Вольные города"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

–      Ежели не сражаться, зачем в такую даль идти? – спросил Андрей.– Надобно непременно Угру перейти, тайно на берегах тех укрепиться и по святому примеру великого предка нашего князя Дмитрия Донского вторую Куликовскую битву ордынцам устроить и не токмо волю нашей земле добыть, но и славу великую. Верно сын твой изрек: аль мы трусы? Ответь, княже, чего мы тем стоянием добьемся?

–      Еще раз говорю: на правый берег ходить не велю,– упрямо твердил великий князь.– Своевольничать не след, единым замыслом войско сильно, а не разнобоем. Придет пора, скажу: «С богом, на битву!..» А пока...

–      Для чего же, отец, в наши руки полки даешь? – крикнул молодой князь.– Вон, Ваську, дьяка, пошли тогда,– пусть стоит. А мы воеводы!

–      Береженого бог бережет, сынок,– мягко промолвил Иван Васильевич.

–      Тебе в Коломне теперь никто и не грозит. Чего беречься? А мы орду как-нибудь встретим.

Все замолчали. Великий князь изменился в лице, все думали, вспыхнет сейчас, опалит сына гневом. Но Иван Васильевич посмотрел на сына не то с упреком, не то с сожалением и неожиданно тихо сказал:

–      Нам, сынок, как-нибудь нельзя. Не ты и не я на орду идем. Вся земля русская поднялась, весь народ. А народ беречь надо, ому дел впереди много: отчизну свою устраивать надо. Не забывай сего и ты, брат Андрей, и все вы не забывайте. И сегодня же, с богом, ведите полки на Угру. Медлить нельзя. Я больше не держу вас, воеводы.

Когда Холмский, Иоанн и Андрей вышли, Иван Васильевич сказал:

–      А теперь давайте о мирных делах посоветуемся. Скажи-ка мне, Григорий сын Андреев,—он обратился к боярину Мамону,– как нам пропитание на Угру подвозить? И где его взять? И не возьмешь ли ты эту заботу на себя?

–      Возьму, государь,– басом ответил дородный Мамон,– со– лонинки у меня в запасе достаточно, говядины я в Боровске закуплю, просо в Медыни мне обещано. Прокормим угрянские полки с божьей и твоей, князь, помощью.

–      Дарует бог нам победу – сочтемся, боярин. А коли под копыта ордынские ляжем, бог простит.

–      Я не к расчетам сказал...

–    Я тоже. А ты, Иван сын Васильев, сказал бы мне, чем нас до се давила орда? – спросил князь.

–    Известно чем – конем,– ответил Ощера.

–    Истинно так: конем. И нам пришла пора против седла вражеского свое седло ставить. Не поехать ли тебе к казанским купцам да и не купить ли у них елико можно больше лошадей? Денег я в своей казне малость поскребу, да и ты земле русской помоги. Поедешь?

–    Поеду, государь. Завтра же и поеду.

–    Ну с богом, бояре.

–    Уходя, мы бы тоже советец тебе, князь, дали. До-зволь? – спросил Мамон.

–    Молви, боярин.

–    Не слушай ты воевод, только что ушедших отсюда. Дани– ла-князь тщеславен, сын твой молод и горяч, брат твой, сам знаешь, против тебя мятежен – береги себя. Ты нам богом на счастье дан, ты не простой воин. Отца своего вспомни. Тоже так было: нашлись горячие головы – воеводы, батюшку твоего, вечная ему память, в суздальский бой втравили, а что вышло? С воевод– как с гусей вода, а батюшку татары заполонили и били смертным боем.

–    И еще великого князя Дмитрия вспомни,—заметил Ощера, – не ушел бы он от Тохтамыша в Кострому, а бился бы с ним, как ему советовали, и не сносить бы ему головы. А он н голову сохранил, и княжество.

–    Спасибо за совет, бояре.

Когда Ощера и Мамон вышли, Иван сказал дьяку Мамыреву:

–    А ты, Василий, немедля правь гонца в Донскую степь. Пусть ватага Сокола Сарай-Берке грабит, пусть разъезды ордынские ловит, пути меж ордой и Сараем пресекает. Пора, самое время. Поглядим, как Ахматыга зашевелит своим толстым задом, коли узнает, как его хатуни с разбойниками спят, его сундуки с награбленным трещат. А ты, Никитушка, снесись с нашим молодым послом у Менгли хана – пусть он намекнет сему Гирею, что не мешало бы и ему свою орду на Казимира двинуть. И нажива ему будет, да и от меня большие поминки. А то, не дай бог, король польский и литовский на помощь Ахмату бросится.

–    Снесусь, великий князь,– сказал Чурилов.– Гришку моего через Дон за товарами в Кафу пошлю, и все будет исполнено.

Дьяк Васька Мамырев, видя, что князь более к нему не обращается, вышел. Иван Васильевич расстегнул застежку на плече, сбросил корзно на лавку, снял меч, положил его поперек кресла. Сам сел за стол, на лавку, облокотись, подпер руками подбородок и долго глядел на Чурилова усталым взглядом.

– Мудрая у тебя, Никитушка, голова, бывал ты всюду, мно

го знаешь – скажи мне: прав ли я в своих думах и деяниях? И понимаешь ли ты, чего я хочу?

–      Один бог твои помыслы знает, Иван Васильевич.

–      Тяжко мне, мыслями не с кем поделиться. Не верю никому... сыну своему не верю. Вот ты слышал бояр: советы мне давали. Ты думаешь, ради меня? Нет, ради себя. Ежели я в сече или в полоне загину, кто им за ихнюю солонину и просо расчет даст? Никто. Вот они меня и жалеют. А на отчизну, на народ им наплевать. Сын мой в душе меня трусом чтет... А ему что надобно? Ему славу ратную давай, ему лавры князя Дмитрия Донского спать не дают. А того, глупец, не понимает: Куликовская битва не умом, а кровью выиграна. Еще слабее, бескровнее Русь после этой битвы стала. А я этого не хочу. Боле двадцати лет я ночей не досыпаю, не доедаю, не допиваю – отчину свою креплю, правдой и неправдой во единое государство собираю. Двадцать лет вокруг Орды пустоту делаю, подпорки со всех боков у нее вышибаю – не ради же того, чтобы в нашей крови ее утопить. Наше одоление сейчас, Никитушка, не в сечах, а в том, чтобы Орду Ахматову до зимы на наших рубежах продержать. А тогда гибель ей, а нам бескровная победа. И я сии замыслы свои выдержу, Никитушка. Пусть меня трусом чтут, пусть анафеме отцы святые предадут, пусть мать проклянет – выдержу. И Орду одолею, и сам сильнее прежнего на своих рубежах стану. Людишки мои целы будут, и иго ордынское стряхну. И вольной станет земля, и многолюдной. Ты думаешь, даром султан турецкий сюда Авилляра-пашу посылал? У него давно слюнки при виде нашей земли текут. Изойдем мы кровью в битве с Ахматом – все содеянное мной нарушится. И договор шерт– ный с Гиреем, и ханов, наших доброхотов, из Казани вышвырнут, и поганые голову поднимут. И Литва... И попадем мы в более страшную неволю, нежели ордынская. Ан нет, не бывать тому! Я в рогожу грязную расстелюсь, а ордынцев до зимы на Угре продержу.

–      Спасибо тебе, князь, за великую любовь ко мне,– растроганно произнес Чурилов.– Ты, я чаю, подушке своей этих помыслов не доверял, а мне доверил. Чем заслужил я это, княже?

–      Бескорыстием своим. Живя среди чужеземцев, ты всегда родине предан был и теперь ей служишь честно. Сколь давно ты мне помогаешь, а маковой росинки у меня не спрашивал. Другой бы давно на твоем месте сан боярский выпросил, а ты как был куп– цом-сурожанином, так и до се им остался. Но видит бог: не останется служба твоя втуне. Видит бог.

–      Что дальше будем делать, княже?

–      В Москву поедем. Ты снаряжай сына в Кафу. Я казанскими делами займусь: надо, чтобы в сей год Казань нам не мешала.

Путь орды на Утру был трудным и медленным. Прежние дороги на Москву были привычны, протоптаны и дедами ордынскими, и прадедами. По всему пути татары грабили деревни и города, в них кормились и одевались. Теперь же дороги пошли неизведанные, переправ через большие и малые реки было множество. Да и не в том была беда: как только вышла орда на Волхов, так сразу пошли земли верховских княжеств. А они попеременно были то во владении Литвы, то во владении Москвы. В этих землях грабить села и города нельзя: можно навлечь гнев Литвы. А с Литвой ссориться хану Ахмату и вовсе не с руки. И пришлось ордынцам подтягивать кушаки. А правый берег Угры и вовсе на литовских владениях, там хворост для костра и то без спросу не возьмешь. Пришлось посылать отряды на рязанские земли, чтобы промыслить кое-какое пропитание. Запасных лошадей закололи на мясо.

На берега Угры хан пришел только в начале октября. Видит: переправы отняты, перевозы разрушены. На другом берегу тысячи костров дымят – русской рати там видимо-невидимо.

Рассвирепел хан, Сардара за плохой совет велел мучительно задушить. Правда, на другой день раздумал, но было уже поздно: подручные Кучука повеление хана исполнили незамедлительно.

–      Что будем делать, могучий? – спросил Кучук хана, когда они вышли на берег.

–      Два верблюда в одной упряжке не ходят,– сказал хан. А это означало: готовь, сераскир, войско к переправе.

Четыре дня шел бой на левом берегу Угры. А берег этот лесной. Переправятся на него ордынцы под стрелами русских ратников– в лесу для конного боя простору нет. Приходится татарам спешиваться. А пеший ордынец – половина воина. Посему все четыре дня были для ордынцев гибельными.

На военном совете решили ждать зимы, ждать, когда замерзнет река. Тогда можно будет переправляться в любом месте, и всей ордой сразу. Тогда русским не устоять. Хан послал десятника к Казимиру просить обещанную подмогу войсками, пропитанием и одеждой. Десятник вернулся скоро. И с горькой вестью: круль польский и литовский подмоги дать не может, у самого на шее всадники Менгли-Гирея висят, оторвать не может. Впору ему самому у хана Ахмата подмоги просить.

Хан велел своим воинам готовиться к зиме, закапываться в землю.

Началось великое стояние на Угре.

Великое и по времени, и по голоду, и по тяготам.

Поздней осенью, в неласковый пасмурный день, решил Василько съездить к Микене. По слухам чувствовалось, что решительные бои, о которых все мечтали давно, скоро наступят. Надо было обстоятельно посоветоваться обо всем и без помех. Здесь атаману не было ни единого спокойного мига. Ватага все разрасталась, к ней прибивались шайки бродячих людей, у каждой свой вожак, иные нахальные, иные совсем развращенные разбоями. Каждый лез к атаману с настырными просьбами, дикими советами, а то и с угрозами. Чуть что – кулаком по столу, а то и нож из-за голенища вон. Приходилось обкатывать шероховатых, обламывать рога, ставить на свое место. От святости, которой окружил атамана поп Ешка, не осталось и следа. Приходилось иному наглецу двинуть по скуле, оглушить ядреным словцом – какая уж тут святость!

С начала осени ватага ежедневно обучалась ратному делу, вся вольница была разделена на сотни, десятки и пятишны. Учились орудовать саблей, копьем и мечом. Появились конные сотни, в них ставили самых надежных и отважных. Конницу обучал сам атаман. Ивашка Булаев возглавлял пеших ратников. Добивались порядка, какой надлежит быть в военной дружине. Несогласные с таким порядком убегали в ватагу к Микене.

Утром ударил настоявшийся за ночь морозец, но к обеду выглянуло солнышко, быстро распустило замерзшую сверху грязь, высушило ветром. Ехали втроем: атаман, Ивашка и поп Ешка. Не торопились. В стан к Микене надо было попасть ночью: чем меньше глаз, тем лучше. А то налезут в лачугу любопытные, поговорить не дадут.

Подъехали к рощице, когда стан Микени был погружен в осенний мрак. Только редкие огоньки костров мерцали где-то на холмах, за станом: там запоздалые ватажники варили ужин.

В последнее время Микеня, видно, взялся за ум: вокруг стана возведен невысокий частокол, а в проходе торчат двое сторожевых. Ватажники выдернули засов и, пропуская атамана, сдернули шапки.

–      Беспечно живете,– сказал Ивашка.– А вдруг мы злодеи?

–      Ты бы, рыжий сатана, меньше орал, по степи ехавши. Наши дозорные за пять верст вас учуяли и упредили. Проезжай давай– атаман ждет.

И верно. Микеня об их приезде уже знал и вышел навстречу.

–      А я только что хотел к тебе гонца слать.– Микеня помог атаману сойти с седла и шепнул: – Гость у меня из Москвы.

Раньше атаман знал, что Микеня живет в лачуге, теперь же перед ним из мрака появилась островерхая юрта, обтянутая по каркасу кожами.

–     Да ты, словно хан, живешь,– сказал Василько, откидывая полсть.

–     Хан не хан, зато сухо,– ответил Микеня.– У соседа одного позаимствовал. Такой добрый сосед оказался. Раз, говорит, юрты берешь – бери и гарем. Девять штук пришлось взять. Замучили окаянные.

Когда вошли в юрту и вздули свет, все трое ахнули. Микеня в парчовой чаплашке, халат шелковый в три цветных полосы, а в юрте хозяйничают три черноглазые татарочки.

–     Где остальные шесть? – сурово спросил Ешка.

–     По другим куреням. А мне и трех лишку. Их ведь не только ласкать, но и кормить надо. Они у мурзы сладко привыкли есть.

–     Мытарь ты и фарисей! – воскликнул Ешка. Теперь он почитывал где-то добытую книгу священного писания и научился словесам, каких ватажники и не слыхивали.

–     Ты, попик, не лайся,– серьезно сказал Микеня.– Налетел я на кочевых мурз, а может, и темника какого, пес их разберет, хозяин удрал, а хатуней своих покинул. Не бросать же мне их на съедение волкам!

–     Православный ты али нет? – гремел Ешка.– Многоженство – великий грех.

–     Ладно, отец Иохим,– сказал атаман,– помолчи пока. Не за тем приехали. Иное дело, поговорить нам не дадут. Может, отошлешь куда?

–     Зачем? – Микеня махнул рукой.– В этом балагане все одно по секрету говорить нельзя. Я иногда с натуги крякну – за частоколом слышно.

–     Как же быть?

–     Есть у меня укромное местечко. Пойдем...

–     А гость из Москвы?

–     Всему свое время.

Микеня вывел гостей на берег Дона, посадил в лодку, сам сел за весла. В том месте, где река делала поворот, посредине – ма– люхонький островок сажен сорок в длину и столько же в ширину. Зарос он густым ивняком, берега песчаные, сухие. Посреди островка – землянка. Встретил их лохматый, одноглазый мужик, провел по ступеням вниз, открыл скрипучую дверь. Внутри землянка просторна, стены забраны дубовыми лубками, на длинном столе горит жировой светильник. С нар поднялся человек.

–     Вот он гость из Москвы,– сказал Микеня.– Прошу любить, и жаловать.

Посланник великого князя оказался молодым дьяком от Васьки Мамырева, назвался Данилой Свечкиным. Пока атаман, Ивашка и Ешка здоровались с ним, одноглазый наставил на стол жареного мяса, хлеба, вина и гору сушеной рыбы.

–      Иди и смотри,– сказал Микеня одноглазому.– Чтоб ни одна живая душа...

Одноглазый понимающе кивнул головой и вышел.

Микеня начал было разливать вино по чаркам, но Ивашка положил ему руку на плечо, сказал:

–      Погоди. Разговор, ради которого мы приехали, надо вести на светлую голову и голодное брюхо. Ты сперва вот что мне скажи: почему у тебя на стану тишина такая? Где твоя ватага?

–      «Где, где»? Ушла ватага,– пробормотал Микеня и глянул искоса на Свечкина.

–      Куда ушла?

–      На Сарай-Берке ушла. Два дня тому.

–      Моя душа чуяла,– сказал атаман.– Разве мы так договаривались? Ты своевольничать в своих делах можешь, а кто тебе общие замыслы рушить позволил?! Давно посла тут держишь?

–      Пятые сутки.

–      Запер его на острову, а сам разбойничать?! – заорал Ивашка.

–      Сказано – мытарь и фарисей,– заключил Ешка.

–      Ну што вы разорались,– Микеня ухмыльнулся.– Я волю государя сполнил – только и всего. Скажи, Данила, что князь великий повелел?

–      Иван Васильевич приказал вам пойти на Сарай-Берке и столицу хана разметать и пограбить.

–      Слыхали? И пограбить. А ты же, атаман, грабить не дозволяешь, да и не умеешь. Ты же святой Василий Победоносец...

–      Зубы не скаль, говори по делу,– прервал Микеню Ивашка.

–            Хорошо. По делу так по делу. Пошли бы мы всей оравой на Берке, а поскольку там, окромя хатуней, стариков да сопливых ре бятишек, нет никого – дел для нас на одни сутки. А потом што? Потом бы стали твои святые ватажнички баб щупать, да добро награбленное делить, да татарчат резать, поскольку злость, накопленную за годы, надо на ком-то излить. И к той поре, когда Ахмат пошлет на выручку тысяч пять, а то и боле конников, ты бы пыдохся, как кувшин без затычки, а ватажники твои перепились бы и слушаться тебя не стали бы. Поскольку ты с такой-то силой в открытые ворота бы вломился. Я все это Даниле и рассказал. И порешили мы послать в Берке моих обормотов, они, грешные, всю вину перед богом, перед великим князем и особливо перед Авилляр-пашой на себя примут. А ты выводи свое воинство на ІІахнутцев шлях, к курганам, сокрой его меж холмами да и жди, когда ханская выручка на Берке поскачет. А дождавшись, в спину его и ударь. И тогда победа будет верная. Вот сейчас мои горлохваты, наверно, Сарай уже грабят, ордынские гонцы, должно быть, к хану за выручкой уже умчались. Через суток трое они будут там, а еще через трое – у курганов появится ханская конница. За пять-шесть ден ты вполне туда и подоспеешь. А орать-то каждый умеет.

–     А ведь он дело говорит,– сказал Ивашка,– Не думал я, что у тебя, Микеня, такая голова светлая. Как ты мыслишь, атаман?

–     Я, пожалуй, согласен,– ответил Василько.– Как ты, Данила?

–     Мы эту задумку вместе обговаривали.

–     Так что же нам остается? – вопросил Ешка и сам же ответил:– Выпить паки и паки за одоление нечестивых.

Через сутки трехтысячная ватага Сокола снялась с насиженных мест, а спустя два дня расположилась недалеко от шляха под скифскими курганами. Ждать пришлось недолго. Гонцы из Берке оборотились гораздо скорее, чем рассчитывал Микеня.

Передовые сотни ордынской выручки скакали на взмыленных лошадях, не оберегаясь, не выставив боковых дозоров и без разведки. Сокол пропустил их, не трогая, он знал, что основное ядро конницы идет поодаль. Передовую тысячу можно было отдать ватажникам Микени, если, даже увидев бой с основными силами, она не возвратится. Ядро ордынцев появилось после полудня. Когда сотни поравнялись с курганами, по ним из засады ударил из пищалей и мушкетов Ивашка. Всадники скакали сломя голову, и, когда передние ряды смешались в кучу, с налета врезались идущие вслед сотни: началась свалка. Пешие ватажники, не выходя из укрытий, поливали ордынцев дождем стрел, палили из огнестрельного оружия, нанося врагу большой урон. Всего, как предполагал Микеня, шло около пяти тысяч, задние темники, увидев свалку впереди, развернули конницу двумя рукавами и повели в обход курганов. В этот момент с двух сторон вырвались конники Сокола и Микени, раскололи лавину на части, и началась сеча. Кони татар да и сами ордынцы устали, а нападение было неожиданным, поэтому сопротивляться свежим силам ватаги они не могли. Ивашка так расставил своих ратников, что, куда бы ни кидались разрозненные сотни татар – всюду их встречали тучи стрел, длинные пики и мечи ватажников.

К вечеру с ордой, посланной на выручку, было все кончено: ватажники переловили рассыпавшихся по степи всадников и коней, стащили к курганам оружие врага, связали пленников, похоронили убитых. Погибших с той и другой стороны было немного. Ордынцы сражались плохо, все норовили удрать в степь.

Теперь у каждого ватажника был конь, а то и два – для запаса.

В ту же ночь Данила Свечкин с охранной сотней ускакал в сторону Москвы, чтобы доложить великому князю о битве и узнать, что делать ватаге дальше.

Здесь же, у курганов, решили разбить новый стан, оставили в нем две трети людей. Атаман, Ивашка и Микеня, взяв свободных лошадей, поехали на берег Дона, чтобы забрать оттуда Ешку и все имущество ватаги. Микеня свернул к своему стану, чтобы потом идти на Берке, а оттуда со всей его ватагой присоединиться к ратникам Сокола.

(На берег Денна прискакал паша Авилляр. Ему донесли, что ватажники ходили на Сарай-Берке и учинили там такой разгром, какого ордынцы давно не видывали. Паша выскочил из фелюги, бросился в Ивашкину халупу. Видит: сидят там атаман, Ивашка и поп Ешка. Брагу пьют.

–      Почему на Берке ходили? Кто велел?

–      Да никуда мы не ходили,– сказал Ивашка.– Твоего повеления ждали.

–      Столица хана уже разграблена! Рано еще. Надо было, когда ордынцы в бой вступят, чтобы от себя ни одного воина оторвать не могли. А теперь они выслали сюда всадников. И вас всех передушат.

–      Ия это ж говорил! – воскликнул Ешка,—Это не мы на Сарай ходили, благородный паша. Это Микеня ходил, пропади он пропадом!

–      Что за Микеня? Почему не знаю?

–      Есть тут ватажка небольшая: сброд разный и раньше грабежом промышлявший. Живут отдельно – нас не слушают,– объяснил Василько.

–      Этот Микеня сына моего утопил,– добавил Ивашка.

–      Как малая ватага могла пограбить такой город?

–      Это она преже малая была,– сказал Ешка, хлебнув браги из ковша,– а теперь текут к этому ироду Микешке ватажники каждый день. Помоги нам, мудрый паша.

–      Поедем к этому презренному! Я на него своих воинов пошлю, если он будет нам мешать.

Оседлав лошадей, берегом поехали к Микене. А тот выслушал пашу, глянул на Ивашку укоризненно, покачал головой, сказал:

–      И-эх, вы! Всю вину на меня свалили. Ты им не верь, паша. Гордецы они и чистоплюи. Меня отвергают и презирают. По весне послали своих людей на Кафу за товарами. Сын евойный, замеж– ду прочим, поехал,– Микеня указал на Ивашку.– Нет, чтобы упредить, поклониться Микене, дескать, не тронь, мол. Гордыня заела. А мне ночью отколь знать – я взял их да и утопил, деньги, вестимо, отнял. Но я, паша, человек честный, деньги-я вернул, ей– богу. А теперь я сызнова виноват! Да откуль мне было знать, что Сарай грабить нельзя, ежели они сами летось у ордынцев баранов поотнимали, да и дерутся с ними постоянно. Надо же было упредить– обошелся бы без вашего Сарая!

–     Вам надо соединиться,– сказал Авилляр.– Придет пора – я сам вас поведу на Ахмата. А сейчас не время еще.

–     С кем соединиться? С этими спесивцами? Да они с каких уже пор говорить со мной не хотят. А ежели, благородный паша, сказать по совести, то что с ними делать? Коз доить?

–     Веселые вы люди,– сказал Авилляр, уезжая из ватаги.– Поп ваш веселый, Микеня еще веселее. Плакать бы не пришлось. Помни, атаман, одно: впереди вас Ахматова орда, сзади орда Менгли-Гирея. Раздавят в случае чего. Помните это все время. Не шутите.

Мягко говорил с ватажниками Авилляр. Знал вездесущий паша, что теперь за спиной Сокола сила, а у него только слова. Султан Баязет Блистательный много обещал, но на деле блеску у него мало. Обещал сделать пашу великим визирем – не сделал. Со старым визирем поссорился, и тот ему не столько помогает, сколько вредит. На Русь больно смело замахнулся, а ударить боится. Теперь ватагу только один Менгли-Гирей напугать может. И поехал паша спешно в Бахчисарай. Но и там Авилляра ждала неудача. Крымский хан только что поднял свое войско и ускакал в набег на Подолию – землю польского короля Казимира.

Паша удивился: как это могло случиться? Ведь с королем у хана договор был, посол польский при дворе живет. Пошел он к послу, а там уже другой человек сидит – молодой посланец Москвы.

–     Где Казимиров посол? – спросил паша.

–     Говорят, в темнице.

–     Как так?

–     Хана спроси.

–     Почему хан на Подолию пошел? Ему султан Баязет велел государю твоему помогать воевать Ахмата.

–     Мой государь в том нужды не видит. С Ахматом он сам справится. Да и какая хану от Ахмата выгода? А в Подолии есть чего взять.

Вышел Авилляр из посольской комнаты, надвинул феску на лоб, подумал: «Теперь мне в этих местах делать нечего. Этот жадный волк Менгли теперь свяжет руки Казимиру, и тот на помощь Ахмату не пойдет. Пора мне в Стамбул ехать».

* * *

В Москве тревожно.

Стало известно, что великая княгиня Софья из города выехала на Белозеро с казною и драгоценностями. Пошли слухи, что и сам великий князь нашествие отражать не намерен и тоже готовится в бега. Инокиня Марфа приехала в Москву. Придворным сказала: «Где римлянки чернозадой не оказалось – там я и есть».

С нею вместе сел в осаду митрополит Геронтий, князь Верейский да воевода Патрикеев. Поскольку Марфа митрополита недолюбливала как сторонника ненавистной снохи, то в Москву был позван владыка Ростовский Вассиан. Сей старец был умен, неис– стов и на язык остер. Если бы не дряхлость да не телесная немощь, вскочил бы старец в седло, схватил бы меч да и рванулся на недруга. Его Иван Васильевич боялся пуще всех. Знал, что от этого владыки ему достанется больше всего.

Так оно и вышло. Когда великий князь вернулся от войск в Москву, встретил его Вассиан в кремле, руку, поданную под благословение, не окрестил и стал говорить такие речи, за которые и боярину бы язык вырвали.

–      А, бегунок явился! – скрипучим голосом сказал Вассиан.– На северский окиян-море бежать собрался. Где же твое величество, князь?

–      Не все люди мечом возвеличены, владыко,– ответил князь и, пройдя мимо архиепископа, вошел в покои. Вассиан, с неожиданной для старца бойкостью, повернулся и, не отставая от князя, начал выговор:

–      Запомни, князь: вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не принявши. Зачем ты боишься смерти? Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я свое лицо перед татарами?

Иван не вытерпел, резко остановился, так, что старец, как петух, налетел на его грудь, и стали они близко, лицо в лицо, и глядели горящими глазами друг на друга.

–      О христианстве печешься, владыко? Меч в руки просишь? Ежели дам я тебе войско, ты, глазом не моргнув, тысячи христиан на смерть пошлешь. В том твое человеколюбие?! А я за мои деяния не перед тобой отвечу – перед богом! – И ушел, захлопнув перед носом Вассиана дверь.

Марфа тоже всю ночь не давала сыну спать – все укоряла его в бездействии, просила дать ей войско.

Даже на улице показаться было непросто, горожане кричали вслед князю: «За сколь нас царю татарскому продал?»

Пришлось уехать в Красное сельцо, где князь с болью в душе думал: «Господи, почему они все крови жаждут, почему разуму не внемлют? Не мною страх движет, а ими. Это они в ужасе ропщут, а я в рассуждениях своих спокоен».

А время шло. В ордынском стане стало совсем худо: жрать воинам нечего, одежонка на них летняя, да и та поизносилась, а на дворе осень, дожди с холодными ветрами. Небывалое дело: в орде, где даже недовольный вздох карался смертью, начался ропот.

Хан мечется в своем шатре – выхода ищет. А выход один: снова попробовать переправу, вырваться на русские просторы. Там будет и еда, и одежда, и успокоение. И уж совет был у хана, и время переправы назначено, вдруг – гонец из Сарай-Берке.

Упал вестник перед ханом на колени, прокричал:

– Беда, великий и блистательный! Воины, оставленные в Сарае, перебиты, город разграблен айдамахами с Дона.

Хан велел оторвать от войска полтумена всадников. Приказано им было разбойников переловить, добро вернуть, охранять город до возвращения хана. Скакать на выручку без передышки.

В тот же день пятитысячная лавина вырвалась на простор и помчалась спасать Сарай-Берке...

...Иван Васильевич все еще жил в Красном сельце. Все думали, что великий князь затаился в страхе, о том, что творится в войске и в Москве, не знает, забился, словно заяц, в нору и дрожит перед врагом. И шло по Москве роптание.

На самом деле государь знал все, страха перед ордынцами не испытывал, а уехал в глухое село для того, чтобы никто не мешал ему исполнять задуманное. Под его рукой все время находился воевода князь Холмский с сотней вершников, он слал людей и в Москву, и на Угру-реку, и в Серпухов, и в Тарусу, и в Коломну. Они приносили вести о том, что творится в войске, в тыловых городах, в запасных полках. В Крым, к молодому послу, была отправлена грамота. Иван просил хана Менгли-Гирея послать своего сына Нордуалата в Донскую степь, там разыскать воеводу Василия Ноздреватого и вместе с ним добить хана Ахмата, если он ринется от Угры к себе домой. Видно, в донесении князю о делах Василька Сокола кто-то что-то напутал, и он имя Сокола совместил с прозвищем Микени Ноздреватого. Оба они считались атаманами, и, верно, их признали за одного человека. Но Андрейка, посол, все понял как надо и хану эту просьбу не довел. Парень раздумал хитро: Нордуалат ватаге только помешает, а если потом великий князь спросит, то можно будет сказать, что хана в это время в Бахчисарае не было.

В одну из ночей в Красное сельцо возвратился Холмский. Дело было спешное, и он пошел прямо в опочивальню князя. Ивана Васильевича там не было, и воевода стал его ждать. В опочивальне пахло березовыми дровами: великий князь любил, чтобы на ночь хорошо топили, а иных дров, кроме березовых, он не признавал. И еще любил сосновый дух, любил, чтобы в его палатах, гридне и трапезной стены были из сосновых бревен и чтобы по затесам сочилась смола.

Широкая деревянная кровать в опочивальне чтоб непременно еловая, а столешницы из пихтовых досок. Скатертей Иван не держал, перед едой слуги скоблили эти доски косарем добела. Летом

над кроватью вешали пестрядевый полог, в мелкую клетку, не тепла ради, а для защиты от мух и комаров. Местность за рекой по правому берегу была болотистая, и комарья было великое множество. Хмельного у себя держал мало, пил редко – по праздникам. В обычное время любил ржаной крепкий квас, такой, чтоб от резкости перехватывало дыхание. После обеда пил корчажное пиво сладкое, да такое, чтоб над ковшом был пенный хололок. Выпив такого пива, князь с наслаждением убирал пальцем с усов пену, стряхивал ее на пол.

Князь возвратился усталый. Вошел в опочивальню, сбросил с головы соболью шапку, скинул с плеч бобровую шубу, расстегнул пояс. Спросил:

–     Сына моего неразумного привез?

–     Не привез, государь. Силу употребить я не посмел, а на мои добрые увещевания он ответил словами: «Лучше-де я здесь погибну, а к отцу не пойду. Я – воин и с рубежа земли не тронусь».

–     Грамоту мою приказную отдал?

–     Он ее не исполнил. Мало того, устерег ордынскую переправу и налетел на татар, более пятисот ратников положил в той стычке без пользы.

–     Ну а ты-то, князь, зачем был послан?! Тебе, я чаю, хорошо ведомо, что сейчас ордынцев воевать рано – зря людей губить. Пошто ты не схватил сего спесивого щенка и от рати пошто не оторвал? Силы не хватило?

–     Я, государь мой, уж сед, и ты прости меня, жизнью научен. Меж вами давно вражда идет, и кто в этой борьбе пересилит, мне неведомо. Быть может, он – сын твой.

–     Вот как?! Уж не его ли сторону взять хочешь?!

–     Ты на меня глазами не сверкай, Иван Васильевич, но ему теперь терять нечего. Наследия твоего он лишен, теперь у него одна надежда на силу да на недругов твоих.

–     Неужто он ордынцев на подмогу звать будет?

–     Окромя татар, у тебя недругов немало. На вот, прочти...

–     Что это?

–     Послание Вассианово. И заметь при этом: послание тебе, ты его еще не получил, а оно, размноженное монахами, в полках читается, в Москве о нем все знают. А тут тебя в прямой измене упрекают. И не дай бог, Ахмат нас одолеет, тебя твой сыночек с попами к кобыльему хвосту привяжут, а мне голову снесут и род Холмских весь повыведут. Чти,– князь протянул Ивану свиток.