Текст книги "Вольные города"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Кара-Кучук снова поднял жеребца на дыбы, подскочил к послам, отсчитал четыре ряда, взмахнул плеткой, как отрубил, и шестнадцать воинов двинулись вслед за басмой.

Когда въехали в кремль и Кучук увидел, что его не встречает никто, он сказал по-татарски ехавшему рядом с ним темнику Ха– сыбу:

–    Зря в такую даль тащились. Надо было сразу войной идти...

Прием послов был назначен в Брусяной избе. Кучук соскочил

с коня, взошел на двуарочное крыльцо и начал медленно подниматься по высокой лестнице. За ним так же медленно несли басму. Два ратника с бердышами распахнули двери, и посол вошел в большую, с низкими сводами палату. В переднем углу на возвышении сидел великий князь. Под ним золотой трон, которого раньше Кучук не видывал. Да и палаты этой в прошлые приезды не было. Иван Васильевич был в полном княжеском облачении, с шапкой Мономаха на голове. Раньше он надевать эту шапку не решался. Около стен, на обитых бархатом рундуках, сидели бояре, князья и многие незнакомые Кучуку люди. Посол остановился, пропустил вперед себя носилки с басмой и велел их поставить перед троном.

–      Хорошо ли доехал ты, храбрый Кара-Кучук?—спросил князь после того, как носильщики встали перед троном.

–      Доехал я, слава аллаху, хорошо,– угрюмо поглядывая на трон, ответил посол.

–      Здоров ли брат мой хан Ахмат?

=– Повелитель твой, хан Ахмат, здоров.

–      Ты, я чаю, грамоту моего брата Ахмата привез?

–      Привез. Вот она,– и Кара-Кучук кивнул головой. Один из послов подскочил к трону и, склонившись, подал на серебряном подносе свиток. Иван взял свиток, глянул на висевшую печать, передал дьяку Мамыреву. Тот разломал печать, развернул свиток и начал читать.

–      Вышнего бога волею я, Ахмат-царь, и верное слово мое...

–      Грамоту великого хана надо слушать стоя! – перебил дьяка Кучук.– Со времен Чингиз-хана...

–      А мне способнее слушать сидя,– спокойно сказал Иван.– Ты, Кара-Кучук, зря не ори—я и сидя грамоту хана уразумею.

–      Ты прежде должен священное изображение хана поцеловать. Так издавна заведено!

–      Успею еще. Надо узнать, что великий хан пишет нам. Может, целовать-то не за что.

По палате прокатился смешок. Кучук окинул злым взглядом палату, крикнул:

–      Если здесь смеются над словами хана – грамоту я читать не велю!

–      Твоя воля, посол. Вася, отдай ему грамоту. И ты напрасно кипятишься, Кучук, о грамоте брата моего я говорю уважительно.

Молчание повисло над палатой. Васька-дьяк мялся в нерешительности и грамоту не подавал, Кара-Кучук тоже стоял, не шевелясь, и руку за грамотой не протягивал.

–      Ладно, дьяк, читай далее.

–      ...и верное слово мое даннику моему Московскому князю Ивану. В прошлый раз приходил к тебе мой Зунад-хан за данью и поминками, и ты его опозорил, поминки дал худые, а дань совсем не дал. Я до этих дней улусов твоих не трогал, сам дань собирать не ходил, со времен Ивана Калиты московиты честно сами дань приносили. И гнева моего ты не знал, так зачем же тебе надо послов моих бесчестить, дани прятать, ясак не давать и доброго мюподина твоего поминками обносить? А ныне смиренность твою перед нами покажи и честен будь: отправь с послом моим сорок пли алтын ясаку, недоданного за прошлый год, и шестьдесят тыщ -м этот год. И пошли, пожалуй, девять горностаевых шуб моим атыням, мне панцирь, а ханам моим кречетов, соболей, рыбьего вуба, а также железа на пики и сабли. А ежели не пришлешь да п послов моих обесчестишь, то силу гнева узнаешь мою, я двину на іебя всех моих могучих и быстрых всадников и город твой разнесу мм концах моих копий, а тебя привезу в Сарай-Берке и заставлю гобирать кизяк и топить печи у моих служанок, а жену твою, под-

і рекающую тебя к неповиновению нам...

–      Подожди, дьяк,– Иван встал, выхватил у Мамырева грамоту, смял ее в руке. Лицо князя было бледно, глаза потемнели, наполнились гневом, нижняя губа дрожала. Он порывисто дышал и с криком, громко стал кидать в Кучука слова, как копья: – Скажи своему алчному... грязному басурману... скажи ему... На Москве татарове более не бывать! И я ему не только соболей... драной собачьей шкуры не пошлю. А грамоту его... вот... грамоту... вот... вот... – Князь рвал свиток на части, бросал их себе под ноги и топтал с остервенением. Кара-Кучук схватился за пояс—сабли не было. Он подбежал к охранникам басмы, вырвал у одного из них саблю, но на него тут же насели откуда-то незаметно появившиеся ратники, скрутили руки за спину.

–      Не дайте осквернить басму! – крикнул Кучук.– Выносите скорее!

–      А-а, вот еще... Надо поцеловать! – Иван подбежал к носилкам, схватил разрисованную куклу и, подняв ее над головой, бросил на подножье трона. Потом наступил на голову куклы каблуком. Тонкий шелк лопнул, и из головы вывалились серые обрывки кошмы. По неведомому знаку в палату ворвались стражники, после короткой схватки перевязали послов веревками, разломали носилки, бросили связанного Кучука перед троном.

–      Иди обратно в Орду,– Иван сел на трон,– скажи Ахмату: отныне Русь ему не подвластна. Отныне Русь вольная! Послов твоих и купцов я живыми отсюда не выпущу, и так будет со всяким, кто на землю нашу святую посягнет!

А в дальнем темном углу палаты Авилляр приник к уху Василька и прошептал:

–      Ах, как хорошо. Быть войне...

Василько не слушал его. Для него не существовало сейчас ничего на свете, только один седой человек, сидевший у противоположной стены виделся ему – в человеке этом он узнал Никиту Чурилова...

...На подворье Василько сел за грубый дощатый стол, склонил голову на вытянутые руки и, может быть, впервые за свою мучительно-тяжкую жизнь заплакал. По каморке ходил паша и сурово, по-хозяйски отчитывал его:

–      Дурак ты и еще раз скажу – дурак. Скажи спасибо, что я тебя на месте удержал. Одет ты в татарскую одежду, схватили бы тебя вместе с послами, а где они теперь? Они уже в лоне аллаха. И ты бы был там вместе с ними.

–      Пойми, изверг ты мой, я отца жены моей увидел...

–      Ну и слава аллаху. Значит, жена твоя в Москве, значит,, увидишь скоро.

–      Зачем ты князю про меня такое сказал? Я и так был бы тебе верен. Теперь кто мне в Москве поверит? Жена, узнавши, проклянет.

–      Ты так плохо о жене не думай. Если любит, каждому твоему слову поверит. Ты о себе думай. Твой тесть у князя в чести – я знаю. Он на Москве большой человек. А кто ты? Если бы я князю про тебя ничего не сказал, ты все равно веры в Москве не имел бы. Ты все равно у нас три года жил. С чем ты придешь к своей жене? Что ты ей принесешь?

–      Я сердце верное ей принесу.

–      Мало, ой как мало. Пойми: у тебя теперь дорога к семье одна– через ватагу. Не позднее, чем в середине лета, Ахмат на Москву всей ордой пойдет. Ты со своей ватагой – на Сарай-Берке. Ты – атаман, лучшая часть добычи —тебе. Богатым будешь, славным будешь. А за то, что Ивану Ахмата победить поможешь – какая тебе честь будет, знаешь? И еще одно тебе скажу: Ахмата воюя, князь силы свои поистратит. А ты приведешь под Москву войско, и не ты князя бояться будешь, а он тебя. Вот тогда к жене своей и придешь. С золотом, с силой!

–      Снова ждать, снова терпеть!

–      Четыре года ждал, полгода подождешь. Время незаметно пробежит. Завтра я узнаю все про твою жену. Если можно будет, весть тебе пошлю. А сейчас давай поедим да и спать.

Ночью Василько долго не мог заснуть, все обдумывал слова паши. Убежать от турка сейчас можно запросто, Чуриловых найти еще проще будет, но не испортит ли он все в ватаге задуманное? Ведь где-то бредут но русской земле дед Славко и Андрейка, ведь они придут в Москву и расскажут всю правду о нем и о ватаге. И потом другая дума в голову: убежит он, веру у турка подорвет, тот Ивашку уберет, ватагу отдаст в чужие руки, а то и разгонит совсем, погубит. И решил Василько ждать лучших времен.

На другой день паша снова ходил к великому князю. Пришед– ши от него, принес радостную весть – жена его под Москвой живет и растет у него сын.

Чуть не задохнулся от радости Василько.

–      Хоть бы весточку ей передать...

–      Княгиня сказала, что жена весть о тебе получила. И ждет.

Уж не Андрейка ли?» —подумал Василько с надеждой.

В ПУТИ истомном

Над широкой гладью реки туча появилась неожиданно. Она могуче выплыла из-за поворота, дохнула по воде свежим ветерком, разорвала гладь крупной волной. Потом, раскалывая небо, широко блеснула молния, трахнул, прокатился над водами устрашающий гром. Ветер заметался меж берегами еще сильнее, легко, одним порывом сорвал с лодки парус, унес впереди надвигающейся пелены дождя. У деда Славко сорвало с головы шапчонку, Андрей

ка еле справлялся с лодкой, которая, как бешеная, крутилась на

волнах.

Ливень догнал их скоро и легко, вымочил до нитки, потом ушел вперед, подгоняемый резким и холодным ветром. Пока с трудом вели потерявшую парус лодку к берегу, сильно оба продрогли. Долго не могли распалить костер, мокрый хворост не горел, а только дымил, затухая.

К ночи ветер еще более усилился, а у деда Славко начался жар. Он лежал в шалашике, наскоро устроенном из хвороста и сухого камыша, и тихо, в беспамятстве стонал. Около полуночи он опамятовался, позвал Андрейку:

–     Не выжить мне, Андрюша. Конец свой чую...

–     Что ты, деда. Настанет утро, солнышко взойдет, обогреемся, и все будет хорошо...

–     Слушай и запоминай. Дойдешь до великого князя, скажешь ему так...

На рассвете дед умер. Перед смертью был спокоен. Успокаивал и Андрейку. Рассказывал, как ему добраться от Оки до Москвы.

–     Ты, Андрюшенька, не сокрушайся,– говорил дед.– Будучи в ватаге, я и сам не верил, что смогу до Москвы дойти. Думал, до родных мест доберусь – и то слава богу. А теперь я спокоен: умру на родной земле. А до Москвы недалеко. Дойдешь ты... дойдешь...

Андрейка ножом вырыл неглубокую могилу, засыпал тело деда землей, на невысоком холмике поставил крест. Беда пришла так скоро и неожиданно, что Андрейка не мог поверить в то, что деда с ним нет и уже не будет никогда. Он даже не плакал: слез не было.

Не зря в народе говорят: пришла беда—отворяй ворота. В одиночку беда не ходит никогда. Расстроенный тяжелой утратой, парнишка забыл как следует привязать лодку и уснул. Проснулся, а лодки как и не бывало. А в ней уплыли и деньги и кой-какая еда, одежда. Остались у Андрейки только дедовы гусли в чехле. Побрел он, голодный и одинокий, по берегу реки, дотащился кое-как до Московской дороги и слег. Молодое тело сопротивлялось простуде чуть дольше, чем старое: прилег Андрейка на обочину дороги, заметался в жару...

Как Тугейка пережил эту тяжелую зиму, трудно сказать. В родовом его илеме людей осталось мало. Мать умерла еще летом, отец болен. Братья, все как один, погибли в схватке с боярскими детьми^[12], и теперь в Нуженале остались одни старики, женщины и дети. Если бы не Иван Рун, совсем бы худо было Тугейке. Иван разыскал в соседнем илеме Пампалче с сыном, привез ее в Нуже– нал и стал подбадривать отчаявшихся людей. Как только выпал второй снег и зима вошла в свои права, застучали в Нуженале топоры. Старики валили лес, женщины возили бревна по санному первопутку, Рун с Тугой рубили срубы, и к рождеству появилась в Нуженале первая изба. Большая, просторная, на несколько семей. Для начала перетащили в нее из нор и землянок женщин с малыми детьми, потом понастроили шалашей с очагами, гуда переместили стариков. На охоту ходили вместе, кормились сообща. К весне построили еще две избы. Хоть тесно и кучно жили, но не бедствовали.

Перед масленицей появился в Нуженале хан Касим, а за ним целый обоз с посудой, утварью и одеждой. Хан передал воеводе Руну помилование князя и кошель с деньгами. Все это, и деньги, и вещи, князь велел собрать с бояр, посылавших людей своих на грабеж. После половодья князь обещал прислать по реке еще один обоз и велел Руну от его княжеского имени перед черемисами виниться и устраивать дружбу.

Весной, в конце марта, умер Изим. Перед смертью передал гамгу¹ лужавуя Туге, велел встать во главе рода.

– Ты жизнь повидал,– сказал Изим.– Таких, как Ярандай, иг слушай, своим разумом живи. Как худая собака туда-сюда хво– стом не виляй. Начал служить Москве – служи, если попросят, іло на русских не держи. Бояр и князей мало, а таких, как Рун– ка, много, по ним о народе суди. Я пока болел, много думал: народ наш живет меж Москвой и Казанью – нам от них и других допоется немало, уж такая, видно, наша судьба. Но Казань гнетет пас постоянно, а Москва, она бывает на наших землях изредка. 11 люди русские добрее. Ближе к ним держись. С татарами тоже /киви дружно. Ханы да беи далеко, а простые татары рядом. С ними нам делить нечего, разве только нужду. И женись скорее, на пічку Токмолая погляди, может, приглянется. Прощай, если где плохо я сделал.

Похоронил Туга отца, давай о женитьбе думать. До этого он ил девок не смотрел. Да и когда смотреть? До девок ли, когда жить народу негде, еды не хватает, одеться не во что. А тут как рлч весна пришла, листочки на деревьях распустились, девки те листочки вдвое складывают, меж губ зажимают и такие мелодии т.ювистывают – кровь как от огня закипает. Всем известно: если ника засвистела в листочек – значит, замуж захотела. Поглядел І уі а на дочку Токмолая и удивился. Давно ли бегала босоногая, и.юнастая и мокроносая. А сейчас откуда что взялось? Лицо бе-

* Тамга (мар.) – родовой знак.

лое, румяное, брови, как крылья галки, вразлет. Груди тугие, стан гибкий, а черные глаза косят на Тугейку завлекательно. И зовут девку Уляна.

Пошел Туга к Руну, посоветовался и, недолго думая, послали Палашку сватать. Свадьбу сыграли скромно – не до больших пиров было, и стал Туга заводить семью.

Лето проскочило незаметно оттого, что забот было полно: и семян надо достать, и посеять, и убрать. Да и не беспокоил никто: ни татары, ни русские на Юнгу не приходили. Казань знает, что с горной стороны нынче взять нечего. Москва прошлую вину чует. Даже с соседями никаких ссор. Ярандай в стычке с боярскими людьми убит, во главе рода теперь сын его Мырзанайка. Тоже молод, тоже женился, и не до соседей. В общем, лето прошло в трудностях, но спокойно.

А после ильина дня приехал к Туге Магмет-Аминь. Сначала сказал, что в гости и поохотиться. Туга ему поверил. А Иван Рун понял приезд по-своему:

–     Помяни мое слово: Магметку князь Иван послал. Кто в такую даль охотиться ездит? У Касима рядом вся мещерская сторона в лесах, зверья-то поболе нашего.

–     Но Магмет мой друг. Я его стрелять учил, на охоту брал.

–     Поживем – увидим.

И как в воду глядел Иван. Сходил Магмет-Аминь пару раз на охоту, потом спросил Тугу:

–     В земле ковыряться не надоело? Раньше, я знаю, ты больно это дело не любил.

–     Что делать? Есть-пить надо.

–     Раньше ты, как птица, в Казань летал, в Москве жил, в Крым ездил. Не пил, не ел разве?

–     К чему ты это говоришь?

–     Слух идет: Алиханом в Казани недовольны. Может, эмиры нового хана хотят, а мы не знаем? Узнать бы.

–     Мне в Казани делать нечего. Поймают еще.

–     Как это – делать нечего? Скажи, что женился, молодой жене наряды покупать надо, подарки

–     У меня денег нет.

–     Деньги я дам. Знакомые у тебя там остались?

–     Должны быть.

–     Съезди. Потом Руна в Касимов пошлешь. Я там ждать буду. И еще проведай: не думает ли Алихан на русские земли набегать? Об этом князь Иван велел просить.

Проводил Туга Магмет-Аминя, оседлал коня и поехал в Казань. Поехал с опаской. На постой зашел к Даньяру. Когда Туга охранную сотню держал, Даньяр у него простым лучником был. А теперь заматерел, брюшко отрастил. Теперь Алихана охраняет.

Пошли на второй день по городу. Обошли чуть не все лавки, накупили подарков молодой жене Туги, нарядов. Даньяр гостю бархатную тюбетейку, шитую золотом, купил – в подарок. А когда шли домой, спросил:

–      Москве служить, я вижу, выгодно? Деньги в твоем кошельке бренчат немалые.

–      Я теперь никому не служу. А из Москвы убег тайно, великий князь на меня гнев положил. Теперь я сам по себе.

–      Тогда к хану надо зайти, поклон отдать. Раз ты Ивану не служишь, хану служи. Земля твоя, ты и люди черемисские – Казани подданные.

–      Зачем у Алихана зря время отнимать? Если бы война с Москвой была – другое дело. А теперь я ему не нужен.

–      Как знать. Суртайша не раз про тебя спрашивала. Зайди,

–      Позовут – пойду. А так, боюсь.

Еще день прошел, а к вечеру – в доме Даньяра вестовой. Приказано Туге явиться к старой царице на поклон. Сейчас же!

Откровенно говоря, Туга пошел во дворец с большим страхом. (іуртайшу и раньше боялись больше хана, а теперь, говорят, она совсем умом тронулась. Прикажет голову снести – и ахнуть не успеешь.

В покоях у Суртайши резко пахнет снадобьями. Сама полулежит на подушках, читает какие-то свитки. Судя по письму – старинные. Туга встал перед него на колени, коснулся лбом ковра. Старуха поздоровалась с ним ласково, спросила:

–      Давно ли в Казани?

–      Три дня.

–      Почему не заходил?

–      Боялся.

–      Чего боялся?

Я Нурсалтан служил, Ивану служил...

Напрасно боялся. Ордынке и Ивану ты не по своей воле і іужил. Да если бы и по своей – беды нет. Ордынка тогда цари– цгй Казани была, снохой моей была, теперь она к другу нашему Мі іігли хану ушла. С Иваном тоже мы давно в мире и дружбе.

Рядом с великими быть – всегда бояться надо,– тихо ска– юл Туга.– Я князю Ивану сколько услуг сделал, а не убежал – Пишки бы лишился.

За .что же?

Сам не знаю. Что-то в Крыму неладно сделал.

Слышала я. Как Менгли хан посла русского принял?

Шерть дал, обещал помогать против любого врага.

Ордынка здорова ли? Хану по мысли ли?

Здорова. Хан ее за большую царицу держит.

Иван на Казань войско не думает слать?

–     Я почти год в Москве не живу. Что я в своей лесной глуши знаю?

–     А в Казань зачем приехал?

Туга глянул на Суртайшу, в голове мелькнуло – нет, не тронулась умом старуха. Ответил:

–     Женился я. Купить молодой жене подарки приехал.

–     Врешь, поди. Твой батька, Изим-горшечник, любил на русский Нижний Базар ездить. А ты почему в Казань?

–     На Нижний Базар черемисам ездить не велено. Я пред Москвой виноват, да если и перед Казанью провиниться – куда мне деваться тогда?

–     Русского воеводу Руна около себя держишь зачем?

–     Он сам по себе. У него на нашей стороне жена, ребенок. Ему тоже в Москву ходу нет.

–     Если он на горной стороне живет – хану подданным будет. Захочет он?

–     Куда ему деваться.

–     Мой внук Алихан посольство в Москву наряжать хочет. Поедете?

–     А Иван-князь нас не тронет?

–     Послов не трогают.

–     Если надо – поедем. Как мы можем Казани ослушаться.

–     Послом будет Даньяр. Он по-русски ни слова не знает, ты при нем будешь. А Рун пусть охрану посла держит. Завтра садитесь на лошадей – ив путь.

Когда Туга собрался уходить, у порога еще раз задержала его Суртайша:

–     Говорят, Магмет-Аминь на казанский трон собирается? Тебе он ничего не говорил?

–     Я давно его не видел, не знаю.

–     Снова врешь. Служить нам надо прямо. О том, что он недавно к тебе от Касима приезжал, мы уже знаем.

–     Прости, великая.

–     Магмет-Аминь – мой внук, и я должна знать, что он думает. А князю Ивану вы скажете, что Казань по примеру Менгли хана договору верна хочет быть, набегать на Русь не станет, а с ханом Золотой Орды, если надо, и повоевать может. Новую шерть на это писать не надо – старая есть.

На следующий день Даньяр, Туга и двадцать шесть всадников

покинули Казань. Туга ехал и думал: «У старухи ум острее стал______

теперь и меня, и Рунку к Казани накрепко привязала. И посольство сделано хитро, ни Даньяр, ни Туга у хана не были, и если Алихану понадобится дружбу порвать, он скажет, что о посольстве и не знал вовсе».

Через сутки послы прискакали в Нуженал, и пока Туга и Рун

собирались в дальнюю дорогу, Даньяр объезжал другие илемы. Теперь хан ему Горный край поручил.

Порадовал Туга молодую жену подарками, посоветовался с Руном, и вышло, что ехать им в Москву самый резон. Может выйти так, что они и с Казанью в ладу будут жить и Москве помогут. Князь Иван должен их понять.

От Казани по Волге дошли они до Нижнего Базара, уплатили там дорожную пошлину. Затем шли по Оке до Мурома, там тоже уплатили пошлину. За Муромом купили лошадей и дальше на Москву верхом поскакали. Туга ехал впереди, дорога лесная знакомая, сколько раз по ней хаживал, за ним – посол ханский Дань– яр со свитой.

Вдруг стон услышали. Попридержал коня Туга, прислушался. Верно, где-то человек мучается. Остановился, сошел с лошади, шагнул в сторону, глянул: лежит в траве парень, лицо, как воск, желтое, глаза впалые, на губах пена. Лежит без памяти, выкрикивает разные слова, видно, сильно хворает. Рядом в чехле – гусли. У черемис гусляр—самый уважаемый человек, и сам Тугейка о і менно на гуслях играть умеет – жалко ему стало парня. Подъехал Даньяр, не сходя с коня, поглядел на хворого, сказал брезгливо:

–     Мало ли бродяг на дорогах встретишь? Пусть подыхает.– II поехал дальше. Свита за ним. Туга снял притороченный у седла мешок, ковшик вынул, зачерпнул из придорожной лужицы воды. Омыл парню лицо, разжал ножом зубы, влил воды в рот. Парень перестал стонать, открыл глаза.

–     Есть хочешь? – спросил Туга. Парень кивнул чуть заметно. Вынул из мешка кусок овечьего сыра, лепешку, приподнял парня, прислонил к пеньку, дал еду в руки. Тот жадно начал есть. Туга посмотрел в глаза парню, усмехнулся, сказал:

–     Ну, стало быть, живой будешь. Как зовут-то?

–     Андрейка.

–     Куда путь держал?

–     В Москву.

–     Вот и хорошо. Поедем вместе.

Он поднял паренька, посадил впереди себя на коня.

Даньяра догнал на привале, снова дал больному поесть и поишь. Даньяр, правда, сперва ворчал, говорил, что взял Туга бро– п іжку напрасно, теперь с ним не поскачешь, придется ехать до Москвы шагом. Но когда Туга вынул из чехла гусли и заиграл,

■ срдца у татар отошли, размягчились, и они перестали на Андрейку коситься. После привала Андрейка сел сзади Туги и, обхватив по, стал держаться сам.

Перед Москвой, когда Андрейка совсем оклемался, Туга затоварил:

–     Когда я тебя нашел, ты без памяти был, слова всякие говорил про Кафу, про Никиту Чурилова. Откуда ты Никиту знаешь?

Андрейка видит: человек его от смерти спас, довериться ему вроде бы можно, но ведь татарин он. Ответил осторожно:

–     Никита далеко. В Крыму.

Совсем удивился Туга ответу. Что верно, то верно, Никита жил в Крыму, и было время, когда ходил он с ним к царице Нур– салтан, но когда это было? Теперь Никита в Москве живет. Если парень в бреду Чурилова поминал, то почему он не знает, что тот в Москве? Может, ищет его, может, родня?

–     Человеку, с которым хлеб разломил, врать не надо.

–     Я не вру,– тихо ответил Андрейка.

–     Как это не врешь? Чурилов живет в Москве. Я его знаю.

–     Неужто?! – совсем неожиданно вырвалось у Андрейки.

–     Он кто тебе – батька?

–     Я в Крыму его видел, в Кафе. Давно, когда мальцом был. Там тогда сеча была великая. Мне она в бреду все время снилась... Вот я и... – И Андрюшка рассказал Туге о деде Славко, о том, как вел он его на родину умирать, как оба простудились...

В Москве Туга       еще раз накормил Андрейку, вывел     за  посады

на дорогу,                  махнул рукой в сторону леса, сказал:

–                                  Иди                                               по этой      дороге до села Малый Сурож. Там                Чуриловых

дом. Когда     в гусли   будешь играть – меня вспомни.

Ольга, после встречи с гусляром, будто заново народилась. Придумывала Соколу занятие, а в то, что он жив и вернется, она свято верила и ждала от него весточки более верной, чем песня гусляра. В свою последнюю поездку к княгине Софье Фоминичне она снова встретила Якова, сына Верейского, и снова великая княгиня уговаривала выйти за него замуж. Ольга смиренно попросила больше такие разговоры не заводить, потому как венчана она с другим и ждет его.

–     А жив ли он, знаешь? – спросила княгиня.

–     Жив.

–     Откуда знаешь?

–     Да, уж знаю.

На том разговор и закончился. Погостив у Софьи, Ольга уехала домой, а Никита остался в Москве – ждали ордынское посольство.

Сегодня, под вечер, отец приехал домой. Долго и подробно рассказывал о том, как Иван Васильевич растоптал басму, выгнал посла и перебил его подручных. Кирилловна и Ольга ахали да охали, под конец все решили: быть в нынешнее лето войне. Говорили, что нашествие это будет страшнее, чем Мамаево, а битве быть пожесточе, чем Куликовская. И бог знает, чем это кончится.

Перед сном Никита, оставшись с дочерью вдвоем, сказал:

–     Не знаю, говорить ли тебе, доченька... может, зря только истому на твое сердце положу...

–     Про Васю? – Ольга сразу изменилась в лице.

–     Про него. Когда вошли мы в Брусяную избу и сели в ожидании ордынцев, вошли туда два богатых татарина, с которыми князь приветливо поздоровался. Сели они в другом конце палаты, и сдалось мне, что один из них – твой Василько.

–     А ты не ошибся, тятя? —в голосе Ольги тревога.

–     Я-то мог, это не мудрено, а вот он зачем глазами меня чуть не съел? Пока избиение ордынцев не началось – неотрывно глядел на меня. А когда кончилось, растаял, как дым. Я уже нарочно остался в Москве, около подворья татарского околачивался, на Ордынку заглядывал – нет нигде.

–     К великому князю бы зашел, спросил бы...

–     Я у дьяка Васьки пытал – говорит, что это слуги турского султана, а не татаре. Может, гусляр твой врет все, может, забыл тебя твой разбойник. Узнав меня, скрылся – стыдно в глаза-то смотреть. Во о чем я думаю.

–     Не нарочно ли с турком спарился, чтобы ко мне добраться?

–     Пора бы в таком разе объявиться...

–     Не убили ли его замест татарина?

–     Нет. Дьяк Мымарев по секрету мне высказал: ушли они обратно в Крым.

Ольга встала, приникла к дверному косяку, и плечи ее затряс– тпсь в рыданиях. Никита хотел ее успокоить, подошел к ней, но | у г в оконце застучали.

–     Кого бог послал? – спросил Никита.

–     Пустите переночевать, христа ради.

–     Сейчас отопру,– Никита вышел, в дверях сказал Ольге:—•

< кажи, чтобы открыли мяльную избу, чтоб накормили. Я туда гушу эту проведу.

Откинув засов ворот, Никита увидел парня в рваной одежде, Гин-ого. Длинный мешок за спиной выдавал в нем просящего^[13]. Такие чуть не каждую ночь просились на ночлег, и не было дома,

I дс бы не привечали их. Часто впускал таких и Никита. Изба, где 41 ш лен, редкую ночь пустовала. Туда сразу и повел он парня. П<> гог остановился, спросил:

Никита Чурилов не ты ли будешь?

Я,– ответил Никита.– А ты кто таков?

– С вольного Дона я. Андрейка.– У Ольги, подошедшей в это и|н'мя к мяльной избе, подкосились ноги. Она узнала парня по юлосу.

–     Андрюшенька, родной! – побежала, обняла за плечи, прижалась к телу, грязному, оборванному, пахнущему потом.

–                                                                                                     Ну, будя, будя,– сказал        Никита,– веди гостя    в горницу.

Подумать только – с вольного    Дона... в такую даль.          Веди.

Никите Андрюшку в Крыму         видеть как-то не   привелось, а Ольга, живши в ватаге, его хорошо     знала и любила.

В горнице зажгли свечи, посадили Андрейку за стол, подали холодных щей с говядиной, молока. Андрейка сидел и ел, а Никита и Ольга молча глядели на него, не решаясь спросить о главном и, может быть, самом страшном.

Наконец Никита решился:

–     Ну, как там, на Дону?

–     На Дону все слава богу. Ватажники живы, нашего брата, голытьбы, еще более поприбавилось,– говорил Андрейка, хлебая щи,– Теперь ищо дела веселее пойдут: атаман из плена вырвался.

–     Жив! Васенька мой жив?

–     Жив и здоров. А вот дед Славко умер. Андрейка, будучи в ватаге, по малолетству во взрослые дела вникал мало и о любви атамана и Ольги не знал вовсе, поэтому радости ее он не заметил и сразу перешел на рассказ о близких ему событиях: о смерти деда, о своей болезни и о том, как его направил сюда проезжий татарин из Казани.

–     Так разве тебя сюда не атаман послал? – тревожно спросила Ольга.

–     Он не знает, что вы здесь живете. Он в Кафу заезжал, на подворье ваше заходил, там ему сказали, что вас турки поубивали.

–     Да как же это, господи боже мой! – воскликнула Ольга.—

Тятенька, он, может, потому и не искал нас, в Москву приехавши?

–     Кто... в Москву приехавши?

–     Ты знаешь, парень, недавно я человека в Москве видел. Уж больно на атамана похож...

–     Не-е.– Андрюшка аккуратно облизал ложку, положил на стол.– Атамана в Москве быть не должно. Он меня и деда Славку в Москву послал, а дед на Оке умер. А я тоже занедужил...

–     Зачем же... в Москву? – спросила Ольга.

–     По большому делу.

–     По какому?

–     Ты прости меня, дядя Никита, но велено дело это открыть только великому князю Ивану Васильевичу и никому боле. Прости меня...

–     Ну что ж,– Никита развел руками,– раз нельзя, так нельзя. А завтра поведу я тебя к великому князю. А ты, Оленька, уложи его спать – истомился, поди, парень в дороге.

Ольга согрела воды, заставила Андрюшку помыться, дала ему исподники и чистую рубаху, уложила на перину и до полуночи донимала расспросами. Андрюшка же, видевший перину и подушки в первый раз в своей жизни, такое испытывал блаженство, что в конце рассказа уснул на полуслове и спал как убитый до утра.

А Ольга сидела около него, тихо плакала радостными слезами. И молила бога о скором возвращении своего суженого.

На другой день около полудня Никита и Андрюшка были уже в Москве. В кремле Никите сказали, что великий князь уехал в Переяславль смотреть рати, потом заедет за тем же в Дмитров. Иван Васильевич в эти дни дома почти не сидел, готовил свое воинство к встрече с ордой. На будущий день вечером обещал быть дома. Никита водил пока Андрейку по Москве, погостили они и у Григория в доме. Нарядили парня в одежды невиданные: в сафьяновые зеленые сапоги, в синие, стеганые порты, малиновый армянок, перепоясали красным кушаком, а шапку дали с беличьей оторочкой.

Великий князь возвратился из поездки поздно, усталый, но довольный. Ополчение собиралось успешно, со всех краев московской земли стекался в Князевы полки люд, и не из-под палки, как в прошлые времена, а по воле. Люди понимали, что идут на последний бой. Стояла середина лета, мужики почти везде убрали рожь, и для схода в полки у них руки были развязаны. Орду ждали вот-вот, люди русские знали, что ордынцу в поход собраться все одно, что голому подпоясаться. Каждый надеялся столкнуться с врагом около петрова дня, каждый верил, что враг будет одолен и, может быть, еще можно будет успеть убрать яровые.