Текст книги "Вольные города"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

...Когда Василько и Авилляр выехали с донского берега, он и вправду думал, что едут они разведать ордынские земли. В конце первого дня пути паша отослал куда-то двух всадников, на второй еще одного, на третий снова двух. На четвертый день прибыли к берегам Итиля. Паша отослал последнюю пару всадников, отдав им и своих лошадей. Когда сели в лодку, Авилляр сказал, что они поплывут в Сарай-Берке, к хану.

–     Да не надо мне к хану! – воскликнул Василько, почуяв что-то недоброе в замыслах турка.

–     И мне тоже не надо к хану,– спокойно ответил Авилляр,– мне надо в Москву, и Ахмат нас туда проводит.

–     В Москву?! Там мне тоже делать нечего! Мне в ватагу надо.

–     В ватаге Ивашка все, что надо, сделает. Я с ним говорил. Я ему сказал: если мы скоро не вернемся, пусть не беспокоится. А ты в Москве жену свою поищешь. Может быть, она там, а?

И это решило все. Василько махнул рукой («Эх, мол, была не была».) и сел за весла. Он и вправду поверил, что турок его любит и желает ему добра.

Посланник султана проявил к хану великое почтение: вошел в шатер, стал перед Ахматом на одно колено и, низко склонив голову, передал письмо великого Баязета. Правда, султан ничего в письме важного не писал, но назвал Ахмата братом своим и просил к его советнику Нагир-паше Авилляру быть милостивым.

–      Велика ли просьба твоя, Нагир-паша? – спросил хан.

–      Если будет твоя милость, проводи меня до Казани,—смиренно ответил Авилляр.

–      Хоть сейчас. Провожу до Итиля, дам лодку, людей дам, плыви. Только зачем тебе туда ездить?

–      Об этом я могу сказать только тебе одному.

Ахмат повел глазами вокруг, и вмиг опустел шатер.

–      Прости, великий хан,– начал степенно говорить паша,– может, речи мои обидят тебя – не гневайся на слугу за то, что он будет говорить устами султана.

–      Говори. Я слушаю.

–      Во многих походах бывал ты, великий; спал и в шатрах, и в повозках, а всего более, подобно простому воину, спал ты на земле около костра...

–      Да, это так. Я провел суровую жизнь воина,– довольно произнес хан.

–      И ты хорошо знаешь закон: защиту от огня делают те, кто спит рядом с костром. Спящие за ними не заботятся об этом. Но что им делать, если воины первых рядов забыли закон ночевки?

–      Я не пойму, к чему ты говоришь это?

–      Великий и жаркий костер раскладывает на русской земле князь Иван. Все шире и шире разрастается его пламя. Мой повелитель думал: воины могучей Золотой Орды, живущие рядом с Русью, потушат это пламя, и оно не опалит наши улусы. Но прости, великий, твои воины поджимают поджаренные ступни под брюхо или отодвигают отяжелевшие от долгой спячки зады подальше от жары. И султану приходится посылать своих подданных в пламя, чтобы узнать, где берет силу русский огонь?

–      Ты говоришь неправду! – воскликнул Ахмат,– это подданный султана Гирей хан, поджавши хвост, дал Ивану шерть на дружбу. Это властитель Казани называет Ивана своим братом. Нет, мои воины с весны готовы идти на Москву, и только нерешительность моих соседей мешает мне двинуть их в поход.

–      Если это верно, то не медли, великий хан. Устами могучего и мудрого Баязета говорю тебе: не медли!

–      Не могу ли я надеяться на помощь султана?

–      Уезжая сюда, я тоже спросил его об этом. И султан мне сказал: «Мой брат, повелитель Золотой Орды, не нуждается в помощи. Он могуч, храбр, он потомок Темучина и сам прижмет к земле высокомерного Московита».

–      Слава аллаху, что брат мой Баязет верит мне,– приложив руку к груди, сказал Ахмат.

–    Если же почему-то судьба будет неблагосклонна к мужественному Ахмату, сказал мне султан, то я двину ему на помощь всю силу правоверных. Во имя нашего пророка Мухаммеда мы не оставим его в беде.

–    Да будет так! – воскликнул хан и хлопнул в ладоши. Вошел слуга и распростерся на ковре перед троном.

–    Найди Кара-Кучука. Скажи ему мою волю: завтра начинается поход на Москву.

...Пыль клубится над степью. Серыми струями растекается во все стороны, оседает на придорожные травы густым, тяжелым слоем.

Несется по степи посольский поезд из Сарай-Берке. Впереди на полверсты от поезда – ертаул^[11]. В нем двенадцать всадников в четыре ряда – по три коня в каждом. В голове поезда длинная повозка, в нее запряжено двадцать лошадей—по паре цугом. В повозке главный посол хана Кара-Кучук. Он из повозки выходит редко – дремлет на подушках.

За посольской повозкой арба-двуколка, легкая, высокая, похожая на фонарь с колесами. В ней тяжелый бронзовый, с позолотой, ларец. В ларце, величиной с годовалого ребенка, сшитая из желтого китайского шелка кукла. Эта священная басма – изображение хана. На кукле отороченная беличьим мехом островерхая шапочка, шитый золотом халатик. Брови, нос и уши нарисованы тушью, на щеках пятна багряного румянца. Если басму везут в Москву, это все равно, что сам хан осчастливил своим пребыванием завоеванный город. Повозку с басмой охраняют шестеро конников с копьями наперевес. Открывать ее может только один человек – Кара-Кучук.

За арбой широкой полосой едет остальное посольство. И где– то, версты за две-три, косяк за косяком, следуют табуны лошадей. Они тянутся далеко-далеко: сорок тысяч лохматых, низкорослых, до удивления выносливых лошаденок гонят «купцы».

Пыль клубится над войском, оседает на доспехах, скрипит на зубах, запорашивает глаза, слезит их до боли, до красноты. Измучены охраной табунов купцы. Им вся пыль дарована, им, объезжающим косяки по нескольку раз в день, дорога длиннее в четыре раза.

...Нагретые, ядреные южные ветры все еще устремлялись на север, и поэтому парус ставить было нельзя. Лодка шла на юг, в Кафу. Андрейка играючи махал веслами, дед дремал на носу.

К ночи достигли они условного места, где их ждал Микеня с парой лошадей. Лодку выволокли на берег, перевернули, все припасы, в

гом числе и парус, приторочили к седлам. Микеня помог деду взобраться на коня, потом подошел к Андрейке, сказал:

– Поклон родной земле передайте. Идите ночами. Ночка родимая все покроет. С богом! – и огрел коня хворостиной. И растворились в темноте два всадника, поскакали они в сторону, противоположную Кафе, на север...

Шли по степным дорогам, мокли под дождями, сгибались под студеными ветрами. Потом, ближе к реке Проне, стали попадаться селения. Многие из них были разграблены ордынцами. Такие безлюдные села они обходили стороной, с пепелищ доносился вой бездомных собак, тянуло гарью и дымом, над обугленными стволами дерев кружились стаи воронья...

...Промчалась по прибрежной степи орда, очистилось небо от пыли, вылезли мужики из леса, прокатили Андрейку в лодке из Дона в Проню за небольшую плату. С двух убогих – слепого да хромого – полную цену мужики брать усовестились. Ночами, потихоньку проплыли наши посланники Проню и вышли на простор Оки...

* * *

Когда Иван Васильевич узнал о побеге Ивана Руна, об исчезновении княжны Катерины, весь гнев свой обрушил на боярина Беклемишева. Он обвинил его в заговоре и был уверен, что Рун и Тугейка увезли Мангупскую невесту за рубеж, в Литву. Верил также князь, что сам боярин тоже со временем утечет туда же, и велел посадить его в темницу.

Шло время, были многие другие заботы, и неудачное сватовство стало забываться. Беклемишев сидел в крепи, попы поуспокоились. Вдруг сразу две вести – одна неожиданнее другой. Посол, возивший грамоту в Крым, вернувшись, сообщил, что Мангупский князь Исайя совсем недавно получил от дочери письмо, в котором она писала, что жива-здорова, ждет своего счастья и просит отца не беспокоиться. Исайя с тем письмом приезжал к послу узнать о дочери поболее, так как письмо очень краткое. О неудачном сватовстве посол умолчал и сказал, что Катерина и ее жених пока привыкают друг к другу. И в тот же день из Касимова возвратился Магмет-Аминь и рассказал великому князю о встрече с Иваном Руном, а заодно и о пограблении и пожоге черемисского края. И что-дё едут Рун и Тугейка в те края великого князя выгораживать, говорить, что дети боярские пограбили черемисские места без ведома Ивана, за что будут наказаны.

Иван Васильевич слушал эти вести и не знал, что думать? Боярина Беклемишева все же выпустил на волю. Хану Касиму послал грамоту, велел ему найти Руна и Тугейку и сказать им, что вины

ихние он им прощает, пусть отпишут ему, сколько и какие места пограблены, и он тогда заставит детей боярских все утраты черемисам возместить...

* * *

Водой по Волге Авилляр и Василько к городу Казани прибыли без больших помех, потому как до рубежей татарских их проводили люди Ахмата, а там встретили воины Алихана и с почетом доставили во дворец.

Первые два дня о делах не говорили, Авилляр по пять раз в сутки ходил молиться в дворцовую мечеть с ханом и Суртайшей, а Василька туда не брали. Во дворце почести ему воздавали наравне с Азилляром, считая его турком.

На третий день вечером позвали на беседу с Алиханом. Сперва поговорили о поклонах да приветах, как это при дворах водится, справлялись о здоровье султана и всех его жен, братьев, сыновей. Потом перешли к делам.

–     Как с русским соседом живешь? – спросил Авилляр хана.

–     Бегаю мало-мало на его места, воюю их мало-мало.

–     Я слыхал, у вас замиренье с князем Иваном есть?

–     Нету,– зло ответил хан.– Замиренье Ибрагим дал. Я не давал

–     Нехорошо. Султан Баязет, да будет священно его имя в обоих мирах, говорил так: «И войну и мир объявляет не хан, а ханство» А Казанское ханство Ивану шерть подписало. На десять лет. Нарушать ее – государство свое не уважать, его славу, его честь. Так сказал султан Баязет, да восславится его мудрость во всей вселенной.

–     Да восславится! Однако ты рассказал нам, что хан Ахмат большое посольство в Москву послал. Теперь война с Ордой будет. Я своих воинов готовлю?

–     Твое дело. Только знай: султан Баязет Ахмату помогать не будет

– О аллах! Почему же?

–     Хан Ахмат предерзостен стал. Друга султанова хана Менгли не признает, султана ниже себя по роду считает. Пусть один с Москвой воюет. И тебе копье на Ивана поднимать не советую. Милость султана потеряешь тогда.

–     У-у, шайтан! Если бы мы налетели на Москву с двух сторон – Ивану не быть великим князем.

–     Потом что?

–     Потом пусть по ту сторону Москвы хан Ахмат все земли себе берет, а по эту сторону я возьму.

–     Возьмешь? – Авилляр усмехнулся.– Ты тогда хвост у Ахматовой кобылы и то не возьмешь. Он и тебя со всей Казанью на колени поставит, кто тебя защитит?

–      Я себя в обиду не дам! Я—

–      Не хвастайся, сын мой,– сказала Суртайша,– слушай, что посол султана скажет. Он приехал, наверно, не твои слова слушать, а советы давать. Я стара, ты молод – нам добрые советы больно нужны. Говори, благородный Авилляр.

–     Ахмату Москву не одолеть,– твердо сказал Авилляр.– Как только ты на Ивана Орду поднимешь, Менгли Ахмату в спину ударит. Убежит хан свой Сарай-Берке спасать, и останешься ты с Москвой один на один. И тогда не быть тебе ханом. Ты, поди, знаешь, что сейчас в городце Мещерском брат мой Магмет-Аминь живет? От Казани совсем недалеко. Иван его на твой трон готовит, он его законным наследником Ибрагима считает. Подумай об этом. А потом сам решишь – нападать на Москву или не нападать.

Потом на вечерней молитве, когда Авилляр и хан стояли рядом, Алихан сказал:

–      Что творится в подлунном мире, я не пойму. Зачем всемогущему султану радеть неверному Московиту, а подданным аллаха вредить?

Авилляр сложил руки и, будто читая молитву, заговорил:

–      Во дворце я правду тебе сказать не мог. Только двое мы знать должны.

–      Слушаю.

–      Время Золотой Орды прошло. Ты Ивану бить Ахмата не мешай. Когда они оба истекут кровью, вот тогда по Москве с двух строн ударим. Ты от Казани, султан – от Стамбула. И будет на всей земле правоверная империя Османов, и воссияет звезда пророка Мухаммеда над вселенной. И может статься, что загорится над Москвой золотой полумесяц и будешь ты там первым подданным султана. Ханом всех земель станешь от моря до моря. Когда Ахмат схватится с Иваном – моей вести жди. Держи свою Орду наготове.

–      Да поможет нам аллах! – воскликнул Алихан.

–        Да поможет.

Глава седьмая

БАСМА РАСТОПТАННАЯ

– Ступай, объяви хану, что случилось с его басмою, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое.

Ответ Ивана III послу Ахмата. Казанская история, с. 55

ПРИЕМ В БРУСЯНОЙ ИЗБЕ

льга живет в Москве. Отец с Гришкой ведут торговлю. Хоромы построили новые, богатые. Сын Васятка растет бойким, смышленым. Годовалым встал на ножки, на втором году начал лепетать. Лицом весь в отца, только глаза материны. Никита внучонком не нарадуется.

Ольга, хотя и похудела чуть, однако красоты не лишилась. Женихов в Москве у нее – хоть отбавляй. Уж сколько сваталось – всем дает отказ. Кирилловна записала раба божьего Василька в поминание и молит ему царство небесное на том свете. Ольга молитвы другие шепчет: «Помоги, боже, соколу моему, любовь ко мне в его сердце сохрани».

В ту страшную пору, не дождавшись Василька, она чуть не наложила на себя руки. Сначала в душе теплилась надежда, что вернется, проводив товарищей на Дон. Но когда возвратился Семен и рассказал, что ватага ушла без атамана, Ольга свалилась в горячке. Прохворала более месяца.

Перед самой масленицей у нее родился сын. Имя дали в честь отца – Василий.

Семен вскорости *снова вернулся из Сурожа в Кафу и стал налаживать прежнюю торговлю.

Весной, в конце вербного воскресенья, в Суроже в Русской слободе случился пожар. Загорелись хоромы Никиты Чурилова. День был ветреный, а дома по русской обыкности построены деревянные, за час более чем полслободы – как корова языком слизнула. Шел слух, будто подпалил хоромы Теодорка, ди Гуасков сын.

Строиться заново на этих местах люди не захотели, а порешили всем гуртом перебраться на родную землю, на Русь. Вмеси¹ со всеми уехал и Никита со своей старухой, дочкой и внучком, не остался и Гришка с семьей. Только Семен пожелал жить в Кафе.

Вернулись в свою подмосковную деревеньку Малый Сурож, стали там жить. Потом прикупил Никита в Москве домишко, там поселил Гришку и завел ему торговлю немалую в суровском ряду. Ольга в Москву ездила мало, все больше жила в деревне.

Чтобы не сидеть дома сложа руки, нашла дело. По ее просьбе Никита откупил около Малого Сурожа несколько десятин земли и выращивает на той земле лен. Ольга нанимает людей, следит за тереблением, помогает стелить лен на вылежку, отдает потом мять, чесать и прясть малосурожским бабам. Завела там избу, установила станы, наняла сорок ткачих – полотна для лабазов поставляет всякие. Однажды в пору осеннюю пришлось ей выехать в Сурожек на несколько недель. Васятку взяла с собой. В горнице при ткацкой избе спала одна, без служанки. В одно утро проснулась поздно. Лежала в постели, слушала, как по двору ходили бабы да на насесте горланил петух. Васятка не проснулся. Вдруг под окном брякнули гусли. Зазвенела одна струна, потом другая, и начались мелодичные переборы. Сразу вспомнился дед Славко, а за ним и любимый Василько. Защемило сердце, заныло в груди.

А гусляр все играл да играл. Как гром гремит перед дождем, так и гусли рокотали перед песней. Все тише и тише звенят струны, и, когда зазвучали чуть заметным ручейком, гусляр запел:

Ой, да море-океан, море синее,

Море синее, да наше море Русское,

На твоем берегу Черен камень стоит.

Да о камне том наша песнь звенит.

Ольга соскочила с кровати и, босая, подбежала к окну. Приникла к раме, вслушиваясь в каждое слово.

Ой, как слетались к тому камешку Все невольники да все колоднички.

Выбирали атамана Ваську Сокола.

Ваську Сокола да буйну голову.

«Про него, про Васеньку, песня, до моего оконца прилетела»,– прошептала Ольга и подняла рамку окна. Слепец, такой же старый, как и дед Славко, только ниже его и темнее лицом, пел:

Гы веди-ка нас, друг-товарищ честной Да атаман лихой.

Ты неди-ка нас на землю вольную Да за Дон-реку за свободную.

– Вы. ватажнички да мои милые.

Да сокол тки вы все ретивые.

Не пойду я с вами да на Дон-реку,

Мне сударушка моя здеся жить велит.

Вокруг слепца собрались бабы и мужики, слушают бывальщину, промеж собой перешептываются. А гусляр ведет песню-былину. И говорятся в ней до боли знакомые Ольге слова: «Обиделись ватажники на атамана и оставили его у Черного камня и ушли все на Дон. И остался Сокол один, как птица с подсеченными крыльями. И попал в полон. И некому было вызволить его».

Подлечил соколик крылышки Да, взмахнув, из плена вырвался.

И летал по поднебесью он Мало-много целых сорок ден.

По степи донской он все порыскивал,

Все ватажников своих искал-поискивал.

И нашел да атаман своих соколиков,

И опять над ними стал он властвовать.

Искать с ними волю-вольную,

Волю-вольную да жизнь свободную.

Ольга оделась на скорую руку, выбежала из избы и, осторожно взяв слепца за руку, сказала:

–      Пойдем, дед, ко мне. Я тебя молочком напою.

Когда старец поел и, собрав хлебные крошки, бросил в рог, Ольга спросила:

– Скажи, дед, от кого ты эту песню перенял?

–      В рязанской земле, во граде Переяславе случилось встретиться мне с другим гусляром. Былину он с самого Дона принес и мне передал.

В это время проснулся Васятка. Мать подбежала и помогла сыну перебраться на лавку.

–      Деда Никита? – спросил мальчонка.

–      Нет, это другой деда. Хочешь, он тебе на гуслях поиграет?

Гусляр подошел к Васятке и, слегка касаясь пальцами, ощупал его лицо, ручонки и ножонки.

–      Про што тебе, дитя малое, сыграть-то? Я и не знаю.

–      Про Сокола спой,– тихо попросила Ольга.

И снова звенит песня о море Русском, о Черном камне, об атамане Ваське Соколе. Ольга знает, что все в этой песне от слова до слова – правда. И верит она, что жив ее суженый и снова придут для нее счастливые и радостные дни.

Под вечер в деревню приехал Никита. Сильно сдал, постарел славный сурожский купец, сгорбился, седой как лунь. Великий князь к старому купцу относится уважительно, ни одного дела, касаемого южных соседей, без его совета не делает. Великая княгиня Софья тоже расположена к купцу, а особенно к его дочке. Софью в Москве не любят, считают римлянкой. Близких у нее нет. А Ольга и по-гречески говорить может, и по-фряжски, обе воспитаны на берегах одного моря. Великая княгиня не раз находила Ольге женихов, Никита тоже уговаривал дочь выйти замуж, но она непреклонна.

Вот и сейчас, приехав, Никита разделся, пошел в горницу, поцеловал дочку, сказал:

–     С утра собирайся в Москву. Великий князь меня зовет.

–     Так ведь тебя...

–     Княгиня велела, чтоб с дочкой. К тому же снова зван ко двору князь Михайло Верейский с сыном Яшкой.

–     Опять свататься будут?

–     Ну и будут. Кто ты теперь? Ни девка, ни вдова и не мужняя жена. Княгиней будешь, дурочка.

–     Браниться научился, батюшка, под старость-то лет.

–     Доколе одна жить будешь? Застареешь – кому будешь нужна?

–     Вася скоро вернется.

–     Да сгинул он, без вестей пропал!

–     Была весточка. Сегодня гусляр былину про него пел.

–     Так уж и про него?

–     Я четырежды заставила пропеть эту песню, все запомнила. Вот послушай... – И Ольга пересказала отцу былину от слова до слова. Никита подошел к дочери, обнял ее:

–     И вся-то ты в меня, однолюбка. Не бранить тебя надо бы, а плетью. Васютка спит?

Ольга кивнула головой. Дед подошел к кроватке, долго глядел на разметавшего ручонки по подушке внука, сказал тихо:

–     Спит, разбойник.

* * #

Князь Иван Васильевич хоть и был своенравен, и делал все по– своему, но советоваться любил. И не столько на думах, с боярами. На думах всегда было шумно, бестолково. Еще не забыты старые распри, все еще ссорятся братья князя из-за наделов, советники не столько советуют, сколько чинятся да рядятся да спорят. Потому князь чаще собирает нужных ему людей у себя дома по– простому, без мест и чинов. Сегодня у великой княгини Софьи Фоминичны должны быть воевода Михайло сын Андреев Верейский, митрополит Геронтий—друг и духовник Софьи, князь Патрикеев, купец Никита Чурилов с дочерью да дьяк Васька Мамырев.

Когда князь пришел в гостевую палату, там была только одна Софья со служанками. Девки проворно метали на стол яства, вина, кубки. Иван поцеловал жену трижды, сел к окну на лавку, застланную сукном, навалился грудью на высокий подоконник, долго глядел сквозь решетку на кремлевский двор.

–     О чем задумался, свет мой, Иоанн Василии? – спросила Софья, положив ему руки на плечи.

–     Все о том же. Ордынский посол едет. Снова беги ему навстречу, на колени вставай, басму целуй.

–     А ты скажись хворым...

–     Сызнова? Да ведь смеяться будут. Что это, скажут, за дохлый князь – когда ни приедем, все хворый. Сказавшись хворым, сразу их не примешь, неделю-две придется выздоравливать. Они за это время сколько кормов сожрут, опять все подворье округ огадят...

–     Сколько раз я тебе говорила – гони ты этих степных варваров в шею.

–     Погоди. Еще не время.

–     Погоди-погоди! Сколько можно годить? Разве у тебя мало войска? Соседи твои, так само, дружбу тебе обещали. Магмет– Аминь в Касимове, хан Менгли в Крыму. Все они недруги Ахмата.

–     Не надеюсь на них, Софьюшка, не верю. Не властны они теперь над собой. Гирей турецкому султану в рот глядит, а Маг– метка Гирея как огня боится.

–     Не в том суть! – Княгиня встала, оперлась ладонью о стол, выпрямилась и заговорила, будто не Ивану, а кому-то другому через стены покоев: – Народ наш привык к страху и неповиновению, он не может помыслить о воле, а избранные народа сего слушают рабов своих, и, так само, пребывают в страхе, и стоять за честь свою и веру святую не хотят.

–     Всему свое время, княгиня,– уж не так ласково заметил Иван.

–     Уж не думают ли те властители, что для царей есть время трусости, а потом и время храбрости. Пусть же властители оглянутся на отца моего. Он стоял во главе великой империи, но в лихую годину все равно под ярмо голову не склонил. Он лишился отчизны, но дань платить отказался.

–     Ты, друг мой, тем властителям не говори. Ты мне говори.

–     Скажу, гак само, и тебе. Сколько было у меня женихов, не знаешь ли? И короли были, и цари – сильные и отважные. Но все они были не моей веры, и я выбрала тебя, хотя ты был и есть данник, целующий грязную татарскую куклу. Почему я выбрала тебя? Я думала: он христианин, он властитель многочисленного народа, он поднимает на своей земле упавшее христианское царство. Но идет время, старость подходит к нам, а мы, так само, данники, и дети наши данники, и народ наш. Вот придет сегодня друг наш митрополит Геронтий, дай мне твою саблю, пусть благословит ее и отпустит меня на варваров и...

Великий князь вспыльчив, и быть бы сейчас ссоре, но в дверь покоев постучали, и вошел дьяк Мамырев.

–      Поклон земной тебе, великий князь, тебе великая княги– нюшка, а потревожил я вас делом неотложным.

–      Молви...

–      На ордынском подворье в кремле появились два нехристя– просятся к тебе...

–      Гони их вон! – сказала сердито Софья.

–      Кто они по породе, не сказывают, назвались служителями пророка Магомета, а я, великий князь, по запаху чую: это турки. А с турками тебе, как я мыслю, поговорить-то больно надобно. Тем паче, что приема они просят тайного.

–      Зови. Прямо сюда зови. Ты по-турскому говоришь? Пере– толмачишь?

–      Как-нибудь.

На ордынском подворье в кремле паша не велел Васильку произносить ни одного слова. «Никто не должен знать, что мы турецкие послы». Переодевшись в новые и дорогие халаты, купленные в Сарай-Берке, они пошли к великому князю. Никто, кроме проныры Васьки Мамырева, не заподозрил, что они турки, все думали, что это передовые вестники ордынского посольства.

...Когда окончились взаимные приветствия и пожелания, как и полагается по чинам (а Васька все это переводил), Авилляр подал великому князю грамоту от Менгли-Гирея. В той грамоте Гирей сказывал, что паша приехал от султана и ему надо верить. От самого султана письма не было.

Потом паша вдруг заговорил по-русски и попросил толмача отпустить. Когда дьяк Васька вышел, Авилляр указал на Василька и сказал:

–      Вот этот человек русский. Зовут его Василько, с окраинных земель. Давно служит он султану Баязету, и если в другой раз он тебе встретится – знай: он наш слуга. А теперь, Василько, выйди.

Кровь хлынула в голову Василька. Потемнело в глазах. Ничего не понимая, вышел он из покоев, присел на какой-то рундучок, закрыл лицо руками. Вот когда турок показал свою любовь! Три года поглаживал мягкими лапами и только сейчас выпустил когти. Накинул на шею петлю, затянул под самым кадыком, теперь будет держать эту петлю долго-долго. И нельзя будет сопротивляться! Только шевельни рукой – затянет.

А в палате разговор идет своим чередом. Турок, разглаживая бороду, говорит тихо, спокойно:

–     ...А могучий хан Менгли-Гирей велел мне передать великому князю, что он той шерти о дружбе по-прежнему верен и твой недруг ему недругом будет. А блистательный султан Баязет шерть эту одобрил. У Хазиэмира посол султана живет уже три года...

–     Но Казимир с Ахматом в дружбе.

–     Это верно. Но согласия круля на помощь в войне с тобой Ахмат не получил и не получит. О том посол султана позаботится. С Казанью договаривайся сам. Ты, говорят, туда доброхота своего хочешь посадить. Я сказал Алихану о султанском к нему расположении и не велел с тобой ссориться. Татар астраханских в расчет не принимай, о их слабости ты не меньше моего знаешь.

–     Спасибо тебе за добрые вести, мой друг. Одначе я хотел бы спросить: какая твоей державе корысть от того, что хана Ахмата я повоюю? Разве он по вере вам всем не брат?

–     Я знал, что ты спросишь об этом. И устами мудрейшего Бая– зета говорю: худую овцу из стада вон! Велик пророк Мухаммед, собрал он под сенью Корана много царств и земель, и учил пророк всем пребывать в дружбе. Знает ли учение Мухаммеда дикая орда Ахмата? Сам хан читать Коран не умеет и не хочет. Со всеми, кто встал под могучую и щедрую руку султана Баязета, он пребывает в постоянных ссорах, кичится старой славой Золотой Орды» считает своих воинов всесильными, а державу – всевластной. А она, подобно гнилой овчине, расползается во все края. Великому султану великие дела предстоят, нам недругов воевать надо, а между тем мы только и занимаемся, что мирим наших подданных с ханом Ахматом. Нам покой, дружба в этом краю нужна, И только ради этого я приехал к тебе. Воюй смело Ахмата, выгоняй его с Итиля, султану руку дружбы подашь потом. Вот что сказал несравненный султан Баязет.

–     Ну что ж, передай великому султану Баязету мой поклон,– сказал Йван Васильевич, вставая,– пусть он пребывает до конца дней своих в силе и здравии. И скажи ему, что на будущую дружбу с ним я буду зело надеяться.

–     И еще хочу сказать, великий князь: купцов ордынских, что едут с посольством до города, не допускай. Это конники, а не купцы.

–     Об этом я уже знаю, спасибо. А что касаемо Казани – съезди, с богом. Провожатых я велю дать.

Приложив руку к груди и поклонившись, Авилляр вышел.

–     Сего разговора я три года ждал, княгинюшка,– сказал Иван, довольно потирая руки,—теперь я начну готовить встречу ордынскому послу. А с гостями, что придут, ты уж сама займись.

В ночь перед выездом из Тарусы Кара-Кучук спал плохо. Снились ему змеи, рыбы и всякая нечисть, он часто просыпался в холодном поту. Уснул лишь на утре и проспал долго. Одевшись, вышел из шатра, глянул на другой берег, а там какая-то рать стоит.

–     Кто на том берегу? – крикнул он. Подскочил воин, склонил– *я чуть не до земли, выдавил:

–     Уруссэ.

Не прошло полчаса, с той стороны – лодка. В ней князь воевода Данила Холмский с пятью ратниками. Князь вышел из лодки, подошел к Кара-Кучуку и, не поклонившись, сказал:

–     С приездом на нашу землю, славный Кара-Кучук.

–     Поклон! Где поклон? —прорычал ордынец.

–     Всему свое время. Я послан сюда не для поклонов, я послан встретить тебя и указать дорогу.

–     Я дорогу без тебя знаю. Не первый раз. Эй, кто там? Передайте мою волю: всем сниматься, мы идем в Москву.

–     Всем сниматься не надо, славный Кара-Кучук.

–     Как это не надо?

–     Пока не закончится посольство – торговле не быть. Посему купцов м лошадей оставь здесь.

–     А если я не оставлю?

Данила Холмский молча показал на берег. Над высоким обрывом, ощетинившись копьями, стояла русская рать. Кара-Кучук, прищурившись, долго глядел на берег, думал: «Конечно, если я чосажу на коней всех моих купцов, русских можно рассеять. Но какой посол начинает воевать, еще не сказав в Москве ни слова? Гак не бывает». И, скрипнув зубами, отдал приказ оставить купцов и лошадей на месте.

Шли медленно. К московским посадам подошли лишь вечером. Раньше, бывало, все послы сразу шли в кремль, на подворье, а купцов и прочих татар сажали на житье за белый город, на Ор– тынку. На этот раз Холмский, ехавший впереди посольства, свернул на Ордынку сразу.

–     На подворье надо! – крикнул Кучук.

–     Вашего подворья уже нет. Пожар был – сгорело. Велено сажать сюда,

И еще раз скрипнул зубами Кара-Кучук. И еще раз подумал:

■ Раз московиты осмелели, надо держать ухо востро. Не спроста н>ии высокомерными стали, не спроста».

Утром Кара-Кучук облачился в лучшие одежды. Около ордын– кого пэстоя уже Данила Холмский на коне. Рядом с ним—стремянный и никого более. Вдоль забора выстроились по четыре че– і тока в ряд ордынские послы. Все шестьсот. Впереди их четыре

могучих воина с носилками на плечах. На носилках обитое сафьяном кресло, в кресле басма – изображение хана. По краям носилок– по четыре воина с обнаженными саблями. Кара-Кучук вскочил на серого в яблоках жеребца, выехал со двора на улицу, поравнялся с конем Холмского. Воевода вместо приветствия сказал:

–    Посольство зело велико, Кара-Кучук. В кремль велено впустить только охрану басмы – шестнадцать воинов.

Это окончательно вывело из терпения посла. Он ударил жеребца плеткой, тот взбился на дыбы.

–    Если так,– закричал Кучук,– то я совсем не поеду к Ивану! Я велю самому прийти ко мне сюда, нет, не прийти, приползти на брюхе. Совсем обнаглели вы! – Кучук рвал поводья, жеребец крутился на одном месте, выбрасывая из-под копыт рыжую глину.– Еще не было такого, чтоб нам указывали, сколько послов пойдет...

–    Уж не боишься ли ты, отважный Кара-Кучук? – перебил его Данило.– У тебя тут чуть не тыща воинов, а я приехал к тебе один, не боюсь. У великого князя в палатах и десятка ратников не наберется, а ты боишься. Не на сечу же идешь – на беседу. Ну, ежели боишься, бери всех, пусть у избы толкутся.