Текст книги "Царёв город"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Звяга и Ешка сборы в Москву чуток попридержали. Из Разрядного приказа пришла грамота: воеводе Ноготкову готовиться к переезду на озеро Санчурин для возведения новой царевой крепости. От подьячего, привезшего грамо. ту, узнали, будто бы на его место пошлют князя Александра Михайловича сына Нагого. Забегая вперед, скажем– заложив город Санчурск, Ноготков снова поссорился из-за мест с князем Волынским и был переведен ка Оку, где построил еще один город.

Конечно, пока Ноготков готовил сметные и росписные списки, пока делал чертежи города, можно было бы успеть сгонять в белокаменную, но из Казани пришли худые вести. Князь Гагин-Великий не трогал мурзу Аталыка не потому, что послушался Айвику, которая дала мурзе слово не выдавать ногайца. Он рассудил хитро – через Аталыка можно было узнавать о тайных замыслах казанских мурз. И не ошибся. Зачастили к мурзе то один недруг Москвы, то другой. У Гагина среди казанских татар и сторонников было немало – одного заслали под видом ненавистника русских, и он выведал: крымский хан снова надумал поход на Москву и велел на реке Оно Морко накопить войско и ударить по царевококшайскому острогу. И погнали казанцы тайно в моркинские леса конников, дабы еще раз одновременно с ханским походом ударить по русской крепости. И посоветовал Гагин Ноготкову упредить татар и ногайцев, воинов их разметать.

Решено было послать к Ярандаеву илему Звягу Воейкова со стрельцами на вылазку. К шестистам воинам при-плюсовали тысячу черемис, а во главе их поставили Кори Топкаева да девку Айвику, которая сама напросилась в этот поход, потому как только она хорошо знала те места.

Ешка один ехать в Москву не решился, да к тому же у него сильно захворала Палага.

Если бы мурза Аталык хорошо прислушивался к вестям, которые посылал ему сонник Аббас, то, может быть, и не решился на посылку туда конников. Но он слушал гонцов в пол-уха, верил в послушность своих джигитов, надеялся на казанских мятежников, и в моркинскую сторону пошли сотни одна за другой.

...А конные сотни, что остались с Аббасом, про мурзу стали забывать. Да и сам Аббас, чувствуя приближение старости, решил, что воевать хватит, пора садиться на землю, вить свое гнездо, заводить семью* Его конники забросили свои копья и сабли, запрягли лошадей в сохи, начали пахать землю и брюхатить местных девок. Поскольку коран разрешает ногайцам иметь много жен, они завели гаремы, хватали женщин и девушек, какие им нравились, отнимали у черемис жилища, земли, имущество, чем озлобили местный люд до крайности. А когда стали появляться сотни из Казани, стало еще хуже. Те начали свое житье с грабежей, и когда в Ярандаевы земли прибыли стрельцы Звяги Воейкова и люди Кори Топкаева, то местный народ повалил к ним валом. Скоро к полутора тысячам участников вылазки прибавилось втрое больше людей, желающих воевать с насильниками.

Звяга Воейков хоть и не был мастером ратных дел, но рассудил здраво – сначала надо послать по илемам охотников, пусть они там посмотрят, что к чему. Айвика и Кори с охотниками разошлись в разные стороны и ходили неделю. Возвратившись, донесли: Аббасовы люди гуляют свадьбы, множат гаремы, казанские воины грабят все, что не успели у лесных людей украсть ногайцы. Народ озлоблен и поможет выгонять грабителей вон.

Звяга разделил* свое войско на сотни и послал по шести дорогам к илемам. Людей Кори ТопКаёва придал сотням в помощь, Айвику взял' с собой и повел стрельцов на главный илем, где жил сам сотник Аббас.

Аббас в ту зимнюю ночь справлял тринадцатую свадьбу. В гостях у сотника – казанский мурза Амир. Оба лежат на медвежьих шкурах. Сотник учит свою молодую жену петь ногайскую свадебную песню. Невеста, путая ногайские слова, скулит сквозь слезы:

Шыбык салсам, шынлык кетер,

Кыз джиберсен – джылай кетер.

– Ты поняла, что поешь?

Невеста качает головой – не поняла.

– Ну и дура. Ты спела «Если стрелу пущу – звеня, уйдет, если девушку выдадут замуж – плача, уйдет». Спой еще раз.

Невеста поет со слезой во взоре, а Амир упрекает сотника:

– Зачем тебе тринадцать жен, Аббас? Ты старый человек, ты воин. Скоро.на Кокшагу пойдем, воевать будем, куда такую ораву баб потащишь? Ты постоянно пьян, а что коран говорит? Капля вина отравляет душу человека. Я удивлен, почему аллах до сих пор не наказал тебя?

– Ля иллях, иль алла!²¹ Ты правду сказал – я стал стар, но одновременно я стал мудр. Сорок лет я не вылезал из седла, служил мурзе и отцу его. А что я заслужил? Дома у меня не было, семьи тоже, деньги награбленные из худых карманов растерял. Мне теперь на покой пора. Я только сейчас счастливым себя вижу. Всем доволен. Эти молодайки разве жены мне, они служанки. Богатство мне приносят: шкурки выделывают, красивые одежды шьют, еду варят, по ночам мне пятки чешут. Придет весна – хлеб посею, скот заведу...

– А воевать когда?

– У мурзы молодых воинов много, а я спокойно жить хочу.

– Подожди, вот приедет Аталык, он тебе авун²² спустит да плеткой...

– Плюю я на Аталыка.. Он теперь шан²³ у моих ног! У него десяток воинов всего, а у меня...

С треском распахнулась дверь, впустила в кудо клубы морозного пара. Подскочил к нарам воин, крикнул:

– Русские в илеме! Берегитесь!

За воином ворвался в кудо Кори, за ним Айвика. Невеста, взвизгнув, выскочила в женскую половину, за нею бросился Амир.

Кори крикнул: «Ни с места!» Бросился к Аббасу, полоснул его саблей по плечу и пошел на Амира. Мурза выхватил из-за пояса нож, метнул в Кори. Одновременно прозвучал выстрел из пищали. Это стреляла Айвика.

Дело свершилось за одну ночь. Стрельцы переловили, частично перебили всех конников Аббаса, казанские воины разбежались по лесам. На помощь Звяге поднялись черемисы моркинской стороны. За трое суток были очищены от насильников все илемы. Потери у Воейкова были невелики – десяток раненых стрельцов да трое убитых. Черемисских охотников погибло гораздо больше, от раны умер Кори Топкаев. Не вынес удара саблей и Аббас. Амир был застрелен сразу.

Кори, Топкаева сына, похоронили по православному обычаю. Это был первый похоронный обряд в новом деревянном храме. Провожать в последний путь сына лужавуя, погибшего в ратном деле, пришли не только жители лу-жая, но и стрельцы. Ешка сказал прочувствованное последнее слово, певчие пропели «со святыми упокой». Потом гроб поставили на сани и повезли за город, на Шугатлу– место захоронения умерших рода Топкая. Впереди гроба шли стрельцы с пищалями на плечах. Над могильным холмом поставили крест – первый на этом кладбище знак вечной памяти рабу божьему Григорию.

Топкая вели с кладбища под руки Илья и Андрей, мать Кори шла с Айвикой и Палатой.

Айвика не плакала. Не потому, что ей не жаль было друга детства, а оттого, что она не могла поверить в смерть Кори. Ей все казалось, что вот пройдут поминки, откроется дверь, и в ее кудо протиснется огромный, неуклюжий Кори и скажет:

– Если этот кудрявый еще раз подойдет к тебе, я ему клюв почищу.

Слёзы пришли после поминок. Айвика возвратилась в кудо немного пьяная, долго сидела на нарах и глядела на дверь. Но над крышей гудел ветер, и никто не трогал деревянную задвижку двери, и только тогда Айвика поняла– не придет в ее жилище Кори никогда. Она упала на медвежью шкуру, разостланную на нарах, слезы полились ручьем. А за окошком бесновалась последняя в эту зиму пурга, заунывно выл ветер в застрехах, словно оплакивал потерю человека, ушедшего так рано из жизни.

Мертвые уходят, а живые остаются. Жизнь нового города катилась все так же стремительно. Ватажники выво* зили из леса срубы, ставили их на мох: возникали избы, на землю садился хозяин. Отстраивалась зареченская слободка. Туда переходили на жилье дьяки, подьячие и прочий служилый люд. Отцу Иоахиму плотники любовно отгрохали за храмом хоромы окнами на Кокшагу. Хоромы многокомнатные, светлые, просторные. Прежнюю избу отдали Андрейке с Настей. Дело насчет женитьбы уже решилось, на масленицу было намечено играть свадьбу.

Отец Иоахим заторопился в Москву: хотелось, пока не обрушились дороги, обернуться в оба конца. Собирали его в поход всем городом. Особенно старались Илья и ватажники. Сани – подарок покойного царя – кузнец по полозу обил железными полосами. На дровни поставили крытый утепленный возок с дверцей. Внутри обили кожей, накидали туда звериных шкур для мягкости – возок вышел не хуже архиерейского. Князь Ноготков не поскупился, выделил пару лошадей в корень и пару в запас. Трех стрельцов для охраны: один будет скакать впереди, двое сзади. Звяга Воейков кусал губы. Как бы хорошо сгонять с Ешкой в Москву, да рана не дает. Полоснули его саблей в минулом бою, не только в дорогу ехать, а ни встать, ни сесть. Попал он в руки Айвики, лечит она его по-своему, у нее не вырвешься. Люди Топкая принесли к возку гору лисьих и беличьих шкур – подарок митрополиту, царю с царицей.

В один из дней Ешка, благословясь, выехал в дальнюю дорогу...

II

Как ни ходко гнали стрельцы санный поезд, а приехали в столицу только на двенадцатый день. Москва, как всегда, встретила Ешку звоном колоколов, уличной суетой, шумом на площадях.

Москва, судя по храмам, была все та же, что и раньше. И в будни, и в праздники около церквей толпился народ, нищие лезли на паперти храмов, ловили прихожан за шуб. ные рукава, клянчили милостыню. Брякая веригами, ползли юродивые, несмотря на холод обнажившие свое уродство, открытые раны, выпрашивали копеечку. Однако было и новое – на папертях кроме прихожан торчали стрельцы с бердышами, всюду шныряли приставы с бляхами на ремнях и с саблями на боку.

Ешка еще в пути удумал с шиком подкатить к митрополичьему двору, показать святым отцам, что не.какой-нибудь попишко приехал, а настоятель Царева города.

У Хмельного оврага поезд остановился, стрельцы приосанились, заломили шапки, Ешка одел беличью шубу, возок очистили от снега и покатили. У митрополичьего двора в воротах встретили их вооруженные монахи, загородили путь. Ешка вышел из возка, распахнул беличью шубу, важно подошел к стражу.

– Кто естмь и куда? – спросил страж.

– Настоятель храма новегорода на Кокшаге. Надобно к патриарху.

– Повременить придется, отче. Не до тебя ныне. У преосвященного на дворе патриарх византийский Иеремия.

– Ого! – Ешка зачесал в затылке. – И надолго?

– Думаю, надолго. Скажи, где тебя искать, ежли понадобишься?

– Ищи на Якиманке, в доме Звяги Воейкова. Буду там, – и полез снова в возок. Он знал, что сестра Звяги после пожара жила в его доме.

Сестру Звяги звали Дарьей, племянницу – Ольгой. После пожара она, как бедная невеста, оказалась без женихов и считалась старой девой. Ей шел двадцать пятый год, надежд на замужество не было никаких, и Ольга готовилась к пострижению в монастырь. Умная и богомольная, она ходила по монастырям и храмам, в делах православной церкви разбиралась хорошо. Ешке это было шибко на руку. Он передал Дарье повеление'брата продавать дом и готовиться в путь, а сам вцепился в Ольгу:

– Ты, девка, думы про монашество кинь прочь – в царевом городе мы тебе найдем жениха, каких в Москве и не бывало. А пока расскажи мне, что. в православной церкви происходит?

– Ныне в Москве третий Рим хотят сделать, – просто сказала Ольга.

– Как это... Рим?

– Патриаршество сюда хотят перенести.

– Вона как! А Царьград куда же?

– Там турки. И вселенскому патриаршеству там быть -неуместно.

– Рассказывай далее.

Из разговоров с Ольгой Ешка узнал многое. Он и сам знал, что давным давно, еще при папе римском Евгении, церковь разделилась на две веры – на латинскую и греческую. Православное патриаршество воссело на престол в Константинополе, и возник как бы второй Рим. Это был могучий церковный престол, которому подчинялась и рус ская церковь. Но в нынешнее время при турках патриаршество захирело совсем, и Иеремия приехал хлопотать о переводе центра вселенской православной веры в Москву. Царь Федор согласился посадить патриарха во святом граде Владимире, но Иеремия просился на престол в Москву, чтобы быть рядом с царем. А это означало—митрополит Иов будет отодвинут на второй план, а то и совсем потеряет значимость главы русской церкви. Годунов с этим согласиться не мог, терять беспредельно преданного ему Иова не хотелось. Спорили, судили-рядили полгода. В этих спорах Годунов утвердился в новых планах: хилое византийское патриаршество порушить, избрать на новое вселенское правление митрополита Иова и таким образом сделать Москву третьим Римом, властительницей всех православных церквей. Это сулило Руси, царскому престолу и самому Годунову великие выгоды. На Иеремию стали давить всеми возможными средствами: деньгами, страхом и упорными уговорами. Ему дали понять – пока он не согласится, его не выпустят из Москвы. Патриарх долго не

соглашался, но когда ему предложили шесть тысяч золотом, не устоял. Было решено патриаршество ставить на Москве, выделить для выбора трех митрополитов: московского Иова, новгородского Александра и ростовского Вар. лаама. Боярская Москва раскололась на три партии. Кому-то был выгоден Варлаам, кому-то Александр, а Годунов все делал для того, чтобы патриархом стал Иов. Вот почему в городе и около всех церквей торчали стрельцы. Выборы, как узнал Ешка от Ольги, намечались на 28 января, то есть ровно через пять дней.

Весь январь в том году был холодом лют, но в день избрания патриарха резко потеплело, и это сочли божьим предзнаменованием. К полудню стало известно: москов

ским патриархом избран митрополит Иов. Эта весть с быстротой молнии распространилась по столице, церковь всех людей призывала на крестный ход. Отец Иоахим немедленно собрался и в сопровождении стрельцов вышел к Кремлю, к Фроловским воротам.

Около моста через ров – толпа людей, не протиснуться, Ешка не зря взял стрельцов, те, орудуя черенками бердышей, пробили проход к передним рядам, и Ешка пристроился около какого-то боярина. Тот толкнул было Ешку локтем, хотел ругнуться, но, увидев дорогую беличью шубу, замолк. Рядом с боярином стоял подросток, он перекрестился и произнес:

– Говорят, святейшего дух святой избрал. С небес знамение было.

– Держи карман шире, – мрачно сказал боярин.– Этот дух – Бориско Годунов. За неделю было знамо – выберут Иова. Заранее на него саккос шили и все патри-аршье одеянье. Дух святой только ныне утром указал, а валаамскую ослицу месяц тому назад из Астрахани привезли.

– Каку таку ослицу? – спросил Ешка.

– Гляди – увидишь. Дурака, да в патриархи! Кто у нас Иова не знает? Расстилается перед Годуновым, вот и избран.

Ешка понял, что боярин – противник Годунова, потому и ворчит. Ну а о том, что Иов не блещет умом, он знал сам. Этот козлобородый щуплый старикашка не был любим народом. И как всегда это бывает, Иова любили властители. У Грозного он был в чести за то, что поддерживал опричнину и сам был опричником. Годунов приблизил его за преданность. Теперешний «святейший» мог возвести на трон даже сатану, если это понадобится Годунову. Одно было достоинство у Иова – железная память. Он знал наизусть евангелие, мог без запинки и выразительно читать длиннейшие молитвы, «аки труба дивная, всех веселя и услаждая».

Задолго до избрания патриархом, Иов разработал крестный ход, связанный с этим событием. Он наизусть прочитал царю и Борису Годунову ту часть евангелия, где рассказывается, как Иисус Христос приехал в город Валаам верхом на ослице, чтобы проповедовать свое учение. Вел ослицу в поводу верный его апостол Петр.

– Воззри, государь мой, – сказал Иов царю, – на сию картину из священного писания. Взошел святитель наш в град Валаам на осле и осенил всю ту землю светом новой веры, и потому доныне ослица валаамова чтется во всем мире святейшей, и памятник в тех местах воздвигнут ей на века. Потребно же и нам ввести в третий Рим нового патриарха на ослице, дабы показать всему люду, что и мы намерены осенить светом веры христианской из Москвы всю вселенную!

Мысль митрополита царю очень понравилась, и были посланы люди в Астрахань, дабы привезти ослицу.

...Вся Москва тонет в колокольных звонах, гремит в Кремле тысячеустное хоровое пение, и вот крестный ход появляется в створе Фроловских ворот. Впереди идет сотня стрельцов, она прорубает в толпе проход для торжественной процессии. За стрельцами идет отрок, он несет фонарь с десятком свечей внутри. Это как бы символ света веры христовой. За отроком сотня дьяконов с хоругвями, вторая сотня с крестами. Тут же позолоченную икону Спасителя несут. Поют священные гимны хоры дьячков, монахов и монашек, звенят колокола, плещутся на ветру хоругви, блестят на солнце золоченые кресты.

Все ждали, что в крестном ходе выйдет царь, но в створе ворот появился Годунов. Он вел в поводу крупную мышасто-желтого цвета ослицу, на которой восседал патриарх Иов.

Задрав вверх козлиную седую бородку, святейший блаженно щурился от яркого солнца, бившего ему в глаза. Когда Годунов ввел ослицу на мост, толпа словно по единому знаку рухнула на колени, ослица пряданула своими огромными ушами, испуганно остановилась. Борис потянул за повод, но животное не тронулось с места. Патриарх заерзал в седле, ударил ослицу пятками в бока, но она ни с места. Годунов с силой рванул повод, ослица вытянула шею, уперлась передними ногами и дальше не шла, В толпе раздались смешки, торжественное шествие могло закончиться позором. Кто-то из монахов подскочил было к ослице сзади и хотел ударить ее посохом по спине, но Борис поднял руку – бить священное животное было бы уже кощунством. Самое страшное было то, что сзади, из Кремля, напирали не подозревавшие об остановке участники хода и своим напором грозили столкнуть патриарха с моста. Упрямая ослица, несмотря на все старания Бориса и Иова, далее идти не хотела.

И тут только один Ешка догадался, что делать. Он в своих скитаниях бывал в местах, где водятся ослы, и знал, что животные эти упрямы от страха. Чтобы стр’онуть с места испугавшегося осла, нужно поднять его длинное ухо и крикнуть, отвлечь животину от испуга, и осел в ту же минуту пойдет дальше.

Ешка смело и решительно подошел к ослице, поднял ухо и сказал:

– Ты же святейшего патриарха везешь! Иди!

Ослица тряхнула головой и пошла за Годуновым. Патриарх узнал Ешку, перекрестил перстами и, улыбнувшись, кивнул головой. Процессия тронулась, чтобы прошествовать вокруг Кремля.

Вечером через посыльного монаха Ешка был позван к патриарху.

О происшествии на Фроловском мосту говорила вся Москва. Противники Годунова обвиняли Бориса, что он взялся не за свое дело и забыл внушить священному животному, которое все понимает, кого оно везет. Слава богу, умный человек нашелся, говорят, священник, приехавший с Волги, под шубой у него была видна ряса. Когда об этом рассказали царю, он непременно захотел увидеть этого священника и приказал разыскать его и привести на пир, который устраивался по поводу утверждения патриаршества в Москве. Большой праздник устраивался в воскресенье, а ныне у государя не то, чтобы пир, а так – почти семейный ужин.

Ешка подкатил в своем возке к Фроловским воротам, там– его уже ждали. Монах вскочил на облучок козел и повел возок через кремлевскую площадь прямо ко дворцу Бориса Годунова.

В Столовой палате дворца сидели хозяин дома Борис Федорович, патриарх Иов, архиепископы Варлаам и Александр. Ждали царя и царицу, но все четверо не утерпели и, видно, восприняли не по одной чарке хмельного. Иов, увидев входящего Ешку, воскликнул:

– Велий муж Иоахим, мудрый служитель бога, здрав будь!

Ешка, сложив ладони лодочкой, смиренно склонившись, 10* 291 подошел к патриарху под благословение. Иов окрестил перстами Ешку, указал место за столом.

– Давно ли на Москве, отче? – спросил Годунов.– Святейший рассказывал о тебе много лепного.

– Неушто помнят меня, мошку малозаметную?

– Мне бог велел всех служителей его помнить, – тряхнув бородкой, сказал Иов. – А про тебя государыня-матушка не раз говаривала. Ты, бают, не только крестом, но и мечом новеград царев на Кокшаге защищал.

– Было, святейший, было, – Ешка глянул на ковш с медовухой, сглотнул слюну. Годунов заметил это, пододвинул гостю ковш. Ешка, перекрестившись, выпил.

– Как там крепостишка? – спросил Годунов.

– Почитай, построена, боярин. А вот храм...

– Чую, денег просить приехал? Патриарху челом бей.

– Об этом мы особо поговорим, – патриарх глянул на Годунова. – И тебе бы, Борис Федорович, на божье дело не мешало раскошелиться.

– Царская казна не в_моих руках.

– Да не из царской, из своей. Вспомни жизнь Христову. Бедная вдова в некоем городе внесла– свою лепту в дело новой веры, а ты, чай, не вдова, не нехристь какой-нибудь. Не жмись.

– Ладно. Я богомазов в твой храм, отче, пошлю. А на стены из патриаршей казны наскребут. Патриарх щедр.

– Истинно, наскребут. В Царьград не из той ли казны шесть тысяч золотом уплыло? Казна сия пуста.

– Уж будто бы! Ныне Москва третьим Римом зовется, а мы...

– Ох-хо-хо! – вздохнул Варлаам. – Боговы дела мытарств не терпят.

Борис понял намек архиепископа, сразу перевел разговор на другое:

– Инородцы бунтовать перестали?

– Пока все, слава богу, мирно. Если не считать...

За окнами в сенях полыхнул свет факелов – это шла царская семья. Годунов выскочил из-за стола, бросился^ ■ двери. Взял под руки вошедших Федора и Ирину, посадил на большое место за столом. При входе царской четы все встали. Федор махнул рукой в сторону Иова, сказал ласково:

– Ты, святейший, сиди. Ты ныне выше меня поставлен – над всей землей православной ты хозяин, всем праведным христианам ты пастырь. Трапезу нашу благослови, – царь встал, склонил голову под руку патриарха. Подошла к Иову и царица.

– И ты, Борис, и ты.

– Я уж благословен, государь.

– Царь голову склонил, а тебе лишний раз лень?

Борис пожал плечами, но под благословение еще раз

подошел.

Вошли слуги, чтобы прислуживать за столом, но царь взмахом руки отослал их. На недоуменный взгляд Годунова ответил:

– Ныне тут богослужителей трапеза, а не моя. И прислуживать святым отцам не зазорно не токмо тебе, шурин, но и нам с царицей. Ты, Борис, архиепископам меду поднеси, я с патриархом выпью, а ты, Иринушка, отца Иоахима почествуй. Ныне он святое действо спас и нашей милости удостоин будет.

Федор первым поднялся, налил в золоченые чарки вино, подал одну Иову, другую поднял сам. Борис налил вино Варлааму и Александру, Ирина поднесла чарку Ешке.

– Выпьем, православный, за третий Рим!

– А четвертому не бывать! – добавил Иов и выпил вино. Царь в иные времена на всех пирах только пригуб-лял вино, но ныне выпил чарку до дна и, улыбаясь, глянул на Ешку.

' – Поведай мне, отче, какие словеса сказал ты ослице

валаамской? Не токмо я, весь народ на Москве зело хочет об этом знать. И как ты надоумился?

– Божьим повелением, государь, – Ешка сказал это искренне, без хитрости. Он выпил и верил, что мысль ему внушена была богом. – А сказал я словеса простые: «Возгордись, блаженная, ты всея земли патриарха везешь. Иди с богом». И она безропотно пошла!

– Ах, как хорошо! Сии слова великого чуда достойны. Проси у меня чего хочешь за это – исполню!

– И попрошу, государь! – Ешка осмелел, а Годунов обрадовался. Он был уверен, что поп попросит денег на храм, царь пообещает, и ему, Годунову, не придется тратиться из своей казны. – В минулый раз государыня-матушка обещала мне дать указ о прощении вины давнему разбойнику Илейке Кузнецову и его ватажникам. Ныне они Царьгород не токмо отстраивать помогали, но животы клали на защите его от ворогов.

– Шурин! Разве такой указ доселе не дан?! Я же помню – подписывал.

– Нет, государь. Ты хотел подписать, да не успел.

– Как же это я так?

– Захворал ты, Федя, – ласково напомнила Ирина,

Ей не хотелось, чтоб царь вспомнил об истинной причине,

– Разыщи его, шурин, я подпишу!

– Сейчас?

– Завтра. И чтоб отец Иоахим этот указ непременно увез с собой.

– Сделаю, государь.

– Я тебе завтра напомню, Федя. – Ирина уводила разговор от злополучной ссоры во время подписания указа. – Пам, государь, еще два города в черемисских лесах строить надобно, и пусть беглые люди в те места идут и пользу державе приносят.

– Истинно, государыня! Чем им задарма по лесам шататься да бунтовать, да разбойничать. И народов тех, кои в лесах диких живут, потребно привлекать к государеву делу мерами кроткими, а не силоЪ. И еще храмы надо там строить, монастыри возводить. И денег на сие святое дело жалеть не надо.

Иов повернул голову в сторону Ешки, он понял, что поп осмелел, и разошелся, и сейчас государь тряхнет патриар-шью казну. Нужно было немедля уводить разговор в сторону.

– А ты ведь схитрил, отец Иоахим?

– Когда, святейший?

– Ты ослице валаамовой не то слово на ухо шепнул. Ты ее не блаженной назвал. Я слышал.

– А как? – Ешка и сам забыл, как назвал ослицу.

– Не в том суть, боголюбивый Иов, – Годунов тоже понял уловку патриарха и решил порушить ее с тем, чтобы тряхнуть и святую казну. – Я мыслю, что отец Иоахим нрав: денег на храмы и монастыри жалеть не надо. Теперь Москва не просто Москва, а средоточие вселенской православной церкви. И со всех ныне действующих храмов на земле деньги в патриаршью казну потекут обильно. И я мыслю, святейший патриарх повелит храмы и монастыри на черемисских землях строить не мешкая.

– Да уж повелю, боярин, – Иов хитро глянул на Годунова. – Я, как и ты, мыслю: более радеть об осиянии тех вемель светом христовой веры некому.

– Как это некому? – царь захмелел, хлопнул ладонью по столу. – Из моей казны денег дадим тоже. Город сей царев али не царев?!

– Наш город, государь, наш, – сказала Ирина, обнимая Федора за плечи. – И завтра же мы о воспоможении храму подумаем. А сейчас тебе пора на покой.

– Да, да,– Иринушка. Что-то голова у меня разболелась...

# * *

Сколь Ешка помнил себя, столь же и страдал от безденежья. У него всегда не хватало денег на выпивку. А выпить он любил. И не просто напиться, как некие, до положения риз, а для веселия. Сидеть в кабаке, потягивать бражку или вино, вести веселые беседы с питухами, петь песни, а если случай придет, то и помахать кулаками. Потом колобродить по городу, тискать встречных молодаек, а наутро найти ласковый заборчик, растянуться около него» на травке и похрап’еть до той поры, пока солнце не припечет поясницу. В Царевококшайске кабак только еще строился, и посему московские кружалы Ешке следовало бы посетить.

Но, странное дело, когда у него, можно сказать, впервые в жизни появилась куча денег, кабаки он миновал один за другим.

Что-то мешало ему распустить кушак на рясе и ринуться в шумный чад кружала.

Сперва показалось – причиной тому Палага. Оставил он ее дома хворую и вроде было совестно здесь бражничать и веселиться, когда она там мучается от болезней.

Потом размыслил – дело не в Палаге. Веди он здесь хоть самую разблагочестивую жизнь, боли жене это не облегчит.

Может, он боялся за казну? Дал ему кошель с деньгами патриарх, дал денег и царь, вернее, царица. Даже Годунов внес немалую лепту на сооружение храма. Одарили его и архиепископы – завалили возок церковной утварью, сесть негде. От этих денег отнять малую толику на пропой – не только казна, сам бог не заметит. Не боялся он за сохранность ценностей. Дескать, напившись, либо утеряет что, либо украдут. Нет, у кошелей теперь стрельцы в охране, его самого берегут тоже. И все-таки в кабак не тянет.

И только в пути Ешка понял: причина его необычной трезвости крылась гораздо глубже. Каким бы Ешка ни был человеком, опутанным мелкими грехами, житейскими недостатками, в одно он верил непреклонно – в чистоту божьих помыслов, в святость царя, патриарха, архиепископов и митрополитов. А как окунулся он в эти дни в дела святых отцов – понял, что верил напрасно. Оказалось, что патриаршество куплено за шесть тысяч золотых, а не снизошло на Москву, как многие думают, «благодатью святого духа». Архиепископы дрались с Иовом перед выборами, потом делили казну, бранясь и богохульничая, как простые ямщики на перекладных станах. Борис Годунов снова уламывал царя не давать прощения ватажникам, и если бы не Ирина, царь согласился бы с ним. Благо матушка-царица и умна и добра – указ ныне лежит у Ешки в укромном месте. И сказано в нем прощение не только Илейки-ной ватаге, а всем, кто придет на возведение крепостей из лесов, ватаг и ватажек. Того же патриарха взять. Не ему ли о монастырях заботиться? Так нет, Иов долго и нудно внушал Ешке, что монастыри, мол, приношениями прихожан множатся, пустыни разрастаются в монастыри, и денег на это святое дело не дал.

И Ешка явственно понял: не святостью патриархов, митрополитов и архиепископов держится и будет держаться церковь, а усилиями таких, как он, подвижников, которые идут в глухие места и множат там божьи храмы, дают люду примеры честности, добра и святости. И если он, отец Иоахим, будет бражничать, греховодничать и лихоимство-вать, то куда же тогда покачнется русская православная церковь? Вот почему он не взял ни полушки из кошелей, вот почему он проскочил мимо всех кабаков на московских улицах.

На обратном пути к поезду прибавился еще один возок – Дарья продала дом Звяги, купила коня и возок, сложила туда свое небогатое добришко, посадила дочь Ольгу рядом с собой и пустилась в дальний неведомый путь.

III

С приездом Ешки в городе начались перемены. На проповеди в деревянном храме был прочитан указ о прощении ватажников, и люди вздохнули свободнее. Палаге стало, слава богу, легче, хворь оставила ее совсем. И, странное дело, Ешка заметил, что у Палаги стал меняться характер, да не в лучшую сторону. Баба и раньше, в молодые годы, не ревновала его, а тут началось! Не успел он вылезти из возка, как Палага сразу спросила стрельцов:

– Небось эта седая грива бражничал, по кабакам шлялся?

– Нетушки, – мотнул головой старший стрелец. – Не только сам, но и нам ни капли в рот. В строгости нас держал.

– Ох, врете, ох, омманываете! – Палага погрозила стрельцу пальцем. – Да такого быть не могет! И с молодайками не хороводился?

– Да ты что, квашоночка моя ласковая, – загудел Ешка. – Нам обоим по восьмому десятку идет. Какие молодайки?

– Знаю я тя, бабский угодник, знаю.

Ешка подумал, что баба на радостях шутит, ан нет. Помог он Дарье из возка выбраться, Ольгу, отряхая от снега, хлопнул по задку, а Палага уж над ухом шипит, как змея:

Ты, ирод, думал, что я умерши, уж иную нашел по ягодицам-ту гладить. Я те, пес волосатый, поглажу, я ей кудри-то расчешу.

Она же дочь мне, дура старая. Это Звяги Воейкова племянница.

– А которая в шали?

– Это его сестра. Забыла, беспамятная. Звяга велел их привезти. Вот я и привез.

А тут как раз и масленица подоспела – для свадеб самая пора. Первую свадьбу решили справлять Дениске, тем более, что избу он для себя поставил, своего будущего тестя из кудо перетащил, для лошадей хлев сварганил. Все дело по устройству свадьбы взяла в свои руки Палага. Она перво-наперво заявила, что играться свадьба будет в ее доме.