Текст книги "Царёв город"

Автор книги: Аркадий Крупняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Мне надо мурзы бояться, Ярандаю надо князя бояться. Только тебе одному хорошо.– Живешь посередке, никого бояться не надо. Кому захочешь, тому и будешь служить. Двум богам молиться можешь, а то и трем.

– Ладно, не бранись. Я тоже своих людей приведу. Скажи князю.

– Скажу.

VIII

Спустя неделю пришел сторожевой полк. Князь Петр Шеховской раскидал его по. рекам Ошле, Манаге, Кун-дышу и Нольке. Дабы охранять мастеров, покамест город устроится. Еще через неделю появился большой полк с обозами, пушками. С главным воеводой Ноготковым пришел князь Вельский и знакомый уже нам Данила Сабуров. Обозы Сабурова с камнем, со сваями и кирпичом ожидались со дня на день. На обозы со стороны Казани Ноготков надеялся мало, казанский воевода на исполнение царских указов был мало поворотлив (за что потом от царицы получит строгий упрек), да к тому же на его пути стоят ногайцы, которые помехи ему будут чинить немалые.

Была надежда на князя Гагина-Великого. Он по царскому указу сдал передовой полк Ноготкову и поехал в Казань. Мыслилось, что он казанского воеводу поторопит.

Проводив Гагина, большой воевода вызвал мастеров, десятников и дьяков и повел их привязывать план к местности.

– Ты, я чаю, отец Иоахим, место для храмов избрал?—спросил Ноготков, пропуская Ешку впереди себя.– Указывай.

Ешка, подоткнув полы рясы под пояс, крупно зашагал к берегу. В одном месте берег был обрывист, а над обрывом холм. Взойдя на вершинку, Ешка ткнул носком сапога влажную землю, сказал: «Тут».

Подскочил Звяга Воейков, забил в том месте колышек. Для деревянной церкви указано было место рядом, на другом холме. Меж ними и чуть подалее от реки отметили место для Протопопова дома. Потом указали места для воеводской избы, для житницы, для тюрьмы, для приказной избы. Выделили участки, где будут строиться избы для дьяков, для ремесленного люда и для людей по прибору, то есть для защитников города. Затем началось главное действо – нарезка земли для рвов, крепостных стен, башен и ворот. Всюду забивались колышки, делались отметки.

Для отмеров служили, как издревле принято, копья, считалось, что копья содержат в себе косую сажень. Дьяки степенно ходили с вешками и бечевками. Большой зоевода сидел на холме, где должен быть храм, держал на коленях карту крепости. От него к дьякам бегали десятники и пе редавали, сколько отмерить стены меж башнями, сколько отводить земли под башни. Сотники перемахивали копья, ставили вешки, натягивали бечевы. Работные люди копали по бечеве малые канавки. Ноготков иногда вставал со стульца, выходил к бечеве, командовал либо «правее», либо «левее». Ешка со Звягой ходили по холмам, бранили с дьяками, которые нарезали место для хором, домов и изб

Весь день прошел в спорах, криках, шуме. Однако при-резка прошла славно и точно по чертежу. На второй день Звяга с десятниками лазил по лесу за западной стеной города. Было промеряно и прирезано место для пашни – без малого две тысячи десятин. Решено так: лес с этой земли вырубить в первую очередь, чтобы с весны начать раскорчевку целины и посев яровых хлебов. Людей по цареву указу велено было держать в городе тысячу человек, этакую ораву надо же чем-то кормить.

Пока не пришли обозы с камнем, кирпичом и сваями, решено было всю работную силу бросить на рубку леса. А как придут обозы, в первый же день начать закладку города.

И застучали в лесах топоры, запели пилы.

В день освящения града отец Ефим преобразился. В обозе прислал ему митрополит все, что надо для убранства храма и для службы. Шитая золотом фелонь, кадило, сосуды, образа, хоругви, подсвечники – все было уложено в гелеги, обернуто тканями. Ешка накануне приготовил сосуд, налил в него воды, в воду на ночь опустил серебряный крест, дабы стала та вода святой. Отыскал среди рат-ников дьячка, псаломщиков и пономарей. Они пока несли работу наравне со всеми. Шествие к месту закладки храма было внушительным. Впереди, в золоченой ризе, в патри архали камчатой, в поручах бархатных, подпоясан широ ким поясом с накладами, шел о геи Иоахим, сиречь Ешка с серебряным крестом в руке. Борода' у него не голько расчесана, но и подстрижена. За ним пономарь нес сосуд со святой водой. За ними несли икону святой Троицы, ибо храм закладывался во имя ее. Чуть подалее плескались на веIру хоругви, а в примычку к ним шествовали князья и воеводы во главе с Ноготковым. Со всех сторон будущей крепости стояли с лопатами, топорами и кирками стрельцы, мастера и работные люди. Топкай гоже вывел жителей илема, к ратникам подойти не решился, а смотрел на торжество со стороны. К месту закладки мужики носилками подносили камни и кирпичи. Ими командовал Данила Сабуров. Он знал, что издревле храмы строятся алтарем на восток, и потому бутовый камень и кирпичи подвез к ал тарному месту. Там каменщики уже забутили подклад и закладывали его сверху ровным слоем кирпича.

Когда процессия подошла к будущему алтарю, все строители и стрельцы встали на колени. Пономарь подсунул Ешке незаметно евангелие, и он прочитал для начала ектенью. Затем началась молитва основанию града, которую Ешка сочинял всю предыдущую ночь:

– Рабы божьи! Мученики Христовы! Помолимся ныне господу нашему Иисусу Христу и Пречистой богородице о даровании нам святости для возведения храма во славу Великой Троицы. И да осенит господь своим крестным знамением первые камни, заложенные в основу его, да окропит матерь божия святою водою благодатные земли округ него.

Ешка поднял большой серебряный крест, осенил им трижды все четыре стороны. Пономарь, опять же быстро и незаметно, вложил ему в руку кисть, Ешка макнул ее в сосуд и трижды крест-накрест махнул во все стороны Воевода Ноготков первый поднялся с колен, размашисто ткнул перстами в лоб, в плечи и в живот. Вслед за ним шумно встало все воинство, осеняя себя крестно.

Воевода Григорий Вельский подошел к фундаменту, вынул из кармана четыре серебряных рублевика, вдавил по одному в раствор, махнул каменщикам рукой. Те торопливо стали набрасывать на известковую сероватую кашицу каленые кирпичи. Храм был заложен и начал строиться*.

К вечеру пошел дождь, и это все сочли знамением святой богородицы, которая окропляла первые камни города, обещая ему счастливую судьбу.

* Храм был выстроен только в XVIII в.

I

Наказ государыни Данила Сабуров выполнил – обоз со строительными материалами на Кокшагу привез, теперь можно было со спокойной совестью уезжать на свое воеводство в город Нижний. Тем более, что крепость заложили, и стены ее росли. Но Сабурову позарез нужно было ехать не в Новгород Нижний, а в Москву. В свое время в Свияжске он упустил из своих рук мятежника Илейку Кузнецова, на которого в Тайном приказе указ лежал: «Кто того вора и бунтовщика имает, тому выплатят триста Рублев». Деньги даже для князя и воеводы немалые. Они были почти в руках Никиты, но кузнец улизнул.

И вот сейчас узнал Сабуров, что Илейка снова объявился на Кокшаге у Ноготкова. Будто бы ему царский указ о прощении есть. А вдруг нет! Мало ли что государыня обещала. Она обещала, а царь не подписал. Или Бориско Годунов помешал. Вот и выходило, что надо ехать в Москву, побывать в Тайном приказе, все выведать, и если старый указ в силе... Но в нынешнее время, когда ногайский мурза по левому берегу Волги, шастает, разве можно без спросу воеводство бросить?

И пошел Данила на прощание к воеводе Ноготкову:

– Слышь-ко, Иван Андреич, я покидаю ныне тебя.

– С богом, княже.

– А ты, я чаю, о закладке города государю докла-дать будешь?

– Надо бы. Но каждый человек на счету, а мелочь посылать к царю не принято. Подожду малость. Вот стены возведем...

– А ты бы меня попросил. Дюже я по ребятишкам да по бабе соскучился.

– Ты же мне не подначальный.

– Так если я твою грамоту радостную государыне привезу, то меня за самовольство она, я чаю, бранить не будет.

– Если так – поезжай. А грамоту я напишу...

И поехал Сабуров в Москву. За себя на воеводстве оставил голову Григория Шетнева.

В Москве такое присловье есть: «Ленив яко дьяк». А верно, чего бы ему стараться, если на каждого дьяка десяток подьячих, а то и более работают. Поэтому дьяки более всего распоряжаются, приказывают, а чтобы самому спину гнуть – зачем это нужно? А среди ленивых дьяков самые ленивые – в Казенном приказе. Приказ этот ведает царской казной и иными государственными деньгами. Золото, серебро и даже медь, если их в деньги обратить, к рукам пристают зело липко, и уж если здесь работой себя обременять – совсем дураком надо быть.

Только два дьяка на Москве с этим были несогласны. Один – главный дьяк царской думы Андрей Щелкалов, другой – его племянник Спиридон. Чуть ли не двадцать лет служил в приказах Андрей Щелкалов и всюду работал как мул. Никто не знал, когда он спит, когда ест, когда празднует. Казалось, приди в приказ в полночь, а дьяк Андрей там. Какой тебе совет надобен, приди, спроси – даст– Ума у дьяка – палата. Пронырливости более, чем у хорька, грамотностью всех превосходит. Племянника своего Спиридона приставил к покойному Ивану Ивановичу в дьяки, после смерти царевича перешел Спиридон к Федору Ивановичу, да так до сего времени при государе и служит. А сам Андрей первосоветник при главе думы боярине Мстиславском. Вона куда махнул. Уж на что умен Борис Годунов, но и он Щелкалова за своего наставника чтет и верит ему во всем.

Первая встреча Ирины и Бориса со Щелкаловым произошла вскоре после коронации. Ирина искала деньги для строительства городов.

– Деньги, вестимо, государева казна дает, – начал говорить Щелкалов.—А казной той ведает Ленивый приказ...

– Его и впряме так на Москве зовут, – объяснил Борис Ирине.

– Я бь; его еще воровским назвал. Мыслимо ли дело, скоро сто лет минет, как в Казенном приказе Головины хозяева. Один Петька что стоит, а теперь и Володька-плут тут. Первый из царевой казны ворует, второй – из государственной. Иван Васильич, покойничек, и так государеву казну вконец расстроил, а теперь эти двое ее стригут. Уж четырех рук не хватает, третьего Головина – Мишку приспособили. И посему скажу, матушка-царица, денег они вам не дадут.

– Как это не дадут?! – Ирина подняла голову. – Если государь прикажет...

– Петька-казначей пошлет вас в думу, а там его сторонники– Мстиславский и Шуйский. Они на повеление Федора Иваныча одной ноздрей не чихнут. Они только тебя, Борис Федорович, побаиваются, да и то только пока.

– Почему пока?

– А вот почему. Вспомни, кто при коронации государя шапку Мономаха нес?

– Ну, помню. Петр Головин нес.

– Шапка та давно у нас символом власти чтется, и он, сей Петька, как бы ее, эту власть, государю даровал. Дескать, бери, царевич, но если не удержишь, прости,– отниму обратно. Вот он как себя мнит! Теперь вся власть в думе у Мстиславского, а он тебя, Борис Федорович, ненавидит. И ждут они с Петькой, чтоб по тебе ударить. И ударят, если ты шею подставлять будешь.

– Смело говоришь, Щелкалов!

– А мне терять нечего! Я ваш наставник, и коль вас Петька угробит, то и мне сего не миновать.

– Уж коль наставник, то наставь, как быть нам?

– Надо упреждающие удары делать! И хитрые удары. Пусть государь прикажет: думе проверку казны сделать. Ты с этим указом приходи в думу и потребуй девять проверщиков. И все пусть будут они сторонники Головиных.

– Такое бывало не раз, – сказал Годунов хмуро.– Что толку?

– Нам важно, чтоб дума постановление вынесла. А как только сие случится, то государь пусть предложит добавить в ревизию Спирьку, а ты предложь меня. Им назад ходу не будет, и тогда... Уж как я раскручу Головиных, как раскручу!

[

Так оно и случилось– Дьяк Щелкалов раскрутил дела Казенного приказа, ревизия выявила, что Петр Головин похитил шестьдесят тысяч государственных денег, а Владимир Головин залезал в цареву казну.

Боярский суд приговорил главного казначея к смертной казни, а Владимира Головина изгнали со службы, лишили чинов и имущества и сослали в ссылку на Белозеро. Мишка Головин оказался проворнее брата и убег в Польшу.

Партия Мстиславских и Шуйских пошатнулась, накренилась. Вот тогда и назвал Мстиславский Щелкаловых окаянными дьяками. И было за что. Щелкалов уговорил больного Романова отдать свои полномочия Годунову, и тот стал фактически во главе партии Романовых. Шуйский, испугавшись этой силы, отошел от Мстиславского. Главному опекуну царя пришлось спасать, свою голову. Он ушел из думы, передав свой пост сыну.

Молодой Мстиславский оказался хитрее отца. Он свято чтил государя, слушался государыню, подружился с Годуновым. Все свои силы он решил бросить на Щелкаловых. Да придумал так умно, что вместе с окаянными дьяками можно было свалить не только Романовых, Годуновых, но и Ирину– А без них Федор Иванович не стоил бы и гроша.

II

Данила Сабуров приехал домой, помылся в бане, поужинал в семье, а утром прямехонько направился в Тайный приказ. Сунул первому подьячему гривенник в лапу, тот поворошил бумаги и сказал, что указ о поимке вора и бунтовщика не отменен и деньги за его голову целы.

Тогда Сабуров стал проситься на прием к царице, дабы передать ей грамоту с Кокшаги. Данила рассчитал тонко: грамоту могли принять просто так и в Разрядном приказе, но разве могла любопытная Ирина пропустить рассказ о крепости из уст князя и воеводы? Принимали его по-простому во дворце Бориса Годунова. Царь все еще болел, и его перенесли из тесных и душных кремлевских палат к шурину в светлые, солнечные комнаты с видом на Москву-реку. Когда Сабуров вошел, он увидел чисто семейную картину. Царь сидел в низком кресле, спиной к окну. Одет просто – льняная толстая, длинная до пят рубаха, на острые колени наброшена большая шаль. Ирина сидит за пяльцами, вышивает образ Спаса Нерукотворного. Годунов в удалении справа сидит у стола, читает свитки. Дьяк Спиридон что-то пишет.

Данила шагнул к государеву креслу, хотел упасть на колени, но царь поднял руку, замахал ею.

– Садись, князь, будь как дома. Я поправляться стал– порадуй меня. Говорят, у тя грамота от Ноготкова воеводы?

Сабуров выхватил из рукава свиток, протянул царю-

– Дай, князь, грамоту сюда, – Ирина протянула руку через пяльцы. – Чай, это мой город строится, мне и читать.

Царица читала медленно, в комнате наступила тишина. Царь нарушил ее.

– Инородцы все еще бунтуют?

– Усмирились пока, государь. Землю для города продали добровольно, за малую цену, строить крепость многие пришли.

– Вот как! А я думал, они лютые.

– Всякие, государь. Бывают и лютые.

– Что про ногайского мурзу слышно? – спросил Годунов.

– Хотел было полк Гагина-Великого в ночи перерезать, да черемисская девка одна упредила. Князь более тысячи всадников из пищалей порешил.

– Вот как! С чего бы это черемиса нам радеть стала?

– Ас того, мой братец, – Ирина прервала чтение,– что посылали мы туда людей божьих с добротою и ласкою Они, чай, не звери – понимают. Спасибо, князь, что напомнил мне об этом. Обещала я благочинному Иоахиму написать указ, дабы всех русских беглых людей, которые в тех местах государю служить захотят, простить. И надо же, запамятовала.

– Нехорошо, Иринушка, – Федор покачал головой.– Ты теперь царица, а царско слово– это кремень. Я помню, ты мне про этот указ говорила. Спиридон, пиши немедля...

Дьяк глянул на Годунова, тот развел руками. Спиридон отложил свиток, взял лист чистой бумаги, начал писать указ. Время на это ушло немного, и дьяк поднес Федору свиток, столик с чернильницей и пером. Царь взял перо, обмакнул в чернила. Совсем хотел было подписать указ,

но Годунов сказал:

– Повремени, государь. Надо бы узнать, много ли там

беглых людей?

Царь задержал руку с пером на весу.

– Да более чем надо, Борис Федорович, – ответил Сабуров.

– Поясни?

– У меня из вотчины полторы сотни мужиков убежало,– соврал Данила. – А ежели указ будет, то я совсем нищ окажусь.

– Не прибедняйся, княже,—сурово заметила Ирина.– У тебя, я знаю, вотчины о семи местах, и мужиков в них хватает. А коли и утекут малость – царским городам польза. Подписывай, Федя.

Царь снова ткнул пером в чернила и поднял руку.

– Прости меня, матушка-царица. Я не к тому сказал, что мне для дела государева мужиков жалко, а к тому, что беглые людишки ко крепостям не бегут. На тех приволжских берегах их видимо-невидимо, а к Ноготкову ни один не пришел. Черемисы идут, а русские шатущие лкь ди – нет.

– Если так, то, может, и повременим с указом? – царь обратился к Ирине.

– Они, государь мой, потому и не идут, что боятся. Указа о прощении ведь нет. Давай, подписывай с богом.

Федор снова ткнул пером в чернильницу, развернул свиток-

– Ты, сестра, государя не торопи, – сказал Годунов.– Указ сей бояр, помещиков, князей озлобит. Мыслимо ли дело беглым потакать?

Царь убрал руку, свиток снова свернулся.

– Скажи мне, Федя, кто державой правит, мы с тобой али Борис Федорович? Ты же сам сказал – царско слово кремень.

– Я же добра державе хочу, Иринушка. Пусть государь подписывает сей указ, но пошлем его только Ноготкову. Всю Русь в бега отпускать можно ли? А ты, государь, позволь мне еще Сабурова спросить, что беглые люди в тех лесах делают? В ватаги собираются, разбойничают?

– Благо бы если так, Борис Федорович. Прибился туда разбойный атаман Илейка Кузнецов, собрал ватагу в тыщу, а может, более человек и увел всех служить мурзе Аталыку. Там и так наши вой от татар да черемис нужду терпят, теперь свои против государя воровать начнут. Лихо ведь.

– Я, Иринушка, вспомнил! – царь затряс головой. – Минулый раз ты просила за того Илейку. А он, вор, к мурзе! Подписывать не буду!

– Государь мой! – Ирина подошла к Федору, положила руки на его плечи.– Князь Сабуров, я знаю, правдивый человек, но он про того Илейку только слышал, а слухи могут быть напрасными. Отец Иоахим того кузнеца лучше знает, он жил с ним. Ему надо верить, он за русских людей в тех лесах ответчик. Подпиши указ.

– Боязно, Иринушка, – царь захныкал, как маленький.

– Стало быть, мое царицино слово на ветер?

– Сестра! – Годунов подошел к Ирине. – При чужих людях... Завтра утром наедине договоритесь.

– Верно, Иринушка, завтра утром, – Федор бросил перо на столик, Спиридон спешно унес его в угол. Сабуров поклонился, вышел.

* * *

Уходя из дома Годунова, князь Данила снова заскочил в Тайный приказ. Нашел того же подьячего, спросил шепотком:

– Указик тот далеко убрал?

– Вот он, тут, – также шепотком ответил подьячий и. протянув руку, добавил: – длань что-то зачесалась.

– Списочек с нее сделай, – Сабуров положил в ладонь писаря целковый. – Только спешно. Уезжаю я.

Спрятав копию указа в карман, князь выскочил на площадь. ■ ' ,

А утром в доме Годунова случилось такое, что про указ никто и не вспомнил. Чтобы уяснить суть этого семейного скандала, мы должны отступить на несколько лет назад.

...В пору гибели царевича Ивана его личный дьяк и советник красавец Спиридон остался не у дел. Ирина посоветовала Федору взять Спиридона к себе. Ревновать в то время Федор не умел и совета послушался, а вскорости полюбил дьяка как родного. И то надо сказать – дьяк оказался истинной находкой. Он привел в порядок все бумаги царевича, помогал ему и Ирине не только в делах, но и по домашности. Он не ждал повелений, а сам искал себе дело, предугадывал желания Федора, давал мудрые советы. После коронации остался при царе, Федор и не думал его менять. Семейные дела царя укреплялись, Ирина вскоре после забеременела и родила дочь. Ребенок, правда, пожил недолго и умер, но царица понесла снова. Федор, да и Годунов, с радостной надеждой ждали мальчика, но роды прошли неудачно, царица выкинула. Так случалось несколько раз, и расстроенный царь снова заболел сильно. Лекаря тайно сказали Годунову – Федор не жилец.

Положение Бориса становилось опасным. Наследника

V царя нет, сам вот-вот преставится. Бояре и*князья, конечно же, его и сестру из Кремля уберут. Надо что-то предпринимать.

И Годунов придумал тайное посольство в Вену.

Двое доверенных послов подвели Годунова. Они в Вене взяли к королю переводчика Посольского приказа Якова Заборовского, который давно шпионил в пользу Польши. Суть тайного посольства состояла в том, чтобы договориться с австрийским двором о браке принца и Ирины в случае смерти царя. Брак этот поможет возвести австрияка на русский престол и тем самым сохранить место Годуновых у трона. Такой договор состоялся, но Заборовский немедленно же передал о нем польскому королю. А Стефан Баторий сразу же поставил об этом в известность главу про-польской партии Андрея Шуйского.

В то злополучное утро Ирина снова заговорила об указе. Царь совсем было поправился, оделся в средний наряд, чтобы вместе с Годуновым читать деловые бумаги. Не успел он устроиться в кресле у стола, как вошел слуга и доложил, что на неотложный прием просится Андрей Шуйский. Царь настроился на деловой лад. Вошел боярин Андрей, брови нахмурены, сутул, глаза злые. Поклонился, коснулся рукой пола и без здравствования сказал:

– Принес я тебе, великий государь, весть о тяжелой измене, но пока тут Борис Федорович, говорить о ней не буду-

– Мне скажи. Государь еще не оправился, – Ирина встала, намереваясь вывести Шуйского, чтобы поговорить с ним, не беспокоя Федора.

– И тебе не скажу, государыня. Выйди и ты.

– Да что это такое делается?!—воскликнула Ирина.– Государь только с одра смертного встал, а его снова туда уложить хотят. Если весть о измене – неси ее в Тайный приказ!

– Выйдем, сестра,—спокойно сказал Годунов, – Сколь таких вестей сюда таскали Шуйские да Мстиславские – не перечесть. И все выеденного яйца не стоят. Опять, наверное, лжа какая-нибудь. Государь тоже привык. Пусть.– Годунов, крупно шагая, пошел к выходу, Ирина поглядела на царя. Он лениво махнул рукой, дескать, выйди, я все одно Шуйским давно не верю.

Годунов сказал правду, Шуйские и Мстиславские множество раз пытались вредить Годунову и Ирине, а более всего Щелкаловым. Сначала пустили по Москве слух, что Борис Годунов уморил дочь царя. Дескать, пытался заменить ее при рождении сыном одного стрельца и при этом простудил, а подучил его тому дьяк Щелкалов. Потом у царя появилась некая жонка, которая якобы видела, как Ирина блудодействовала с младшим Щелкаловым, и оттого у нее пошли дети, а раньше, мол, не было. Царь жонке не поверил.

Были доносы о подготовке отравления государя, о заговорах против него Щелкаловых, но царь верил во всем жене и шурину.

– Ну, говори, князь Андрей, – сказал царь, когда они остались одни.

– Все знаем мы, государь наш милостивый, как ты любишь жену свою, голубицу Иринию Федоровну. Но ведомо стало нам – отныне она не жена тебе!

– Чевой-то ты несешь, князь Андрей? А кто она?

– Сосватана красавица наша за австрийского принца Ганса, и злодеи-Изменники токмо смерти твоей ждут.

– Кем... сосватана?

– Шуриным твоим, Борисом.

– Да ты, князь, поди, врешь?!

– Не вру. Вели позвать толмача из Посольского приказу Янку Заборовского. Он за дверьми стоит.

– Веди.

Вошел Заборовский, упал на колени перед царем.

– Говори, кто государыню сватал? – царь дышал отрывисто, говорил зло.

– Двое было, государь, от Бориса Федоровича. Имен мне не сказали, но я толмачил их разговор в Вене. Видит бог, не вру, тому король свидетель.

– Как было дело?

– Сказывали послы слова Годунова: «Государь-де на ладан дышит, а царица-де– молодая, великолепная. И ежели принц стать мужем ее захочет – будет он на московском троне».

– Король согласился?!

– Он сказал: «Государь-де пока жив, но если умрет– шлите сватов».

– Ирина о сем знает? – царь встал, оперся– на посох, подошел к Шуйскому.

– Не ведаю. Однако, без ее согласия как же было можно...

– Ну, князь Андрей, и ты, толмач, если солгали – обоих на плаху.

– Верь, государь. Об этом не токмо нам, королю польскому Сизигмунду ведомо. Вся Европа об этом знает. Да и Москва. Только ты один в неведении.

После того, как князь и толмач вышли, царь оперся обеими руками на посох, склонил голову на кулаки, долго стоял в молчании. Потом крикнул:

– Бориско! Где ты?

Годунов вошел в палату без страха, он и впрямь не знал, что его доверенные брали с собой толмача, и встреча с ним в переходе не взволновала его. За Годуновым вошла Ирина, и вслед за ней появился Спиридон. Он поравнялся с царицей, что-то зашептал ей на ухо. И тут царь вдруг поверил, что жена его давно путается с этим дьяком, и ревность, может быть впервые в жизни, больно хлестнула по сердцу.

– Спирька, вор! – взвизгнул царь. – Пошел вон!

Щелкалов резко повернулся на каблуках, выскочил за

дверь. Ирина глянула в глаза мужа, ужаснулась. Они были округлены, и в них плескалась злость, какую не раз она видела у царя Ивана. Федор поднял посох над головой и, потрясая им, заплакал:

– Блудня! Блудня! И ты иди вон. Я-то тебе верил, любил больше, чем себя, а ты...

– Опомнись, государь! – Годунов подошел к Федору, хотел его подвести к креслу, но царь крикнул:

– Изыди, сводник! Не тронь меня, поганый!

– Да неужто ты меня к Спиридону приложить мог, Феденька? – Ирина тоже заплакала. – Уж сколько раз клевета сия меж нами, не задев, проходила. Разве я...

– Невестушка прынцева. При живом-то муже, а? Вы бы сперва схоронили меня, а потом бы уж и сватов слали.

– Кому ты поверил, государь! – Годунов силой усадил Федора. – Какие сваты, какие сводни?

– Жену мою за прынца Ганса составал ты, Вельзевул черный!

– Андрюшка – лжец, еще и не то мог сказать.

– А толмач это сватовство толмачил. Вот на этом самом месте клялся в том он...

– Погоди, государь! – Борис выскочил за дверь, велел догнать Шуйского и толмача и вернуть немедля. Возвратившись, задыхаясь, он проговорил: – Вот... сейчас... мы их... спросим, вот спросим.

Вскорости два стрельца ввели под руки Заборовского.

– А князь?

– Ушел, не дался князь. Мы и не посмели...

– Ладно, идите. А ты, Янко, скажи, когда я тебя сва* тать посылал и кого?

– Ты не посылал, да я и не сватал.

– Что же ты, аспид, только что тут врал?!—царь вскочил с кресла, подбежал к перепуганному Заборовскому.—■ Или я ослышался?!

– Сватали другие... Я только толмачил?

– Кто другие? – Годунов задал вопрос нерешительно, с хрипотцой.

– Имен они мне не сказали.

– Ну и ну! – голос Бориса окреп. – Как же ты, толмач государева приказа, с какими-то проходимцами поехал в Вену?

– Да не поехал я, Борис Федорович. Я уж в Вене был, уж домой собирался уезжать, вдруг посылают из дворца: «Королева-де послов не понимает, надо перетолмачить». Я пришел, они с королем уже говорили по-немецки сносно. Клянусь честью, послов я этих в Москве видывал, но поименно не знал. А они, ссылаясь на тебя, Борис Федорович, матушку-государыню за принца Ганса сватали.

– Видишь, государь, до чего недруги мои дошли. За моей спиной каких-то пройдох послали, чтобы единым махом убрать меня, жену твою, да и тебя. Но, видит бог, я весь Посольский приказ подниму, сам в Вену съезжу, но узнаю, кто и кем туда был послан. А ты, государь, успокойся.

Ирина подошла к царю, обняла его, а он, как капризный ребенок, воскликнул:

– А что он тебе на ухо шепчет, словно девке какой!

Убери его, Борис!

– Федя, родной мой! Ты же сам просил его медведя для забавы поймать. Вот он мне и шепнул, что зверина готова.

– Отчего тайно, на ушко?

– Чтобы Борис не слышал. Знаешь, он такие забавы зело не любит.

А Годунов сурово добавил:

– Спирьку уберу сегодня же. Обнаглел совсем. Да и дядю его пора долой.

Конечно же, никто в это утро, как и в последующие дни, об указе для Ноготкова не вспомнил.

I

Пока шло лето, пока было тепло, ногайцы жили спокойно, привычно, Черт-те чем питались, коней своих кормили травой, ветками, даже мхом, спали, где застанет ночь, и мурза Аталык об этом мало заботился. Но когда начались дожди, холода, когда кони всю траву вокруг Ярандаевых земель выглодали, начался ропот. Пришел сотник Аббас к Аталыку:

– Ты знаешь, премудрый мурза, наши люди всю жизнь войной живут, а мы больше года на подножном корму топчемся. Воины твои сюда за добычей пришли, а им скоро покрышки от седел жевать придется. Уйдут они от нас. У Демерджи тоже ватажники бунтуют. Мы не посылаем их никуда, грабить не отпускаем, они уж желуди начали жрать. Уж разбегаются понемногу, и атаману их не удержать.

– Я бы давно войну начал, но я знака от хана жду. Мы в один раз начать должны. Он из Крыма, я из лесов. Да и черемисы еще не собраны.

– Тамга властителей Гиреев, да сохранит ее аллах вечно, переходит от одного хана к другому иногда трижды в год. Мы сидим, знака ждем, а хана того, может быть, уже нету. На троне другой сидит...

– Один я этот край не удержу, Аббас! Русских я смогу выгнать, но если царь пошлет сорок тысяч, меня тут раздавят/

– Верно, могучий. Но зачем бо'лыиую войну, начинать? Вот стало тебе известно – русские заложили крепость. Им ведь надо помешать стены возводить. Давай малый байрам им устроим, крепость за одну ночь захватим, удерживать ее не будем. Все там спалим, разломаем, обозы пограбим, может, пушки отнимем и на рассвете – айда!

– Ты уж один раз так «айда!» кричал? Еще три раза нам с тобой крикнуть осталось. Войска у нас мало, храбрый мой Аббас.

– Дай мне русскую ватагу, дай четыре сотни джигитов, и я разрушу недостроенные стены, привезу русский обоз и пушки.

– Говори, что надумал?

– Я ватажников вперед пущу. Через реку, прямо на стены.

– Лед молодой еще, не выдержит. Утопят их русские всех до одного.

– Не жалко, пусть топят. Они долго в воде барахтаться будут, пока их со стен русские добьют. Я две сотни в обход слева пошлю, две сотни справа сам поведу. Русские, я знаю, в темноте воевать не умеют, они пока глаза протирать будут, я уж свое дело сделаю.

– Ладно. Бери Демерджи, бери четыре сотни. Но если снова на засаду нарвешься – живым не возвращайся.

– Засады не будет. Никто кроме нас двоих об этом не знает.

– Ватажникам можно и не говорить, но Ярандаю сказать придется.

– Зачем?

’– Твоя задумка большой изъян имеет. Демерджи не дурак. Он знает, что лед еще слабый. Он на лед не пойдет, да еще ночью. Он назад убежит, в лесу рассеется. Но если мы Ярандая сзади пошлем, да с ним сот пять охотников со стрелою, тут Демерджи поймет – надо лезть в воду.

– Ярандаю верить можно?

– Он не меньше тебя русских пограбить хочет. Жаден, как волк. Когда думаешь начинать?

– В следующую субботу – на воскресение. Русские в этот день в бане моются, чарку пьют, спят крепко.

– В субботу, так в субботу.

Ярандай раньше сладким речам мурзы верил, сваей мечте тоже верил. Думал, приведет мурза четыре тысячи, поднимутся все черемисы, хан со стороны Волги ударит– не устоять царю. Тогда не только земли Оно Морко, но все междуречье его будет, мурзой станет Ярандай, Аталык – ханом Казани, а то и Крыма, будет. Ах, какие были мечты. Сладкие мечты.