Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

– Вот, – показала Татка, – «амень».

И смотрела на всех страшно довольная.

В числе других уроков был у нас еще Закон Божий. Бабушка рассказывала библейские истории, читала вслух Евангелие и объясняла непонятное. С особым увлечением мы слушали про Ноя, про казни египетские, про бегство евреев, про Иова, про жертвоприношение Авраама. А еще мы любили, когда бабушка слабым, чуть дребезжащим голосом пела:

 
Был у Христа-младенца сад, и много роз растил он в нем.
Когда же розы расцвели, детей еврейских созвал он, —
Они сорвали по цветку, и весь был сад опустошен.
В испуге дети у него спросили, не скрывая слез:
«Как ты сплетешь себе венок? В твоем саду нет больше роз!»
«А вы забыли, что шипы остались мне», – сказал Христос.
И из шипов они сплели венок терновый для него,
И капли крови вместо роз чело украсили его.
 

Наслушавшись библейских историй, мы бросили играть в Страшного Турка и взялись за Ноя. Из стульев строили ковчег, накрывались сверху одеялами, сажали с собой каждой твари по паре – кота Минуса и собаку Ксипси. Сорок дней и ночей плыли по водам, Господь Бог – Татка – отверзал хляби небесные, поливал нас из лейки, в которой, конечно же, не было ни капли воды.

Моим задушевным, самым верным другом в то время был Петя. Соседские дети дразнили нас женихом и невестой, но это была неправда. Мы всегда оставались братом и сестрой. Мы часто уединялись, поверяли друг другу секреты. Петя мечтал о путешествиях в дальние страны под впечатлением бабушкиных пересказов Фенимора Купера. Глаза его горели, побежденные индейцы разбегались в разные стороны. Несмотря на проказы, Петя был мечтательным и застенчивым мальчиком. Он обожал мать, но чувства свои особенно не проявлял, лишь ходил за ней по пятам, если она бывала дома. Тетя Ляля даже сердилась:

– Петя, что ты ходишь за мной как на веревочке привязанный? Иди, займись каким-нибудь делом.

Тогда Петя начинал беситься – скакал по комнатам на воображаемой лошади, прыгал на кровати или подкрадывался к Марине и подкидывал ее косы.

– Петька! – отмахивалась Марина, – не мешай мне! Видишь, я думаю.

Странная она была девочка, Марина, молчаливая, мрачноватая. Иногда на нее «находило». Она начинала прятаться от всех, сидела в дальней комнате, глядя перед собой в одну точку. Бабушку это очень волновало, она шепотом докладывала возвратившемуся поздно вечером дяде Косте:

– На Мариночку снова молчун напал.

Дядя Костя на цыпочках приближался к Марининой кровати и тревожно вглядывался в лицо спящей дочери.

Но бывали вечера, когда все семейство собиралось вместе. За ужином, за разговорами, время летело быстро. Я замечала, как мама все чаще и чаще трет лоб. Тогда я пристраивалась за ее спиной, вытаскивала шпильки из золотой прически. Мама очень уставала от толстой косы. С последней шпилькой коса падала, чуть-чуть не доставая кончиком до полу, а мама становилась совсем молоденькая.

Марина залезала в кольцо дядиных рук, сидела в неудобной позе на кончике табуретки, внимательно разглядывала каждого.

Петя пристраивался сбоку от тети Ляли. Но вот, разбуженная голосами, на пороге появлялась Татка. Сонная, взлохмаченная, в ночной рубашке, она начинала ревниво оттеснять брата.

– Уйди!

Между ними начиналась ссора. Тогда тетя Ляля с терпеливым лицом усаживала Татку на колени, Петьку обнимала свободной рукой, после чего Татка начинала кунять и засыпала, прикорнув на материнском плече. Через некоторое время тетя Ляля уносила ее и снова укладывала, но чаще всего Татка опять просыпалась и требовала, чтобы с ней играли.

Вечерние посиделки заканчивались всегда одинаково. Мама поднималась, целовала бабушку и говорила:

– Пора и честь знать, завтра вставать чуть свет.

Обнимала меня за плечи и вела в нашу комнату.

Я зарывалась с головой в одеяло, потом вылезала из-под него, копошилась в кровати, отыскивала местечко поудобнее, и ждала, пока мама кончит переплетать косу, возиться за занавеской, где на палочках с веревочными петлями развешаны были ее платье и блузка с юбкой.

Я прислушивалась к звукам из соседних комнат. Слышно было, как молится на ночь бабушка, как приговаривает что-то потом над уснувшей Мариной, перекладывая ее ближе к стене, как ложится рядом, и кровать, скрипя, угрузает под нею. А то прозванивал вдруг взрывной Таткин смех, это она просила, чтобы ее пощекотали. Попытка разгуляться заканчивалась всегда одинаково. Дядя Костя, спавший в коридорчике, грозно вопрошал:

– Кончится этот балаган – нет?

Испуганно пискнув, Татка умолкала, а тетя Ляля начинала напевать вполголоса. От монотонного теткиного «баю-баюшки-баю, не ложися на краю» и у меня начинали слипаться глаза, но тут мама укладывалась рядом. Начиналось самое золотое время. Тихо-тихо, в самое ухо, мама рассказывала про свое детство, про артистическую школу, как она играла в Московском художественном театре, а потом ушла из-за тети Веры. Я перебивала:

– А где она, тетя Вера?

– Она осталась в России, – отвечала мама и умолкала.

Иногда читала наизусть целые страницы из пьес. Больше всего я любила из «Горя от ума» и «Снегурочки».

Иной раз в полуоткрытую дверь просовывалась голова дяди Кости.

– Девочки, вы не спите?

– Не спим, Костенька, не спим. Иди, поболтаем, – отзывалась мама.

Стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, дядя Костя делал на цыпочках несколько больших шагов и, белый, в рубашке и кальсонах, садился на край кровати. В полусвете выползающей из-за дома луны он становился похожим на дедушку, хотя днем я этого сходства не замечала. От дедушки у него были только прямые брови и широкий с мысиком волос лоб. В отличие от высокого поджарого дедушки дядя Костя был коренаст и необыкновенно силен. При желании он мог согнуть и разогнуть кочергу. Короткая, красная от загара шея ладно сидела на широких плечах. Мы часто просили, чтобы дядя показал «силу». Он, пряча усмешку, сгибал напряженную руку, и мы с уважением трогали железный мускул. Не случайно, наверное, взяли его в команду греческие рыбаки и всегда честно делились доходами от проданной рыбы.

Дядя не был таким образованным, как мама и, особенно, тетя Ляля, но в природном уме ему нельзя было отказать. Единственный его недостаток – он был немножко зануда. Мы от души прощали бабушке легкие шлепки и стояния в углу, но до чего же было невыносимо выслушивать монотонные дядины нотации. Особенно страдал от них Петя, главным образом от требования смотреть прямо в дядино лицо, важное, значительное, с направленными в упор обличающими глазами.

В их полуночных разговорах с мамой я не участвовала. Становилось скучно. А он рассказывал и рассказывал про какой-то галлиполийский лагерь, как там тяжело, как люди умирают от тифа. В полусне грезился этот лагерь – выжженная под солнцем площадка без единого деревца, с низкими и длинными, вросшими в землю бараками. Прямо на земле сидят люди, оборванные, грязные, и чистят ружья. Чистят, чистят, а солнце печет. Им хочется пить, а вода в колодце плохая, в воде плавает Тиф, черный, колючий, похожий на морского ежа, только в тысячу раз больше. Он ворочается в колодце, ухает, булькает – все его боятся. Я крестилась под одеялом, благодарила Бога, что наш дядя Костя не попал в этот лагерь.

Спустя много лет от побывавшего там отчима, я узнала подробности про галлиполийский лагерь, куда были согнаны прибывшие из России остатки армии барона Врангеля.

Это была, действительно, лишенная растительности местность, с лютыми ветрами зимой и палящим зноем летом. Там действительно умирали от тифа солдаты, да еще и расстреливали их после очередных бунтов с требованиями качественной воды и пищи. В лагере царила никому не нужная муштра, разнузданный, никем не контролируемый российский произвол. Все это делалось, чтобы, собравшись с силами, идти отбирать у большевиков Россию. Сил оказалось недостаточно, лагерь прекратил существование, оставив после себя кресты на могилах русских солдат и офицеров.

Дядя Костя избежал этой участи. Его никогда не трогали. Он был единственным мужчиной в многодетной семье.

О чем еще говорили брат и сестра, шепотом, в ночи, в бывшей монастырской келье на забытом людьми и Богом турецком острове Антигона? Дядя вспоминал жену, все разгадывал тайну ее исчезновения, но надежды на возможную встречу не было в его голосе. Договаривались они в ближайшее воскресенье поехать в Константинополь на дедушкину могилу, заказать молебен, полить цветы. Я смутно понимала, что дедушка ушел только из нашей, из детской, жизни, а взрослые помнят его и горюют.

Иногда, проверив, уснула ли я, мама начинала жаловаться на донимающих в ресторане клиентов.

– И вино заставляют пить, и кокаин нюхать. Отказываться нельзя, сам знаешь. О, грехи наши тяжкие…

Рассказывала мама про какую-то свихнувшуюся Настю Лозовую. Я думала, речь идет о сошедшей с ума женщине, но мама пробормотала стишок из популярной ресторанной песенки:

 
Ты едешь пьяная и очень бледная
По темным улицам Саккизагач…
 

И стало совсем непонятно.

Беспокоились они о будущем. Его-то, при всей внешней привлекательности острова, не было ни для них, ни для нас. А еще шептала мама о неутолимой тоске по театру.

Через некоторое время дядя Костя спохватывался и торопливо говорил:

– Спать, спать, поздно уж, спокойной ночи, девочка.

Они с мамой торопливо крестили друг друга, и он уходил.

Ночные дядины посещения будили тревогу. Я начинала бояться за маму, за тетю Лялю. А вдруг они от такой жизни тоже свихнутся, как Настя Лозовая, и будет… Саккизагач. За бабушку начинала бояться. Она старенькая, может умереть. Что тогда?

Беззаботная с виду жизнь начинала представляться зыбкой, как песок в одном месте на берегу моря. Думаешь – там твердо, а на самом деле ступишь и провалишься до колен. Если долго стоять, еще больше засосет.

Настроение портилось, я начинала плакать. Мама прижимала меня к себе, к своему всегда прохладному телу.

– Да что ты, маленькая, да что ты, господь с тобой!

Сквозь слезы я поверяла ей свои страхи.

– Вот глупышка. Наслушалась взрослых разговоров. И вовсе это тебе ни к чему. Спи, Наташка-букашка, все будет хорошо, все будет хорошо…

Уговаривая, сама засыпала на полуслове. А я таращилась на луну в окне, круглую, резко очерченную по краям, словно в черной бумаге прорезали светящийся кружок.

Наступала тишина с неумолчным звоном цикад, таким густым, что временами он становился как бы и неслышным. Тогда я поворачивалась к стене и засыпала. Проснувшись поутру, обнаруживала возле себя пустое, давно остывшее мамино место.

Бытие. – Пожар. – Собачий остров. – Седьмое общежитие. – Нансеновский паспорт

Небольшая русская колония на Антигоне была на редкость спокойной и дружной. Сколько всего народу проживало в монастыре, сказать не могу. В доме было несколько подъездов, два этажа, и заселить их постарались плотно. Постепенно многие перезнакомились, стали дружить семьями. У нас часто бывали Олсуфьевы с девочками Никой и Женей. Девочки смотрели свысока, играли в наши игры снисходительно, словом, задирали носы.

Заглядывали на огонек и Херасковы, семейство бывшего учителя гимназии. Учитель и адвокат работали в порту грузчиками.

Все понемногу устроились. Женщины большей частью, как мама и тетя Ляля, кельнершами. Сын старухи Рыжовой подметал теннисный корт в английском консульстве. Волжанинов, тот молодой офицер, что приехал с женой и сыном без всяких вещей, заменил в ресторане дядю Костю, когда тот сделался рыбаком.

Славные они были, эти Волжаниновы. Никогда не ныли, всегда всем были довольны. А самым необходимым постепенно обзавелись. Еще, помню, бабушка всегда отдавала Волжаниновой маленькие Петины вещи для их сыночка Митеньки. Это вообще было принято – передавать не до конца изодранные детские вещи следующему поколению. Мы с Мариной донашивали платья Жени и Ники, и ничего постыдного или предосудительного в этом никто не усматривал.

Летом, после дневной жары, население дома выбиралось из душных келий на посиделки. Устраивались не на самом дворе, – там, кроме каменных плит, плотно пригнанных, ничего не было. Зато поодаль находилась обширная площадка, засаженная по краям акациями. Под ними и рассаживались на принесенных табуретках и скамеечках, рассказывали новости, судачили. В вечернем воздухе далеко разносились крики неугомонных детей.

Нам-то на острове жилось привольно. Море, здоровый климат, много зелени. Но взрослые были отрезаны от всего мира, им даже в свободное время сходить было некуда, кроме как выйти за ограду монастыря и постоять немного. Из всего необъятного пространства Земли им остался дом, двор, с трех сторон окруженный полутораметровыми стенами, да повыше, на вершине невысокой горы, господствующая над островом церковь. И только с одной стороны ограда была то ли не достроена, то ли разрушена временем. Перешагнув через валяющиеся там и сям поросшие травой и кустами ежевики камни, можно было по узкой тропинке отправиться на все четыре стороны, но метрах в пятидесяти, внизу, начиналось море.

С наступлением дождей наш детский сад закрывался, поляна, где мы водили хороводы, превращалась в одну сплошную лужу. Мы сидели по домам и безумно радовались забегавшей навестить питомцев Лизе.

Как она пережила первую зиму – не знаю, но на вторую попросила маму и тетю Лялю помочь устроиться кельнершей в ресторан. В ресторане она проработала два месяца, а потом приключилась с ней странная история. Зачастил за ее столики молодой, элегантный турок. Зачастил и зачастил, – мало ли их хаживало в русские рестораны? Но, как выяснилось, не русская кулебяка произвела на него неотразимое впечатление, а русская девушка Лиза. И вот без обиняков и предварительных ухаживаний он предложил ей руку и сердце, добавив, что в случае отказа умрет от тоски. Турок был хорош собой, богат, знал несколько европейских языков и был дипломированным инженером. Он поклялся Лизе никогда не заводить гарема и любить ее одну до скончания века. Лиза недели две ходила заплаканная, приходила советоваться, деликатно сморкалась в платочек, опущенная головка ее выражала полную растерянность. Потом все же вышла замуж за турка и уехала в Константинополь.

Ранней весной в доме случился пожар. Отопления в монастыре не было. В холодные дни обогревались мангалками. Внутрь накладывались угли, они перемигивались, мерцали, распространяли тепло. Мы любили смотреть сквозь дырочки мангалки на «груды сказочные злата», но бабушка предпочитала, чтобы мы держались подальше от кажущегося безобидным огня.

И вот кто-то оставил свою мангалку без присмотра. Мангалка выбросила уголек. Жестянка под нею была худая, пол загорелся, и – пошло полыхать.

Стояли прозрачные зеленоватые сумерки. На фоне бездонного неба роскошно сияла озаренная внутренность дома, будто бальный зал. Мы сидели среди выброшенных на каменные плиты двора пожитков и в восторженном ужасе смотрели, как резвится и пляшет огонь.

Кругом звучали тревожные голоса взрослых, матери умоляли детей не приближаться к дому. Где-то распоряжались Волжанинов и дядя Костя. Оглядевшись по сторонам, тетя Ляля рванулась внутрь, спасать оставшуюся мебель. Петя панически закричал:

– Ой, мама, мамочка! Не пускайте ее, она сгорит!

И плакал, пока она не появилась на пороге с двумя стульями. Прибежали мужчины, стали выносить кровати и столы, махнув рукой на деревянную часть дома, где уже ничего нельзя было сделать. Язычки пламени добрались до кровли, рушились балки, гудело что-то на одной ноте, дым уносило в сторону моря. Возле нас, выхваченное светом, розовело лицо Коли Малютина. Согнувшись над костылями, он восторженно смотрел на пожар. Рядом рыдала его мать. Она только и успела выбежать, в чем была, в застиранном бумазейном халате.

Жена Волжанинова держала на руках Митеньку. Она не плакала. Да и большинство женщин просто стояли, пригорюнясь, смотрели, как гибнет нажитое за два года добро.

Пожарных на Антигоне не было, деревянная часть дома сгорела дотла, каменная уцелела, из людей никто не пострадал. Когда все кончилось и стало темно, мама вздохнула и сказала:

– Придется идти отмывать полы.

Уходя из комнат, она выплеснула помойное ведро прямо на пол – все одно пропадать. Это была единственная неприятность, причиненная нам пожаром.

Куда девались несчастные погорельцы, как сложилась их дальнейшая судьба, неизвестно. На другой день все уехали. Прощаясь, Волжанинов сказал:

– С чем пришли, с тем и ушли.

В монастыре стало тихо, скучно. Оставшиеся дети все лето потом ползали по быстро заросшему бурьяном пепелищу в тщетной надежде отыскать бриллиантовое кольцо одной из жиличек. Находили пуговицы, оплавленные закопченные стекла. После пожара началось нашествие мышей.

Они сновали повсюду. По полкам, по кроватям, возились и мерзко попискивали за буфетом, появлялись и исчезали в щелях пола, плодились. Бабушка однажды доставала из чемодана простыни и нашла среди белья новорожденных мышат. Сослепу она решила, что это мы все же сломали фарфоровую куклу, как вдруг розовая кучка зашевелилась, и бабушке стало дурно.

На нас эти очаровательные голенькие созданьица произвели самое благоприятное впечатление. Мы похватали мышат и помчались показывать мамам. Они были дома по случаю воскресенья. Тетя Ляля отреагировала спокойно, а моя мама собралась падать в обморок. В отличие от бабушки она сразу распознала ненавистных тварей, взвизгнула, как маленькая, и полезла с ногами на стул. Тетя Ляля возмутилась, стала читать мораль, напирая на полную безобидность новорожденных живых существ, двинулась к ней с одним экземпляром на ладони, но мама стала махать руками, визжать еще громче, а мы едва успели удержать стул, иначе бы она грохнулась.

Вмешалась бабушка. Велела немедленно выбросить «эту мерзость» на помойку. Мы унесли мышат, и через некоторое время они благополучно скончались.

Тогда мы уложили их в коробочку, накрыли белой тряпочкой и побежали к попу испрашивать разрешение похоронить умерших по-христиански. Медлительный батюшка долго думал, подняв на лоб очки, разглядывал мышат, причислил их к сонму божьих тварей, но ставить на могилке крестик запретил. Посоветовал просто закопать, и уж если нам так хочется, посадить на этом месте цветочек.

С каким упоением мы играли в ту пору в похороны! Покойников было – хоть отбавляй. Так же торжественно мы погребали бесчисленных дохлых щенят, котят, птиц, сбитых из рогатки.

Трудно собрать в связный рассказ историю нашей жизни на Антигоне, все-таки я была очень маленькая. Игры играми, но в мире-то шла совершенно иная жизнь. С галлиполийским лагерем, с чудовищной нищетой и проституцией среди русских женщин, вынужденных опускаться на самое дно ради куска хлеба. Маме и тете в этом отношении повезло. Они не свихнулись. Они устояли над пропастью. Это бабушка была их моральной опорой, их стержнем в мутной и пьяной обстановке дешевого ресторана.

Как мама его ненавидела! Какой униженной и несчастной чувствовала она себя. Любой пьяный бездельник мог ущипнуть, шлепнуть, а она ничего не могла сказать в ответ. Нежные не удерживались на такой работе. Впустую проходили лучшие годы ее жизни.

Способности и таланты умнейших людей отцветали и гасли, никому не нужные. И только у тети Ляли была богатейшая практика – лечить детей в их бесконечных простудах, свинках и скарлатинах. Встревоженные матери приходили к ней за советом, и она немедленно бежала на помощь по долгу российского врача.

Детские болезни – не самое мрачное воспоминание об Антигоне. Больной пользовался у нас особым вниманием. Больному доставался лакомый кусочек, и против этого никто не роптал, даже маленькая Татка. Самую мрачную память тех лет оставил Собачий остров.

Однажды возле нашего дома появился очаровательный щенок. Я стала его прикармливать, назвала Ксипси в честь маленькой собачки из маминого детства, и он считался моим.

По собственному почину Ксипси в комнаты не входил, каждое утро весело встречал меня у дверей, прыгал и визжал от радости или крутился на месте, пытаясь от восторга поймать собственную заднюю лапу. Он был черный до кончика хвоста, с белым пятном на лбу.

Иногда контрабандой, чтобы не заметила бабушка, мы втаскивали его в дом, для игры в Ноев ковчег. С Минусом песик не то чтобы подружился, – он вежливо терпел кошачье присутствие, не желая устраивать скандалы, будучи в гостях. Коту же было решительно все равно. Я думаю, притащи мы в комнату крокодила, он так же доброжелательно обнюхал бы его и уселся рядом вылизывать заднюю лапу, задрав ее пистолетом. Кажется, бабушка знала о собачьих визитах, но смотрела на это сквозь пальцы. А если у нее оставалась косточка от супа, звала и говорила:

– Поди, брось своему нахлебнику.

За год он вырос, стал блестящим, упитанным, принял на себя добровольную обязанность сторожить подъезд, и если начинал тявкать злобно, с хрипотцой, все знали – во двор входит кто-то чужой.

И вот мой песик пропал. Искали, звали – все тщетно. Видно, угодил Ксипси в облаву, и свезли его на Собачий остров.

Не было в моем представлении места страшней, чем это. То была одинокая скала в море. Не росло там ни кустика, ни травинки, как рассказывал дядя Костя, а только камни, камни да пучки высохших водорослей на них.

Всех пойманных бродячих собак (а для этого существовала специальная команда) свозили туда и оставляли на голодную смерть. Там они бесились, там и околевали.

Мерещилось, как везут в грязной лодке несчастных, спутанных сетями собак. Они скулят, в их глазах, белых от ужаса, стынет почти человеческая тоска. Потом, уже выброшенные на остров, стоят они на останках своих сородичей и воют вслед уходящей в неведомую даль лодке.

Растравленная этими видениями, я чуть не заболела. Петя бегал за мной с утешениями.

– Хочешь, я тебе другого щенка принесу? Хороший щенок, рыженький. А пасть, я смотрел, вся черная.

Я не хотела щенка с черной пастью.

Тогда он придумал целую историю. Ксипси не погиб. Он прогрыз дырку в сети, прыгнул в море и уплыл от собачников. Но течением его отнесло в море. Он выбрался на другом острове. Там его приютили добрые люди, там он и живет.

Я сделала вид, будто верю, только бы он от меня отстал.

Теперь-то, взрослым умом, я понимаю наших родителей. У них от Антигоны остались куда более тягостные воспоминания, хотя на самом острове ничего страшного не происходило, напротив, он был прекрасен, и никогда больше я не видела таких мягких красок, таких неземных, подолгу неугасающих закатов. На Антигоне мы прожили два года. С двадцатого по двадцать второй.

Но вот в Турции, живущей своей жизнью, к власти пришел Кемаль-паша. Курс правительства сменился, всех иностранцев начали потихоньку выживать из страны.

Мы смертельно переругались с греческими детьми и, глупые, сами бесправные, дразнили их:

– Вот идет Кемаль-паша, грекам «копчикифаль»! – что означало: отрежет голову.

А они огрызались, совершенно затравленные, и бросали в нас камни.

Не помню, по какой причине кончилась рыбацкая карьера дяди Кости. Он снова устроился в ресторан. Ездить туда-сюда с острова в город и обратно становилось все труднее и мучительней. Взрослые решили переехать в Константинополь. Долго искали пристанище, и нашли – две комнаты в так называемом Седьмом общежитии.

Седьмое общежитие являло собой приземистое одноэтажное здание с плоской крышей, множеством переходов, лесенок, коридоров. В первый же день я там заблудилась и подняла крик.

В некоторых комнатах ютились по две-три семьи, деля территорию с помощью веревок и переброшенного через них тряпья. Теснота, шум. Из-за скученности и томительной неизвестности – грызня и скандалы. Нервы у всех напряжены, все чего-то боятся, ловят самые нелепые слухи. Мужчины, не стесняясь в выражениях, поносят жизнь. Прошедшую, настоящую и будущую. Невеселые эти монологи слушают молчаливые дети. Бегу к маме спрашивать, что такое «шлюха». Мама пугается, просит никогда не повторять нехорошие слова, бабушка смотрит неодобрительно:

– Вот вам, пожалуйста, началось образование.

Неуютное это жилище стоит на горе, над обрывом. Есть двор, есть подобие сада с редкими тутовыми деревьями. Трава под ними вытоптана, пожухла. Меж деревьев – дорожка, ведущая к неширокой площадке, дальше – обрыв. Тайком от родителей бегали мы с Петей на эту площадку, становились на самом краю и смотрели на лежащий внизу город. Странный город – нагромождение приземистых домиков со скошенными под разными углами плоскими крышами и далеко-далеко – купол Айя-Софии с остриями минаретов по бокам среди лишенных планировки кварталов. За ними, за вспученной, всхолмленной бесконечностью, искали мы клочок лазури: утраченное море, милый сердцу остров.

Многочисленной детворе Седьмого общежития разрешалось играть только во дворе, а о том, чтобы без взрослых высунуть нос на улицу, не могло быть и речи.

Улица была крива, замусорена. По ней ходили закутанные с головы до ног турчанки в темных чадрах. Опустив головы, бегали тощие рыжие собаки, кричали разносчики питьевой воды. Под стенами лачуг сидели на корточках старухи, торговали лавашем, лепешками, уложенными горками в корзины. От них шел соблазнительный аромат только что испеченного хлеба.

Изредка во двор забредал торговец сладостями, приносил лоток с кусочками рахат-лукума, нуги, халвы с фунтиками подсахаренных орешков. Побросав игры, мы бежали выпрашивать у родных несколько пиастров, окружали со всех сторон продавца. Он оделял каждого небольшим кулечком, внимательно считал мелочь, весело говорил что-то непонятное, лохматил мальчикам волосы жесткой коричневой рукой.

Через некоторое время меня и Петю отдали в приют. Он размещался в нежилом дворце какого-то богатого добросердечного турка.

В просторных комнатах с расписными стенами наставлены были железные кровати. Детей было много. Кормили нас неплохо, присмотр был хороший, но мы, впервые оторванные от дома, пролили там целое море слез. Петя подходил ко мне после завтрака, – смотреть жалко. Нижняя губа его начинала подрагивать, глаза наполнялись слезами. Я не выдерживала. Уткнувшись в его плечо, заводила утренний плач. Наконец тетя Ляля сжалилась, и забрала Петю домой. Я осталась одна, но тоже ненадолго. Как-то пришла мама, обнаружила меня стоящую в углу за пустяковую провинность, молча взяла за руку и увела.

Обратная дорога вела через залив. Нас вез в маленькой лодочке перевозчик-турок. Загребал веслами, напевал под нос что-то протяжное, бесконечное. Я перегибалась через невысокий борт, вела рукой по синей воде. Я в первый раз в жизни была по-настоящему счастлива. Хотелось навсегда остаться в этой лодке, и пусть бы мама была рядом, и пусть бы турок пел свою песню, а кругом было бы ласковое море и бегущий вдалеке с озабоченным видом пароходик.

Мы вернулись в беспросветное Седьмое общежитие.

По ночам будили загадочные пугающие крики:

– Янгельва-а-а-р! Янгельва-а-а-р!

Это перекликались дозорные, предупреждая о начавшемся где-то пожаре. В Константинополе каждую ночь где-то горело. Из квартала в квартал передавалось известие, и на место происшествия устремлялась орда полуголых людей с пустыми ведрами. Орали они при этом, что было мочи. Не столько тушили (воды на месте чаще всего не оказывалось), сколько растаскивали и грабили.

Беспокоилась, паниковала русская эмиграция. В наших комнатах толклись незнакомые люди, много курили, разбивая ладонями дым возле носа. Все надрывно кричали, что нас скоро начнут вырезать или насильственно обращать в мусульманство. Какой-то военный в шинели без погон твердил о допущенной роковой ошибке – никому не нужном бегстве из России.

– Мы гибнем сами и губим детей! Нас нигде не ждут, мы никому не нужны! Мы не должны были бежать без оглядки!

Дядя Костя зло возражал:

– Да поймите, поймите, не было иного выхода! Большевики передушили бы нас, как котят!

Мама в споры не вступала. Она внимательно слушала, переводила взгляд с одного спорщика на другого и курила без остановки. В Турции она пристрастилась к табаку.

Стали сниться кошмары. Я вскрикивала по ночам, худела. Остальные выглядели не лучше, но о моем здоровье почему-то беспокоились особо, без конца заставляли измерять температуру. А потом стали усердно поить бромом.

Не могу сказать, сколько народу вынесла гражданская война на константинопольский берег. Поговаривали о сотнях тысяч. И среди несметного числа взрослых было такое же несметное число детей. Одинаково бедно одетых, полуголодных. Одинаково безграмотных и диких. Не только на Антигоне, но и в Константинополе никто не собирался устраивать для нас русские школы. Ходили слухи, что на острове Халки, одном из Принцевых островов, в 1922 году открылся хороший пансион. Тетя Ляля мечтала отдать туда Петю и Татку. Но никакой, пусть самый распрекрасный, пансион, как и единственная русская гимназия в Константинополе, не мог вместить всех желающих.

Ослабленные от постоянного недоедания, русские дети часто умирали. На одной Антигоне в двадцатом году умерли две девочки нашего возраста и один годовалый ребенок.

Осень двадцать третьего года несла с собой что-то страшное. Все ходили подавленные, началась повальная безработица. Хозяин ресторана, где работали мама и тетя Ляля, со дня на день ждал нансеновского паспорта, чтобы уехать в Америку.

Нансеновский паспорт был первым документом русских беженцев за рубежом. Его стали выдавать после жарких выступлений знаменитого полярного путешественника Фритьофа Нансена в Лиге Наций в защиту русских эмигрантов, изгоняемых из Турции и не имеющих юридических прав на жительство в других странах мира. Он же взял на себя всю организационную часть этого дела.

Нам, детям, представлялось, как Нансен, в мохнатой лисьей шубе, в меховой шапке с длинными ушами, самолично раздает русским драгоценные паспорта, а таинственный ЛИГАНАЦИЙ ему помогает.

По затхлому дому пронеслось дуновение ветерка: Франция, Франция, Франция… Франция – богатая цивилизованная страна, во Франции дети смогут получить образование, во Франции есть работа… Нам скоро дадут нансеновский паспорт… Мы сможем уехать из Турции.

И вот мама держит в руке лист плотной бумаги. Написано: Надежда Вороновская следует во Францию с дочерью Натальей девяти лет. Право проживания в Константинополе утрачивается. В нижнем углу паспорта, с левой стороны, наклеена фотография. Мы с мамой сняты вместе, плечом к плечу. Она в темном платье, в темном смешном колпачке. На мне полотняная кофта с вырезом под горло, шея длинная, волосы едва отросли после приютской стрижки наголо. И еще видна выпущенная поверх одежды цепочка с крестильным крестом.

Мы забросили игру в Ноев ковчег, построили пароход и поехали во Францию. Нас швыряли свирепые волны, несчастная Татка падала за борт и «утоплялась», а мы бесстрашно бросались в пучину спасать ее, и добрый французский матрос помогал нам, а потом угощал шоколадом.