Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

На Монпарнасе выросло новое поколение, делать там было нечего, я вернулась к «Белым медведям». Меня вспомнили, обласкали, записали в группу сильнейшего тренера Коли Земскова. Кроме меня у него тренировались еще три девушки. Испанка Пакита, француженка Мари-Роз, англичанка Мадж.

Молчаливая и настырная Мадж приходила в бассейн, переодевалась, бросалась в воду и начинала мерить стометровку из края в край, набирала положенные километры короткими выбросами рук. Если случалось Коле появиться чуть позже, он первым делом озирал бассейн, отыскивал бурунчик, образуемый стальными ногами Мадж, удовлетворительно говорил:

– Так-так, наш мотор уже работает.

Мари-Роз, прежде чем погрузиться в воду, любила посидеть на краю бассейна и поболтать со мной. Коля подплывал, хватал нас обеих за ноги и стаскивал вниз. Мари-Роз с визгом и брызгами вплавь удирала от него.

У Пакиты в роду была русская бабушка, чем Пакита страшно гордилась. Небольшого роста, крепенькая, светловолосая испанка любила прихвастнуть знанием русского языка. Она увлекалась прыжками в воду. Взмывала с трамплина ласточкой, зависала на миг в воздухе, переводила руки и клинком, почти без всплеска, врезалась в воду. Она взялась учить меня прыгать ласточкой.

Вынырнув после неудачного прыжка, я неизменно встречала горячий испанский взгляд и указующий на мои колени палец:

– Колеси согбенны! Колеси согбенны!

«Белые медведи» ни во что не верили, ни в какие церкви не ходили, лекций о судьбах русской интеллигенции им никто не читал. В этом кругу царил культ здоровья и мускулистого тела. Мечтой Коли Земскова стало натренировать меня и подготовить к заплыву через Ла-Манш. Тогда это было очень модно.

– Тоща, тоща, – с чисто профессиональной досадой разглядывал Коля мои руки. – Нарастить немного мускулатуры – цены тебе не будет.

Я не собиралась плыть через Ла-Манш, но под окриками Коли и Пакиты работала на износ.

В бассейне было многолюдно, над водой звонко разносились наши голоса, тело освобождалось от горечи и тоски.

Я не ныла, не жаловалась на судьбу, но и Татьяна, и Оленька заметили, что я кисну, замыкаюсь. Единственную радость доставляло мне – усадить в свободную минуту на колени Фросеньку и рассказывать придуманные на ходу сказки. Франсин широко раскрывала глаза, взвизгивала:

– Про тетю Вилку?

– Да. Пришла однажды тетя Вилка к тете Ложке в гости. А там у нее господин Нож сидит, острый, прямой, и строго на Вилку поглядывает…

Раз, улучив момент, Татьяна стала выговаривать:

– Вы совсем нос на квинту повесили, Наташа. Это никуда не годится. Вы теперь свободная женщина, так и берите от жизни все, пока молоды. Заведите себе, в конце концов, друга и перестаньте кваситься. Вот, хотя бы Жюльен, чем плох? Ступайте, позируйте ему, как он просит, а там и разберетесь.

Жюльен был скульптор, говорили, талантливый, но не в моем вкусе. Да и не хотела я никаких «друзей».

Чтобы отвязаться от Татьяны, я попросила Петю иногда звонить мне на работу. Телефон брала Татьяна, слышала мужской голос, решила, что у меня кто-то появился, и отстала со своим Жюльеном.

Оленька тоже старалась меня утешить. Но она придумала более интересное развлечение. Узнав про затеваемый «Белыми медведями» весенний бал, она затребовала приглашение и для себя. И сколько я ни уверяла ее в своем нежелании скакать на балах, никакие отговорки не помогли. Оленька потащила заказывать платье из черной тафты. Себе она решила сшить голубое.

Бальные платья удались на славу. Все вытачки были на месте, нигде не морщило, не тянуло. Смущала обнаженная спина, но мама обругала меня монашкой и велела не портить себе и ей настроения.

Только на балу я оценила все достоинства платья с шуршащей юбкой, тугим поясом и гладким лифом. Оно сделало меня легкой, неотразимой, желанной. Мы с Оленькой имели потрясающий успех. В голубом, с пышно взбитой прической, она не пропускала ни одного танца.

Мне тоже было приятно внимание ребят. Но не пьянило, не кружило голову. Одинаково симпатичны были все наши парни, как на подбор, крепкие, тренированные. Я не жеманилась, не строила из себя недотрогу, веселилась от души, но видно, что-то сломалось во мне, и если случалось пропустить танец, меня это не огорчало. Сидела и с удовольствием смотрела, как танцуют остальные. За Оленькой ухаживал приятный молодой человек. В какой-то момент я шепнула ей:

– Если он захочет тебя проводить – меня не ищи.

Она согласно и счастливо кивнула и улетела в вальсе.

Отшумел, откатил в прошлое веселый бал. Оленька, в который раз, легла в больницу. Навалилась скука. Я возвращалась с работы, ужинала и устраивалась на кровати с книжкой. Или набирала полную ванну воды и мокла, покуда мама не начинала стучать в дверь:

– Наташа, ты там, часом, не утопла?

Каждый пустой день переливался в порожний. Жила как на вокзале. Только не знала, придет ли за мной поезд. А если придет, то повезет куда?

Дома у нас, правда, было на редкость спокойно. После «санатория» мама была ровна, стряпала нам с Сашей вкусные ужины, много вязала. Мы с Сашей подставляли ей бока и спины и терпеливо ждали, пока она сочтет петли. К нам часто приходил Петя, слонялся из комнаты в комнату, ныл:

– Поговорите со мной!

Не отрываясь от спиц, мама поднимала брови, начинала считать вслух:

– Пять, шесть, одна воздушная, две вместе.

Я приставляла палец к строке:

– Отстань, Петя, ты мешаешь, а у меня интересное место. Возьми тоже почитай.

Однажды пристал с ножом к горлу.

– Давай сходим куда-нибудь.

– Куда?

– Хоть в дансинг!

– Ты с ума сошел, – отмахнулась я и перевернула страницу.

Лень было слезать с насиженного места, одеваться, красить ресницы. Но вмешалась мама, велела подняться сию же минуту, привести себя в порядок и пойти с Петей хорошенько повеселиться.

– Совсем в старуху превратилась!

Пришлось уступить. Мы отправились в Баль Мюзетт, место весьма примечательное.

Это был дансинг для простонародья. Там своеобразно и в быстром темпе танцевали парни в сдвинутых на один глаз каскетках и девушки в дешевеньких цветастых платьях. Если девушка приходила одна, без кавалера, ее имел право пригласить любой, без предварительного знакомства. Манера приглашать тоже была своеобразная. Парень подходил к одиночке, не глядя, протягивал руку:

– Пойдем, что ли?

Некоторые даже не затруднялись подходить, просто манили пальцем облюбованную красотку и делали губами «пст!». Никто не обижался, здесь было так принято.

В меня пальцем никто не тыкал, я пришла с кавалером. Да каким! Я сказала Пете:

– Не будь ты моим братом, я бы в тебя влюбилась.

Мы потанцевали, сели за стол пить пиво с креветками, Петя стал рассказывать какую-то смешную историю и вдруг оборвал себя на полуслове, закричал радостно:

– Смотри, смотри, да ведь это Веня! – вскочил, замахал руками, подзывая кого-то.

Я увидела, как на Петин призыв к нам с трудом продирается сквозь стену танцующих тот, кого он назвал Веней. Ну, такого красавца я в жизни своей не встречала! Он был, хоть и не принято так говорить о мужчинах, ослепительно красив. Ангел неба шел к нам по зашарканному полу дансинга.

Он обнялся с моим братом, долго тряс его руку, познакомился со мной, сел за наш столик, лихо подозвал официанта и заказал три перно. Все это очень по-земному. Петя запротестовал. Он не любил спиртного. Я никогда не видела его пьяным, да и курил он больше для форсу, и не сигареты, а трубку. Как правило, трубка неизменно угасала после второй затяжки. Но Веня был неумолим.

– Нет уж, изволь, ради такой встречи полагается выпить.

Из дальнейшего разговора стала понятной их буйная радость. Они были школьными товарищами, учились вместе и дружили. Вспоминали колледж, однокашников, учителей. Они поворачивали ко мне возбужденные лица.

Наговорившись, решили потанцевать. Веня пригласил меня, Пете приглянулась девушка за соседним столиком.

Танцевал мой партнер легко, но манерно. Изгибался спиной, словно у него не было позвоночника, рука была не крепкая, вялая. Я старалась не смотреть на него, зато видела обращенные со всех сторон взгляды. Смотрели не на меня, на него. Мне стало жаль Веню. Я не могла представить рядом с ним ни себя, ни любую другую женщину.

Поздно вечером мы отправились домой на такси. Веня вызвался провожать нас. Они с Петей довели меня до подъезда, мило попрощались, и я побежала наверх.

На другой день у тети Ляли стряпались воскресные пельмени. Я должна была помогать, но пришла слишком рано, бабушка и тетка еще отдыхали. В столовой, лицом к окну, сидел одинокий Петя. Он обернулся – я испугалась. Такое у него было измученное и совершенно больное лицо.

– Ты чего? Что случилось?

– Тошнит от вчерашнего.

– С чего тебя тошнит? С одной рюмки перно?

Он досадливо дернул плечом, взъерошил волосы. Вид сделался совсем несчастный, брови поднялись домиком.

– Не то, не то! – и совершенно неожиданно он напал на меня, – ты думаешь, ты Веньке понравилась? Думаешь, он влюбился в тебя с первого взгляда и поэтому поехал провожать?

– Ты с ума сошел! Да разве в такого можно влюбиться? Его под стеклянным колпаком в музее надо показывать.

– В музее… У, сволочь паршивая! Подонок!

Я решительно сказала своему загадочному братцу:

– Или ты объясни все толком, или убирайся, я буду тесто месить.

Он треснул кулаком ни в чем не повинный подоконник и заорал:

– Не тебя он ходил провожать, не тебя! Меня! – и шибко ударил себя в грудь.

Я широко открыла глаза:

– Петя, я ничего не понимаю.

Секунду он смотрел на меня, вскочил, схватился за лицо и повалился с хохотом на маленький диванчик в углу. Длинные ноги его затряслись, как у припадочного. По-моему, у него начиналась истерика. Но он быстро взял себя в руки.

– Проводили тебя, ты ушла. Остались поболтать еще пару минут. И вдруг, представляешь себе, эта сволочь лезет ко мне с объятиями! Поняла?.. Да педераст он паршивый, вот кто! Я растерялся, стою, как дурак. Потом – бац – в ухо ему заехал. Он стоит и плачет. Плачет! Вот такими слезами! Я его луплю, а он плачет.

Петя окончательно расстроился, ссутулился. Сидел с опущенной головой и время от времени встряхивался, как петух после боя. Мешал ему свалившийся чуб. Я подошла, поправила его густые волосы.

– Не принимай так близко к сердцу. Наплюй, и все.

– Эх, тебе не понять. Он же такой хороший парень был, такой товарищ. Он же нормальный. Это не природа его обидела, это жизнь такая… Кончаем лицеи, колледжи эти никому не нужные. И болтаемся. А слабаку подвернется богатая сволочь и начинает обхаживать: «Идите, молодой человек, ко мне в секретари! Или не в секретари. Я сыночком стану вас называть. Взамен небольшая услуга». И на Веньку кто-то польстился. Как же, красив! Вот и свернули мозги набекрень, – он перешел к столу, стал чистить свою трубку. – А с девчонками, думаешь, лучше? Ты помнишь, была такая Анечка Смидович? Зашел я как-то раз в кафе. Сидит эта самая Анечка, размалеванная, юбка задрана, и какой-то тип ее тискает. Потом этот тип ушел. Она увидела меня, узнала, грустно так говорит: «Что, Иволгин, смотришь? Укатали сивку крутые горки. Вот, брат, до чего докатилась». А ведь она совсем молоденькая. И ты мне скажи… Вот скажи: за что? Почему мы все барахтаемся в какой-то тине и знаем – выхода нет. Все знают. Ты. Я. Татка начала понимать.

– Постой, – остановила я затянувшийся его монолог, – не все же на панель идут. Я не иду, Татка тоже не собирается. Да и ты не пойдешь в услужение к богатой сволочи, – меня вдруг разобрало зло, – я тебе больше скажу. Не так уж много наших пошло по кривой дорожке. Ну, Анечка. Да, ей не повезло, и мне ее жаль. А кто еще? А из ребят? Я, например, знаю только про одного, как твой Венечка. А кто еще?

– Ну-у, я как-то не задумывался, протянул Петя. Видно было, что он перебирает в памяти всех наших знакомых. Тряхнул головой, улыбнулся светло, – нет, правда, не знаю.

– Вот видишь, – довольная, поучала я его, – я тебе больше скажу – Константинополь.

– Что – Константинополь?

– Мы теперь взрослые, понимаем. Там проституция ради куска хлеба была жуткая. Но, ни моя мама, ни твоя мама, они же не стали как Анечка.

– Константинополь, – произнес он задумчиво, – Константинополь все же оставил отметину.

Меня бросило в жар, голос сел, я хрипло спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Да то и имею, – виновато посмотрел он.

Я поняла. Он намекал на мамину болезнь. Он осуждал ее. Он, мой брат, ставил мою несчастную мать на одну доску с какой-то скурвившейся Анечкой Смидович! Хотелось треснуть его по шее изо всех сил. Как в детстве. Он протянул руку через стол.

– Родная моя, я же не в укор. Это наша общая боль. Я же говорю – это жизнь наша такая…

– Никто не виноват.

Он вдруг вскочил, забегал вокруг стола, завертелся, как ужаленный.

– Да?! – он понизил голос до шепота, ткнул пальцем в комнаты, где отдыхали тетя и бабушка, – за каким чертом они потащили нас в эмиграцию? Кто их просил? Это же бред! Это издевательство над человеческим достоинством – эмиграция! А они знали, что так будет! И драпали, драпали! В Константинополь, в Болгарию, в Америку! Сюда! Старики, старухи, детвора. Ты, что, не помнишь старуху Рыжову? Кому она была нужна со своим салопом? Большевикам? Бред! Да ни один здравомыслящий человек не поверит, что можно вот так, ни с того ни с сего, идти и убивать старух и детей!

– А твой отец? Его же убили.

– Отец – это война. Он был военным, он был убит на войне.

– Ой, Петя, – сказала я, – вот ты какой, оказывается.

– А ты думала? – заглядывал он мне в лицо, – ты думала, Петя послушный покладистый мальчик? Петя вырастет и непременно, ну, прямо кровь из носу, станет инженером! Стал? Петя не может стать даже просто французом. Ты читала эту бумажку из комиссариата? Петя не может стать французом не потому, что он идиот или у него вместо головы – кочан капусты! У Пети недостает пяти килограммов веса, чтобы стать французом! Они что, всех взвешивают? Да пусть бы меня триста раз большевики повесили, чем это! В чем я, кстати, далеко не уверен, что повесили бы. Уж если большевики такие шалуны, то почему дьявольски цивилизованная Франция признает ИХ, а НАС заставляет взвешиваться перед вступлением в гражданство? Не-ет, здесь что-то не то, не так, привирают отцы эмиграции. Не про то поют! – он фыркнул носом, – «Замело тебя снегом, Россия»!

Я думала, он выдохся, но его несло.

– А пока поют, мы – дуреем. Вот через полчаса придут Саша и дядя Костя, и мы сядем играть в белот. До полного морального удовлетворения.

– Не играй.

– А что делать? Вешаться? Без посторонней помощи большевиков? Ты пойми, они своим безоглядным бегством из России загнали нас в угол! В тупик! Превратили в каких-то бродяг вселенских!

– Ой, господи, да что вы так галдите! – вошла в столовую тетя Ляля.

Мы стали делать воскресные пельмени.

А Оленьке моей становилось все хуже и хуже. Я часто навещала ее. Госпиталь, где она лежала, был не частный, городской, но и там был хороший уход и чистота. Она начала было поправляться, но вдруг стала слепнуть.

Среди ассистентов профессора, лечившего ее, был молодой доктор. Почему-то он уделял Оленьке больше внимания, чем остальным. Мы, было, подумали – влюбился. Позже я поняла. Не влюбился. Жалел. За молодость, за безнадежность, за безграничное терпение. После намеков и обиняков он открыл ей тайну начавшейся слепоты. Он задержался однажды после профессорского обхода, сделал вид, будто осматривает, наклонился.

– Сказанное мною, мадмуазель, должно остаться между нами. Стоит вам обмолвиться, и вся моя карьера полетит кувырком. Вы обещаете сохранить тайну?

Оленька обещала. Он наклонился еще ниже и зашептал:

– Немедленно, без скандала и шума, вы должны покинуть этот госпиталь. Попросите родных, пусть вас заберут. Над вами экспериментируют, проверяют действие нового лекарства. Но вы мне симпатичны, я не хочу, чтобы вы окончательно лишились зрения. Я открыл врачебную тайну, понимаете? Прошу об одном, не погубите меня.

Через день Оленьку забрали. Она лежала дома, а за окном сменилось лето на осень, потом наступила промозглая, с нескончаемыми дождями парижская зима.

В одно из моих посещений Оленька попросила:

– Наташа, сделай мне к весне красивую шляпу. Знаешь, из блестящей такой соломки. И чтобы были большие-большие поля, а кругом головки матовая лента. Я к весне поправлюсь, и буду носить эту шляпу.

Я сделала шляпу из золотистой соломки с черной муаровой лентой. Приподнявшись на подушках, не смея на себя, непричесанную и исхудалую, надеть такую красоту, она поворачивала шляпу, разглядывала со всех сторон, трогала пальчиком ленту.

– Как раз по моим мыслям. Просто чудо, Наташа, как ты правильно все угадала.

Я предложила устроить примерку. Взяла гребешок, стала причесывать ее, забрала волосы в узел. Оленька увлеклась игрой.

– Дай, дай еще попудриться и покрасить губы, а то никакого вида не будет.

Я дала ей пудреницу, помаду. Оленька внимательно разглядывала себя в зеркало. Не отводя глаз, поворачивала голову, смотрелась искоса. Потом осторожно надела шляпу. Чудо, как преобразилось ее тонкое личико. Теплая тень от полей скрыла желтизну на висках. Она сидела закрытая до груди клетчатым одеялом, в сорочке с кружевом по вороту, и над всем этим возвышалась царственная головка в нарядной соломенной шляпке.

– Скажи, Наташа, это очень приятно, когда тебя любят мужчины? – задала она совершенно неожиданный вопрос.

Я решила не соблазнять ее недоступными прелестями жизни. Пусть поправится, тогда все пойдет своим чередом.

– Если любят, как мой бывший муж, то, наверное, не очень.

– Ах, я не об этом, я не об отношениях в семье, – она опустила ресницы, – я про ТО… Ну, ты понимаешь. После бала, помнишь? Меня провожал один. Он предложил сходить с ним в отель, – Оленька сняла шляпу, передала ее мне и стала ваткой стирать губы, – я не пошла.

– И правильно сделала.

– Ах, я теперь жалею. Вдруг умру и никогда…

У меня застучало сердце. Я даже испугалась, как бы Оленька не услышала этот стук.

– Как это «умру»! Как это «умру»! Не смей думать! Ты поправишься. Встретится тебе хороший человек, ты полюбишь его, и все у вас будет прекрасно.

Она откинулась на подушки, смотрела внимательно, с надеждой.

– Иногда верю, что все будет, как ты говоришь. Иногда – нет. Я не боюсь, только очень жалко. Как вы тут будете без меня?.. Но, с другой стороны, скажи, Наташа, ведь тот доктор не стал бы зря рисковать, если бы это было ни к чему? Так ведь? Да?

Уходя, я спросила у Оленькиной мамы, провожавшей меня:

– Да что они говорят, доктора? Они хоть что-нибудь говорят?

У той покраснели веки, глаза налились слезами. Она закусила губу, махнула рукой и ничего не ответила.

Так проходила зима. В работе, в частых визитах к Оленьке, в тренировках у «Белых медведей». К весне мама нарушила обет, снова стала пить. У нас с Сашей был трудный март. Он промелькнул как одна сплошная черная ночь.

А потом потеплело, и у мамы прошла «полоса», Оленька стала чувствовать себя лучше, вернулась на работу. К Татьяне набежали клиентки заказывать вошедшие в моду матерчатые синие, зеленые, темно-красные шапочки с козырьком и обязательно белым бантиком над ним. Я подумала: «Да сколько можно? Надо жить». И сшила себе такую шапочку.

В просвет между облаками упал солнечный луч, брызнули по веточкам платанов мохнатые, салатного цвета листья, Париж стал просматриваться из края в край. Мне исполнилось девятнадцать лет.

На день рождения получила массу подарков. От мамы – красивую пудреницу, от тети Ляли – аметистовые сережки, от бабушки – золотую цепочку на крестик, от Марины – зимний пейзаж в рамке. Из старых ее запасов. А Татьяна Алексеевна, совершенно неожиданно, подарила очаровательного щенка-фокстерьера. У собачки был теплый животик, розовый язык и человеческие глаза. Я спросила, как ее назвать. Татьяна подумала и сказала:

– Назовите Марусей.

Я засомневалась.

– Вы считаете это неприличным? Общеизвестный бзик, будто нельзя давать животным человеческие имена. На бзики подобного рода надо уметь плевать. Хорошая собака во сто крат лучше иного человека.

Я бережно понесла Марусю домой, имея твердое намерение воспитывать щенка в строгости.

В первую же ночь, устроенная на теплой подстилке на полу, собачонка разрыдалась. Пришла мама, сказала, что у меня нет сердца, и унесла плачущего ребенка к себе в кровать. С тех пор Маруся там и спала, а я утратила на нее все права. Она признавала только одну хозяйку – маму и долгие годы отдавала ей нежную собачью любовь и бескорыстную преданность.