Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

Можешь мною гордиться. Для новогоднего праздника написал пьесу из гимназического быта. Наш класс ее разыграл, остальным очень понравилось, и было очень смешно».

А потом он привык. Годы, проведенные в гимназии, остались самыми светлыми его воспоминаниями. В письмах к бабушке он описывал любимых и нелюбимых учителей, всякие курьезные случаи, один из них – с неисправным огнетушителем.

Трое гимназистов, Сережа в том числе, решили испробовать висевший без применения огнетушитель. Воспользовавшись коллективным походом всей гимназии в театр, они остались, сняли огнетушитель, унесли в деревянную уборную во дворе, развели огонь. Огнетушитель не сработал, уборная сгорела дотла. За такую провинность полагалось исключение. Стоя перед директором Светозаровым, гимназисты доказывали, что в основе произошедшего лежит не мелкое хулиганство, а попытка провести научный эксперимент, великолепно удавшийся, по их мнению. И когда строгий Светозаров поднял насмешливую бровь, Сережа пошел ва-банк:

– Случись настоящий пожар, вся гимназия сгорела бы, как миленькая, а так только один нужник.

– Да-а, – протянул Светозаров, – нахальства вам не занимать.

Но крыть было нечем, и дело замяли.

Сережа и мне потом любил рассказывать про гимназию, изображать в лицах справедливого Светозарова, любимого учителя истории Платона Капецкого, ненавистного латиниста и как гимназисты отреагировали на его внезапную смерть.

Рано утром в спальню пришел Капецкий и грустным голосом объявил:

– Господа гимназисты, сегодня классов не будет, умер Иван Иванович.

На секунду в спальне воцарилась тишина – и сразу взорвалась диким воплем господ гимназистов:

– Ура-а-а-а!

Капецкий посмотрел на них, посмотрел и сказал:

– Ну и сволочи вы все!

И ушел, хлопнув дверью. Всем стало стыдно.

Гимназические годы прошли. Умерла бабушка, Николай Афанасьевич женился на хорошей женщине. У Сережи и девочек с мачехой навсегда установились прекрасные отношения. Впрочем, дети стали взрослыми. Сереже предстояло выбрать профессию. Кем только он не собирался стать! В первую очередь – артистом. Бывают же такие совпадения в жизни. У него был довольно сильный баритон, прекрасный слух. Он даже пел одно время в оперетте, в хоре.

Он пробовал писать. Гимназические вечера и представления часто делались по его сценариям. Он писал и стихи, и рассказы, но отец посоветовал выбрать что-нибудь более устойчивое. Сережа поступил в медицинский институт.

Николай Афанасьевич проявил в Чехии предпринимательскую жилку: у него было небольшое дело. Оно крепло, да так и не окрепло. Он вошел в пай с каким-то проходимцем, вложил в заведомо гиблую авантюру все сбережения. Сережина учеба бесславно завершилась. Обиженный на отца, он решил уехать на заработки во Францию. На что он рассчитывал, получив carte d’identite без права на работу и имея всего лишь гимназический курс французского языка, одному Богу известно.

В 1929 году он попал в Париж. Первые ночи провел под мостами Сены, потом нашел русских, своих. Подружились двое безработных – Марк Осоргин и мой. Будущий мой. Сережа и Марк попали к младороссам, поселились на паях в захолустном отеле и стали жить. Не горюя о прошлом, не заглядывая далеко вперед, а в настоящем переходя от полосы неудач к удачам.

Сереже повезло. Он встретил в Париже Миловича – старого пражского знакомого. Милович взял Сережу в свой ресторан «поваренком». Через год он уже был помощником повара, а еще через два года Милович прогорел. С Марком Осоргиным они нанялись мыть окна в семнадцатиэтажном госпитале. Вознесенные в люльке, висели между небом и землей, драили до блеска большие госпитальные стекла.

Эта работа закончилась, Сережа сел на мель, а Марк подрядился рыть канавы для коммуникаций, едва не провертев, по его словам, дыру до центра Земли.

После мороки с канавами он сел на мель, а Сережу нанял мелкий хозяйчик из французов белить стены. Во всех этих случаях плата за труд апатрида соизмерялась с количеством совести у нанимателя. У хозяина выбеленных стен с совестью все оказалось в полном порядке. Марк сказал:

– Хватит ишачить!

И они весело прокутили заработанные деньги.

Позже Сережа стал работать в младоросской столовой и в летних лагерях поваром. Заработок получался до смешного маленький, но при этом выигрыш был иного рода. В летние месяцы не надо было ломать голову и тратить время на поиски работы, а главное, в лагере собирались свои, русские ребята. С ними легко и весело короталась жизнь.

13

Марк Осоргин. – Исповедь. – У графа. – Миля. – Браки совершаются на небесах

Через неделю Сережа пригласил меня в гости для более близкого знакомства с Марком Осоргиным, а также на приготовленную по замечательному рецепту камбалу под томатным соусом.

Сережа пропустил меня в чисто прибранную, но явно холостяцкую комнату и с порога предупредил:

– Марк Осоргин, заруби на курносом своем носу – это моя девушка. А ты, старый дамский угодник, можешь на нее только смотреть.

У Марка Осоргина был самый обыкновенный прямой нос, а вовсе не курносый. Глаза серьезные, и это придавало его облику некоторую значительность, хотя Сережа предупредил, что более легкомысленного человека трудно отыскать на белом свете. Марк выслушал Сережино предупреждение и уставился на меня, даже бросил свое занятие. Специальной машинкой он набивал табаком пустые папиросные гильзы.

– Что молчишь? – спросил Сергей.

– Только смотрю, – отозвался Марк, не моргнув глазом.

После этого мы стали смеяться. Я поняла, что здесь меня никто не обидит, что я пришла к хорошим и веселым людям.

Мы сели за стол, ели вкусную рыбу и запивали ее белым сухим вином. После второй рюмки я стала отказываться.

– Почему? – огорчился Марк, – оно же совсем не крепкое.

– Не могу больше.

– Жаль, – сказал Марк и пронес бутылку мимо.

Это было приятно. Я не любила, когда меня начинали уговаривать и заставлять пить.

Марк трещал без умолку.

– Сережа, – успевал он жевать, наливать, подкладывать еду в свою и чужие тарелки, – возблагодарим Всевышнего! Он послал нам не только телесную пищу, но и духовную! Внимание! Вот она – наша прекрасная собеседница. Пусть она расскажет нам захватывающую историю своей богатой приключениями жизни. Пусть это послужит назиданием для нас, бесшабашных!

Он вышел из-за стола, похлопал Сережу по плечу со словами «благодарствуйте, благодарствуйте!» – сел на кровать и снова начал возиться с табаком и гильзами. Там их было великое множество.

– Зачем вам столько? – спросила я.

– А это у меня такая работа. Набью тысяч пять, отнесу в лавочку мсье Лебелю, глядишь, за труды что-нибудь и перепадет. А как перепадет – поедем на Марну любоваться лоном природы. Вы любите рассматривать лоно природы, Наташа? Вы поедете с нами?

– Н-ну, если пригласят, – смутилась я, и вдруг захотелось, чтобы непременно пригласили.

– Какой разговор! – вскричал Марк и сбил пятерней густую шевелюру со лба, – конечно, пригласим. Вот и Сережа подтверждает. Так что собирайся.

Сережа подтвердил, глянул подобревшими глазами, а я даже не обратила внимания, как легко Марк перешел со мной на «ты». Он распечатал пачку табака и снова вернулся к требованию рассказать историю жизни.

Я положила руки на край стола, замялась. Уставилась в окно. Они ждали. Марк – с веселой настойчивостью, Сережа – мягко, с легким сомнением, как бы извиняясь за требование друга.

Неожиданно для самой себя я стала рассказывать. Все, начиная с Антигоны, с монастыря, Вилла Сомейе. Про мамин театр, про горькую ее долю, про незадавшееся свое замужество. Говорила легко, без запинки, не подбирая слова. Словно высвобождала душу для чего-то нового, предстоящего, неясного пока.

Они не перебивали, слушали внимательно, обратив ко мне смягченные лица. Марк сказал:

– Но теперь-то ты можешь пойти в театральную школу.

– Поздно, Марк, время ушло. В двадцать два года с азов не начинают.

В комнате стало тихо. Чтобы смочить пересохшее горло, я допила остаток вина. Марк повернулся к Сереже:

– Я понимаю так, что ничего нового она нам не поведала.

Я насторожилась. Не поняли они ничего, что ли? Насмехаются? Сережа скучновато ответил в тон.

– Ровным счетом ничего нового. Все старо и знакомо.

Отлегло. Это манера у них такая была. Это губы их произносили одно, а глаза говорили другое, чтобы не скиснуть, не сникнуть, не поддаться на жалость в нашей безрадостной и бестолковой жизни.

В воскресенье мы втроем отправились на Марну, ели в прибрежном кафе улиток, гуляли вдоль реки и «любовались лоном природы». Марк читал «Октябрь уж наступил», а когда сбивался, щелкал пальцами, оглядывался на Сережу, и тот подавал нужную строку. Набрали охапку багряных листьев, роскошно поужинали в том же уютном кафе с небольшим числом посетителей. Словом, лихо просадили заработанные на папиросах денежки.

С той поездки мы с Марком стали большими друзьями.

Семья Марка, отец, мать и брат лет на десять моложе, жили в Париже, но Марк почему-то с ними не знался. В глубину раскола я не имела права вникать, но виновной стороной, по-видимому, был все же сам Марк. Он был порядочный шалопай, если смотреть с точки зрения здравого смысла. Некоторое время учился в технологическом институте, бросил, остался со студенческой картой, так и жил. Влюблялся по очереди во всех наших девочек, пока не остановил окончательный выбор на Насте. Когда тайное стало явным, когда их любовь перестала быть секретом, мы стали дружить вчетвером.

Душа обрела покой. С Сережей мы виделись почти каждый вечер, а днем я продолжала шить шляпы у Раисы Яковлевны. Вскоре Сережа ушел из младоросской столовой на более выгодную работу.

Наняла его весьма примечательная личность. Нового хозяина звали граф Л***. Был он длинен, худощав, морщинист. Над жилистой шеей подрагивали пустые мешочки кожи, холеные, отмытые. Он перекупил у двух нерасторопных соотечественников русский ресторанчик и поставил его на широкую ногу. Но сначала затеял грандиозный ремонт. Вот к нему и подрядился Сережа красить полы.

Его сиятельство был человеком неуравновешенным. То бывал мил и светел, как молодой месяц, то ни с того ни с сего начинал исступленно орать на подчиненных, топать ногами и потрясать руками. Были у него и всякого рода чудачества. В будущей спальне, например, он приказал установить унитаз. Прямо посреди комнаты.

И вот Сережа и еще один паренек, простой такой, из хохлов, Юрком его звали, красят в спальне полы. Юрко, нет-нет, а и оставит кисть. Подойдет к унитазу, то сбоку осмотрит, то в середину заглянет. Наконец не выдержал:

– От я нэ понимаю, як же так? Тут и спать, тут и с…! Воно ж вонять будэ.

Глядит в жерло унитаза и не чует, как за спиной неприметно возник вездесущий граф. Сережа кашлем дал сигнал. Юрко неторопливо выпрямился, повернулся и, без всякого смущения, спросил:

– Я правильно кажу, Ваше сиятельство?

Граф вытянулся в струнку, щеки его угрожающе задрожали, но он сдержался.

– Надо суметь так нас…, чтоб не навонять! – изрек и, прямой как доска, вынес себя из комнаты.

– От я ж и кажу, – развел руками Юрко, а Сережа, как сумасшедший, трясся от хохота в дальнем углу комнаты.

Ресторан открылся, и Сережу оставили младшим поваром. Шеф-поваром был взят настоящий, с царской кухни. Этот со слезой в голосе любил вспоминать, как его «парнишечкой вот такусеньким» определили в учение, и как первой его обязанностью было сторожить царский пудинг, вынесенный во двор для охлаждения.

Вторым поваром в ресторане графа был бывший ротмистр Шишков. Много позже, когда ресторан работал на полную мощь и пользовался популярностью, Его сиятельство влетел в кухню и стал орать на Шишкова. Тот ответил ему, назвав по имени-отчеству.

– Как!!! – еще больше разъярился граф, – как вы смеете обращаться ко мне подобным образом!!! Извольте титуловать!

Посмотрел на него Шишков и сказал:

– Сиятельством вы были в России, так же, как я – ротмистром. Но тогда вы не посмели бы орать на русского офицера. Теперь я – повар. Верно. Но и вы лишь кабатчик. Хозяин ночного кабака, не более.

Граф выскочил из кухни, как ошпаренный, а Шишков заявил, что он не привык ходить в холуях, и ушел на следующий же день.

Раиса Яковлевна взяла ученицу. Миля, примерно моих лет незамужняя девушка, приехала из Польши, из Вильны[40]40
  Вильнюс.


[Закрыть], учиться шляпному делу. В Париже у нее была тетка. Тетка устроила ее к давней своей приятельнице, к Раисе Яковлевне. Раиса Яковлевна рассуждала так:

– Вот Милечка приехала, хочет учиться шить шляпы. Это очень правильно. Вернется домой, откроет мастерскую, и все у нее будет хорошо.

Я начала опасаться, как бы встреченная с распростертыми объятиями Милечка не начала выживать меня. Она для них своя, еврейка. Но ничего подобного не случилось. Отношение ко мне осталось неизменным, а с Милей мы стали мало-помалу сходиться и скоро влюбились друг в дружку, как это бывает между нашим братом девчонками.

Есть такие счастливые натуры, в них все прекрасно. Миля была хороша собой, чуть полновата, но при хорошем росте это ее не портило. Густые каштановые волосы падали на спину пушистой волной, лучистые серые глаза смотрели на мир приветливо. Она всегда была жизнерадостна и ровна. По-русски говорила довольно чисто, только иногда вставляла в речь польские слова. Она, например, никогда не могла сказать: «Я поднялась на лифте», она говорила: «Я приехала виндой». А про туфли из крокодиловой кожи говорила: «Туфли з яшурки». И все эти слова мило перекатывались на полных ее губах.

Мы подружились – Виля начала шутливо ревновать.

– Интересно получается, – ворчала она, – если Наташа или Миля напортачат, так мама не их ругает, а меня. Я во всем виновата. Это за что же такая несправедливость?

Впрочем, жили мы дружно, и только однажды случилась большая неприятность. У Раисы Яковлевны пропала из комода золотая брошь. Дорогая. Доступ в комнату, где эта брошь лежала, имели все, включая несуразную Дусю. Меня и Милю тоже можно было подозревать сколько угодно. Миля так та прямо осунулась, побледнела. Два дня мы ходили, как в воду опущенные, и вдруг обнаружилась еще одна пропажа. Бесследно исчез русский донской казак Федя и вместе с ним – все вещи Раисы Яковлевны из комнаты, где он жил. Ясно, что и остальное не обошлось без его участия.

Заявить в полицию? Но Стерникам здорово нагорело бы за укрывательство нелегального эмигранта. Да и Раиса Яковлевна не собиралась преследовать неблагодарного Федю.

– Бог с ней, с брошкой, – говорила она, – хорошо, все прояснилось. А то мои девочки прямо зеленые стали. Они думали, что Раиса Яковлевна про них подозревает, – и смотрела поверх очков скептически и укоризненно.

У нас камень с души свалился. Мы стали горячо обсуждать преступление Феди. Раиса Яковлевна, сколько Виля ни ругала ее, отмалчивалась, махала рукой. Она ни о чем не жалела. Но я была на стороне Вили.

– Зло должно быть наказано! – возмущалась я пассивностью Раисы Яковлевны, – Если всем все прощать, так в мире одно зло и останется.

Я закончила свою речь энергичным «таки да!». Три еврейки секунду остолбенело смотрели на меня, потом разразились хохотом. Раиса Яковлевна прижала меня к пышному бюсту.

– Ох, Наточка, ох, родная моя! Ох, уморила! И совсем-то ты с нами ожидовела.

Через полгода после памятного младоросского собрания мы с Сережей решили пожениться. Я давным-давно уже познакомила его с мамой. Они, к великой моей радости, сразу сошлись и подружились. Втроем мы часто обсуждали нашу глупую ситуацию. Наконец, мама убедилась в моих чувствах и серьезных намерениях Сережи и неожиданно для нас заявила:

– Вот что, дорогие мои дети, наплюйте вы на этот развод и живите как муж и жена. А я вас благословлю.

Она прошла в свою комнату и вернулась с иконой в руках. Я, наверное, побледнела. Сережа стал очень серьезным. Мы встали рядышком перед мамой.

– Этой иконой, Наташа, твоих дедушку и бабушку благословили на долгую жизнь много лет назад. Они всегда жили в согласии и любви. Теперь я благословляю вас. Будьте и вы счастливы. Любите друг друга, жалейте друг друга, да не будут страшны вам жизненные тяготы, да благословит ваш союз Господь Бог.

Обвенчала.

Весь этот чуточку грустный вечер мы тихо сидели, прижавшись к маме, как птенцы к наседке. А она уже будничным голосом уверяла, что все мои неприятности с разводом – дело временное, что рано или поздно все закончится и пройдет, как проходит все на свете.

Без шума, без всяких торжеств мы поселились с Сережей в небольшом отеле для семейных на улице де ла Тур. В мастерской я объявила о замужестве, не вдаваясь в подробности.

– А! – вскричала Раиса Яковлевна, – что я говорила! – и поздравила от всей души.

Только Миле я поведала правду и познакомила с Сережей. Одна во всем Париже, она стала часто приходить к нам.

Тихо, ничем не замутненный, проходил наш медовый месяц. Мы радовались нежданным гостям, мы были счастливы, когда оставались одни. Часто, уже собравшись куда-то пойти, вдруг передумывали и оставались дома и говорили, говорили…

Словно бегом пробежали мы наши жизни – я до двадцати двух, Сережа до двадцати восьми, а теперь остановились и устроили себе отдых. Мир бурлил, клокотали политические страсти, Италия напала на Эфиопию, но это было далеко. Ветер войны уже дул, но пока не в полную силу.

 
Будем жить, пока живется…
 

распевал Марк стихи собственного сочинения, набивая бесконечные папиросы для мсье Лебеля.

 
Будем пить, покуда пьется.
Под каштанами сидеть,
В носе пальчиком вертеть.
 

– Фу, – говорили мы, – как это вульгарно!

Он подхватывал в тон:

– Как это низменно, как это пошло!

Однажды примчался к нам, на ночь глядя, взлохмаченный, воздевая руки, не в состоянии вымолвить ни единого слова.

– Ребята! – таращил он и без того выпуклые глаза, – что я узнал! Что я узнал!

– Стоп! – сказал Сережа, – сначала нальем по рюмочке.

– Вы сопьетесь, черти! – стала я отбирать бутылку.

– Не сопьемся, – выхватил ее у меня из рук Марк, – сегодня даже ты можешь напиться до состояния риз!

– До положения риз, – поправила я.

– Не важно!

Он отхлебнул вино, сказал «уф» и пристал ко мне:

– В какой церкви ты венчалась?

– Я? Ни в какой, – растерянно посмотрела я на Сережу.

– Да не с ним, не с ним! С ним ты живешь во грехе и во блуде, за что гореть вам обоим в геенне огненной. Но! Поскольку я пекусь о ваших бессмертных душах, я пришел вас спасти. Итак, в какой церкви ты венчалась с… ну, с тем?

Я назвала улицу.

– Так-так-так, – тарахтел Марк, – прекрасно, изумительно, превосходно. А к какой епархии принадлежит та церковь?

– Н-не знаю.

– А я знаю. Вас венчал поп, подчиненный митрополиту Евлогию. А с колокольни патриархии московской на нем нет благодати. Кого венчает – не венчанные. Ты и в первом браке была не венчанной, блудница!

Сережа стал очень серьезным.

– Ты… точно? Да погоди, не валяй дурака!

– Честное младоросское! Тот брак недействителен. Он действительно недействителен!

Марк обожал каламбуры.

Сережа вспомнил, что в местечке Ванв под Парижем, в маленькой церкви, подчиненной Московской патриархии, служит знакомый священник. Прежде он был у Сережи в гимназии, в Тшебове, наставником и директором, позднее принял сан. Не согласится ли он обвенчать нас без регистрации в мэрии? Это было бы нарушением закона. Во Франции положено сначала регистрировать брак, а уже потом венчаться, неважно в какой – в католической или в православной церкви.

На другой день мы съездили в Ванв и уговорили отца Стефана обвенчать нас. Он сначала отказывался, смотрел виноватыми глазами, потом махнул рукой и назначил день.

– Сережа, Сережа, – качал он головой, – ты, как был, так и остался легкомысленным.

Я сшила светло-серого цвета шелковый костюм и из той же материи гладкую шапочку с вуалькой. Шаферами у нас были Марк и Володя Красинский, а в числе приглашенных Олег Павлов, Денис Давыдов, Маша и Настя. Игумен Стефан Светозаров, настоятель церкви во имя Пресвятой Троицы, что в местечке Ванв под Парижем, совершил долгожданное таинство. О, великая эмигрантская распря, будь же ты благословенна хоть один раз!

А окончательный развод я получила через два года. Борис Валерьянович принял французское подданство, собрался жениться на француженке, совсем молоденькой, смотревшей на него большими и преданными глазами. Он позвонил, мы буднично, по-деловому встретились, обо всем договорились, оформили необходимые документы, прошли через суд, мирно расстались и от души пожелали друг другу удачи и счастья.

Кончился медовый месяц, и мама сказала:

– Вы пожили с Сережей вдвоем, а теперь хватит отелей, переезжайте к нам, у нас пустует большая комната. Будем жить вместе.

Мы переехали к маме и Саше и стали жить вместе.