355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ариадна Васильева » Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ) » Текст книги (страница 27)
Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 23:37

Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"


Автор книги: Ариадна Васильева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

Париж жил в истерическом ожидании развязки. Скоро конец, конец! Что-то будет, что-то вот-вот произойдет. Разумеется, хорошее. Наша толстенькая, добродушная консьержка так и говорила:

– Скоро конец! Слыхали? Гитлер напал на Норвегию. Скоро ему конец!

В ресторанах, дансингах танцевали под веселую музыку, бистро не вмещали всех желающих. Хозяевам приходилось выносить дополнительные стулья с соломенными сиденьями и гнутыми спинками. Все куда-то неслось, и в то же время толклось на месте.

Оборвалось разом 10 мая. Немцы перешли в наступление. Начались ожесточенные бои на востоке Франции.

Ясным днем с Таткой и тетей Лялей мы шли навестить маму. Мы поднялись из метро, но до госпиталя дойти не успели. Раздался оглушительный вой сирен. Он нарастал, от него некуда было деться, а народ кругом озирался в полной растерянности. Тогда еще никто не знал, что такое воздушная тревога.

Набежали люди с повязками на рукавах, несколько полицейских. Стали загонять всех в подъезды и обратно в метро. Пожилой мужчина противился, требовал, чтобы ему разрешили остаться на улице «посмотреть».

Мы укрылись в крохотном кафе. Хозяин впустил несколько человек, запер дверь. Он проводил нас в заднюю комнату без окон и зачем-то потушил свет. Битый час просидели мы в кромешной тьме. Переговаривались шепотом и напряженно прислушивались к происходящему на улице. А там ничего не происходило, снаружи не доносилось ни звука. Потом кто-то пришел и сказал, что все кончилось и можно выходить.

В госпитале у мамы тоже особенного переполоха не было. Но когда мы ехали в метро обратно, на Порт де Версай объявили, что поезд дальше не пойдет. Мы поднялись наверх, отправились пешком, и только здесь увидели разрушенные дома. Пронеслась пожарная машина, карета скорой помощи. Совсем как в кинохронике.

Это случилось 3 июня 1940 года. Это был первый налет немцев на Париж. Никаких привлекательных с военной точки зрения сооружений здесь не было. Под бомбы попали небольшая площадь, станция метро, жилые дома, населенные обыкновенными мирными людьми.

9 июня меня и тетю Лялю вызвали к главному врачу. Он повел такой разговор:

– Ваша больная безнадежна. Вылечить ее мы, к сожалению, не в силах. Немцы наступают, госпиталь будет эвакуирован. Мы просим забрать вашу больную домой. И ей, и нам так будет легче.

Все это он говорил, избегая смотреть на меня, обращался к одной тете Ляле. Она ответила согласием, и доктор распорядился, чтобы нам дали санитарную машину перевезти маму.

Мама, довольная выпиской, надела платье без посторонней помощи, даже порывалась самостоятельно собрать вещи и протестовала против санитарной машины. Зачем зря беспокоить людей, сами потихоньку доберемся. Но, поддерживаемая нами с двух сторон, она с трудом одолела широкий коридор и уже без всяких разговоров позволила уложить себя на носилки. Санитары пронесли ее через солнечный двор, подняли носилки и закрепили их в машине. Мы поехали. А по улицам шли первые беженцы. Что мне было до них! Мы везли маму домой. Везли умирать.

Машина прыгала на булыжниках. Тетя Ляля озабоченно придерживала носилки, чтобы их меньше трясло, а мама уверяла, что мы зря тревожимся, ей вполне удобно.

За эти дни тетя Ляля осунулась, глаза стали огромные, как у Пети в детстве. А его самого затянуло в водоворот войны. Почти каждый день, несмотря на беременность, приезжала Жозетт-Клер. Едва переступив порог, спрашивала:

– Писем нет?

Живот ее вполне наметился. Тетя Ляля смотрела на этот аккуратный животик, и глаза ее наполнялись слезами.

Так ехали мы в санитарной машине через весь Париж, и мама все время спрашивала:

– Ну, как там, на улице? Мне не видно.

На запад, на юг шли через город беженцы.

10 июня остановился Сережин завод красок. Саша, как нарочно, пропал, подрядившись увезти из Парижа нанявших его клиентов. Замечательные шелковые платочки приказали долго жить, спрос на них кончился. Какая к черту линия Зигфрида!

Кроме тети Ляли, все остались безработными. Да еще болтались под ногами две собаки, большая и маленькая. Маруся, ладно, а вот с Марленой следовало что-то предпринять. Мы не в силах были прокормить такую большую собаку. Тетя Ляля поговорила со знакомым французом, он согласился взять Марлену к себе на ферму до окончания войны.

Обхватив Марлену двумя руками, уткнувшись в мохнатый загривок, рыдала Татка. Она не могла расстаться со своей «ненаглядной собаченькой». «Собаченька» смущенно помахивала хвостом, вывернувшись из объятий, одним захватом языка слизывала Таткины горячие слезы. Мы ходили кругом и хором увещевали:

– Как маленькая разнюнилась, право!

– Я и есть маленькая девочка! – всхлипывала Татка.

Я уговаривала:

– Кончится война, вернется твоя Марлена. Не навеки же вы с ней расстаетесь.

– Оставь, – тянула меня за рукав бабушка, – пусть выплачется уж разом за все.

Марлена к нам не вернулась. После войны ее приемные хозяева заявили, что собака к ним привыкла, да и заталкивать ее после простора в тесную парижскую квартиру нет никакого смысла. И не отдали. Да, я думаю, оно и правильно. Они взяли на себя ответственность за живую душу в самые тяжелые годы. Марлена по чести и по совести стала членом их семьи.

Большую часть времени мы проводили возле мамы. Сережа по просьбе бабушки перетащил из Лялиной квартиры глубокое кресло. Бабушка усаживалась в него с каким-нибудь мелким шитьем или читала маме вслух, поглядывая время от времени поверх очков, не нужно ли чего, не поправить ли сбившееся одеяло. Мама дремала под сурдинку бабушкиного голоса, иногда открывала глаза, спрашивала:

– Вы здесь? Вы не уходите. Так хорошо, когда все вместе.

По указанию врача из госпиталя тетка начала впрыскивать ей морфий. Мама об этом не знала и удивлялась повышенной сонливости.

– Да что это я сплю и сплю. Который теперь час?

Мы уверяли, что спала она совсем недолго, и показывали будильник с переведенными стрелками. А пока она спала, мы слонялись как неприкаянные. Сережа маялся больше всех, тетя Ляля уговаривала:

– Ничего, Сергей Николаевич, как-нибудь образуется. Подождите, придет время, может, вам одному придется нас всех кормить. Вы пока спокойно ищите работу.

Но искать работу было совершенно бесполезно. Странная война бесславно закончилась, началась настоящая. Но мы о ней старались не думать. Все заслонила грядущая мамина смерть.

3

Исход. – Немцы в Париже

13 июня рано утром я отправилась за молоком. Молочные продукты мы покупали у симпатичной хозяйки небольшой лавочки. Звали ее мадам Ренот. Была она небольшого роста, седая, подвижная и чистюля необыкновенная. В лавочке всегда вкусно пахло, было по-домашнему уютно, и постоянные покупатели часто задерживались поболтать с милой хозяюшкой обо всем, что делается на свете.

– О-ля-ля! – беспечно говаривала мадам Ренот, наливала молоко, выставляла баночки с йогуртом и пакетики с творогом, – вот увидите, эта Странная война кончится ничем.

Но в этот день мадам Ренот была грустна, озабочена. В первый раз за все знакомство не подарила в ответ на мое приветствие улыбку с золотой коронкой на месте глазного зуба.

– Слышали новость? – спросила она, – Париж объявлен открытым городом.

– Как это – открытым? Что это значит? – не поняла я.

– Это значит, что Францию предали. Немцы войдут в Париж без единого выстрела. Как к себе домой. Понимаете?

У меня, наверное, сделался испуганный вид. Мадам Ренот посмотрела в проем распахнутой двери.

– Ничего. Не очень-то мы их боимся. Не правда ли?

Я не ответила, уступила место вошедшей после меня женщине. Последнее, что я слышала с порога, – голос той женщины:

– Боже, что же нам теперь делать?

Я понесла молоко и невеселые новости. Прохожих на бульваре было немного, толпы беженцев с востока схлынули. Да и рань стояла. Раннее летнее утро с капельками росы на траве под деревьями.

Дома, как ни странно, трагичнее всех восприняла новость тетя Ляля. Побледнела, закричала «не может быть», побежала к себе. Слушать радио. Сережа мрачно выругался:

– Допрыгались, черт бы их побрал!

Маме ничего не стали говорить, чтобы зря не тревожить.

Ляля вернулась через полчаса, бледная и усталая. И все прижималась к Татке. Прядь волос ей поправляла, воротничок на блузке; с надеждой смотрела на Сережу. Он поймал на себе в сотый раз ее робкий взгляд и сказал:

– Вот что, дорогие мои, давайте раньше времени не впадать в панику.

Тетя Ляля моргнула, как птица, и перевела дыхание.

А мне некогда было предаваться волнениям, у меня были свои заботы. Накормить маму и всех остальных, прибрать в комнатах, постирать. Завозилась дотемна, легла позже всех. Ночь прошла спокойно, под утро приснился сон.

Будто стою возле станции метро Распай, а мимо проходят, выстроившись в затылок, долгие вереницы людей. Они делают петляющие круги, медленно спускаются в метро по ступенькам вниз, исчезают в глубине. Но людей не становится меньше. Все новые партии прибывают с соседних улиц, и всех постепенно поглощает станция метро. Силюсь разобрать, о чем они говорят, жду вести, знака, но не могу уловить ни слова. Бубнят, бормочут, гул стоит над толпой. Изредка человечьи голоса прерываются автомобильными гудками. Недоумеваю: зачем машины? Машины не могут спуститься по ступенькам в метро и ехать потом в вагонах, как люди.

И еще я знаю: надо немедленно уходить отсюда. Не стоять, не смотреть, не вслушиваться, иначе меня вместе с ними со всеми засосет вниз, а этого никак нельзя допустить. И не могу сдвинуться с места.

Толпа движется быстрей, быстрей, люди уже не бегут – пролетают по воздуху, вытянувшись в длину. Страх охватывает меня, я подпрыгиваю вверх, лечу и… просыпаюсь. Слава тебе господи, это всего только сон!

Но стоило осознать пробуждение – новый страх охватил меня. Рука невольно потянулась к Сереже, нашарила его руку.

– А? Что? – отозвался он, немедленно проснувшись.

– Послушай, что это? – прошептала я.

Пригрезившиеся во сне голоса, невнятное бессмысленное бормотание, нелепые автомобильные гудки – весь набор жутких шершавых звуков наяву наполнял нашу темную зашторенную комнату, полз из углов.

Сережа вскочил с кровати, откинул светомаскировку. Черная штора упала, повиснув одним концом на гвозде. В комнату вошло утро, рассветный серенький полумрак. Я перевела дух. Напугавшие меня звуки шли, конечно же, с улицы, но в них не было ничего мистического. Обыкновенные человеческие голоса, обыкновенные автомобильные гудки.

– Иди сюда, – позвал Сережа.

Я поднялась с кровати, подошла к распахнутому настежь окну.

Внизу, прямо под нами, по Жан-Жорес, текла толпа. Она не имела ни начала, ни конца, – чудовищное человеческое месиво. Казалось, оно вылилось со всего Парижа в наш бульвар, заняло все его пространство и двигалось по направлению к югу из города вон.

Не было слышно отдельных голосов, не было криков. Но оттого, что людей было так много, такое множество ног ступало по мощеной дороге – шшах! шшах! – шум стоял неимоверный.

Вкрапленные в толпу, вместе с людьми двигались автомобили. Иногда, потеряв терпение из-за невозможности ехать быстрее, а только со скоростью пеших, то одна, то другая машина начинала истошно сигналить, но это не производило на идущих ни малейшего впечатления. Да и при желании толпа не могла расступиться, люди шли почти вплотную друг к другу. Бунтующие автомобили смирялись, продолжали покорно двигаться вместе с людским потоком, и, казалось, не моторы влекут их вперед, а человеческий напор с боков и сзади.

Глаза мои наполнились слезами, я прижала ладони к щекам. Сережа обхватил мои плечи.

– Французы уходят из Парижа!

– Да, – беззвучно отозвалась я.

И без него я поняла, что это такое. Я стояла и смотрела вниз, словно под гипнозом.

Быстро светлело летнее небо. Становились различимыми лица в толпе. Многие женщины толкали перед собой коляски с детьми. Обложенные пакетами и сумками дети спали, убаюканные однообразным шарканьем.

Кто налегке – тем было проще. Они, как муравьи в щели, проскальзывали в наиболее выгодные места, в крохотные просветы. Другие, напротив, шли, согнувшись под тяжестью мешков, тюков, рюкзаков. Кто-то впрягся в тележку, груженную чемоданами и домашним скарбом. А там еще и еще, их было много, догадливых людей с тележками. На одной заметила двух белобрысых ребятишек. Они с любопытством вертели белыми головками, страшно довольные путешествием в такую рань. Но в большинстве случаев дети шли пешком, за руку с родителями. Малыши беззаботные, старшие серьезные, деловитые.

В маминой комнате что-то звякнуло. Я схватила, не глядя, какую-то тряпку и поспешно вытерла лицо.

– Не видно, что я плакала? – спросила у Сережи.

Он с усилием оторвался от окна, глянул, покачал головой. Я побежала к маме.

Она смотрела испуганно, приподнялась на одном локте, а другой слабой рукой убирала со лба седые пряди, но они все равно падали на лицо.

– Наташа, что случилось?

Я взяла гребенку и зачесала ее непослушные, коротко остриженные волосы.

– Ничего не случилось, мама. Ты спи, спи спокойно. Постарайся еще поспать.

– Но я же слышу, там шум.

С лестницы и впрямь доносился топот многочисленных ног, треск спускаемой по ступенькам детской коляски, голоса.

– Это соседи переезжают.

Мама откинулась на подушки.

– Нашли время для переезда.

Я стояла в надежде, что она снова уснет. Она и вправду уснула. Действие морфия было на исходе, но еще не кончилось, да и в комнате с окнами во двор было не так шумно, если не считать колготни на лестнице. Но там уже все заканчивалось. Кто-то пробежал легко, потом прямо над нами хлопнула дверь, и прошли уже спокойно.

Я скользнула в коридор и открыла входную дверь. Соседей сверху застала на нашей площадке. Увидев меня, они остановились. На женщине было совершенно неуместное нарядное шелковое платье с яркими цветами; ее муж, седоватый, подтянутый, зачем-то надел праздничный костюм, повязал галстук. В руках у него был небольшой чемодан.

– Вы уходите? – безнадежно спросила я.

Они виновато улыбнулись одними губами, одинаковыми улыбками.

– Да, мадам, уходим.

– Останьтесь! – чуть не плача, заклинала я их, сама не зная зачем.

– Нет, – отозвалась соседка, – мы как все. Все уходят, и мы уходим. Прощайте, Натали.

Кивнули и стали спускаться. Они даже не догадались спросить, собираемся ли уходить мы. Само собой разумелось, что они, французы, уходят, а мы, русские, остаемся.

Я вернулась к Сереже. Внизу по бульвару продолжала течь толпа. Момента, когда в нее влились наши соседи, я не заметила, хоть и искала в этой круговерти знакомые лица. Многие шли, угрюмо опустив головы, не замечая, что творится кругом. Их невозможно было опознать. А мне все чудилось, еще немного, еще миг – и появится Мари-Роз со своим корсиканцем Рене, со своей зеленоглазой дочкой. Я окликну их, позову, вырву из этого кошмара. Разве можно идти вот так, неизвестно куда, неизвестно зачем, бросать на произвол судьбы дом, привычные вещи, все, связанное с этими родными вещами?

Я искала глазами Дениз, плакавшую когда-то в нашем лагере от страха перед одиночеством. Она и теперь одинока в плотной, нескончаемой толпе. Мелькнуло в памяти красивое лицо Алисы Дювалье. Но за нее можно было не беспокоиться, у них был прекрасный автомобиль. И связи, и положение.

Даже Сюзанну из мастерской вспомнила. Без злорадства, без горечи. Увидела – позвала бы. Хотя вряд ли она захотела бы принять мою помощь. Да и никто уже не мог помочь этим людям. Их предали – они сделали единственно возможное. Они разом поднялись и пошли вон из родного города. Что это было? Подвиг нации? Паника? Или отвращение народа к обманувшему их правительству?

Я с таким усердием всматривалась в лица идущих – закружилась голова. Комната поехала вбок, в обратную сторону, я вцепилась в подоконник, чтобы не упасть. Я уже поняла, что узнать кого-либо в этой каше не удастся, как бы я ни старалась. Да они могли пройти и по другим улицам, не только бульвар Жан-Жорес уводил на юг. Я закрыла окно.

– Никогда не представлял, что в Париже столько народу, – задумчиво сказал Сережа.

Эта мысль и мне пришла в голову, но я не успела высказать ее. Она затерялась среди множества одновременно приходящих и не застревающих в памяти мыслей. Одинаково глупых. Глупо же говорить – в Париже много народу. Конечно, много, раз город такой большой.

Хотя нет, вру. Одна мысль все же была умная. С самого начала, как только мы все это увидели, мы, не сговариваясь, поняли одно. Мы на улицу в эту толпу не пойдем, и всеобщее бегство нас не поглотит. И не оттого, что мы с нетерпеньем ждали немцев. Для нас их неминуемый приход был таким же кошмаром, как и для тех, уходящих. Просто в соседней комнате умирала мама. Мы обязаны были обуздать страх, успокоиться и жить, словно в мире ничего не происходит, словно грядущее ничем не грозит.

Мы закрыли окно, но уйти от него не смогли и продолжали смотреть. А бульвар пропускал и пропускал через себя парижан. Мужчин, женщин, детей. На тачке провезли древнего старца с белой бородой, в мешковатом костюме. Сидеть ему было неудобно, тряско, приходилось поднимать острые колени к самому подбородку и придерживать их костистыми кистями рук. Возле тележки со стариком ковыляла старушка. И много их было в толпе, чистеньких ухоженных парижских старушек.

Сережа потянул меня от окна. Я уткнулась ему в грудь и снова расплакалась.

– Что ты, что ты, – ласкал он меня.

И так привычно было вдыхать чуть слышный мужской его запах, покоиться в сильных руках.

– Французов жалко! – заходилась я все горше и горше.

– Что ж сделаешь, – отвечал он, – что ж сделаешь? – отстранил меня, неловко вытер ладонью мое мокрое лицо, принес стакан воды, – тихо, тихо, – приговаривал ласково, – нам нельзя распускаться. Мы должны держаться, знаешь как!

Я кивала, пила, захлебываясь.

– Все! – уговаривала я себя. – Все. Все, – тряхнула головой, – уже все.

Мы занялись привычными делами. Я застелила постель, сварила кофе. И еще заглянула в банку и отметила, как мало его осталось. Потом мы завтракали и говорили привычные слова. Но взгляды наши невольно обращались к окнам, мы делали над собой усилие, чтобы не ринуться к ним снова. Накрытый в коридоре подушкой, чтобы не беспокоить маму, задребезжал телефон. Тетя Ляля звала к себе. Немедленно!

Я спустилась и пошла по двору в обход нашего раскинувшего два крыла дома, ослепительно белого под солнцем. Все окна были закрыты, двор опустел, но из сознания выпало – почему так. Не отдавая себе отчета, что в доме уже никого нет, я обогнула его и выбежала в пассаж с платанами. Здесь, как и во дворе, не было ни единой души. Я поднялась к тетке.

Она сидела на полу среди разбросанных вещей, растрепанная, в ночной сорочке. Валялось белье, платья, кое-что из посуды и совершенно неуместный мраморный слоник.

– Наташа, Наташа, – кричала торопящимся, срывающимся голосом моя всегда спокойная, уравновешенная тетка, – собирайтесь! Надо уходить! Уходить немедленно!

– Куда?

Она бросила сворачивать в комок шерстяное платье с длинными рукавами, уставилась на меня.

– Ты что, не соображаешь? Город открыт! Немцы вот-вот войдут! Они начнут убивать! Они изнасилуют Тату!

Чем больше она заводилась, тем спокойнее становилась я. Глянула на обреченную Тату. Дикий страх метался в ее глазах, она смотрела на мать в полном отчаянии.

– Ляля, – втолковывала я, – скажи ты мне на милость, для чего нужно немцам с места в карьер насиловать твою Тату? Ты что, думаешь, они только за этим сюда идут?

– Не понимает! – всплеснула руками тетка. – Она ничего не понимает! Блаженная, ты выгляни в окно!

Я опустилась рядом с ней на пол, сжала ее трясущиеся руки.

– Наплевать мне на немцев! Я о них даже не думаю. Послушай меня. Хорошо, мы пойдем. А бабушка? А мама? Или ты хочешь везти их на тачке, как я сейчас видела одного старика? Где ты тачку возьмешь? Ты пойми, французы у себя дома, в своей стране, их в любом городе примут. А мы? Кому мы в этой толчее, в этой неразберихе нужны?

Она ничего не хотела слышать.

– Мы должны уходить, мы должны уходить! – шарила она кругом себя.

Хватала то одно, то другое, совала в чемодан, вынимала обратно, искала глазами нужное, не находила… Я помчалась за Сережей.

– Иди, вразуми этих сумасшедших! Что хочешь, делай! Накричи, побей, заставь выпить стакан валерьянки!

Он не велел идти за ним, отправился, а через полчаса привел обеих. Тетя Ляля успокоилась, смотрела смущенно и виновато. От нее и вправду пахло валерьянкой. Татка облегченно вздыхала. Я зажала Сережу в коридоре:

– Как тебе это удалось?

Он хмыкнул:

– Встряхнул маленько.

Потом мы сидели возле мамы и рассказывали про исход французов из Парижа. Мама попросила ее поднять.

– Я хочу посмотреть.

Мы набросили на нее халат и, поддерживая с двух сторон, повели в соседнюю комнату с окном на улицу. Каждую косточку ее я чувствовала через бумазею.

А поток на улице не иссякал. Казалось, людей стало больше, плотнее стала толпа. Какая-то женщина под нашими окнами все оборачивалась, оборачивалась, видно, уже потеряла кого-то. Так она и пропала из глаз, закрутило в водовороте, унесло. Чуть позже мужчина с рюкзаком пронес на руках девочку в красном платье. Девочка плакала, некрасиво открывая рот.

Несколько человек вели велосипеды. Были и мотоциклисты. Но им все время приходилось кренить машины, двигаться, касаясь земли одной ногой. Я обратила внимание, как пристально мама всматривается в лица проходящих людей. Неужели, как я, искала знакомых?

– Похоже, – вдруг тихо сказала она.

Мы не поняли. А тетя Ляля запротестовала и потребовала, чтобы мы отвели маму обратно и уложили. Утомившись от недолгого стояния, мама немного полежала с закрытыми глазами, потом глянула на нас:

– Мы тоже так шли… В двадцатом году. Через Новороссийск. Ты помнишь, Наташа? Хотя нет, ты не можешь помнить, ты была совсем маленькая.

Взгляд ее стал отрешенным, невидящим. Мы ждали, но она молчала. Ляля махнула рукой, чтобы мы уходили. Татка и Сережа послушались, а я замешкалась возле двери. Мама не могла меня видеть. Она повернула голову к сестре. Неловко, слабой рукой притянула Лялю к себе, схватила ее за рукав.

– Помоги мне, Лялечка, – выдохнула она чуть слышно, – я так устала. Я не хочу больше ни бежать, ни прятаться. Сколько можно!.. Помоги. Сделай, чтобы я уснула и не проснулась. У тебя же есть…

– Нет!!! – зажмурилась, затрясла головой тетка. – Нет! Нет! – и все махала мне, махала, чтобы я уходила прочь, прочь.

А я не могла. Ноги одеревенели, платье прилипло к спине. Мама не унималась:

– Это же так просто. Я развяжу вам руки. Лялечка, родная моя, маленькая, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу.

Ляля уткнулась головой в подушку, не глядя, нежно касалась маминых волос дрожащими пальцами. Через целую вечность, как мне показалось, оторвалась от подушки и приподняла сестру, просунув руки под ее плечи.

– Грешница! Как ты можешь? Язык же повернулся!

– Жаль, – прошептала мама, – я думала, ты поймешь.

У меня не стало сил ни смотреть на них, ни слышать все это. Всем телом надавила на дверь и чуть не выпала на Татку, стоявшую почему-то в коридоре.

– Ты чего? – испугалась она.

– Ай, да ничего! Зацепилась за этот проклятый половичок! Выбросить его надо, к черту, к черту!

Весь оставшийся день мы метались от окон к мелким, незначительным делам. Мама уснула. Ляля то уходила к себе, то возвращалась и каждый раз не могла вспомнить, зачем пришла. Терла лоб, приговаривала:

– Зачем же я пришла? Зачем-то же я шла сюда.

Перед заходом солнца толпа за окнами поредела. Машины понеслись уже на полном ходу. Быстрым шагом прошла небольшая группа людей… И все.

Мы вышли с Таткой на улицу. Она была совершенно пуста. И жуткая, непривычная тишина. Мертвый город.

– Представляешь, – оглядывалась по сторонам Татка, – во всем Париже одни мы. Вот ужас!

Я не успела ответить. Взгляд упал на лавочку мадам Ренот. Двери ее были гостеприимно распахнуты. Все остальные магазины закрыты, окна намертво задраены, а у нее открыто. Не сговариваясь, мы побежали через дорогу. Внутри лавочки, как ни в чем не бывало, делала вечернюю уборку мадам Ренот.

– Вы не ушли, вы здесь? – бросились мы к ней.

Она спокойно смотрела на нас.

– Как же я могла уйти? Мне нельзя. В квартале наверняка есть мамы с маленькими детьми, не оставлять же их без молока. Как можно!

В первый раз за весь этот кошмарный день стало легче. Значит, не все ушли, значит, мы не одни. Мадам Ренот вышла из-за прилавка.

– А вы – молодцы, не поддались панике. И правильно. Немцы – не немцы, а жизнь должна идти своим чередом. И приходите завтра. Молоко будет.

– Правда? – обрадовалась Татка.

– Без сомнений. Я уже позвонила поставщику. Только вот мы не знаем, сколько везти. Мало – не хватит на всех, много – останется и прокиснет. Тоже нехорошо.

Она проводила нас на улицу. Уходя, мы несколько раз оглядывались и смотрели, как она спокойно стоит возле дверей, одна одинешенька на всем широченном, когда-то таком шумном бульваре.

Еще один сюрприз ожидал нас возле дома. Нос к носу мы столкнулись с нашей консьержкой. Она радостно бросилась к нам.

– Девочки, дорогие мои, вы не ушли? Как хорошо! Лифт не работает, а я уже выбилась из сил бегать по этажам, проверять, у всех ли заперты квартиры. Вы подумайте! В трех подъездах пять незапертых квартир!

Она попросила нас обойти оставшиеся два подъезда и крикнуть сверху, если обнаружится непорядок. Мир перевернулся. Даже консьержка допустила посторонних к такому важному и ответственному делу. Мы с Таткой отправились наверх, но на втором этаже она вдруг сказала:

– Что мы, как дурочки, будем бегать вдвоем. Иди дальше одна, а я проверю в следующем подъезде.

Я отправилась одна. Останавливалась поочередно возле каждой квартиры, звонила, потом прикладывала ухо к двери и чутко прислушивалась. Никто не отзывался, не слышалось никаких шагов. Тогда я легонько толкала дверь: вдруг не заперта?

Чем выше я поднималась, тем больше робела. Жизнь из дома ушла, меня обступили призраки.

Нечаянно зацепила рукой за плохо закрепленную железную завитушку под перилами. Раздался унылый вибрирующий звук. Даммм! Я вздрогнула. Нет, это был не страх, мое состояние, это было нечто несхожее с человеческим состоянием вообще. Казалось, еще немного, и брошенные вещи выйдут из-под контроля, лестница встанет дыбом, ощерится ступенями, перила начнут извиваться, как змеи. А тут еще закатный свет стал быстро гаснуть. От стен, окрашенных темно-голубым, потянуло холодом. «Неужели так во всем Париже?» – подумала я.

На всех этажах двери оказались крепко запертыми, на мои звонки никто не отозвался. Я облегченно вздохнула и стала спускаться. На втором этаже меня остановил еле слышный звук, будто скреблись где-то. Я застыла на месте. И тут, когда расшатанные нервы готовы были окончательно сдать, из-под двери раздалось жалкое, просительное и такое родное:

– Мяу-у!

– Киска, милая! – чуть не плача, закричала я, – где ты там?

За дверью мягко толкнулось: видно, кошка почуяла меня, стала ходить кругами, тереться.

– Подожди, маленькая, я сейчас, я не уйду! – свесившись в пролет, я крикнула, – мадам Дорваль, мадам Дорваль! Идите скорее сюда! Здесь кошка!

Она сразу отозвалась, монстры отступили. Консьержка попросила зажигать спички (включать свет в подъезде было нельзя), нашла нужный ключ и отворила дверь. Серая кошечка, грациозно выгибая спинку, вышла к нам. Я взяла ее на руки. Консьержка заперла дверь, подергала, проверяя, и мы стали спускаться.

– И что я теперь должна с тобой делать? – спрашивала мадам Дорваль у кошки, – у меня есть свой кот, а ты мне зачем? О, великий Боже, за что ты наслал на нас такое наказание?

О том, что хозяева могли сами позаботиться о животном и хотя бы выпустить во двор, ни она, ни я не подумали, будто хозяев этих уже не существовало в природе.

Во дворе, где нас с нетерпением ждала Татка, консьержка взяла у меня кошку. Огладила, прижала к полной груди, стала благодарить за услугу. Она отправилась было к себе, но внезапно остановилась.

– Ах, девочки, я совсем забыла! Сегодня ночью будут взрывать заводы Рено. Будет лучше, если ваша семья спустится в бомбоубежище.

Час от часу не легче. Казалось бы, на сегодня хватит. Мы побежали домой, взявшись за руки, как в детстве. Уже возле подъезда, где, как выяснилось, из-за грудного младенца осталась кроме нас еще одна семья, Татка остановилась:

– Скажи, – задохнулась она от бега, – это я такая дура или тебе тоже было страшно на этажах?

– Ой, как страшно! – призналась я, – я так пожалела, что ты ушла.

Дома устроили семейный совет. Решили ни в какое убежище не ходить. Не тащить же туда маму и бабушку! Постановили ночевать у нас. Хоть это и рядом, но, может, никто эти заводы взрывать не будет. Все ушли, некому их взрывать.

Татка неожиданно пришла в неистовое возбуждение. Отпускала шуточки, припомнила тете Ляле утреннее помрачение и как та собиралась взять на счастье мраморного слоника. Тетя Ляля с тревогой поглядывала на дочь.

– Тата, прекрати, это у тебя нервное. У тебя истерика.

Татка игриво подхватила Сережу под руку, и они отправились за вещами, за бабушкой. А меня Ляля остановила возле порога. Она хотела что-то сказать. Я быстро приложила ладонь к ее губам.

– Не надо. Молчи. То был дурной сон. Мы спокойны. Да?

Что было дурным сном: ее ли попытка бежать из Парижа, мамина ли страшная просьба – мы не стали выяснять. Ляля обняла меня и мелко, куда придется, несколько раз поцеловала.

До поздней ночи хлопотали, стелили и перестилали постели. То Татке не нравилось ее место ногами в дверь, то Ляле казалось, что бабушке будет слишком жестко. Мы решили лечь на полу в одной комнате. Взлетим на воздух, так все вместе.

Я разогрела ужин. Но есть никто не стал. Поковырялись в тарелках и улеглись.

Лежала с открытыми глазами. С улицы не доносилось ни звука. Не спала до рассвета, ждала взрывов и глохла от тишины. Так никто эти заводы и не стал взрывать.

Утром мы с Таткой благополучно сходили за молоком, поговорили с мадам Ренот, узнали, что в округе все же осталось несколько семей. На обратном пути я спохватилась:

– У нас же нет ни крошки хлеба!

Отправила Татку домой, а сама свернула на соседнюю улицу в сумасшедшей надежде отыскать хоть одну сумасшедшую булочную. Да только все было закрыто. Я шла и шла. Показался полицейский участок. В нескольких метрах от него находилась кондитерская. Я уже почти приблизилась к участку.

Возле тротуара стояла незнакомого вида машина, у двери – часовой с винтовкой. Прямо над его головой лениво полоскался красный флаг с черной свастикой на белом фоне. Я повернулась и со всех ног помчалась обратно.

Немцы вошли ночью в Париж и расположились в нем по-хозяйски.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache