Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)

3

Приятные хлопоты. – Первые огорчения. – Офелия. – Ревнивец. Снова отель. – Ищу работу

Мы поселились на Порт Сен Клу неподалеку от наших, только по другую сторону от Бианкура, уже в Париже. Наша маленькая квартирка была очаровательна. Комната, кухня, в кухне газ и еще отдельная ванная. Через два дня после свадьбы муж укатил в дальнюю поездку, жена осталась одна вить гнездо.

Накануне мы расставили подаренную тетей Лялей мебель. Остатки былой роскоши. Оставшись одна, я продолжала возиться, перетирать безделушки, расставлять книги, стелить скатерки, салфетки, штопать старенькое бабушкино покрывало, так и путешествующее со мной с Вилла Сомейе. Из свадебной фаты, подумала-подумала, сделала роскошную занавеску. Бабушка пришла смотреть, как я устроилась, и была этим страшно шокирована.

Денег на благоустройство Боря оставил в избытке. Я бегала по окрестным лавкам и магазинам, покупала кастрюльки, мельницу для кофе и чудесный в голубых цветочках кофейник. Тарелки, чашки, ложки-вилки тоже купила.

Я была счастлива и горда. Как же – замужняя дама! Только продавцы в лавках никак не хотели замечать обручального кольца на пальце замужней дамы и величали по-прежнему – мадмуазель.

Боря остался доволен рвением молодой жены. С аппетитом ел приготовленную по кулинарной книге стряпню. А я диву давалась: откуда что берется? Недавно, месяц назад, волновалась: ах, ах, ничего не умею! А тут тебе разносолы, все вымыто, вычищено, все блестит.

Месяц проходит – стираю, стряпаю. Другой проходит – стряпаю, стираю. Третий на исходе. И это все?

– Боренька, – сказала я суженому через полгода, – а не пойти ли мне куда-нибудь поработать?

– Глупости, – ответил он, – жена должна сидеть дома. Я что, недостаточно зарабатываю?

Нет, зарабатывал он неплохо. Но сколько можно сидеть сиднем даже в самой разуютной на свете квартире!

Девочек моих он, честно говоря, разогнал. На первых порах они приходили в гости, приносили маленькие подарки на новоселье, я угощала их чаем с пирогами. Мы привычно болтали про свое, а Боря сидел надутый, снисходительный и ленивый, как задремавший кот.

Девочки уходили, торопливо одевались в прихожей, переговаривались шепотом. Недопитый чай остывал на столе. А я, чувствуя почему-то непонятную вину, ходила как побитая собака.

– И чего шляются? – ворчал Боря, ни к кому не обращаясь.

Дольше всех не забывали меня Кузнечик и Маша. Потом и они пропали. Ходить на Монпарнас я не могла, все вечера я должна была отдавать усталому мужу. А он и впрямь уставал. Я жалела его, развлекала, как могла, рассказывала всякие смешные истории. Он слушал и не слушал или перебивал совершенно не относящимися к сути дела вопросами.

– Тебе не кажется, что этот абажур висит криво?

Лез на стол поправлять абажур, а у меня слова замирали на губах, язык переставал ворочаться.

Новости из внешнего мира доносились редко. Стороной узнала: Нина ждет ребенка, Фатима замуж еще не вышла, отец по-прежнему не разрешает. Маша бросила Монпарнас и затесалась в какую-то политическую организацию. С уходом Маши кружок «Радость» распался.

К маме ходила не часто, к тетке и вовсе не шла. Обижаться на тетю Лялю давно перестала, но она задарила нас выше всякой меры излишками мебели, и непонятно было, как и чем отплатить за щедрость. В прежние времена такое и в голову бы не пришло: подарила – спасибо. Меняться, что ли, я стала?

После полудня уже совершенно нечего было делать. А Боря все баловал меня и нежил и придумывал ласковые имена. Как обещал до свадьбы пылинки сдувать, так и сдувал. А как пугался, если случалось мне приболеть! Требовал, чтобы я немедленно легла в кровать, укутывал до подбородка, заваривал чай с малиной, разворачивал от бумажек конфеты и чуть ли не в рот совал. Бежал к телефону звонить в гараж напарнику, а когда тот пытался узнать, почему Боря спрашивает разрешения пропустить день, испуганно шептал:

– Наташа заболела!

Я смеялась:

– Боря, да ведь это самый обыкновенный насморк, а ты возишься, как с малым дитем.

– Ты и есть дите. Куколка моя, лапушка моя.

С грустью думала: «Да какая же я куколка!»

Однажды предложила:

– Давай заведем ребенка.

Несколько дней он обдумывал важную проблему, наконец, объявил:

– Я посоветовался с доктором, он считает, что тебе рано становиться мамой. Мы вернемся к этому вопросу через два года.

Спорить я не осмелилась. Боря сказал – отрезано.

Мы были красивой парой. Это даже мама признавала. Приятно было идти с ним по улице. К его широкому шагу я скоро приноровилась. Лестно было находиться рядом с таким взрослым, видным, умудренным жизненным опытом мужчиной.

И работяга он был самоотверженный. Разве не он избавил меня от унизительной беготни по клиенткам! Разве не он дотошно рассчитал наш бюджет, и нам хватало не только на еду. Мы и впрок умудрялись откладывать, и в маленьких удовольствиях себе не отказывали, и к концу первого года были прилично одеты.

Огорчала его откровенная нелюбовь к книгам, ко всему, как он говорил, шибко заумному. Если я начинала читать стихи – зевал. Над привычкой вести дневник откровенно издевался. Я запрятала тетради в комод под белье и доставала, когда он уезжал надолго. По его убеждению, в этой жизни следовало делать только то, что полезно. Вот научиться бегло читать по-французски – это полезно. Тут он со мной полностью согласился. Сразу, как я обратила внимание на отсутствие беглости в его чтении, он взял за правило читать вслух, но не хорошие книги, как я предлагала, а газету. После ужина располагался под абажуром, разворачивал Пари-мач и читал от корки до корки. Я в это время должна была все бросить и внимательно слушать описания футбольных состязаний.

Через некоторое время я завела старую песню, но на несколько иной мотив:

– А что, если я пойду куда-нибудь учиться, Боря? Смотри, у меня нет никакого ремесла, а мало ли что…

– Что – мало ли что?

– Ну… вдруг ты окажешься без работы.

– Кто? Я?

– Но я же ничего не умею делать! Это ужасно!

– Я зарабатываю на нас двоих вполне достаточно! – рубил он перед моим носом ладонью воздух, – я купил тебе два новых платья и туфли. И еще куплю! Я разодену тебя, как куклу! А в воскресенье пойдем в кино.

Я смотрела на его твердый подбородок с ямкой посредине, на решительно сжатый рот и часто-часто моргала, когда он совсем уж близко подносил широкую ладонь. В такие минуты я боялась его и чувствовала себя нашалившей девочкой.

Со временем я все же научилась проводить с пользой свободные часы. В моей библиотеке оказалось несколько книг с пьесами. И вот, закончив уборку или стирку, разделавшись со стряпней, я доставала Чехова или Островского и начинала разыгрывать спектакли. Сама с собой. Для души. Выбирала подходящую роль, обдумывала. Все по правилам, как учили когда-то Дружинин и мама. Я сделала массу открытий. Я только теперь, повзрослев, научилась проникать в глубину страстей. И как же мне было жаль ушедшего времени! Когда был мамин театр, я этого не понимала.

Сыграла всего Чехова, сыграла несчастную бесприданницу, стала робко поглядывать на темно-синий том с золотым тиснением. Гамлет! Но страшно было. Потом подумала: а кого бояться? Никто не увидит, некому освистать, если что. Я же для себя одной. Офелию.

Это была несыгранная наша с мамой роль. Она не успела, а на Монпарнасе на Шекспира силенок не хватило. И вот теперь, в полном отрешении от мира, после выбитых половиков и надраенных кастрюлек, я стала думать о безумной Офелии.

Чтобы сыграть, надо было найти причину ее безумия. Смерть отца? О, это горе, это слезы, это отчаяние, пропасть между нею и Гамлетом. Есть, от чего убиваться. Но сходить с ума?

И потом. В безумии она меньше всего говорит об отце. Все о возлюбленном, о женихе. И в чем смысл ее бреда? «Говорят, у совы отец был хлебник». Что это?

Порылась в примечаниях, кратко написано: намек на христианскую легенду. Я подумала и позвонила бабушке.

Бабушка долго не могла уразуметь, чего я добиваюсь, жаловалась на ослабевшую память. Так и представлялось, как она бережно держит трубку, жует губами, никак не может сообразить. Вдруг она оживилась:

– А, погоди, постой, знаю. Это про девушку, дочь пекаря. Она побоялась, и не дала хлеба Иисусу Христу. За это превратилась в сову. А зачем тебе, Наточка? Ты бы в гости приехала как-нибудь. Что-то вы все меня забыли. И Мариночка тоже.

Я пообещала бабушке непременно приехать, передала привет Пете, и Татке, и тете Ляле, почмокала в трубку, изображая воздушные поцелуи, и бросилась опять к Шекспиру. Я стала быстро-быстро листать страницы.

И все сошлось! Она испугалась, и предала. Ее заставили отречься от Гамлета – отреклась. Гамлет спросил: «Где твой отец?» Она же знала, где он. За стеной, выслеживает, шпионит. Она ответила: «Дома».

Я поняла их диалог с Гамлетом в сцене с театральным представлением. На словах – одно, пустячный разговор и сплошные любезности, а на самом деле? Как он жалит, как жалит ее! Она же все понимает. Она предчувствует наказание, и сходит с ума. Именно в тот момент. А Полоний? Полоний – последняя точка.

Разобравшись во всем, я начала безумствовать. Убрала все лишнее со стола, сдвинула его к чертовой матери в угол, стульями обозначила площадку – начали!

О, моя Офелия! Вот он кладет голову ей на колени – ожог, блаженство! Но кругом глаза. Так и шарят, так и выискивают. Все нельзя. Каждое слово, каждый жест под контролем. Я кожей чувствовала, как переливается в нее притворное гамлетово сумасшествие. Не пожалел девочку…

Тело стало гибким. Как застоявшаяся лошадь, я сорвалась с узды. Голос крепнул, Офелия вошла в меня и изнутри моего тела говорила с окружавшими нас привидениями.

Боря застал меня в самый разгар. Принесла нелегкая раньше времени! Он застыл на пороге, поводя головой вслед каждому моему проходу.

Дура, мне бы рассмеяться, обратить все в шутку! Я пошла на него с розмаринами, рутой и мятой. С букетом. Свихнувшаяся.

Бедняга, он никогда не читал Шекспира. Он затряс меня, схватил за плечи, стал щупать лоб.

– Балда! – разозлилась я. – Это Гамлет!

– Какой Гамлет? – запрокидывал он мою голову, чтобы заглянуть в горло.

Я вырвалась. Стало пусто, тяжесть навалилась, словно меня избили. Я сказала обычным голосом:

– Помоги переставить стол.

Мы поставили стол на место, я прилегла. Заломил висок. Он сел рядом, стал растирать мне руки.

– Ну, мать, ты меня напугала!

Я сказала чуть не плача:

– Отпусти меня в театральную школу!

Вот тогда он понял. Дошло до него, какие такие игры разыгрываются в его доме. А мне настала пора узнать, что в Борином представлении артистка и проститутка – одно и то же.

Две недели он вбивал в мою голову эту дикую мысль. Я устала сопротивляться, доказывать, приводить в пример маму. Как автомат, я стала соглашаться со всей этой белибердой, лишь бы не слышать занудный голос, мне, мне, объясняющий, что такое театр и искусство! Я дала честное слово, никогда больше, ни при каких обстоятельствах не заикаться о театральной школе. Я даже пьесы от греха подальше отнесла маме. Вот тебе и Офелия, вот тебе и нимфа.

Мой незадачливый дебют еще долго мучил его. Он с опаской поглядывал в сторону жены – вдруг выкинет какую штуку! И стал с тех пор называть меня «коробка с сюрпризами». Но я не знала, какие сюрпризы таятся в нем.

Началось с мелочи, с пустяка. Шли в кино и встретили давнего Петиного приятеля Володю де Ламотта. Я познакомила его с мужем, стали вспоминать общих друзей, увлеклись. А Борис Валерьянович смотрел в сторону, прищурясь. Я потянула Борю за рукав к нам поближе и увидела мрачное, насупленное лицо, желваки, гуляющие на скулах. Заторопилась, распрощалась с Володей, нацелилась идти дальше, но меня развернули и повели за локоть, домой.

– Почему мы идем домой? Мы же хотели в кино.

Он не отвечал, шагал в грозной сосредоточенности. Я не поспевала, то и дело подворачивала каблук.

Он почти втащил меня на третий этаж, в квартиру. Ни слова не говоря, рванул и располосовал праздничное зеленое платье, как шелудивого котенка швырнул на кровать. Кое-как запахнувшись в лохмотья, я отползла к стене. Начался форменный допрос:

– Кто этот щенок?

– Какой щенок? – со слезами, на срыве, вскричала я и тесней прижалась к стене.

– Тот, с которым ты была столь любезна на улице!

– Боря, помилуй, я этого мальчика знаю с детства, когда нам всем было по двенадцать лет! Это Петин приятель!

Так с размаху мы въехали в новые отношения. Грозная тень Валентины Валерьяновны выросла за спиной: «Мы тебя предупреждали!»

Он ревновал. Он ревновал к знакомым, к подругам, к прохожим, к Пете, к маме, к отчиму. Это что! Он ревновал к вещам! Он по очереди переколотил мои любимые вазочки. Зеленое платье разодрал на мне; серое в вишенках прожег сигаретой. Нарочно поднес сигарету и прожег. Он залил чернилами том Некрасова, оберегаемый с детства.

Все страшнее, все круче заворачивалась пружина скандалов. Я плакала, оправдывалась, хотя оправдываться было не в чем. Пугаясь моих слез, он рвал на себе волосы, кидался на колени, колотил себя в грудь лапищей и проклинал свой дикий характер. Мне становилось его жалко. Я прощала. Он ходил за мной по пятам, виноватый, с молящим детским взором. Через неделю-другую все начиналось сначала. Наконец он явился домой, потрясая револьвером, и заявил, что сейчас застрелит меня.

Странно, но я успокоилась. Стало все безразлично и даже смешно. Я сказала безо всякого наигрыша:

– Погоди, не стреляй, я лягу и приму эффектную позу.

Легла. Не знаю, насколько это было эффектно, но позу какую-то приняла. Откинула правую руку, левую приложила к сердцу, рожу скорчила подобающую случаю. Убивай! Я была уверена – он не выстрелит.

Не выстрелил. Револьвер полетел в сторону. Боря уткнулся в мои колени в слезах и раскаянии.

Мы в сто первый раз помирились, но с тех пор уже не замирало сладостно мое сердце, когда он обнимал меня после работы, ступив на порог. И, в довершение всего, я совершенно перестала его бояться.

Осенью я серьезно заболела. Нервы сдали: много ходила по холоду, по слякоти, лишь бы не сидеть в одиночестве дома. Схватила бронхит. У Бори в это время были постоянные разъезды, ухаживать за мной было некому. Из опасения, как бы бронхит не перешел в воспаление легких, мама перевезла меня к себе, и вдвоем с тетей Лялей они поставили меня на ноги. Длилась вся эта канитель две недели, а когда я собралась домой, выяснилось: моей чудной, ухоженной квартиры не существует больше. Боря отказался от нее, продал мебель и снял комнату в отеле возле метро Распай.

Увидала новое жилье – защемило сердце. Такое оно было неуютное, кривобокое.

– Зачем ты это сделал? – спросила я, стоя на пороге и не решаясь войти.

Он забегал, загрозил кулаками.

– Я потому… Я потому это сделал, чтобы прекратить интриги!

– Какие интриги, Боря, кто против тебя интригует?

– Все! Твоя мать! Твоя тетка! Они ненавидят меня! Они спят и видят, когда ты уйдешь от меня! Я не слепой! Я вижу! Но ты запомни! Ты – моя жена! Я никому не позволю совать нос в наши отношения!

Глупый. Да разве я могла признаться маме и рассказать правду про нашу жизнь? Чтобы услышать в ответ: «А мы тебя предупреждали!»?

Он все бегал вокруг меня, все грозился. Я попросила его посторониться и вошла. В комнате было что-то вроде ниши, где стоял таз для умывания и отгороженная грязной цветастой ширмой газовая плита.

Я приблизилась к кровати и положила ладони на холодные перильца. На них были знакомые медные шишечки. На окне застиранная занавеска, на полу затоптанный коврик. Шкаф с кривым зеркалом. Все, как положено по штату в недорогом парижском отеле. Я отогнула перину. Клопы тоже были.

– В этом отеле живут мои друзья, – заявил Боря, – теперь нам не будет скучно, и ты перестанешь жаловаться, что к нам никто не ходит.

Борины друзья явились знакомиться со мной в первый же вечер. Звали их Авдеев и Марков. Марков постарше, с жирным угреватым лицом, засаленными прямыми волосами. Едва Боря представил его, он принялся рассказывать скабрезные анекдоты и первый хохотать над ними.

Авдеев был молчаливым удлиненным субъектом. Он был весь в длину. Длинные руки, длинное туловище, длинное лицо, длинный, расплющенный на конце нос. Даже голова у него была вытянута и заострена на макушке. Не понравились мне Борины друзья, но делать нечего, пришлось греть принесенный из ресторана ужин, выслушивать скабрезности Маркова. Поздно вечером, проводив гостей, я спросила Борю:

– Что тебя с ними связывает?

Он важно ответил:

– Как же, мы знакомы еще по Болгарии, а теперь работаем вместе. Кстати, с Марковым будь поласковей, он у нас заведует в гараже.

И никакой тебе ревности.

Дни полетели один за другим, без радости, без любви. Она кончилась, сменившись чувством жалости и снисходительности. Раскаяния, рано выскочила-де замуж, не было. Уйти? Такой мысли тоже не было. Он-то меня любил! Взять и просто так уйти – это было бы предательством. Да и не теряла я надежды со временем усмирить Борю. Я стала молчаливой, скрытной и очень хитрой.

В отеле жили две девушки, две сестры из обрусевших немок. Лора и Грета. Обе работали в услужении у богатых соотечественников, хотя Лоре только-только исполнилось шестнадцать лет. Авдеев и Марков повадились приглашать на наши вечера этих немочек. Белокурая, розово-молочная Лора большей частью помалкивала, а черненькая и бойкая Грета весело хохотала над остротами Маркова.

Раз Грета задержалась у хозяев, Лору одну пригласили коротать вечерок и пить принесенный Марковым кальвадос. Как всегда, передо мной стояла едва пригубленная рюмка. У меня на всю жизнь было отвращение к спиртному. Боря тоже пил мало и из приличия, чтобы не портить компанию. Зато маленькой Лоре Авдеев подливал и подливал. Да так напористо, так ловко. Мы оглянуться не успели – она была уже тепленькая. Я не выдержала, вызвала Борю в коридор.

– Послушай, это же некрасиво.

– Что? – удивился он.

– Он же спаивает этого несчастного ребенка!

– Глупости, – отмахнулся Боря. – Ну, переспит он с ней – великое дело. Не он, так другой. А ты лучше не вмешивайся.

Сидели мы в тот раз не у себя, а в Авдеевских хоромах, в комнате напротив, наискосок. Злая, ушла я выбросить мусор, а когда вернулась, мужчин не было, но поперек кровати лежала ничего не соображающая Лора. Я выглянула в коридор. Никого. Заглянула к нам – тоже никого. Они ушли к Маркову допивать последнюю бутылку и ждать, когда я угомонюсь.

Я метнулась обратно, набросилась на Лору и стала приводить ее в чувство. Тщетно. Она мычала, не открывая глаз. Я отхлестала ее по упругим щекам. Никакого впечатления. Тогда пришлось схватить ее поперек туловища и волочь в нашу комнату. Ноги Лоры безвольно ехали по полу. Одна туфля соскочила и осталась посреди коридора. Но я благополучно довезла ее, взгромоздила на кровать, сбегала, подобрала туфлю, быстро разделась и легла рядом. Воображаю, как еще больше вытянулась физиономия Авдеева, когда он вернулся, а впавшей в беспамятство девочки не нашел.

От Маркова Боря вернулся поздно и был несказанно удивлен, обнаружив на своем месте спящую Лору. Я тоже сделала вид, будто крепко сплю. Затевать скандал среди ночи он не стал, потоптался и ушел ночевать к Маркову.

Наутро, бледная, с больной головой, Лора ушла. Она так и не поняла, а что, собственно, произошло. Вскоре сестры съехали, и мы потеряли их из виду.

Вечером со всей определенностью я заявила Борису Валерьяновичу:

– Не желаю больше участвовать в сомнительных вечеринках и видеть эту гнусную парочку – Маркова и Авдеева.

– Странно, – пожал он плечами и прошелся по комнате, – нет, это, в самом деле, странно. Вполне приличные ребята.

– Мне не нравятся твои вполне приличные ребята, и, дорогой мой, на сей раз будет по-моему.

– Положим, по-твоему никогда не будет.

– Отчего же?

– Оттого, что хозяин в доме я.

Я решила не лезть на рожон.

– Прекрасно, ты – хозяин, я – хозяйка. Вот и прислушайся к моему мнению.

Он стал внимательно меня разглядывать, даже голову наклонил к плечу. Что-то в моем облике ему не понравилось, а что – не мог разобрать. Глаза его были холодные, словно не человек смотрел.

– Так вот, запомни. Хозяин все-таки я. Я зарабатываю на жизнь. Я обеспечиваю тебя всем. А ты…

– О-ля-ля! – перебила я и почувствовала, как мои глаза тоже наливаются нечеловеческим холодом. – Куском хлеба решил попрекнуть! Нет уж. С меня хватит отчима.

Он понял, что сморозил глупость, стал оправдываться: не так поняла, не то совершенно хотел сказать. Я не слушала. Я прикидывала в уме, где можно в разгар сезона найти работу.

На другой день, только он уехал, кинулась в бега. Промоталась без толку несколько часов, еле успела вернуться вовремя и приготовить ужин.

Еще день поисков. Нигде. Ничего. А талия стала тоньше. Я решила ни за что не притрагиваться к купленной на его деньги еде. В те дни он возвращался поздно.

– Ты поела?

– Поела.

И ел один, ничего не подозревая. Я подавала ему жаркое, смотрела, как красиво, как аккуратно он ест, и думала: «Еще день таких мучений, и я возненавижу его!»

Не выдержала, заняла несколько франков у мамы. Денег мама дала, но встревожилась:

– Ты скверно выглядишь, дочура. Ты здорова?

Я заверила, что у меня все в полном порядке.

Я обзвонила всех девочек, и они тоже взялись искать для меня работу. Обзванивали, расспрашивали своих знакомых.

Работу нашла Маша. Через приемных родителей, а те еще через кого-то узнали, что мадам виконтессе дю Плесси, живущей в районе Микельанж Отей, срочно требуется приходящая femme de menage[18]18
  Домработница. (франц.).


[Закрыть].