Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

4

Странная виконтесса. – Учусь шить шляпы. – Салон Татьяны Яковлевой

Вспоминая сварливых клиенток и опыт прислуживания великосветским дамам в лице незабвенной Нонны Аркадьевны, ехала я в район Микельанж Отей не без трепета.

Квартира оказалась на первом этаже, консьержка – тигр. Значит, жди горничную в белой наколке. Я позвонила.

Никаких горничных. Виконтесса собственноручно открыла дверь. Я сочла это за доброе предзнаменование. Меня провели в гостиную, где царил совершеннейший беспорядок. Окинула взглядом обстановку. Узкая длинная комната, без роскоши, без излишеств. Обыкновенный дом средней руки. Виконтесса предложила сесть, мы стали договариваться.

В этой высокой светловолосой тридцатилетней женщине поразило с первого взгляда не властное с правильными чертами лицо, поразили руки. Такой красоты я никогда не видела, разве что у мраморных античных богинь.

Мы вели обычный между нанимателем и работницей разговор, но меня все время отвлекали эти руки. Не аристократические, нет. Совершенные. Не вялые, не расслабленные, не жеманные, а сильные, энергичные и прекрасные.

Вдруг по квартире распространился запах убежавшего молока. Виконтесса встрепенулась, досадливо сморщилась, и на чистейшем русском языке крикнула в глубину комнат:

– Няня Стефа, что мне, тыщу раз повторять? Опять у тебя молоко убежало!

– Ой! – пискнула я и прижала ладони к груди.

– Вы – русская? – удивленно уставилась на меня виконтесса.

Так мадам дю Плесси обернулась Татьяной Алексеевной Яковлевой.[19]19
  Т. А. Яковлева (1906–1980) – к ней обращено известное стихотворение В. Маяковского «Письмо к Татьяне Яковлевой».


[Закрыть] Она была женой настоящего французского виконта, симпатичнейшего человека, без великосветской дури и чванства.

Я совершенно успокоилась, расслабилась, а Татьяна Алексеевна спросила напрямик:

– Скажите правду, Наташа, что заставляет вас идти в прислуги. На профессиональную femme de menage вы совершенно не похожи.

Я не стала вдаваться в подробности. Сказала, что нет ремесла, что ничего не умею делать, а деньги на жизнь позарез нужны.

– Добро, – не сводила она с меня внимательного взгляда, – будете стараться, будет и постоянная работа.

Вот что я от нее узнала.

Татьяна Алексеевна открыла на дому небольшую шляпную мастерскую. Взяла помощницу. Но та или заболела, или собиралась отказаться от места, словом, держала хозяйку в неведении. Нянька Татьяниной трехлетней дочери не поспевала за всем. Тогда, замотавшись между мастерской, маленьким ребенком и домом, Татьяна решила нанять femme de menage, и мне выпала эта счастливая карта.

Татьяна принесла из кухни по чашке горячего чаю, мы разговорились.

– Мне эти шляпы, если хорошенько вникнуть, не нужны. Муж зарабатывает прилично, на жизнь хватает, особой роскоши нам не нужно. Но, видите ли, Наташа, в чем дело. Я по природе очень независимая женщина. Я за полное равноправие в семье, хоть муж мой и лучший из мужчин, улавливаете эту мысль?

Я энергично закивала. Еще бы! Почему-то бурное мое согласие вызвало у нее мимолетную улыбку. Она продолжала:

– Французы слишком благоразумные люди. Все размерено, все учтено. Я – не благоразумная. Да и скука смертная – контролировать каждый сантим, отчитываться. Это вообще не в моем характере.

Она гордо прищурила на меня светло-карие глаза. Потом я узнала, что она близорука, но очки не носит, чтобы не портить внешность. Забота о внешности занимала в ее жизни довольно много места.

– Вот так, – рассказывала она мне, как хорошей знакомой, – и родилась идея устроить мастерскую. Как на грех помощница моя захандрила, няня Стефа не справляется, девку свою я совсем забросила, в квартире сплошной бедлам. Сами видите. А если совсем уж откровенно, не люблю я эти уборки, тряпки. Не люблю и не умею, – она с любопытством и недоверием глянула на меня, – а вы умеете?

Я предложила незамедлительно провести эксперимент.

Видно, результат бурной деятельности новоявленной femme de menage произвел благоприятное впечатление, и мы расстались с Татьяной до завтра, вполне довольные друг другом.

В сумерках я примчалась домой с полной корзиной продуктов и застала разгневанного супруга. Как на крыльях, летала от стола к плите, а на всю его буркотню небрежно кинула:

– Не успела, прости, весь день была на работе.

Ого, что тут поднялось!

– Работаешь? Где? Зачем? Я запретил!

Целую неделю он бушевал, требуя, чтобы я назвала место работы.

– Мне не нужен твой заработок! – носился он вокруг меня, – я все равно узнаю, где ты работаешь, и потребую увольнения. Во Франции есть закон: если муж не хочет, чтобы жена работала, ее не имеют права держать! – стучал он кулаком по столу.

– Ты мне ответишь или нет, что это за таинственная работа? – ходил он за мной по пятам во время уборки.

Я отмалчивалась.

А на таинственной работе тем временем происходили странные вещи. Помощница Татьяны так и не вернулась, заказы сыпались, хозяйка задыхалась, не поспевая в срок. И вот прекрасно поставленным голосом она начинала орать на весь дом, а няня Стефа роняла на кухне нож.

– Наташа! Ната-ша! Бросайте к чертовой матери веники и тряпки! Живо, живо сюда!

Я немедленно появлялась на пороге небольшой комнаты, где находилась мастерская.

– Подойдите! – топала раздраженно Татьяна, – смотрите. Вот я наколола поля к тулье. Вы умеете держать в руках иголку? Прекрасно. Точно таким же стежком пришейте вот тут, вот так. Потом я покажу, как вшить подкладку. Это очень просто.

Я волновалась, кусала губы, но выполняла требуемое. Старалась ужасно. Потом снова бралась за веник. Через пять минут история повторялась.

– Наташа, вы что, оглохли? – она была очень нетерпелива и в выражениях не стеснялась, – я вам русским языком говорю – бросайте уборку! Шейте. Здесь и здесь… О, бестолковая! Стоп! Смотрите. Иголку нужно держать крепко, но не надо целиться. Это не ружье. Сделала наколку, потом стежок. Теперь булавку сними. Вот… Вот… Смелей!

И так каждый день. Через неделю она заявила:

– У вас хорошие, ловкие руки, я вас в два счета научу шить шляпы, а уборщицу найдем другую, это не проблема. Поступайте ко мне в ученицы.

Я сидела перед ней с опущенной головой. Она разгневалась.

– В чем дело? То ныла: у меня нет ремесла, у меня нет ремесла… Я предлагаю хорошее дело, а она кочевряжится. Вы что, всю жизнь собираетесь махать веником?

Я не выдержала и разревелась.

– Ыыыыы! – передразнила меня Татьяна и с досадой отвернулась к окну, – терпеть не могу, когда бабы распускают нюни.

Придвинулась ко мне вместе со стулом, достала откуда-то носовой платок. Крепко зажав мой нос, заставила сморкаться.

– Еще! Хватит ныть! Выкладывайте свою историю с географией.

Пришлось рассказывать.

– Вы? Замужем? – Татьяна от неожиданности уронила платок. – Да как же это вас угораздило? Сколько вам лет?

– Се-семнадцать, – вытирала я слезы руками, передником и вновь поданным носовым платком.

Татьяна слушала с горящими глазами и часто перебивала:

– Да он – турок, этот ваш благоверный!

– Нет, почему же, самый настоящий русский, – заступилась я за Борю.

Татьяна зашлась хохотом:

– Вот именно, именно – русский! – колыхалось ее большое крепкое тело, – эдаких-то крепостников ни революции, ни эмиграции не исправят. – Она приставила к моей груди отманикюренный палец, – а вы наставьте ему рога! – убрала палец, отвела взгляд, – судя по всему, вы не способны. Вы из породы молчаливо страдающих. Ну и страдайте, черт с вами.

Я промолчала. Она задумалась, стала серьезной. Переложила зачем-то с места на место фетровый колпак, выбила кончиками ногтей дробь по краю стола. Посмотрела на меня, вздохнула.

– Хоть у меня и не благотворительное заведение, в ученицы я вас возьму. Платить буду как за уборку. Научитесь шить – прибавлю.

– Но… – замялась я.

– Что? – вскинула атласную бровь Татьяна и стала какая-то отчужденная.

– Во Франции ведь за учебу не полагается платить. Как я смогу брать деньги ни за что?

– То во Франции, а то у меня, – отрезала, и пропала отчужденность.

Неужели она подумала, что я чем-то недовольна?

Я стала учиться шить. Учила она хорошо, хотя не всегда все шло гладко. У нее норов был – не приведи господи. Не раз хватала она сшитое мною, трясла возле опущенного моего носа и кричала:

– Вы думаете, это шляпа? Это ночной горшок!

Красивыми белыми руками одним махом отрывала поля от тульи и швыряла обрывки в меня. Я очень боялась Татьяниных приступов ярости. Я научилась шить очень быстро.

Спустя некоторое время все заботы по мастерской лежали на мне. Татьяна платила не скупясь. Сама она возилась с клиентками, бегала за покупками, ходила смотреть новинки в большие дома мод. У нее был тонкий художественный вкус и умение «придать линию». Это никак не удавалось мне.

– Я не понимаю, Наташа, почему не получается? Вы чувствительная, артистическая натура, а ковыряетесь, простите, как Матрена. Это же так просто! Смотрите, я практически ничего не делаю.

Поворачивала к себе болванку с готовой шляпой, одним пальцем пригибала лицевую сторону полей вниз, боковую приподнимала. Даже в тупой, без лица, болванке явственно проступала кокетливая женская головка.

Ох, случалось мне на нее и обижаться, и плакала не раз украдкой, но на всю жизнь я сохранила благодарность к этой женщине. Татьяна Алексеевна вложила в руки мои долгожданное ремесло.

Постепенно я узнавала подробности Татьяниной жизни. За шитьем она любила поболтать. В нашей комнатенке с окном на север было сумрачно, мы и днем работали при электричестве. Тени исчезали, белизна Татьяниных рук светилась мраморно, особенно если они замирали в поиске «линии» над какой-нибудь темного бархата замысловатой моделью.

До замужества она жила в обыкновенной эмигрантской семье, но не с родителями (мать ее умерла), а с теткой Александрой Дмитриевной, оперной певицей. Отец Татьяны уехал в Америку, а брат его, замечательный художник Яковлев, жил в Париже.

– Думаете, Наташа, у меня была сладкая молодость? Если хотите знать, я даже для почтовых открыток одно время снималась. Сейчас покажу!

Воткнув иголку в головку шляпы, уходила и возвращалась с пачкой открыток, изображавших ее, молоденькую, в подкрашенных анилином голубых и розовых хитонах, с тщательно уложенными прическами, томным взором и букетами лилий или хризантем, прижатых к груди.

– Гадость какая, правда? – передавала она мне одну за другой открытки.

– Почему? – возмущенно протестовала я, – по-моему, очень красиво.

Она с сомнением смотрела на меня.

– Вкус у вас, Наташа… Во! – стучала наперстком по макушке болванки, – не смейте обижаться! Лучше сходите лишний раз на выставку или в Лувр. Вы никогда не бываете на выставках? За каким чертом вы живете тогда в Париже!

Собрала открытки, задумалась.

– Н-да, грандиозные планы строились когда-то. Музы… искусство… Осталось вот это на память да шляпы.

Не знаю, когда и у кого Татьяна научилась шить шляпы. Скорее всего, она была талантливой самоучкой. Где-то что-то подглядела, до всего остального дошла своим умом. И стала модельером. Но у нее иногда не хватало терпения на выделку, на то, что она называла ковырянием.

В сокровенные закоулки души Татьяна никого не пускала, до конца ее не знал никто. Кому-то она нравилась, кому-то не очень. Были у нее и завистники. Про нее разносили по Парижу пикантные сплетни. Татьяне было безразлично, что про нее говорят. Жила, как хотела, поступала, как считала нужным.

В Париже она по любви вышла замуж за Бертрана дю Плесси и уехала с ним в Варшаву, где он работал секретарем во французском посольстве. От титула, от высокомерного «дю» отмахивалась, считая приставку к фамилии грамматическим недоразумением, и не любила, когда ее называли «мадам ля виконтесс».

Бертрану дю Плесси тоже было не жарко не холодно от титула. Французы вообще, как мне кажется, легко распрощались с дворянскими привилегиями. У них не принято было носиться с высокородным происхождением, не то, что у нас, у русских. Уж на что бабушка, человек широких и либеральных взглядов, сама дворянка лишь во втором колене, и та, когда я выходила замуж за Борю, не смогла удержаться от комментария: «Тверские… фамилия старинная, знатная… Это хорошо».

В Варшаве у Татьяны родилась дочь Франсин, а по-русски – Фроська, Фросенька. Вместе с новорожденной появилась в доме и польская няня Стефа, добрейшее малограмотное существо, влюбленная в Фросеньку, как в собственное дитя, замечательная стряпуха к тому же. Няня Стефа обязалась ходить за девочкой до пяти лет и отправилась с ней в Париж, когда польский период в работе Бертрана дю Плесси завершился.

Богобоязненная католичка Стефа обожала покладистого и тихого хозяина и недолюбливала хозяйку. Она не одобряла вечно толпившихся в гостиной Татьяниных поклонников, великанов, как на подбор.

Поклонники приходили на «вечера», занимали много места, выпивали много чаю и коктейлей, вели нескончаемые разговоры.

Татьяна флиртовала со всеми по очереди, исподтишка наблюдала, как по ней страдают, и зорко приглядывала за Бертраном, чтобы он не слишком увлекался женами ее гренадеров.

Среди постоянного круга семейства дю Плесси были русские, но большинство всеже французы. Жены были одновременно и приятельницами, и клиентками – делали Татьяне рекламу.

Татьяна дю Плесси выпала из эмигрантских сфер, наполовину офранцузилась. Из русских в ее окружении остались князь Печерский, злоязычный, холеный, и добрейшая его сестра Ирина. Затем некто длинный, со странной фамилией Сом, некий Микки с лохматыми усиками, в пенсне, в вечном смокинге, с такими длинными ногами, что они не помещались под столом. Да, и еще тетка Александра Дмитриевна, Сандра, как все ее называли. Дядю-художника я никогда не видела, он в те годы путешествовал в дебрях экваториальной Африки с французской экспедицией.

Приходили в эту далеко не роскошную гостиную, в эту совершенно нелепую квартиру с темными коридорчиками, с темной, без окон, кухней и смежными, узкими комнатами, французские архитекторы, журналисты, медики, художники. Приходили отвести душу в бесконечных разговорах на любую тему. Об архитектуре, о новейших достижениях в медицине, о скульптуре. Звучали неведомые имена, непонятные названия направлений в живописи. Говорили и о политике, но как-то иначе, чем у нас дома. У нас эта тема звучала лишь применительно к возможности или невозможности вернуться в Россию. Здесь больше теоретизировали, лезли в дебри дипломатии, экономики, выясняли причины революционных катаклизмов.

Одно время говорили о поездке Эдуарда Эррио в Советский Союз. Повторяли на все лады восторженные отзывы бывшего премьера о новой России, естественном, по его мнению, союзнике Франции. Микки и князь Печерский с пеной у рта уверяли, что в России половина населения пухнет с голоду. Французские их оппоненты склонны были все же доверять глазам Эррио (он всего неделю назад побывал в загадочной стране), нежели эмоциям озлобленных эмигрантов.

– Вы – потерпевшая сторона, – мягко уговаривал Микки архитектор Анри Дювалье, – поэтому не стоит дождаться от вас беспристрастного суждения. Гнев и обида – плохие судьи. Чтобы выяснить правду, необходимо внимательно выслушать мнение нейтральной стороны. Эррио…

– Эррио, Эррио… – перебивал Микки, – много он понимает, ваш Эррио, в русских делах! Большевики подкрасили фасад, залепили уши восторженными аплодисментами и громкими ура в честь его распрекрасной Франции. Это они умеют. А что там творится на деле, Эррио увидеть не мог, этого ему не показали.

– Он не захотел увидеть, – многозначительно вставлял князь Печерский, ласкательно проводил пальцами по высокому белому лбу и устремлял на Дювалье прозрачные глаза.

Микки сердито подбирал длинные и неловкие, как у молодого дога, ноги, поправлял пенсне, брал из вазы ароматный бисквит и откусывал, смешно шевеля усиками. Дювалье примирительно улыбался.

Я любила слушать рассказы мсье Анри Дювалье об архитектуре Парижа, специально бегала смотреть по его указке самые знаменитые здания и научилась отличать ампир от барокко. У Дювалье была симпатичная и чисто французская манера говорить, мягко отдавая собеседнику взгляд, чуть наклонясь к нему и поддевая веками воздух. И то, что он уважительно отзывался о новой России, нравилось больше, чем бездоказательные уверения Микки, будто там все плохо.

Я часто бывала на Татьяниных вечерах. Она звала «изображать хозяйскую дочку». Я должна была разливать чай, а уж сама Татьяна разносила чашки гостям. В этих приглашениях не было ничего унизительного. Татьяна считала полезным для меня послушать разговоры умных людей.

Возле меня обычно усаживалась Алиса Дювалье, гладко причесанная, с огромными черными, словно не было радужки, а только один зрачок, глазами, коротким вздернутым носиком и хитро загнутыми вверх уголками ярко накрашенного рта. Специально для нее Татьяна мастерила драпированные шапочки, наподобие чалмы, из пламенно горящих шелков – поддерживала стиль восточной женщины, хоть Алиса была чистокровной француженкой. Даже собственному мужу Татьяна позволяла ухаживать за нею, говоря:

– Алиса вне подозрений!

Подсаживалась ко мне и Ирина Печерская, хорошая русская девушка, кареглазая, с золотистым пушком на висках, от природы кудрявая. Если общий разговор оказывался неинтересным, мы переходили на русский язык. Тихо, чтобы никому не мешать, толковали о жизни, о начинающейся весне. Так, ни о чем и обо всем понемногу. До конца вечеров я никогда не засиживалась, незаметно исчезала и ехала домой. В тусклую, нежилую атмосферу отеля.

Боря выследил меня через два месяца. Он явился к Татьяне в разгар работы. Я обомлела, когда в передней раздался его гневный, напористый голос. Но Татьяна была не робкого десятка. Хватило одного движения бровью – с того и слетела спесь.

– Рада познакомиться с вами, – не давала она ему открыть рта, – премного наслышаны. Пойдемте поговорим. Вы, Наташа, заканчивайте и проходите в гостиную пить чай.

Белой рукой, царственным жестом, показала дорогу, пропустила. Робко, с покорно прижатыми ушами, он прошел бочком, а я осталась пришивать вкривь и вкось поля к шляпе.

Они вышли из гостиной минут через десять. Я не могла слышать, о чем они говорили, Татьянин голос доносился неясно из-за плотно прикрытой двери. Но последнюю фразу она вынесла в коридор:

– Вы убедились, в моем доме никаких сомнительных свиданий ваша жена устраивать не может. Это исключено. А лишний заработок вашей семье, я думаю, не повредит.

– Да-да, – согласно кивал он, – конечно, пожалуйста, я ничего не имею против. Я только хотел посмотреть. – Он заглянул в мастерскую, – я, Наташа, задержусь сегодня. Я – предупредить. Чтобы ты не волновалась.

Татьяна проводила его, он ушел. О намерении пить чай почему-то никто не вспомнил.

– Ну, униженные и оскорбленные, – как всегда, широко шагая, вошла в мастерскую Татьяна, – рыдать, волосы на себе рвать будем?

– Ничего я не буду рвать, – огрызнулась я.

– Вот и славно, – выбила ногтями дробь на краю стола Татьяна, – о-о, порода! – покачала она головой со значением.

Я подумала, на нее произвела впечатление Борина породистость, да и высокие мужчины ей всегда нравились, но дело оказалось в другом.

– Порода – пес! – выпалила Татьяна, – все, все они одной породы. Уж на что мы, бабы, стервы, но эти…

Я бросила удивленный взгляд:

– Ну, почему стервы?

– Стервы, стервы, – отмахнулась Татьяна, – я тоже стерва. О, какая стерва! Но с удовольствием, – она кокетливо взбила короткие волосы и сразу стала серьезной, – Наташа, если нужно будет помочь… Словом, вы все прекрасно поняли… Слушайте, что вы там нашили? Распарывайте к чертям собачьим!

Мы больше не говорили о Боре. Татьяна вообще считала себя не вправе вмешиваться в чужие дела и требовала того же по отношению к себе. У них с Бертраном дю Плесси жизнь была построена по принципу «не ущемляй права и свободу другого». Результат был неплохой. Они никогда не ссорились, славно жили, хотя были совершенно не схожи. Но это, по Татьяниному убеждению, являлось главным достоинством их семьи. И она, темная шатенка, шла в парикмахерскую перекрашиваться в блондинку, чтобы уже ни в чем не походить на черного мужа. Однажды, лаская Фросеньку, стала размышлять вслух:

– Скучно ей одной, бедной. Пора бы завести второго ребенка. Только не от Бертрана. А то, что это – будут совершенно одинаковые дети. Неинтересно.

Татьяна часто чертыхалась, а няню Стефу это приводило в праведный гнев.

– Уста человеческие не должны извергать хулу! – поднимала она указующий перст к небу, – Господь создал человека по образу и подобию своему…

Татьяна фыркала:

– Мог бы придумать что и пооригинальней!

В дни, когда Татьяна никуда не бегала, ничего не изобретала, а сидела в мастерской и занималась самым нудным на свете делом – кропотливым шитьем, к нам приходила Франсин. Сначала она просовывала в дверную щель кудрявую головку и хитро смотрела круглыми и блестящими, как спелая вишня, глазами. Татьяна делала вид, будто ничего не замечает, потом подмигивала, и Фросенька, теперь уже с полным правом, распахивала дверь и бросалась в объятия матери.

Ей шел четвертый год. Славная она была, и ужасная фантазерка. Из окна ее комнаты видно было слуховое окно соседнего дома. По Фросиному убеждению, там жил «мусью на крылышках» с длинной серой бородой, с маленькими глазками и длинным носом. Довольно страхолюдный тип.

– Вот будешь шалить, – говорила Франсин провинившемуся, мне ли, самой Татьяне ли, – прилетит мусью на крылышках, цап за les cheveux[20]20
  Волосы. (франц.).


[Закрыть] и утащит!

Она была милым, покладистым ребенком и говорила на смешной смеси трех языков – русского, французского и польского.

Однажды Франсин заболела. Все по очереди бегали ее навещать, и вот она мне пожаловалась:

– Что это они, Наташа, все звонят и звонят!

Я не поняла, о чем она, но как раз в передней раздался звонок, Фросенька сморщилась, прижала ладошки к замотанным ушам.

– Вот, опять.

Это позвонила очередная клиентка. Когда Татьяна освободилась, я передала просьбу Франсин. Татьяна хлопнула себя по лбу:

– Несчастный ребенок! У девки воспаление среднего уха, а этот идиотский звонок гремит, как вечевой колокол. Тыщу раз говорила – его надо сменить!

Мы вынесли в прихожую стул, и Татьяна полезла отвинчивать крышку звонка. Та не отвинчивалась. Стоя внизу, я посоветовала натолкать туда ваты. Татьяна стала по клочкам запихивать принесенную вату, заглядывать сбоку, а меня гонять наружу давать пробные звонки.

– Громко! Громко! – кричала она еще громче, – Черт, даст мне кто-нибудь в этом доме отвертку или нет?

Няня Стефа заглядывала в прихожую, открещивалась от черта, но отвертку не давала.

– Током стукнет.

– Током, током, – ворчала Татьяна, решительно забивая вату в чашку, – делать больше этому току нечего – меня стукать!

На почве Фросиной болезни произошел у Татьяны великий раскол с князем Печерским. Явился он звать ее на какой-то бал-карнавал. Татьяна отказалась, мол, дочь больна.

– Подумаешь, больна! С нею Стефа останется.

Татьяна рассвирепела и велела князю больше на глаза ей не показываться. Потом все же простила. Печерский стал снова появляться на вечерах, но особой симпатии к нему уже не было.