Текст книги "Возвращение в эмиграцию. Книга первая (СИ)"

Автор книги: Ариадна Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

7

Корсика

На лето Татьяна, как всегда, собиралась закрыть мастерскую и ехать на юг. В прошлом году с отдыхом у меня ничего не получилось, а тут я решила куда-нибудь укатить. «Белые медведи» собирались на Корсику. Я подумала и поехала договариваться.

– На какое время ты хочешь ехать?

– На все лето, до сентября.

Но когда произвели расчет за дорогу туда и обратно, за пребывание в лагере, оказалось, что денег не хватает. Коля Земсков посоветовал:

– Ты уплати сейчас за дорогу и частично за лагерь, а остальное потом, на месте.

На том и порешили. Выдали расписку, велели не опаздывать на поезд. Он уходил с Лионского вокзала в десять часов. И еще вослед кричали ребята:

– Наташа, не забудь, послезавтра у входа под большими часами!

Я вышла из конторы на улицу. День жаркий, народу много. С улицы де ла Помп я свернула на бульвар Гюго. Здесь ко мне прицепился лысоватый мужчина, прилично, даже изысканно одетый. Такие заигрывания на улицах были привычным делом, но мне всегда в досаду, а сегодня особенно. Я презрительно глянула на светящиеся залысины, ничего не ответила и гордо зашагала дальше. Он – за мной.

Внезапно в голову пришла дикая мысль. Что если остановиться и попросить у него денег взаймы? Вот так прямо и сказать: «Мсье, одолжите немного денег, мне для поездки на Корсику не хватает». Не даст ведь, зараза, ни за что не даст без маленькой услуги взамен. Я ускорила шаги, он отстал.

Я стала развивать преступные мысли дальше. Почему я, собственно, не могу украсть? Так просто. Достану из сумки рабочие ножницы, подойду хоть вон к той раззяве возле киоска и срежу соблазнительную сумку на ремне.

Не сделаю. А интересно знать, почему? Почему одни могут, а другие не могут? Не трусость же меня останавливает. И потом, если боязно резать сумку, можно побежать за лысым франтом, голова его еще мелькает в толпе. Совсем уж пустое дело.

Совершив такое прегрешение в мыслях, я вышла на площадь Звезды и села на скамейку. Возле ног копошились голуби, что-то находили, клевали среди плотно пригнанных булыжников, утробно разговаривали на голубином языке. Во все стороны от площади лучами разбегались широченные прямые бульвары. В центре, незыблемая, тяжко давила землю Триумфальная арка.

Ох, не пора ли мне к попу да не покаяться ли во грехах тяжких? Сказано в писании – мысленное прелюбодеяние – все равно, что содеянное. Искоса глянула я на пламенное солнце, и оно ослепило меня. Поплыли перед глазами багровые круги. Прозрев от минутной слепоты, я сказала голубям: «Вот так-то, братцы мои». Они не поняли. Важно прогуливались, надували грудки, вспархивали, улетали, на их место прилетали новые.

Ладно, нельзя грешить. Но помечтать-то можно! Вот встану, пройду десять шагов и найду кошелек с деньгами. Повертелась, определила сторону, где лежит на земле и ждет меня пухлый коричневый кошелек. Он слегка припорошен пылью, топтались по нему голуби, невнимательный прохожий наступил, не заметил, дальше пошел, оставив на новенькой коже полукруглый отпечаток каблука.

Мечтать я умела… Бог с ним, с сафьяновым кошельком! Никто никогда не терял его для меня на самом деле. Кошелек – это пустяки, это минутная слабость. Я книги целые сочиняла! Только они не были написаны, я читала их в собственной голове. Я могла прекратить это тайное чтение в любой момент, заняться реальными делами и переживаниями, но и продолжить, освободившись, тоже могла. Я думаю, если бы меня надолго поставили вниз головой, я бы и в этом положении умудрялась сочинять свои истории.

Мимо прошли люди, голуби вспорхнули. Я очнулась. Решила не утруждать себя праздным хождением в поисках придуманного кошелька, а спуститься в метро и поехать к Оленьке. Она снова лежала, но не дома, а у Татьяниной тетки Сандры. Навестив однажды подопечную, Александра Дмитриевна сочла необходимым вытащить ее из тесной квартиры от плаксивой бездеятельной матери и перевезти к себе.

Минут через десять я звонила у знакомой двери. Открыла Сандра, немолодая уже, но такая же осанистая и высокая, как Татьяна. Весело, как мне показалось, вскинула густую бровь, весело крикнула в комнаты:

– Оленька, к тебе гости пришли! – и повела к ней.

Она лежала неподвижно, еще более похудевшая и пожелтевшая, вдавленная в подушки. Услыхала мой голос, улыбнулась и протянула руку. Совсем детские пальчики.

Стараясь придать глазам веселое выражение, я стала рассказывать о своих грехах. Повесть о лысом ухажере (а я еще приукрасила ее остроумными ответами, не произнесенными на самом деле) развеселила Оленьку. Она стала смеяться тихим, как шелест сухой травы, смехом.

Хотелось уткнуться рядом в подушку и горько плакать над этой уходящей, невыполненной жизнью. Уже ясно было – выздоровление не наступит, а веселая бодрость Сандры всего лишь святая ложь живого и здорового человека. Живой и здоровый человек знает день, знает час, когда в доме поселяется смерть, но он обязан скрывать это знание от больного и наполовину умершего, чтобы тому не было страшно перед самым последним страхом.

Я не расплакалась. Напротив, стала еще веселее болтать о денежных затруднениях. Какими же они сразу стали мелкими и ничтожными! Оленька задумалась:

– Нет, ты обязательно должна поехать на Корсику. Ты должна хорошенько отдохнуть и развеяться… Ты бы мне писала, присылала красивые открытки. Чтобы на них были горы и море. Я очень люблю море. Когда я была маленькая, мы жили на острове, а кругом было море. Подожди, как это называется?

У меня перехватило дыхание от неожиданности. Неужели Оленька жила с нами на Антигоне?

– Антигона, – подсказала я.

– Ах, нет. Хильки, Холки…

– Халки, – назвала я соседствующий с Антигоной остров, – но ты про это никогда не рассказывала.

– Да к слову как-то не приходилось. А ты, что же, была на Антигоне?

Мы стали вспоминать наши острова и детство. Оленька даже порозовела. Вдруг перебила себя саму и хитро глянула.

– А хочешь, подскажу, где взять деньги? – она протянула руку, высвободила из-под блузки мой крестик на золотой цепочке, – ты крестик оставь, а цепочку заложи в ломбарде. Осенью заработаешь на шляпах и выкупишь обратно. Видишь, какая я практичная, а тебе в голову всякая чепуха лезла.

После этих слов она закрыла глаза. Устала. Я нагнулась, поцеловала ее. В ответ Оленька едва шевельнула губами, подняла и уронила руку, словно отпустила мои грехи. Я бросилась вон из комнаты, простилась с Сандрой. Она смотрела на меня вовсе не веселыми, а печальными, все ведающими глазами.

С деньгами я выкрутилась, как научила Оленька. Я собралась, а через день Саша погрузил вещи на такси, посадил нас с мамой, и мы поехали на вокзал, где возле четырехгранной, темной башни с белыми циферблатами на каждой стороне уже толпились наши ребята. Дождавшись всех, сквозь шумную толпу суетливых, взволнованных пассажиров, отправились на перрон. Солнце в тот день заливало город, всем было весело.

В вагон набилась шумная ватага. Смеялись, высовывались из окон, махали провожающим. Мама прыгала на месте, пыталась достать мою руку. Не достала, засмеялась и крикнула:

– Ты обещаешь не заплывать далеко? Обещаешь?

Поезд тронулся, и я отправилась в путешествие.

С Корсики я писала: «Милая Оленька, спасибо тебе! Ты надоумила, как раздобыть денег, и нисколько не жалко, даже если моя цепочка пропадет, – так здесь хорошо. Кругом оранжевые, розовые и красные скалы. В сочетании с синим морем – как будто на другой планете.

Уже вечер. Отдыхаю от солнца и пишу тебе. Мне очень тебя не хватает. Знаю, ты скажешь: «Ах, глупости, кругом столько хороших людей!» Да, наши «белые медведи» все очень добры и предупредительны, но подчас утомляет их буйное, чрезмерное веселье».

Я писала, будто она совершенно здорова. Корсика ошеломила, и я совершенно забыла про другой мир, далекий, затаившийся и совсем не страшный.

Я писала:

«Прости за сумбур, за чрезмерные восторги. Начну с самого начала и по порядку.

Пароход из Марселя привез нас в Аяччо, но осмотреть город в тот день мы не успели. Сразу погрузились на машины и поехали. Через полчаса были на месте. Поставили палатки, разместились и только под вечер получили возможность хорошенько осмотреться. Я бывала раньше на юге, но такой сдержанной, такой строгой красоты не видела никогда. Наши палатки, целый городок, стоят на покатой поляне у самого моря. Над морем – небо. Тоже синее. Пляж в десяти шагах от лагеря, и заканчивается он выдающимся в море скалистым мысом. На мысу, среди рыжих, невысоких скал расставлены темные сосны. Аяччо – рядом, можно ходить пешком, всего четыре километра.

Наша поляна идет на подъем, поросший кустарником. Кустарник этот называется «маки». А сам остров – одна большая гора. Она, словно вынырнув из моря, увенчана макушкой, называемой Монте-Чинто.

Настроение хорошее. Я спокойна и одинока. Пакита и Мадж не приехали, русских девушек почти нет, но я подружилась с Мари-Роз, я тебе про нее рассказывала. Мы с ней поселились в двухместной палатке, а больше никого и не надо.

По утрам выхожу на берег, ныряю вниз головой с разбега и уплываю далеко в море. Берег становится неразличимым: где там лагерь, где пустые поляны – все сливается. Зато высовываются, разворачиваются и становятся видны заслоненные на берегу более низкими вершинами горы.

Несчастная моя судьба! Даже в открытом море не обходится без приключений. Плыву себе однажды потихонечку, вдруг слышу шлепанье весел. Оглядываюсь – лодка. В лодке – рыбаки-корсиканцы. Подходят ко мне и начинают ругать, мол, если я решила кончать жизнь самоубийством, то могла бы выбрать более приличный способ, чем топиться в таком чистом и красивом море. Я барахтаюсь возле лодки и доказываю с пеной у рта, что вовсе не собираюсь топиться, а, наоборот, получаю от жизни полное удовольствие.

Их было трое. Один, пожилой, с проседью, говорит:

– Э-э, нет, мадмуазель, я не знаю, какое вы получаете удовольствие от подобных купаний, извольте лезть в лодку, и мы доставим вас на берег. Довольно и того, что мы насмерть перепугались, обнаружив вас в открытом море.

Двое других, молодые, жгуче-черные, переглянулись, наклонились через борт, ухватили меня за руки и выдернули из воды. В зыбкой лодке, хватаясь за их плечи, мокрая и злая, перебралась я на корму, а они повернули к берегу, переговариваясь между собой по-корсикански.

Говорили-говорили мирно, вдруг начали ругаться. Я навострила уши, но кроме певучих звуков не уловила ни одного знакомого слова. А лодка без управления повернула носом в другую сторону. Неожиданно все трое расхохотались, спохватились, выправили лодку и дружно пошли к берегу. Молодые сосредоточенно смотрели прямо перед собой, загребали, откидываясь назад при каждом захвате веслом, старший добродушно пояснил:

– Поспорили. Он говорит, – кивнул на гребца слева, – зря мы вытащили вас из воды, вы не девушка, а морская русалка, а русалок трогать нельзя – может случиться несчастье.

Я показала на свои ноги:

– Но у меня нет хвоста, какая же я русалка!

Старший принялся внимательно смотреть. Вдруг отвела им глаза, и все-таки хвост!

Сидевший справа бросил, не глядя на меня:

– Она не русалка, она из того сумасшедшего лагеря. Они всегда заплывают далеко.

Оленька, я узнала от них странную вещь. На Корсике все умеют плавать, могли бы при желании ставить мировые рекорды, но заплывать далеко и без надобности считается здесь делом ненужным и почти неприличным. Они сказали так: «Грех дразнить море». Вот любопытный народ! Интересно бы поближе узнать их быт и нравы.

Спасательная команда высадила меня на нашем пляже и сразу оттолкнулась идти обратно. Один из молодых сверкнул белыми зубами и крикнул:

– Эй, мадмуазель Русалка, в следующий четверг мы будем стряпать буйабес на том мысу. Приходите в гости!

Остальные весело закивали, подтвердили:

– Да, да, в следующий четверг – буйабес, это очень вкусно. Приходите в гости!

Пожилой погрозил пальцем:

– Никогда не заплывайте так далеко!

Я пошла по пляжу. Ребята видели мою высадку, встретили смешками:

– Что, выловили рыбаки рыбку!

– Выловили, черт бы их побрал! – плюхнулась я на песок.

Кто-то стал усердно выкладывать ракушки на мои протянутые руки, заигрывать, стараясь привлечь внимание. Лень было шевелиться, смотреть, кто. А ракушки сыпались и сыпались в мою раскрытую ладонь.

Заигрывают, Оленька, заигрывают. Весь лагерь колобродит любовью. Бедные мальчики обижаются на мое равнодушие. Но я-то тертый калач, меня на мускулы не возьмешь, хотя от общей компании особенно не отбиваюсь и даже на танцы бегаю. Недалеко от Аяччо, в пансионате для туристов, есть хорошая площадка. Играет музыка, собирается молодежь. Мы до полуночи вальсируем и танцуем танго. Иной раз думаю: чего ради строю из себя невинную девочку? Терять же нечего. И не могу иначе. Без любви не хочу, а полюбить не могу. Был один из соседнего лагеря. Три вечера мило плясали, вызвался провожать, за первым поворотом полез. Отхлестала по мордасам и дала деру. Вот и весь роман. Ай, расскажу лучше про Аяччо.

Городок средневековый, уютный, сонный. Узенькие улочки. Навесные балконы чуть не сходятся над головой. Корсиканцы приветливы, корсиканки красивы, большей частью одеты в черное, в постоянный траур. Вендетта!

Ходим в Аяччо за мелкими покупками, или в кафе, или на почту. Ходим по ухоженной, прекрасной дороге вдоль моря. На Корсике все дороги чудесные. Асфальт ровный, как простынка из-под утюга. Справа море, слева – горы. Когда возвращаешься в лагерь – наоборот. Море слева. Море везде. Даже воздух пахнет солью и сухими водорослями. Море в людях. Печать морских людей. Но поймать, разгадать их секрет никак не удается. Что мы знаем о них? Бешеные, темпераментные, пиф-паф и прятки в легендарных маки. За каждым поворотом разбойник с кинжалом, незабываемый Наполеон и великолепный Тино Росси[24]24
  Тино Росси (1906-1983) – великий певец и киноактер. Второй самый известный в мире корсиканец после Наполеона Бонапарта.


[Закрыть]. А в жизни?

Вот представь, ты входишь в лавочку что-нибудь купить. Дверь открыта, в проеме завеса из деревянных бус. Она колышется, бусинки постукивают одна об другую, пропуская тебя. В лавке тихо, никого нет.

– Бонжур, мсье!

Никакого ответа. Сонно жужжат мухи, можно выносить товар. Никто не пошевелится, никто не остановит.

– Кто-нибудь здесь есть?

Молчание. Ты теряешь терпение, но идти некуда. В другой лавке такая же картина. Наконец минут через десять появляется заспанный хозяин с красной отлежанной щекой и вежливо осведомляется:

– Вы что-то хотели?

Вот тебе и корсиканцы, вот тебе и вендетта. Все они прекрасно говорят по-французски. Все они называют себя корсиканцами в первую очередь, а уж потом французами. Но нас предупредили. Упаси бог намекнуть на их сходство с итальянцами! Смертельная обида, и дело может кончиться поножовщиной. Хотя, строго между нами, они все же больше походят на итальянцев, чем на французов. А любопытство мое к ним не что иное, как обыкновенная зависть. Завидую. Их морю, горам, чистой зелени, спокойствию, патриархальности. Угораздило же родиться русской! Вот и все про Корсику. Целую тебя. До встречи. Твоя Наташа».

Я жарилась под солнцем, кружилась в танцах и совершенно выпустила из виду будущий четверг. Но пролетела неделя – он наступил. В полдень возвращаюсь с пляжа и застаю потрясающую картину. У входа в нашу палатку стоит курчавый корсиканец и яростно требует от Мари-Роз, чтобы она немедленно позвала русалку. Мари-Роз испуганно таращит глаза на здоровенного парня.

Я сразу узнала одного из моих спасателей, и все разъяснилось. Смешной этот мальчик вдруг застеснялся, стал хлопать густыми ресницами, запутался в словах и без устали твердил про мое обещание прийти в гости на буйабес. Заливаясь от висков до шеи пунцовым, побеждающим даже вечный загар румянцем, он вдруг тихо попросил прийти также и Мари-Роз.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Рене, – ответил он. И умоляюще ей одной, – так вы придете?

«Кого здесь приглашают?» – весело подумала я и дала слово за себя и за нее.

Он ушел. Мы сели в палатке друг против друга и стали думать. Не идти было уже нельзя. Идти боязно. Кто их знает, этих корсиканцев, как они ведут себя с приезжими девушками! Это со своими женщинами они почтительны, но мы-то под категорию «своих» не попадаем.

– Что делать? – в сотый раз спрашивала я у Мари-Роз.

– Э! – зажглись озорные глазки. – Пойдем, сходим. И ничего плохого они с нами не сделают. Лагерь близко. А буйабес, говорят, вкусная штука. И потом, – бесенок так и прыгал в серединке ее зрачков, – мне этот рыбак понравился.

– Да ну, мальчишка! – отмахнулась я.

– А ты – старушка? – и сразу иным, деловитым тоном, – я надену синее платье в горошек.

И давай выбрасывать из чемодана платья, щеточки, гребенки. Мари-Роз готовилась к настоящему бою. Навела ресницы, требовательно и серьезно рассматривала каждый глаз в ручном маленьком зеркальце. Отыскала среди вещей коробку с румянами и двумя легкими движениями тронула пуховкой высокие скулы. Губы красить не стала, но припудрила носик.

Вскочила, сбросила халат и на сбитое, лоснящееся от загара тело опрокинула ворох синего в белый горошек пышного платья. Расправила, чтобы не измялась, юбку с оборками, села и принялась расчесывать тугие завитки. Тряхнула головой, и они в точно рассчитанном беспорядке упали на лоб, на ушки, на затылок.

– А ты почему не одеваешься?

Я засмеялась и сказала, что здесь не Париж, краситься ни к чему.

– Глупости! – возмутилась Мари-Роз и подсела ко мне с тушью для ресниц, – когда мужчины говорят комплименты, женщина должна быть уверена, что они не лицемерят.

– А они будут говорить комплименты? – спросила я.

– А как же! Пусть попробуют не говорить! Я переверну весь их паршивый буйабес!

В половине шестого вечера мы отправились в гости к романтическим рыбакам. Мы нашли их под соснами, в хлопотах у костра.

– Оле! – встретил нас пожилой рыбак, – гляньте, какие хорошенькие русалочки идут к нам в гости!

Мари-Роз незаметно щипнула меня: «Что я говорила? Комплимент». А я порадовалась за буйабес – он избежал опасности быть перевернутым. Мы стали знакомиться.

Рыба для буйабеса была уже почищена и нарезана ломтями. В глубокой корзине, среди неподвижных морских ежей, шевелились и вспучивались, влезая друг на друга, рассерженные крабы. Мари-Роз схватила одного поперек спинки и сразу бросила, – такие страшные у него были клешни.

Ни чистить овощи, ни присматривать за кипящим варевом нам не позволили, сказав, что стряпать буйабес – исконно мужская привилегия. Мы подчинились, сели на выброшенный из моря ствол давно умершего дерева, серого от соленой воды. А эти трое сидели напротив, ловко стучали ножами и болтали с нами.

К моему великому разочарованию, они оказались никакими не рыбаками, а обыкновенными коммерсантами. Пожилой, мсье Пьер, был отцом старшего из парней, Жозефа. Рене, круглый сирота, доводился ему племянником. У них было хорошо налаженное дело – торговля сукном и шерстяными тканями. На двух собственных автомобилях (к делу были привлечены еще двое племянников мсье Пьера) они разъезжали по всей Корсике, развозили образцы материй, брали заказы, делали оборот.

– Счастливые, – позавидовала я им, – путешествуете по всей Корсике.

– А вы присоединяйтесь к нам, – предложил Жозеф, – будем ездить вместе. И нам веселей, и вы Корсику посмотрите.

Мы с Мари-Роз несказанно обрадовались такому предложению. Она даже в ладоши захлопала. Я тоже не видела никакого смысла упускать возможность познакомиться с проявлениями знаменитого корсиканского темперамента. Теперь-то мы были совершенно спокойны. Наши новые знакомые оказались не дикарями какими-то, а вполне культурными людьми. В море ходили для собственного удовольствия, и рыбу ловили не на продажу, а для себя.

– И крабов сами ловили? – наивно спросила Мари-Роз.

Мсье Пьер густо захохотал:

– Нет, крабов и ежей мы купили на базаре в Аяччо.

Отворачиваясь от дыма, он стал опускать куски рыбы в бульон из овощей, крабов, креветок, морских ежей, лаврового листа, перца, зелени… Чего там только не было!

Солнце село. Поспел буйабес. Под соснами было постелено одеяло, поверх него белая скатерть. На нее легли крупные ломти ноздреватого хлеба, острый сыр, помидоры. Из сетки достали бутылки с белым вином. У костра священнодействовал мсье Пьер, подавал дымящиеся миски Жозефу, тот приносил нам.

Жаркое пламя костра озаряло красные стволы сосен, буйабес обжигал нёбо. Мы заливали пожар во рту легким белым вином, брали прямо руками куски разваренной рыбы. Над нами, то появляясь, то пропадая среди мохнатых ветвей, вставали на свои места звезды. Море затаилось и образовало с небосводом единую бездну. Она начиналась почти у наших ног. Мы оторвались от божественной еды и прислонились к шершавым стволам. Мари-Роз уже не боялась испачкать смолой платья. Рене достал из лодки гитару и стал петь. Он пел непонятные корсиканские песни. И оттого, что были они непонятны и таинственны в свете костра, под сенью распростертых над краем земли сосновых лап, из меня стала выходить вся накипь и горечь. Хотелось все начать сначала, снова искать и любить и даже поселиться на тихом острове, среди простых бесхитростных людей с их наивной верой в морских русалок.

– Неплохо, а? – подмигивал мсье Пьер всякий раз, когда Рене останавливался перевести дух, – не хуже, чем у нашего Тино Росси[25]25
  Известный оперный певец.


[Закрыть] голос, а? В Париже такого не услышите.

Я восторженно кивала головой.

– Божественно! – закатывала глаза Мари-Роз, – у вас, Рене, изумительный голос.

Тот смущенно опускал голову, трогал струны, и снова лилась песня.

В середине ночи костер погас. Мсье Пьер, набравшись сухого винца, тут же уснул, завернув ноги в край одеяла. Я стряхнула наваждение и тронула Мари-Роз за плечо. Она кивнула, поднялась, расправила оборки платья. Рене и Жозеф проводили нас до самого лагеря.