Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

 
– О, если б знали мы…
        – Я прерываю вас,
Скажите, дорогой, который час?
– Так забываем мы…
        – Простите, как на зло,
Я помню день, но позабыл число.
 
 
…Так – каждый: для себя, так – каждый о себе
В порочной человеческой судьбе.
 

 
Вы говорите мне: любовь и дружба,
Поэзия, искусство, братский долг,
Но я отвечу: календарь и служба,
И брат – баран, и брат – осел и волк.
 
 
Любовь чревата скукой иль изменой,
А долг – напоминает про долги.
И дружбе, друг, мы предпочтем смиренно
(Метафорические…) сапоги.
 
 
Два голоса:
– Живи, твори упорно.
– Зачем, глупец?
Остановись, смирись.
 
 
Но всех унизит смерть – концом позорным —
Как никогда не унижала жизнь.
 

 
Друг мой прекрасный, надежды слабеют.
Друг мой несчастный, признаться пора:
Нас вовлекли в шутовскую затею.
Друг мой, нечисто ведется игра.
 
 
Друг, и до нас были знатные умники,
После – такие же будут глупцы,
Гробокопатели, воры, цирюльники,
Гордые дети, смешные отцы.
 
 
Те же восторги, такие же жалобы
Людям мешали работать и спать.
Те же… такое же… так же… и, стало быть,
Надо крепиться, побольше молчать.
 
 
Стыдная жизнь, для романса пригодная,
Та, о которой цыганка поет:
Годы бесплодные, боль безысходная,
Испепеленное счастье твое…
 

 
Шумят, гудят, трясутся города —
Огромные веселые заводы,
Где, в панике позорного труда,
Хлопочут одурелые уроды.
 
 
Взгляни на них – и ты увидишь ложь,
И снова – ложь, в повторности стократной,
Взгляни на них – и сразу ты поймешь,
Что все на этом свете непонятно.
 
 
Любовь и верность, преданность и честь,
Слова – в лучистом, древнем ореоле,
Но это значит: страх, обман и месть,
Да злые дни жестокости и боли.
 
 
И все же, слабо веришь: может быть…
Еще кого-то ждешь, чего-то хочешь…
Мой друг, как трудно человеку жить
(Особенно, когда проснешься ночью…)
 

 
Два спящих старика играют в карты,
Подпрыгивая, радуясь, бранясь.
Сосед, с математическим азартом,
Девицу теребит, не торопясь.
 
 
В аквариуме заводные рыбки
Варьируют безвыходный чертеж.
А за окном мерцает город зыбкий,
И соблазняет мировая ложь.
 
 
Мы дружно спим осоловелым сонмом,
Забыв себя в зестегнутых пальто.
Бесплотные, безликие гарсоны
Несут нам – лунатически – порто.
 
 
Мы спим, блюдя приличья, долг и верность,
Во сне – воюем, строим города…
О, не проснуться б… в холод и в безмерность,
В отчаяние трезвости, стыда.
 

 
Над Сеною, над набережной людной,
В бесцветном небе грелись облака.
Протяжной скукой, хриплой, обоюдной,
Перекликались два речных гудка.
(Так прозвучит однажды голос Судный
Надмирный, нудный зов издалека.)
 
 
Никто не знал, зачем он ест и дышит,
Зачем тревожит плоть свою и кровь,
Работает, болеет, письма пишет
Про разные дела и про любовь…
 
 
Но жили так, как будто все в порядке
(Уютнейшая, в общем, кутерьма!),
Теряли близких, душу и перчатки,
Ходили в гости, строили дома.
 
 
И заводили чад и домочадцев,
Грузя, возя, ругаясь – как во сне,
И не боялись ночью оставаться
С самим собой – в тиши – наедине.
 
 
И в сонной безмятежности, поверьте,
Никто не помнил, что мы все умрем,
Что все мы будем крепколапой смертью
Захвачены нежданно – и живьем.
 
 
Никто не знал, не помнил – и не думал,
В круговороте дел, забав и бед…
Из тьмы пустот – бессонно и угрюмо —
Глядел на мир Великий Людоед.
 

 
Вот в такие минуты совершаются темные вещи,
И простор поднебесный вдруг тесней подземелья крота,
Все слова безнадежней, все обиды старинные резче,
И вокруг человека величаво растет пустота.
 
 
Закричать? Но кричат лишь в театриках бедных кварталов.
Убежать? Но – куда? Да и как от себя убежишь?
День – не хуже других – бывших, будущих и небывалых…
И вокруг – неизменный, равнодушно-веселый Париж.
 

 
На рваном фоне серого Парижа
И неразборчивых дождливых дней,
Вы озарили – голубым и рыжим —
Начало грустной осени моей.
 
 
Вы населили нежностью и светом
Громоздкий и запутанный пейзаж —
Так, иногда, в газете стих поэта
Вдруг засияет средь убийств и краж.
 
 
Двусмысленные розовеют губы
На ангельском застенчивом лице.
Чуть низок лоб, но и таким мне люб он, —
Свидетельствующий о мудреце.
 
 
Здесь мудрость в дружбе с юностью и счастьем,
А радость – не подруга слепоты.
Горит на фоне городских ненастий
Кристалл животворящей красоты.
 

 
Как триста лет назад… Пустынных переулков
Средневековый воздух и покой,
Кривые фонари и стук шагов негулких,
Печаль и сон пустыни городской.
 
 
Глухие здания на старом звездном фоне…
– Зайдем в кафе. (Не холодно тебе?)
Там хриплый рваный голос в граммофоне
Споет нам – не о нашей ли судьбе?
 
 
Я знал тебя давно: предвидел и предслышал.
Я знал, что ты придешь и улыбнешься мне
Своей улыбкою (милее нет, ни – тише…)
С таким доверием, как будто мы во сне.
 
 
Знакомы мне твой грустный лоб, и плечи,
И нежное дыхание твое,
Я знал тебя до нашей странной встречи
И полюбил тебя давно.
 
 
Кругом все то же… Ночь, глухие зданья.
На башне бьет как бы последний час.
Но глаз твоих стыдливое сиянье,
Но грусть – без дна – непримиримых глаз
 
 
(О, гордое, мятежное бессилье…),
Но грусть и страсть неукротимых глаз
Все изменили, все преобразили,
Все переплавили, освободили нас
 
 
От мировой, от беспощадной власти —
Для счастья краткой встречи городской,
Для черного безвыходного счастья,
Чреватого горячею тоской.
 

 
Ничего не поймешь, ни о чем не расскажешь,
Все пройдет, пропадет без следа.
Но вернешься домой, но вернешься – и ляжешь,
И поймешь: не забыть никогда.
 
 
Я не помню, о чем мы с тобой говорили,
Да и слов не ищу – не найду.
Ни о чем не расскажешь… Пахло липой и пылью
В бесприютном вокзальном саду.
 
 
Но как будто мне было предсказано это,
Будто были обещаны мне
Кем-то (кем – я не помню…), когда-то и где-то —
Этот вечер и встреча, пятна зыбкого света,
Беспредельная ночь в вышине…
 
 
Будто было когда-то обещано это:
Ненасытные руки твои,
Ветер, запах волос, запах позднего лета,
Скорбный голос, любовною скорбью согретый,
Темный воздух последней любви.
 

 
Пыльный запах листвы, черный ствол над скамейкой зеленой.
Крепким каменным сном спят уставшие за день дома.
Нарастающей массой печали – и грустью огромной —
Надвигается ночь, разливается серая тьма.
 
 
В мире ходит беда, бродит ветер и зреют ненастья.
Скорбь витает над миром и дышит на нас горячо.
А в дрожащих руках бьется-бьется непрочное счастье,
А в усталых руках – непосильное счастье мое.
 
 
Как вчера, мы сегодня с тобою расстанемся скоро.
И, слабея в борьбе с многоликой и темной судьбой,
После дней и ночей – лжи, смиренья, труда и позора,
Мы в назначенный вечер увидимся снова с тобой.
 
 
А потом будет день (и, поверь, он придет, он настанет),
День – такой, как другие (никто наших слез не поймет…),
Когда я не приду или ты не придешь на свиданье,
Когда кто-то уже никогда ни к кому не придет.
 
 
И от наших речей, и от радости нашей жестокой,
И от наших ночей – уцелеют, быть может, стихи,
Только горсточка слов, старомодные стыдные строки
О любви, о судьбе, о любви, о тебе, о любви.
 

 
Несложная мучительная повесть
О деревенской ночи в сентябре:
Ты рядом шла, моя живая совесть,
Ты прижималась горестно ко мне.
 
 
Светлела ночь, высокая, пустая…
Ты шла со мной, и за тобою вслед
Кружились – тайной и пугливой стаей —
Безумье, грусть, какой-то дивный свет,
 
 
Как будто слабый отблеск скорбных крыльев…
Ты – рядом, ты, о, друг любимый мой…
Мы молча шли. О страшное бессилье
Затерянных в пустыне мировой…
 
 
Два человека – в роковом круженьи
Ночных всепожирающих стихий…
И каждый вздох и каждое движенье —
Любовь – любви – любовью – о любви.
 
 
О, как любили мы, о, как жалели
Всех обреченных гибели и тьме,
И тех, что плакали, и тех, что пели,
Тех, кто беспомощен, и тех, кто горд и смел.
 
 
Убийц, сирот, и пасынков, и мачех,
Всех радостных – в невинности своей,
Всех одиноких, всех слепых и зрячих,
И даже птиц, и камни, и зверей.
 
 
…Вверху все те же трепетали звезды
Над всем, что в мире надо пожалеть.
Мы шли в ночи, торжественной и грозной,
Хотелось жить, хотелось умереть.
 

 
В зеленой комнате, в неясном освещеньи,
Под граммофонный голос неземной,
Под граммофонное прилипчивое пенье,
Мои друзья шумели, и со мной —
 
 
Царица тайная бессмысленного пира —
Сидела ты, дышала рядом ты.
(Всю негу, мудрость, грусть и прелесть мира
Являли мне нежнейшие черты.)
 
 
Ничто не дрогнуло в моем лице суровом,
Когда я понял: ты моя, моя.
Я слышал ласку голоса родного,
И подползало счастье, как змея.
 
 
О, как ужалило! На жизнь. Я встал неспешно,
Чтобы сказать товарищам моим,
Что я люблю тебя – любовью неутешной,
Что я тобой – по гроб, по смерть – любим.
 
 
– Друзья, товарищи!.. – Умолкли споры, хохот.
– Друзья, – сказал я, побледнев чуть-чуть…
Но в тесной комнате вдруг прокатился грохот,
Сверкнул огонь – и, пораженный в грудь,
 
 
Проснулся сразу я… Еще дрожал от звона,
Еще гремел будильник на столе.
А за окном моим – над облаком зеленым —
Вставало солнце в предрассветной мгле.
 
 
То – был лишь сон. Напрасны, о, напрасны
Вся скорбь, и боль, и мужество, и жар.
Над сном развеянным – надменно и бесстрастно —
Вставал кровавый, равнодушный шар.
 
 
Так наша жизнь пройдет. Кому-то снится это,
Но все пройдет, когда проснется он.
Совсем как в жалобах бесхитростных поэта:
Как снег, как дым, как след, как пыль и сон.
 

 
Незаметно наступили годы,
Когда радость глуше и трудней.
Отшумели дни моей свободы,
Беззаконной юности моей.
 
 
Помню небо в сумасшедших звездах,
Помню ночи в первобытных снах,
Помню смуглый сладкий южный воздух,
У калитки – липу на часах.
 
 
Мир ночной, что счастье мне пророчил,
Древней мукой сердце теребя;
Помню все, что бессарабской ночью
Предвещало Бога и тебя.
 
 
Ты пришла – и счастье чуть беднее,
Ты со мною, но не слышен Бог,
Ты моя – что может быть грустнее!..
Ты моя – и жребий мой жесток.
 
 
Эта грусть всем любящим знакома.
Эта боль – во всех живых сердцах.
Ты моя – и не покинет дома
Счастие, похожее на страх,
 
 
Счастие, что человека гложет,
Счастие, что человека жжет.
Счастие, что миру не поможет,
Но и нас от мира не спасет.
 

 
Ты меня никогда не забудешь,
И не властны над встречей из встреч
Ни соблазны, ни время, ни люди,
Ни томленье надгробное свеч.
 
 
В этом мире, где камни непрочны,
Где святые и ангелы лгут,
Я тебе обещаю бессрочный,
Нерушимый и нежный приют —
 
 
В твоем сердце – любви незабвенной,
В твоем теле – последней любви,
Кровожадной, бесстыдной, смиренной
И упрямой, как губы твои.
 
 
Ты забудешь – над чем горевала,
С кем встречала в России весну,
Копоть, смрад и лотки у вокзала
(Где мой полк уходил на войну)…
 
 
Ты забудешь родных и знакомых
И любимые колокола,
Даже номер счастливого дома…
Ты забудешь, зачем ты жила,
 
 
Все отдашь. Только память о чуде
Наших встреч – навсегда сбережешь.
Будешь помнить, как скудные будни
Озарила любовная ложь.
 
 
Будешь помнить дремучие сферы,
Где восторженно слушала ты,
Как кружились над счастьем без меры
Ветры гибели и пустоты.
 

 
Заходит солнце над той страной,
Где мы с тобой так свято жили.
Еще ты рядом, друг родной,
Но ты ли это, подруга, ты ли?
 
 
Уж я не верю – не узнаю
Знакомой нежности, пугливой, —
Незаменимую мою —
И ласк тревожных, и ласк тоскливых…
 
 
Сереет небо, пустеет мир
(Печаль веков над миром реет…),
И ночь пустынна, и день мой сир,
Беднеет сердце мое, беднеет.
 
 
Заходит солнце… Как ты бледна.
Поплачь о счастьи незабытом.
Прощай, погибшая страна
Души бездомной, любви несытой…
 

 
По твоим виновато-веселым глазам,
По улыбке твоей воровато-невинной,
По твоим – постаревшим мгновенно – губам,
По испуганным пальцам, прелестным и длинным,
 
 
Задрожавшим чуть-чуть в моей твердой руке,
По сердечному, острому, краткому стуку,
По мгновенной, смертельно-блаженной тоске
(Когда я целовал замиравшую руку)
 
 
Я узнал обо всем. Я все понял, мой друг.
Я воочию видел – обманут и предан.
И ушел. И вступил в очистительный круг
Одиночества, грусти, свободы, победы.
 

 
Раскололось наше счастье, размололось,
Томный ангел мой с лучистой головой.
И темнеет самый светлый в мире голос,
Скорбно-чувственный горячий голос твой.
 
 
Скорбен голос твой – в нем зреет безнадежность,
Он горяч – он мукой мира накален.
Плачь – не плачь, она предсмертна, эта нежность.
Прячь – не прячь, я сердцем слышу тайный стон.
 
 
Вот смотрю на обессиленные руки
(Драгоценнее не встретить мне нигде…),
Эти руки – два свидетельства о муке,
Об отчаяньи, обиде и стыде.
 
 
Обнимаю обескрыленные плечи,
Приникаю к страстной скорби губ и рук.
Друг любимый, драгоценный, безупречный,
Милый-милый, бедный – нежный – нужный друг,
 
 
Раскололось наше счастье, размололось,
Распылилось в желтой маре мировой…
И мутнеет самый чистый в мире голос,
Скорбно-чувственный и томный голос твой.
 

 
Вот и все, что на память осталось
От любви горделивой, как флаг, —
Только злая ленивая жалость,
Пожеланья здоровья и благ.
 
 
Да суровое счастье свободы
(Все погибло, дрожи – не дрожи!..),
Да тяжелый презрительный отдых
От объятий, бессонницы, лжи.
 
 
Мы друг другу, пожалуй, не судьи,
Только сердце свое затаит:
Ничего никогда не забудет,
Никогда ничего не простит.
 

 
Как в море корабли, как волны в океане
(Где в теме встречи – рокот расставанья),
Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи —
Два долгих и слабеющих стенанья.)
 
 
Как в море корабли… О, нет, совсем не так.
И проще, и страшней: в безбрежном мире буден
Мы разошлись с тобой, родной и нежный враг,
Как – разлюбившие друг друга люди.
 

 
Опять над душою полночной
Старинная реет тоска:
Любовная радость непрочна,
Любовная мука крепка.
 
 
На мир, балаганный и чумный,
Нисходит опять тишина:
Любовная радость безумна,
Любовная горечь умна.
 
 
И вновь расцветают построчно
Спокойствие и чистота:
Любовное счастье порочно,
Любовная мука свята.
 

 
Тише… Что ж, что оказалось ложью
Все, чем жил, – все, от чего умрешь!
Ведь никто тебе помочь не сможет,
Ибо слово п о м о щ ь тоже ложь.
 
 
Все в порядке. Улица и небо…
Тот же звон трамваев и авто.
Грустно пахнет зеленью и хлебом…
Все, как было: все – не то, не то.
 
 
Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит – никогда – никто.
 
 
– Друг мой…
Нет ни друга, ни ответа.
О, когда бы мог не быть и я!
 
 
За домами, в пыльные просветы,
Сквозь деревья городского лета,
Проступает, чуть катимый ветром,
Белый океан небытия.
 

I

 
Это было третьего апреля
Девятьсот тридцать второго года
(Тысячу опустим для удобства).
 
 
В мире было холодно и сыро.
Шли дожди. Под непрестанным душем
Городскими черными грибами
Расцветали зонтики поспешно,
А в лесу: грибы-дождевики.
 
 
В мире было холодно и пусто.
Днем над ним текло слепое солнце
С древним равнодушием, а ночью
Безучастно леденели в небе
Городские неживые звезды.
 
 
Лишь звезда забытых переулков,
Полумертвая звезда окраин,
Да большие звезды гор и пляжей,
Да живые звезды деревень —
Всем своим дрожанием и блеском
Трепетали: о борьбе и смерти,
О любви, о тайне, о судьбе.
И протягивали к нам лучи,
Острые, как мудрость или жалость.
 
 
В мире было холодно и гулко.
Стервенели страны и народы.
(Ночью мнился мне тревожный звук —
Скрип зубов… иль треск последних тронов?)
Явственно шатались государства,
Страны загорались, над землею
Реяли пары небытия
В день, когда – используя свободу
(Это было третьего апреля) —
Я набрал разнообразных фруктов
У бесстыдной радостной торговки
С жадными и щедрыми глазами,
И, смешавшись с праздничной толпою
Серозубых жителей предместий
И демократичных парижан,
Сел в гремучий юркий дачный поезд,
Бойко побежавший в Сэн-Реми.
 

II

 
Был ранний час. В купе, со мною рядом,
Сидела пара, обнимаясь крепко.
В окне мелькала живопись предместий:
Застенчивая зелень и заборы,
Приземистые низкие вокзалы,
Заброшенные люди и дома,
Ныряющие в пыль, – и неизбежный
Рекламой обесчещенный домишка,
Несущий миру весть о Дюбоннэ.
 
 
Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам,
Выстукивавшим что-то на мотивы
И Соломона, и Экклезиаста,
Я незаметно начал слушать шепот
Моих соседей.
 
 
О, скучные и вязкие слова,
О, нищие любовники, как жалок
Был их любви непраздничный язык.
О, бедные, когда б они узнали,
Как говорили о любви – другие,
Предтечи их: Петрарка или Данте,
Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок.
И стыдно стало мне за их любовь:
Весь день томиться где-нибудь в конторе,
Или склоняться над какой-то блузкой,
Иль как-нибудь иначе продавать
Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу
Тому, кто даст тебе немного денег,
И после – оплетенных скукой – дней
Дождаться воскресенья, дня свободы,
Когда ты миру друг и ветру – брат,
И встретиться с желанною своею
И ничего ей не уметь сказать,
И ничего от бедной не услышать
Умнее, музыкальнее, живей
Бездушных и заплесневелых слов
О том, что день сегодня сыроватый,
Что скоро, вот, появится клубника,
И, помолчав, и, словно просыпаясь
От долгого и тесного объятья,
Вздохнув, дрожащим голосом сказать —
О шляпе, башмаках, водопроводе…
 

III

 
Я пересел напротив, чтоб вглядеться
В попутчиков… И вот, по их глазам,
По их губам, рукам – я вдруг увидел
С недоуменьем и почти с испугом:
 
 
Им был открыт какой-то тайный мир,
Что проступает сквозь слова и вещи,
Сквозь косные невзрачные предметы, —
Им был открыт прекрасный тайный мир.
 
 
Вагон летел, и в стареньком купе
Я видел пыль, нечистые скамейки,
И смятую газету (что противней
Прочитанной газеты!..), и соседей,
Еще не старых, но помятых жизнью.
 
 
Я слышал стук и скрип оконной рамы
Да дробь колес. Они же, рядом сидя,
На то же глядя, видели иное,
Иное слышали и знали об ином,
 
 
И я подобен был слепцу, со зрячим
Сидящему – пред ними те же краски,
И звезды те же, те же – мрак, и песня,
И девушка, несущая корзинку,
Но как несхожи меж собой виденья,
Что – позже – каждый унесет к себе.
 
 
Он говорил ей: ты бледна сегодня,
Мой милый зайчик, крошка дорогая…
И женщина пьянела, и безумье
Мутило ей глаза горячим счастьем.
 
 
Смиренный и божественный язык
Прикосновений, взглядов и молчаний.
От рук к рукам, от глаз – к родным глазам,
От сердца к сердцу шли живые токи
Той радости, которой нет названья,
Той прелести, которой меры нет,
Той щедрости, которой нет предела.
Да, есть еще таинственнейший мир
Неясных музыкальных измерений,
Есть царская симфония любви,
В которой расплавляются слова,
Чернея, истлевая, умирая,
Как осенью – обугленный листок,
Как обескровленное скукой сердце,
Как сердце, недождавшееся счастья.
 
 
Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал.
Я долго шел проселочной дорогой.
Стоял белесый сонный хмурый день,
Но в сером небе зрело счастье мира.
 

Из цикла «Прародина»

^{Д. Кнут у Стены Плача в Иерусалиме (осень 1937)}

 
Среди бесплодных дел и тучного безделья,
В пустыне каменной, где звери не живут,
Опять – оазисом: спасительная келья,
Мужской геометрический уют.
 
 
И вновь безмерный лист нетронутой бумаги
Самозабвенно ждет живительных чернил,
Скупых последних слез, благословенной влаги,
Что человек про черный час хранил.
 
 
Работает страна – перо, лопата, заступ —
И пот души, как пот лица, солен.
Но там, где сеян хлеб – цветы Экклезиаста,
Твой мудрый сад, безумный Соломон.
 

 
О, бедный Кармил! Гробовые кубы
Блюдут гигиенический уют:
Радиофон – и золотые зубы,
Сквозь кои души медные блюют.
 
 
Огонь и сера европейской лавы,
Кинематограф, заводской гудок…
Но надо всем, но через все – отравой —
Пронзительный библейский холодок.
 

 
Звезды светят
Из синего небытия
На дома, синагогу и площадь.
Возвращается ветер
На круги своя
И шуршит в эвкалиптовой роще.
 
 
Возвращается ветер
На круги своя,
Подбирает листок эвкалипта.
Здесь, по этим
Неисповедимым краям
Шли, стеная, рабы из Египта.
 
 
Возвращается ветер в стотысячный раз,
Бередит ханаанские склоны.
Как свидетели правды, о, Экклезиаст,
Непреклонные скалы Хермона.
 
 
Возвращается с моря, с высоких вершин
Влажной вечностью веющий ветер.
Кипарисы качаются чинно в тиши,
Как свидетели горя и смерти.
 
 
Возвращается жизнь: вот Ревекка с водой
На плече… Это было – и будет.
Возвращается смерть. Но, под той же звездой,
Не рабы умирают, а люди.
 

 
Бугры горбатых рыжеватых гор,
Верблюдами разлегшихся по склонам.
Бесплодья цвет, где редко жадный взор
Утешится пятном темно-зеленым.
 
 
Угрюмых гор осенний караван,
Уставший от бесцельных путешествий,
От пестрого однообразья стран,
От скуки облаков, песков и бедствий.
 
 
Он слишком долго нес – и ночь, и день —
Убогий скарб людской: дома и гробы.
Тысячелетний груз и дребедень
Бессильной веры, непосильной злобы…
 
 
Теснящихся уступами домов
Таинственные голубеют кубы,
Стада камней, верблюдов и ослов,
Ослиный рев, томительный и грубый,
 
 
И вновь – всерастворяющий покой
Над вечностью библейскою, заклятой.
И сквозь стеклянный неподвижный зной
Мне слышен Бог, склонившийся над Цфатом.
 

 
Мерно рубит старик неподатливый пласт
На заброшенной каменоломне,
Вырубая слова, твои, Экклезиаст,
Что душа престарелая помнит.
 
 
В мировой суете – всему время свое,
Время плакать и время смеяться,
Время – все отдавать за погибель вдвоем,
Время – с самой любимой расстаться.
 
 
Время – словно забыв о парижской весне,
Легкомысленно-звонкой и щедрой,
Постоять под смоковницей, как в полусне,
Иль под скучною вечностью кедра.
 
 
Все истлеет. Порвется крепчайшая нить,
Ляжет пыль надо всем и над всеми,
Но не время еще погибать иль грустить,
А любить и надеяться время.
 
 
Слава Богу, еще не разбился кувшин,
И висит колесо над колодцем,
И не страшен кружащийся ветер вершин,
И дорожная песня поется.
 
 
Вот проходит красавица, кутаясь в шаль.
Нет, не все тут окажется ложью!
Умножающий знание множит печаль,
Но любовь укрепит и поможет.