Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"
Автор книги: Ариадна Скрябина
Соавторы: Довид Кнут
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Маргиналии к истории литературы
Прежде чем вызвать из небытия души писателей-эмигрантов, следует сказать несколько слов об уникальном расцвете русской литературы в изгнании, в которой наряду с маститыми авторами выросло и окрепло поколение молодых.
Как известно, основным местом скопления литературного молодняка считался Париж, но было у него также и несколько других центров: Прага, Берлин, Варшава, Рига, Таллинн, Брюссель и даже Шанхай.
Как бы мы ни оценивали эту литературу сегодня (точнее – со времени победы союзников во второй мировой войне), ее больше не существует, несмотря на то, что за пределами России живут и трудятся нобелевский лауреат Иван Бунин, Алексей Ремизов и ряд молодых талантливых писателей, например Набоков-Сирин.
Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества.
Разве не симптоматично, что еще перед второй мировой войной отправились обратно в Россию не только Куприн и затем князь Святополк-Мирский и Марина Цветаева, но даже писатели из правого лагеря, как, например, один из сотрудников монархистской газеты «Возрождение» Николай Рощин, не говоря уже о писателях типа Алексея Толстого, который вернулся на родину в первые годы эмиграции. После войны потянулись туда даже белые офицеры, что сражались в свое время с большевиками.
Не менее характерно, что с появлением в освобожденном Париже газеты «Русский патриот», быстро превратившейся в «Советского патриота», стали известны имена эмигрантских прозаиков и поэтов. А во французской прессе в тот же период публиковались статьи о новой литературе, в которых советские и эмигрантские авторы назывались рядом. Дело дошло до курьеза: в мае 1946 года влиятельный французский журнал «Esprit» напечатал подборку переводов десяти поэтов под общим заголовком «Новые советские поэты», где наряду с действительно советскими именами, такими, как Тихонов, Багрицкий, Симонов и др., можно было прочитать стихи Георгия Иванова и автора этих строк.
* * *
Рискуя вызвать удивление, я утверждаю, что, несмотря на распространенное мнение, у русской литературы за рубежом (в отличие от эмигрантской публицистики) не было никакой политической окраски.
Интересно, что одно из немногих литературных произведений, появившихся в эмиграции и отмеченных язвительно-ироническим отношением к советскому режиму, был роман Эренбурга «Хулио Хуренито» (найти его в России невозможно). Погромная антисоветская писанина Наживина и генерала Краснова ни при каких условиях литературой считаться не может!
Но возможно ли такое, чтобы творчество эмигрантов не было политизировано?
В русской эмиграции принято различать два писательских поколения, если не считать третьего, которое заявило о себе в последнее десятилетие.
Первое поколение состояло из известных писателей, чьи имена никогда не будут забыты (Бунин, Бальмонт, Мережковский, Гиппиус, Куприн, Ремизов, Шмелев, Шестов, Тэффи, Саша Черный, Зайцев, Осоргин, Ходасевич), и когорты молодых, кто вышел на литературную арену еще в России (как Алданов, Адамович и Георгий Иванов).
Входившие в этот творческий круг обладали, понятное дело, четкими политическими ориентирами. Они были убежденными противниками советского строя, однако следует сказать о том, что если кто-то из них и выражал свои антисоветские убеждения, то – в публицистике, а не в художественном творчестве.
Второе поколение писателей-эмигрантов, которое все еще называют «молодым» (большинству из этих «молодых» сегодня 50–60 лет), не имело устойчивого политического мировоззрения. У тех же, кто причислял себя к эмигрантам по убеждению, антисоветизм сводился к борьбе за свободу творчества.
По поводу этой свободы нужно заметить следующее: эмигрантская эпопея создала для творческого эксперимента условия единственные в своем роде в истории культуры: группа молодых поэтов, оторванных от всякой почвы, в обстановке дикой, почти беспредельной свободы, которая дается художнику только ценой крайнего одиночества на чужбине, вне какой бы то ни было зависимости от власти, традиции или общественного мнения, обогатила литературу таким творческим капиталом, как если бы он накапливался десятилетиями. И как будто для того, чтобы быть огражденным от какого-либо соблазна, художник оказался брошен на произвол судьбы, поскольку заведомо было известно, что даже самое изощренное сознание не могло бы в этих условиях выработать для себя «социальный статус» и хоть как-нибудь материально себя поддержать. Этот опыт, поставивший творчество в ситуацию абсолютного бескорыстия, создал для лирической поэзии условия, близкие к идеальным. Нет сомнения в том, что будущий историк литературы почтительно склонит голову перед результатами этого памятного и изнурительного эксперимента, этого монолога в пустыне, этой одинокой исповеди, продиктованной желанием высказать всю правду до последнего – как в предсмертном завещании.
Возвращаясь к моим словам о фактической аполитичности молодых русских писателей, добавлю, что, судя по тому, что я видел сам, большинство из них оказались за границей случайно. Даже самые правые среди незрелого юношества по большей части были увлечены эмигрантским потоком, их вынесло на чужбину по инерции, а не потому, что они принадлежали к сознательным контрреволюционерам. Более того, революция настигла их в местах и обстоятельствах, от них не зависящих, и если бы они жили там и так, как им хотелось, то при другом развитии событий эти люди вполне сознательно могли оказаться в рядах революционеров, среди которых есть немало таких, кто лишь случайно не попал в эмиграцию.
К числу случайных эмигрантов принадлежала разномастная, социально неприкаянная масса, в большинстве своем евреи. К ней я отношу и себя. В одно прекрасное утро я проснулся румыном и решил сменить свое новое и малопривлекавшее меня отечество на Париж.
Замечу, кстати, что роль евреев в литературе и искусстве русского Парижа была весьма значительной. Известно, что они составляли заметную часть в кругу русских художников и скульпторов (Бакст, Шагал, Аронсон, Сутин, Кремень, Кислинг, Липшиц, Орлова, Рыбак, Мане-Кац, Бен, Шапиро и мн., мн. другие, хотя лишь некоторые из них в последнее время стали претендовать на звание еврейского художника). В газетах и журналах многие евреи удерживали ведущие позиции (Поляков-Литовцев, Марк Вишняк, Дон-Аминадо, Владимир Азов, Андрей Левинсон, критики Ю.Айхенвальд, Виктор Шкловский, блестящие выступления З.Жаботинского).
Довольно скоро обнаружилось «еврейское засилье» среди молодого литературного поколения, которое возникло в Париже «из ничего». Но отношение этих писателей и поэтов к еврейству, к своему еврейскому происхождению и всему, что из этого вытекает, заслуживает отдельного разговора.
Русский Монпарнас во Франции
Попав в 1920 году в Париж, я оказался в самом крупном центре русской эмиграции. Колония русских в «столице мира» походила на королевство в королевстве. В дальнейшем я убедился, что на протяжении десятков лет русские, за редким исключением, мало соприкасались с французами, их жизнью, культурой и искусством. Большинство эмигрантов состарилось и умерло, так и не удосужившись хотя бы в малой степени овладеть французским. Такой выдающийся деятель русской культуры, как Иван Бунин, прожив во Франции свыше тридцати лет, до сих пор с трудом изъясняется на языке страны, предоставившей ему убежище. Яркой иллюстрацией может служить незабываемый рассказ журналиста Цвибака, который в качестве литературного секретаря сопровождал Бунина в Стокгольм, на торжественную церемонию вручения тому Нобелевской премии. По словам Цвибака, он нашел Бунина разучивающим краткие выжимки из и без того краткой речи, которую тот намеревался произнести в присутствии шведского короля. Спич, естественно, начинался с обращения «Votre Majesté» («Ваше Величество»), но дальше Бунин разнервничался и признался секретарю, что тревожится за свой французский, – как бы он его не подвел: выяснилось, что во время репетиции вместо того, чтобы сказать «Votre Majesté», он по ошибке произнес «Votre Majestic» – название отеля, в котором остановился. Перед самым приездом в Израиль у меня был повод удостовериться, что самая элементарная французская фраза давалась писателю напряжением всех его интеллектуальных сил.
Для русского человека Париж был чем-то вроде пустыни с разбросанными по ней оазисами – какой поменьше, какой побольше – с обитавшими в них соотечественниками, и он, как несуществующую, пересекал «ничейную землю», отделявшую один оазис от другого. Общеизвестно, что русские создавали в Париже и вокруг него привычную для себя жизнь. Зачастую они скапливались в «русских домах», «русских предместьях» и даже «русских городах» (Бианкур). Они питались в русских ресторанчиках разного сорта (от отборных, типа «Бывших царских поваров», до забегаловок для бедных). Они признавали только русскую – в широком смысле – кухню, где с борщом, кашей, кулебякой и т. д. соседствуют кавказский шашлык, польские зразы и еврейская фаршированная рыба. Ну и совершенно ясно, что в любом русском ресторанчике, до отказа набитом посетителями, на видном месте сверкали бутылки «царской водки» («казенки»), перцовки, лимонной, а для любителей – даже 96-ти градусный спирт.
И в духовной области все обстояло точно так же: русских тянуло К русским лекциям, дискуссиям, литературным вечерам, русским фильмам, театру, опере, концертам, русскому балету, чтению русских газет, журналов и книг (наряду с прекрасными библиотеками имелись даже свои книгоноши). Они буянили в русских кабаках, где слышались русская музыка, русское или цыганское пение.
Подростки и молодежь учились в русской гимназии, брали уроки у русских певиц и прославленных танцовщиц или занимались в русской консерватории. Имелось несколько церквей, военная академия, скаутские организации, спортивные ассоциации и пр., и пр.
Среда, окружавшая русского человека в Париже – приятели и недоброжелатели, друзья и враги, милые сердцу и горячо любимые люди, – все было русским, выражалось по-русски и не выходило за эти привычные рамки. Русскими были как будни, так и праздники, застолья, вечеринки и похороны, привычки и обычаи. Эмигрант жил во Франции только в часы работы, к которой не относился серьезно, поскольку, как правило, то был случайный заработок, далекий от его подлинных интересов и увлечений.
И словно в полном пренебрежении к произошедшей смене декораций, в суете парижских улиц или во втором классе метро, можно было наблюдать, как некий изрядно потрепанный господин снимал свою видавшую виды шляпу и галантно целовал натруженную женскую руку.
И для полноты картины – о национальных меньшинствах. Евреи, армяне, украинцы, кавказцы – каждый народ по-своему – несли отпечаток того, что некогда было реальным стилем их жизни.
Конечно, конечно, по иронии судьбы, неподалеку от русских эмигрантов порой оказывались и французы, но все это составляло лишь формальное обрамление их жизни. То была иррациональная действительность – всякие там администрация, полиция, паспорта, права, запреты, печати. В какой-то мере аналогичным образом представлялся еврею диаспоры окружавший его нееврейский мир. Не зря ведь, когда эмиграция еще только начиналась, сказал Леонид Андреев: «Русские сделались евреями Европы».
* * *
Русская эмиграция была многоликой. В политическом отношении она дробилась на партии, кружки, течения, общества, которых объединяло друг с другом лишь совместное, хотя и по разным причинам, бытование за пределами России. В 20-е годы российские эмигранты еще жили на чемоданах. Стоит ли распаковывать вещи, если вот-вот снова возвращаться в Россию? Записные властители дум и вчерашние заправилы поддерживали в людях это настроение.
Мне памятен спор в Латинском квартале, когда политический функционер Родичев уверял, что «весь этот красный цирк» скоро как ветром сдует.
Правды ради следует добавить, что следующий оратор, тоже враг большевиков, профессор Павел Милюков со сдержанной иронией возражал Родичеву, что, по его мнению, бразды правления в России держат не обезьяны, а волевые и умные люди, и их идеалы впечатляют, хотя с ними можно и не соглашаться. Милюков предостерегал слушателей от иллюзорного оптимизма оппонента.
* * *
Таков фон, на котором расцвела эмигрантская литература – единственный монумент российской эмиграции!
Прихотливы пути истории: эмиграция как политическое явление породила культурное явление с тем же названием – литературу изгнания, подобно тому как вспаханное поле дает приют и взращивает семена случайных, непрошенных растений. Сегодня уже можно утверждать, что этот непредвиденный урожай придаст эмиграции смысл, а может быть, со временем будет воспринят как ее единственная миссия.
Присовокупим сюда также то, что русская литература в изгнании только поначалу, была экспортированной, поскольку ее представительные черты сформировались еще в дореволюционной России. Вскоре на иссохшей почве чужбины, в убийственном климате всеобщего одиночества и безучастности, проклюнулась, без чьего-либо оберегающего вмешательства, литература нового поколения, того, которому предстояло осуществить беспрецедентный литературный эксперимент «творения из ничего».
Национальный состав этих российских сил был в полном смысле многоликим: помимо великороссов, там оказались один грек, татары, литовцы, армяне, кавказцы, один калмык, украинцы, поляки… Но больше всего было евреев.
Опыт «Гатарапака»
Первым коллективным начинанием русской творческой молодежи в Париже была группа поэтов и художников «Гатарапак» (это странное название представляет собой аббревиатуру имен пятерых ее основателей). Впервые участники «Гатарапака» собрались в кафе «Ла Болле», находящемся в одном из укромных уголков Латинского квартала, которому удалось сохранить свой облик со средневековых времен. Это кафе, состоящее из двух комнат и темного подвала, было пристанищем сомнительных типов с экзотической внешностью и неясным родом занятий. Его сырые стены были испещрены смачными афоризмами, смысл которых пояснялся не вполне целомудренными рисунками, и нередко на глазах у изумленных посетителей завсегдатаи в открытую предавались любви.
Однако русскую молодежь тянуло сюда из-за возможности уединиться и не слишком высоких цен: всего за несколько су вам подавали в плошечках, расставленных на бочках, крепкий и шипучий нормандский сидр. С 1921 года это кафе стало излюбленным местом встреч русских молодых поэтов.
Поэт всюду поспеет! Вот происходит великое событие, от которого многое зависит, в том числе и в его собственной судьбе, и уже назавтра собираются в этом убогом кафе стихотворцы со всех далей и весей необъятной России и слушают стихи придирчиво и взыскательно.
* * *
«Гатарапак» стремительно разрастался за счет присоединения к нему все новых групп, и, по прошествии нескольких месяцев, ему стало тесно в этом кафе, и он переместился в более просторное бистро «Хамелеон» на Монпарнасе. Осенью в нем появился поэт-кавказец Евангулов. С присущей его землякам энергией он сплотил вокруг себя «праздношатающихся» поэтов, приобрел поддержку у известных критиков и художников и дал новой группе имя «Палата поэтов».
В газетах стали появляться одобрительные отзывы, стены «Хамелеона» тотчас же заполнили портреты участников группы, выполненные самим Судейкиным, а потолок расцвечивала всеми цветами радуги модернистская эротика Гудиашвили (который вскоре вернулся в Россию), и «Палата поэтов» гостеприимно распахнула двери перед широкой публикой.
Идеологическая программа «Палаты» заключалась в отсутствии всякой программы: это был винегрет из всяких «измов». Карамазовское «все дозволено» господствовало здесь, открывая пути тесному соседству эпигонов Блока и конструктивистов, нарочито косноязычных адептов «надинтеллектуализма» и, скажем, поэзии, славящей онанизм. Однако этот декаданс никак не отменял проявлений душевного здоровья другой части столь пестрого сообщества.
Успех «Гатарапака» и его приемника «Палаты поэтов» приносил все новые плоды, в том числе «Выставку Тринадцати», в которой участвовали молодые художники и поэты. Последние вывешивали рядом с картинами товарищей автографы своих стихов, выполненных более или менее художественно. Большинство участников этой выставки впоследствии удостоилось широкой известности. Из художников, знакомых израильтянам, в ней участвовали скульптор Лучанский и художники Кремень и Кикоин. Большим успехом пользовался также «Передвижной театр столов», которым руководил талантливый режиссер-еврей В. (сейчас он работает в СССР).
Вдоль одной из стен «Хамелеона» поднялась трехэтажная пирамида из… столов. Несколько скатертей, развешанных здесь и там, выполняли роль занавеса и позволяли актерам (точнее, тем же самым художникам и поэтам) разыграть донельзя сложную драму-буффонаду, в ходе которой они перебирались с этажа на этаж этого необычного сооружения.
Хозяин «Хамелеона», который поначалу относился к предприимчивым чужакам враждебно, быстро сменил тактику и стал проявлять к ним всевозрастающую симпатию – дело его процветало. В дни большой выручки («вход свободный, участие в расходах – всего один франк») деньги шли на угощение создателей спектакля. Критиков выгоняли; на расставленных столах появлялись колбаса и белое вино, приглушался свет и закипало разудалое веселье.
Вся эта публичная деятельность русской богемной молодежи не могла, однако, пробить брешь в мертвом молчании эмигрантской прессы. Газеты и журналы еще довольно долгое время оставались для молодых неприступной крепостью. Но нет худа без добра! Первым положительным результатом этого отрицательного отношения было постепенное отпадение поэтов слабых, которые попросту переставали писать.
Еще более плодотворным результатом было то, что другие не имевшие возможности печататься авторы избежали опасности конформизма. Но наибольшую пользу принесла им некая новая созданная ими традиция. На этом имеет смысл остановиться, потому что речь идет об опыте, который может быть полезен молодым литераторам.
Возможно, читателю покажется странным, что говорится всего-навсего о встречах молодых писателей для обмена мнениями о своих произведениях. Собрания проходили в установленные дни и в определенном месте, иногда к писателям присоединялись их знакомые. Порой сюда попадали также неизвестные присутствующим авторы. Некоторые из них становились потом постоянными участниками встреч, другие же бесследно исчезали.
На этих собраниях отсутствовал какой-либо регламент: рассаживались как кому вздумается, обычно в кружок, чтобы каждый мог видеть остальных, избирался председатель, и все по очереди читали стихи или рассказы. После каждого выступления начиналось его обсуждение, и, только исчерпав все отклики, обращались к следующему участнику. Все происходило естественным образом, без предварительных приготовлений. Бывали произведения, обсуждение которых затягивалось надолго, равно как и такие, которым уделялось лишь несколько слов. Один мог высказать замечания технического порядка, другой пускался в ученые рассуждения из области русской или иностранной лингвистики.
Влияние этих регулярных встреч на развитие писателей было огромным. Дружеские споры на деле обернулись литературной студией, которой не было аналогов. Со временем эта группа заняла ведущие позиции в разных областях культуры, поскольку ее участники приобрели здесь образование, знание, опыт, хороший вкус и отточили свой талант. Постепенно в собраниях стали принимать участие известные литераторы и критики, такие, как Адамович, Слоним, Яблоновский, Ходасевич, Вейдле, и др. Стало почти обычаем, когда после того или иного маловразумительного выступления свое мнение высказывал какой-нибудь опытный и тонкий критик.
Прошли годы. Большинство никому не известных начинающих писателей заняло свое прочное место в литературе. Многое изменилось также и в Париже – иных уж нет, а те далече, но эта камерная традиция, возникшая в группе молодых литераторов, пустила столь глубокие корни, что никакие бури и потрясения не сумели задушить ее, и она существует по сей день.
Целесообразно, на мой взгляд, чтобы наши молодые писатели использовали ту же традицию обсуждения своих произведений, которая оказалась такой благодатной в другом месте.
