Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

– 31 октября 1931 г. читал стихи на собрании «Перекрестка»[50]50
  Российский литературоведческий журнал, 1994, № 5–6.


[Закрыть] (на следующий день, 1 ноября, живший в Варшаве и друживший с Кнутом поэт, литературный критик и художник-график Л. Н. Гомолицкий [1903–1988] сделал доклад о его поэзии на заседании варшавского Литературного Содружества);

– 9 декабря того же года, в рамках «Перекрестка», состоялся вечер его поэзии (со вступительным словом выступил Г. Адамович)[51]51
  Числа, 1932, № 6, с. 251. В этой же информации Ю. Терапиано сообщалось о коллективном вечере «Перекрестка», на котором среди других с чтением стихов выступал и Кнут (с. 252).


[Закрыть];

– 23 апреля 1932 г., на Страстной неделе, представлялась книга кнутовских стихов «Парижские ночи» (вступительное слово сказала 3. Гиппиус)[52]52
  Еврейская газ. «Рассвет» следующим образом информировала своих читателей об этом вечере: «Парижское „Объединение русских писателей и поэтов“ устроило на днях вечер, посвященный недавно вышедшему сборнику стихов Довида Кнута („Парижские ночи“). Выступили с оценкой – весьма сочувственной, Зинаида Гиппиус, произнесшая интересную по искренности и непосредственности речь, Ю. Терапиано, <Юрий> Мандельштам и др. молодые поэты. Некоторые нашли, что в поэзии Кнута звучит „христианский“ мотив; г. Федоров <опечатка: философ Георгий Федотов> увидел в молодом поэте „израильтянина“. Евреем же в полном смысле признал Кнута Д. С. Мережковский, чье слово, изумительное по богатству образов, глубине мысли и пророческой напряженности (речь шла о русских в изгнании, „о реках вавилонских“) произвело на всех большое впечатление» (Рассвет, 1932, № 20, 15 мая, с. 11). З. Гиппиус по крайней мере еще один раз открывала поэтический вечер Кнута: 3 июня 1933 г. (см. прим. 56).


[Закрыть];

– 5 мая 1932 г. выступал на вечере, организованном обществом Друзей «Рассвета» в одном из салонов «Кафе де ля Пэ»[53]53
  «Талантливый поэт Довид Кнут, – говорилось в заметке самой газеты „Рассвет“, посвященной этому событию, – прочел свои стихи, в которых так глубоко запечатлен тот самый „русско-еврейский дух“, во имя которого сгруппировались теперь вокруг „Рассвета“ новые силы» (1932, № 19, 8 мая, с. 2). По сообщению того же «Рассвета», книга «Парижские ночи» вышла в марте 1932 г. (см.: Рассвет, 1932, № 13, 27 марта, с. 10). Вечер Кнута проходил за день до убийства русским эмигрантом П. Т. Горгуловым (1895–1932) французского президента Поля Думера. Это событие, всколыхнувшее Францию, хотя и не сказалось кардинальным образом на положении русской эмиграции, еще более заострило пучок трудноразрешимых проблем ее каждодневного быта, связанных прежде всего с социально-психологическим статусом, ср. со словами И. Фондаминского, занесенными Г. Кузнецовой в «Грасский дневник» (5 июня 1932 г.): «Говорил, что для нас будет плохо, если Горгулова казнят. Так как он признан вменяемым и не большевиком, то преступление его – есть голый факт. Но если его казнят, значит, не примут во внимание всего того, что объясняет его преступление: большевизма, эмиграции, психики некультурного запутавшегося человека и т. д. Тогда, значит, наша трагедия не служит смягчающим обстоятельством в глазах Европы» (Г. Кузнецова. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М., 1995, с. 253–254).


[Закрыть];

– 14 марта 1933 г. участвовал в вечере «Чисел»[54]54
  Числа, 1933, № 9, с. 199.


[Закрыть];

– индивидуальные кнутовские вечера проходили и в сезоне 1933–1934 г.[55]55
  Числа, 1934, № 10, с. 243. Вероятно, на одном из таких вечеров Кнут познакомился с поэтом-эмигрантом Евгением Маланюком (1897–1968), жившим в Германии (в конце второй мировой войны перебрался в Америку), см. о нем: Енциклопедiя Українознавства. Т. 4. Львiв, 1994, с. 1445–1446. На титуле «Второй книги стихов», подаренной Кнутом Маланюку написано: «Поэту Е. Маланюку от автора. Париж, 1934»; экземпляр хранится в Львовской академической библиотеке (указано Д. Пельц).


[Закрыть], о двух из них объявляла газета «Рассвет»: 3 июня 1933 г.[56]56
  «Читателям „Рассвета“ хорошо известно имя Довида Кнута. Талантливый поэт состоит сотрудником – к сожалению, очень редким – нашей газеты. В субботу, 3 июня, состоится в зале академии Дункан (31, рю де Сэн, метро Одеон или Сэн-Мишель) вечер его стихов. В первом отделении З. Н. Гиппиус скажет вступительное слово о творчестве поэта. Во втором отделении прочтут стихи и рассказ Кнута известная еврейская артистка Шошанна Авивит и автор.
  Вечер, таким образом, обещает быть очень интересным. Приглашения можно получать в „Доме Книги“, в магазине Я. Поволоцкого и в редакции „Последних новостей“» (Рассвет, 1933, № 21, 28 мая, с. З).


[Закрыть] и 24 мая 1934 г.[57]57
  «В четверг 24 мая состоится в пом<ещении> Сосьета Савант (28, рю Серпанг, уг<ол> рю Дантон, метро Ореон) литературный вечер Довида Кнута.
  М. В. Багров <а-Филаретова, жена критика Е. А. Зноско-Боровского> прочтет стихи поэта из цикла „Городское счастье“.
  Д. Кнут прочтет избранные стихотворения из книг: „Моих тысячелетий“, „Вторая книга стихов“, „Парижские ночи“, а также – стихи из готовящейся к печати книги „Нищета“ и „Рассказ ни о чем“.
  Начало ровно в 9 ч. вечера. Билеты можно получить в „Последних новостях“ и в Тургеневской библиотеке» (Рассвет, 1934, № 9, 15 мая, с. 6).


[Закрыть];

– в начале октября 1935 г. состоялся вечер стихов Кнута[58]58
  О нем Кнут сообщает в письме к 3. Шаховской (16.10.1935): «Вечер прошел вполне благополучно» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). «Последние новости» (от 12 октября 1935) в связи с этим кнутовским вечером писали: «Имя это всем известно. Кнута незачем представлять. Эмиграция выдвинула не много истинных поэтов. Довид Кнут принадлежит среди них к тем, о которых не может быть споров. Искренний, чистый и ясный лиризм привлекает к творчеству Д. Кнута всех, кто любит стихи». Вечер проходил на фоне трагического события, потрясшего русский литературный Париж: 8 октября при загадочных обстоятельствах ушел из жизни Б. Поплавский.


[Закрыть];

– 15 февраля 1936 г. принимал участие в большом поэтическом вечере, названном «смотром поэтов»[59]59
  Через полгода после этого поэтического вечера М. Цветаева в письме к А. Штейгеру писала: «Этой зимой я их (вас!) слышала – слушала целый вечер в Salle Trocadéro <Цветаева ошибается: вечер состоялся в зале Sociétés Savantes, 8, rue Danton> – „смотр поэтов“. И самой выразительной строкой было:
И человек идет домойС пустою головой…  Честное слово, этим человеком я себя почувствовала – после этого вечера» (М. И. Цветаева. Сочинения. В 2 т. Т. 2. М., 1988, с. 535).


[Закрыть].

Перечислять можно еще и еще. Главное, что это были не какие-то спорадические, от случая к случаю, литературные собрания, выполнявшие роль эстетических отдушин, но некий образ каждодневного духовного существования художника. Увы, по преимуществу только духовного: средств к существованию творческая деятельность не давала почти никаких. Добывать хлеб насущный приходилось иными способами.

В начале 30-х гг. Кнут нанялся на работу в немецкую торговую фирму и, как вспоминает А.Седых, «…с утра до вечера развозил по городу на „трипортере“, трехколесном велосипеде, какие-то товары и этим зарабатывал на пропитание»[60]60
  Андрей Седых. Ibid., с. 261. Ср. в письме Кнута 3. Шаховской от 5 января 1933 г.: «Служу в качестве велосипедиста в депо немецкой фирмы» (З. А. Шаховская. Ibid., с. 165), а также в автобиографической справке, приложенной к другому письму ей же (от 10 июля 1935 г.): «В настоящее время: велосипедист-рассыльный» (Ibid., с. 166).


[Закрыть]. В феврале 1935 г. он вместе с велосипедом попал под колеса автомобиля и, получив ранение, был доставлен в госпиталь Кошен, где в это время проходила медицинскую стажировку Ева Циринская (в замужестве Киршнер) (об этом происшествии см. в частности в ее воспоминаниях, публикующихся в т. 2)[61]61
  Нечто подобное, по словам Ю. Терапиано, случилось с Кнутом в 1927 году, когда «он был сбит с ног автомобилем, получил сильное повреждение черепного покрова, пролежал месяц в больнице. За этот „аксидан“ ему выплатили большое вознаграждение, что дало ему возможность бросить службу и открыть ателье для раскраски материй. Сидеть в бюро, являться утром в точно назначенное время – всегда было для Довида Кнута невыносимо». И далее автор этого мемуара пишет: «Умер он в начале 1955 года от мучительной опухоли в мозгу, по всей вероятности вызванной той самой автомобильной катастрофой» (Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека… с. 224–225). Странно, что, выводя причину смерти Кнута из этого несчастного случая, Ю. Терапиано не упоминает о другом, рассказанном Е. Киршнер. Мотив автопроисшествия появляется у Кнута в рассказе «Дама из Монте-Карло».


[Закрыть]. Незадолго до этого Кнут знакомится с дочерью выдающегося русского композитора А. Н. Скрябина Ариадной, ставшей впоследствии его женой и принявшей иудейство[62]62
  Кнут и Скрябина зарегистрировали свои супружеские отношения 30 марта 1940 г. (см. его письмо к Еве Киршнер от 26–31 марта 1940: «Вчера утром поженились»). Ариадна приняла иудейство не позднее 15 мая, см. ее письмо тому же адресату, написанное в этот день, под которым стоит ее новое имя «Сарра» (ср. с ошибочным утверждением Г. Света о том, что уже во время оккупации «в подполье она нашла раввина, который совершил официальный обряд ее перехода в еврейство», Гершон Свет. Судьба детей и внуков Скрябина. IN: Новое русское слово, 1961, 22 июля). О прозелитских настроениях Скрябиной в связи с еврейской темой см. колоритный рассказ А. Бахраха (Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980, с. 131–132). Существует версия о еврейских корнях Ариадны по линии матери, второй жены композитора, Т. Ф. Шлецер, и, стало быть, о ее как бы повторном обращении в иудейство, см. об этом: Яаков Сорокер. «Говорят есть такая страна…» (Йоэль Энгель). IN: Евреи в культуре русского зарубежья. Вып.2, с. 390–391. Интимные отношения между Кнутом и Ариадной, по свидетельству близко знавшей их Е. Киршнер, строились на высокой и жертвенной любви, обернувшейся, в силу роковых обстоятельств, вынужденной разлукой, изменой, драматическим разрывом и смертью Скрябиной. Основываясь на том же источнике, подчеркнем, что стихов Ариадне Кнут не посвящал. Лирическая героиня сборника «Насущная любовь», – образ собирательный, не имеющий отношения к какой-то конкретной женщине или, во всяком случае, обращенный к разным женщинам, в том числе и, главным образом, к тому же, что и «Парижские ночи», адресату – Софье Ф., с которой у поэта был бурный роман в конце 20-х – первой половине 30-х годов. Утверждение А. Кудрявицкого о присутствии в таких стихах «Насущной любви», как «Встреча» и «Прогулка» (вероятно, подразумеваются какие-то еще), Ариадны (см.: Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 54) не представляется несомненным. Что же касается следующего пассажа Ф. Медведева, то он и вовсе, если это только не издержки некорректно выраженной мысли, воспринимается как откровенная мистификация. Приведя отрывок – две первые строфы из стихотворения Кнута «Ты вновь со мной – и не было разлуки», завершающийся строчкой «О, мир, где с каждым часом холодней», он пишет: «Этот холодный и страшный час неотвратимо приближался. Второй женой поэта была Ариадна Александровна Скрябина, дочь известного композитора. Оба они принимали участие в движении Сопротивления. А. Скрябина попала в лапы фашистов, и ее расстреляли на месте. Настоящий поэт редко ошибается в предощущениях» (Знамя, 1991, № 2, с. 193). Но стихи эти были написаны за несколько лег до встречи Кнута со Скрябиной, так что «предощущение» здесь не более чем риторический ход публикатора, а не реальное художественное чувство поэта.


[Закрыть]. Большая человеческая дружба, скрепившая судьбы этих троих людей, оказалась не просто одним из самых ярких событий в их жизни, она, кроме того, совпав во времени и пространстве большой истории с процессом духовной ломки личности Кнута, вплелась в общий ряд обстоятельств, приведших в конечном счете к резкому изменению его творческой судьбы.

Еврейское происхождение всегда выступало главным источником духовных рефлексий Кнута-художника. В начале 30-х гг. происходит его сближение с сионистскими кругами, а с течением времени заражение сионистскими идеями. В преддверии второй мировой войны Кнут-поэт уступает дорогу другому Кнуту – еврейскому публицисту, редактору газеты, общественному деятелю, чей пусть и не столь мощный, но своеобразный лирический голос оказался полностью поглощенным гражданской активностью и национальным темпераментом. Еврейская газета (на французском языке) «Affirmation»[63]63
  В переводе на русский это могло звучать как «Утверждение». В своем некрологе «Памяти Кнута» Ю. Терапиано пишет, что газета «Affirmation» была создана «в противовес начавшейся во Франции пропаганде нацистских идей» (Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: Опыты, 1955, № 5, с. 94). Есть основание говорить об антишовинистском пафосе в его широком значении, изначально питавшем это предприятие Кнута, которому из истории ближней и дальней хорошо было известно, что любой в принципе расовый угар неоригинально завершается традиционным еврейским погромом. Не исключена поэтому вероятность того, что, давая имя газете, он, сознательно или нет, повторял название журнала «Утверждения», известного в Париже 30-х годов своим рьяным националистическим максимализмом (см. об этом: В. Варшавский. Ibid., с. 44–47; редактор этого журнала князь Ю. А. Ширинский-Шихматов, сын обер-прокурора святейшего Синода, работавший в Париже таксистом, пережил, должно быть, мучительную духовную драму, если от славянофильства и ультрапатриотизма, граничивших с шовинизмом, пришел к тому, что в годы немецкой оккупации намеревался надеть желтую повязку – знак еврея; погиб в немецком концлагере). Версию о неслучайном совпадении названий по крайней мере не отвергает живой свидетель и участник основания и издания газеты Ева Киршнер.


[Закрыть], которую он редактировал (само ее существование стало возможным благодаря финансовой помощи матери Евы, Евгении Григорьевны Циринской), выходила на протяжении 1939 г. и служила трибуной, с которой звучало предупреждение о реальной опасности превращения захлестнувшего Европу антисемитизма во всепланетный еврейский погром (некоторое представление о том, какова была общая идейная ориентация газеты, ее эмоциональная атмосфера и круг тем, дает в своей вступительной статье Д. Сегал). Подобно Л. Троцкому, еще в 1937 г. предсказывавшему, что антисемитизм в фашистской Германии со временем перерастет в геноцид евреев, Кнут (а Скрябина даже еще острее, чем он) ощущал неотвратимость приближающейся трагедии европейского еврейства. Эти в скором времени сбывшиеся пророчества оказались бессильны только в одном: представить истинные масштабы разразившейся Катастрофы.

В августе того же 1939 г. все трое – Кнут, Ариадна Скрябина и Ева Киршнер, были участниками проходившего в Женеве XXI Сионистского конгресса (об этом говорится в упомянутых воспоминаниях Евы Яковлевны). Все в том же 1939 г. Кнут написал свои последние стихи, вошедшие в цикл «Прародина». После этого, в течение пятнадцати с небольшим лет, которые ему суждено было еще прожить, из-под его пера не вышло ни единой стихотворной строчки; в книге «Избранные стихи», появившейся в 1949 г., новых текстов нет, она представляет собой итог созданного им задолго до эпохи поэтического молчания.

Как вспоминает Ева Киршнер, еще до оккупации немцами Франции, в марте 1940 г. репатриировавшаяся в Палестину, Кнут сказал ей незадолго до ее отъезда: «Теперь не время петь», – и по всему было видно, как он, преисполненный желания практической деятельности, едва ли не физически ощущал анемию слова. Это было, безусловно, поведение скорее гражданина и национального патриота, нежели художника. Не станем, однако, ни превозносить, ни осуждать Кнута за него: крутые зигзаги дальнейшей его судьбы и суровость перенесенных испытаний сделали человеческую позицию поэта, не доверившегося стиху, эстетически уязвимой, но нравственно неподсудной. Однако факт остается фактом: перед лицом сбывшихся библейских пророчеств о наступлении конца света Кнут действительно сомкнул уста, будто разуверившись в их могуществе[64]64
  О том, что литература умирает, когда писатель начинает заниматься разрешением «последних вопросов» бытия, когда-то проницательно писал Г. Адамович: «’Конец литературы’. Книги, конечно, не перестанут никогда выходить. Их всегда будут читать, будут разбирать, „критиковать“. Но литература может кончиться в сознании отдельного человека. Дело в том, что по самой природе своей литература есть вещь предварительная, вещь, которую можно исчерпать. И стоит только писателю „возжаждать вещей последних“, как литература (своя, личная) начнет разрываться, таять, испепеляться, истончаться и превратится в ничто» (Георгий Адамович. Комментарии. IN: Числа, 1930, № 1, с. 141). Как воплотившийся отголосок этого проницательного суждения звучат слова Кнута из его письма к Р. С. Чеквер от 3 января 1946 г.: «О стихах, если Вы ничего не имеете против, поговорим в другой раз, как можно позже. Это трудно объяснить: я слишком близко видел вещи, после которых
„не такое нонче времячтобы нянчиться с (собой)“.  Шесть лет не писал стихов. И только в последнее время, да и не без труда, занимаюсь – вяло – хлебной литературой.
  Знаете ли Вы, что многие доверившиеся мне люди, исполняя мой наказ, были изувечены, разорваны, искромсаны и залиты кровью в пытках. Их пытали приличные и нормальные с виду люди с веснушками и бородавками, музыканты, остроумники, храбрецы, читатели – вроде нас с Вами.
  Не осудите – но я – онемел.
  Нередко, из корыстолюбия, я притворяюсь нормальным человеком. Но Вам признаюсь: еще не могу, еще не способен – ни говорить о литературе, ни „делать“ ее» (Ruth Rischin. Ibid., р. 379), ср. в письме к Е. Киршнер от 28 января 1945 г.: «Что стоила мне организация этого Сопротивления, знаю я один… Не будем об этом. Но только признаюсь тебе, что никто не знает, в каком я положении, потому что у меня хватило гордости (или тщеславия, как посмотреть!) сохранять для окружающих спокойный и достойный вид. Но внутренне я разрушен».


[Закрыть].

Источником вдохновения для нескольких последних кнутовских стихотворений, объединенных в упомянутый цикл «Прародина», послужило его путешествие в Палестину, совершенное летом-осенью 1937 г.; кроме того, по впечатлениям от этой поездки был написан очерк «Альбом путешественника». И хотя он называет себя в нем «человеком аполитичным» и пытается представить саму ситуацию присутствия на паруснике, принадлежавшем еврейской морской школе, вне связи со своими сионистскими настроениями той поры, не приходится сомневаться, что совершенное им путешествие было далеко от обычной туристской прогулки с целью «посмотреть мир»[65]65
  Несколько неуместным в контексте мировоззренческой эволюции Кнута и его прихода в эту эпоху к сионистским ценностям выглядит замечание А. Кудрявицкого по поводу палестинского вояжа поэта: «Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир» (Анатолий Кудрявицкий. Ibid., с. 55). Не входя в обсуждение вопроса о том, как представляет себе автор ограничение свободы 37-летнего мужчины, вполне, кстати сказать, самостоятельного, со стороны родителей и почему для того, чтобы постранствовать по белу свету, нужно непременно было дожидаться их смерти, подчеркнем, что Кнутом овладела в данном случае не абстрактная тяга к перемене мест, совсем не то, что в его стихотворении «Осенний порт» определено как «хмель бесцельных путешествий», а вполне конкретное желание оказаться в Палестине, и не столько в качестве туриста (хотя он и возил с собой, судя по упоминанию в письме к Еве Киршнер от сентября 1937 г., туристический бедэкеровский путеводитель, см. Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196), но именно еврейским литературным и общественным деятелем.


[Закрыть]. Маршруты, по которым двигался Кнут в Эрец-Исраэль, отражены в стихах: в одних случаях об этом говорят сами их названия – «Хайфа», «Рош-Пина», «Цфат», «Метулла», в других – рисуемая образная топография: Тверия («Я шел по берегу Тивериады»), развалины Капернаума («Бродил между камней Капернаума»), долина Иосафата («И стертые бесчисленные плиты Безумных мертвецов Иосафата»). К этому времени относится первый перевод его стихов на иврит: 15 октября 1937 г. в газете «Гаарец» появилось кнутовское стихотворение «Я не умру» (перевод принадлежит крупнейшему израильскому поэту и переводчику А. Шлионскому)[66]66
  В дальнейшем, в 50-е гг., Кнута много переводили на иврит известные израильские переводчики: Леа Гольдберг, Натан Альтерман, Эзра Зусман, Элиягу Мейтус и др. Попутно отметим, что, кроме иврита, Кнут, благодаря усилиям 3. Шаховской и ее друга René Meurant (бельгийский писатель, муж русской художницы Е. Ивановской), был переведен на французский язык; правда, опубликованные в бельгийском «Le Journal des Poètes» (З. Шаховская перевела два стихотворения Кнута: ограничившись двумя первыми строфами «Жены» [«Моих тысячелетий»] и «Ночь» [в сб. «Парижские ночи» названо «Отойди от меня человек»], см.: Le Journal des Poètes, 1935, № 7, p. 2), переводы ему понравились мало, см. его письмо к Шаховской от 16 октября 1935 г. (З. А. Шаховская. Ibid., с. 167). По сообщению Е. Киршнер, ее тетя, Берта Григорьевна, переводила Кнута на эсперанто (переводы не сохранились).


[Закрыть]. Судя по сохранившимся сведениям, Кнут знакомится или возобновляет контакты с представительным корпусом творческой израильской интеллигенции, многие из которых еще ждут своего исследователя[67]67
  Кнут был дружен или по крайней мере знаком со многими еврейскими писателями, поэтами, актерами, выходцами из России (или владевшими русским языком), жившими в Эрец-Исраэль: Н. Альтерманом (1910–1970), М. Бернштейн-Коген (1895-? не ранее 1987), Л. Гольдберг (1911–1970), Я. Когеном (1881–1960), Ш. Черниховским (1873–1943), А. Шлионским (1900–1973) (см., напр., его письмо к Е. Киршнер от 18 апреля 1940 г., где он передает им привет, – письмо публикуется в т.2), А. Мескиным (1898–1971) и др. Заслуживает внимания вопрос о его отношениях с израильской русскоязычной (впоследствии ивритоязычной) поэтессой и актрисой Зинаидой Вейншал (1900–1990). Родившись в Бобруйске и получив традиционное еврейское воспитание, она переехала затем в Баку, где, в окружении таких известных впоследствии русских поэтов, как С. Городецкий, А. Крученых, М. Струве, началась ее поэтическая деятельность. Писала стихи на сионистские темы. В 1920 г. познакомилась с адвокатом и публицистом Аврамом Вейншалом (1893–1968) (ставшим видным сионистом), вышла за него замуж и уехала вместе с ним в Палестину. Поселившись с мужем в Хайфе, она становится участницей театральной труппы («Любители ивритской сцены»), для которой написана ее пьеса-шарж «Мой миллион» (Берлин, 1921). В 1923 г. 3. Вейншал отправляется в Берлин, где в течение двух лет совершенствуется в актерском и танцевальном искусстве и после возвращения в Эрец-Исраэль начинает вести занятия пластики и танца, а также открывает драматическую студию и выступает как чтец-декламатор. В 1929 г. в Берлине вышла в свет книга ее стихов «Палестинский альбом», первоначально, из номера в номер, печатавшихся в еврейской газете «Рассвет» (Париж). В дальнейшем писала стихи на иврите и выпустила два сборника: (1939) – «25 стихотворений» и (1944) – «Четки». Кнут, должно быть, хорошо знал поэзию З. Вейншал, поскольку был с ней лично знаком. В письме к Е. Киршнер из Палестины (15 ноября 1937) он пишет: «В Хайфе устроила мне царский прием (на неск<олько> десятков приглашенных) Зинаида Вейншал!» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 199), в числе прочих, кому Кнут передает приветы в упомянутом выше письме от 18 апреля 1940 г., фигурируют и супруги Вейншал.


[Закрыть]. Во время поездки он выступает с чтением стихов[68]68
  См. в письмах к Е. Киршнер (вторая половина сентября 1937): «Через недели две – состоится в Т<ель> А<виве> мой вечер» и (15 ноября 1937): «У меня было два вечера. В Тель-Авиве и в Хайфе» (цит. по: Гавриэль Шапиро. Ibid., р. 196, 199).


[Закрыть].

В начале второй мировой войны Кнута мобилизуют во французскую армию[69]69
  Вопрос о мобилизации всерьез волновал в это время многих русских писателей, см., напр. письмо Г. Иванова Ю. Фельзену (псевдоним Николая Бернгардовича Фрейденштейна), датируемое 1939 годом: «…Прошу тебя ответить сейчас же поподробнее, как дела с призывом. Кто и куда взяты. И ты персонально в каком положении? И вообще насколько все это серьезно для людей нашей комплекции и нашего возраста» (Переписка Георгия Иванова. Публ. В. и В. Крейд. IN: Новый журнал, № 203–204, 1996, с. 136).


[Закрыть]. Он находится в казармах Мортье, хотя режим еще относительно вольный, и война не воспринимается как нечто близкое и реальное[70]70
  Относительно того, чем Кнут занимался в армии, мнения расходятся: Е. Киршнер полагает, что он выполнял некие функции курьера-почтальона – развозил на велосипеде почту; М. Деган в книге «Благотворная жажда» (опубликованы отдельные фрагменты) пишет, что его «определили санитаром в парижский госпиталь Вальде-Грае» (Литературное обозрение, 1996, № 2, с. 60).


[Закрыть]. «У нас ничего нового, – сообщает он Е. Киршнер в Палестину (письмо от 9 апреля 1940 г.). – Париж стал прекрасен и, гуляя в воскресенье среди опустевших, – следовательно, особенно трогательных – пейзажей, я снова почувствовал твое отсутствие. Известен закон: человек любит разделять все с теми, кого любит. Даю тебе доказательства этого. Я уже говорил тебе в предыдущем письме, что начал учить идиш. Ариадна и вся семья начинает сегодня иврит… Вскоре я вернусь за английский. Сейчас изучаю историю».

Два месяца спустя, 11 июня 1940 г., немцы вошли в Париж, однако воевать нс пришлось: правительство маршала Петена капитулировало. Кнут и Ариадна (с тремя ее детьми от двух первых браков[71]71
  От первого брака с композитором Д. Лазарюсом Ариадна имела двух дочерей: Марию-Татьяну, (Мириам) (1925) и Жильберт-Элизабет (Бетти) (1926–1965), а от второго с писателем Межаном – сына Эммануэля (Эли) (1936).


[Закрыть]) отправляются в неоккупированную часть Франции, на юг, в Тулузу. Здесь они создают подпольную группу Еврейского Сопротивления, влившуюся со временем в Еврейскую боевую организацию. В 1942 г. выходит в свет французская брошюра Кнута «Que faire?» («Что делать?», написана в конце 1941), в которой он выступает как идеолог вооруженной борьбы с фашистами[72]72
  В письме к Е. Киршнер от 6 июня 1945 г. он назовет себя «неизвестным (или почти неизвестным) инициатором» Еврейского Сопротивления во Франции.


[Закрыть]. Сознавая в то же время весь трагизм создавшегося положения, он ищет из него достойный выход и обращается к ряду лиц с просьбой помочь ему получить визу на выезд в США. 3 июня 1941 г. он апеллирует с этой просьбой к проживавшему в Нью-Йорке М. Алданову: «Дорогой Марк Александрович, настоящее письмецо – скромное S.O.S. Мы с Ариадной Александровной настойчиво просим Вас оказать нам самую большую услугу, о которой можно просить человека: вытащить нас из гиблого места. Иначе, нам тут крышка. Меня уверяют, что от А.Ф-ич<а – Керенского> зависит получение визы „intellectuel еп danger“ (без affidavit)»[73]73
  Цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 354. Нужно полагать, что через Алданова просьба Кнута попала к А. А. Гольденвейзеру, сотрудничавшему в Комите по аффидавитам при американском клубе «Горизонт», в задачу которого входило получение иммиграционных виз для въезда в Америку евреев, бежавших из стран, находившихся под гитлеровской оккупацией. В своем письме Б. И. Элькину (12 января 1943) Гольденвейзер сообщал, что «в середине ноября все дела о визах для лиц, оставшихся в „бывшей неокуппированной Франции“, производством приостановлены. Обещают возобновить их рассмотрение, когда будут представлены доказательства, что просители находятся в стране, в которой функционируют американские консульства. У меня в таком положении находится штук сорок дел – платных и бесплатных». И далее перечисляя имена потенциальных иммигрантов, автор письма среди прочих называет и Кнута (цит. по: Андрей Рогачееский. Ibid., с. 239).


[Закрыть]. В Америку ему не суждено было попасть.

О деятельности созданной им и руководимой до 1942 г. подпольной группы Кнут расскажет в своей книге «Contribution a l’histoire de la Resistance Juive en France 1940–1944» (Paris, 1947)[74]74
  Рецензию на нее написала Софья Дубнова-Эрлих (1885–1986), поэтесса (книги стихов: «Мать» [Пг., 1918], «Стихи разных лет» [Нью-Йорк, 1973]), дочь известного еврейского историка, публициста и общественного деятеля Семена Дубнова, см.: С. Дубнова. Героическая эпопея. IN: Новоселье, 1948, № 37–38, с. 142–144.


[Закрыть]. Будучи фигурой известной и заметной, к тому же евреем, он, по решению Главного штаба, уходит в Швейцарию, где скрывается до освобождения Франции. Ариадна осталась в Тулузе и продолжала борьбу. 26 мая 1943 г. у нее родился их совместный с Кнутом сын Йоси, а 22 июля 1944 г. она погибла[75]75
  Об обстоятельствах гибели Ариадны см. в: М. Деган. Ibid., с. 62, а также в статье (на иврите) израильского журналиста Давида Шалита «Кнут для Ариадны» («Гаарец», 1995, 29 сентября), в части, связанной с биографией Кнута, грешащей многочисленными неточностями.


[Закрыть].

Возвращение Кнута в послевоенную Францию было суровым испытанием памяти. Его послевоенный быт во многом помогают понять письма к Р. С. Чеквер, опубликованные американским исследователем Рут Ришиной[76]76
  Ruth Rischin. Ibid., р. 364–393. Литературный псевдоним: Ирина Яссен; в историю эмигрантской литературы вошла скорее не как автор довольно посредственных стихов, а как меценат, финансировавший (благодаря состоятельному мужу) парижское издательство «Рифма», в котором увидели свет многие книги русских поэтов-эмигрантов, см.: Н. В. Резникова. Огненная память: Воспоминания о Алексее Ремизове. Berkeley, 1980, с. 102; Кирилл Померанцев. Сквозь смерть: Воспоминания. London, 1986, с. 77 (в 1949–1959 гг. председателем редколлегии «Рифмы» был поэт, литературный и художественный критик, искусствовед и издатель, в прошлом основатель и редактор ж. «Аполлон» С. К. Маковский [1867–1962]; в 1957–1972 его возглавляла поэтесса и литературный критик, издатель и общественный деятель С. Ю. Прегель [1894-1972]).


[Закрыть], а также письма к Е. Киршнер, которые печатаются в настоящем издании. Как рассказывает его последняя жена, после войны Кнут всерьез собирался ехать в Америку делать кино. Это был, скорее всего, жест отчаяния или минутная прихоть: трудно поверить, чтобы взвешенно-трезвый и педантично-ответственный в практических делах, он мог возлагать какие-либо надежды на столь авантюрный проект – английского языка он не знал вовсе, да и познания в кино были дилетантские[77]77
  Ср. в письме к Р. С. Чеквер от 24 февраля 1946 г.: «Ю. Д. Бруцкус <см. о нем во вступительной статье Д. Сегала> … уговаривал меня поехать в Америку, уверяя, что отлично прокормлюсь литературой. Боюсь, что это его… девичьи мечты» (цит. по: Ruth Rischin. Ibid., р. 384). Как рассказывает Е. Киршнер, выражение «девичьи мечты» было одним из излюбленных у Кнута.


[Закрыть]. Несмотря на владевшее им подавленное состояние и творческую опустошенность, нельзя сказать, чтобы Кнут в эти годы морально сдался. Другое дело, что его обостренное чувство трагизма давало внятное представление о невозможности, после пережитой евреями Катастрофы, гуманистического существования по старым нравственным заповедям.

И после войны Кнут ведет жизнь писателя, пусть и не столь творчески активную и энергичную, как раньше. Известно, например, что он принимал участие в поэтическом вечере, проходившем в апреле 1946 года в «Обществе русской интеллигенции» и описанном небеспристрастным представителем «другого берега», советским журналистом Ю. Жуковым, оказавшимся в это время в Париже[78]78
  Юрий Жуков. На Западе после войны (Записки корреспондента). IN: Октябрь, 1947, № 10, с. 127.


[Закрыть]:

«Потом читает свои стихи молодой поэт Давид <так в тексте> Кнут. Тот же заупокойный тон, та же тематика – безверие, которые страшат поэта, горькая дума о стихах, которые, как ему кажется, никому не нужны, неизбывная тоска, отсутствие уверенности в себе. И вдруг неожиданная скрипучая реплика Бунина:

– Послушайте! У вас кто-то там опускает лицо, разве можно опускать лицо?

Его коробит, что люди забывают русский язык. А поэт читает и читает:

 
Унылый скарб людской – дома и гробы,
Тысячелетний груз тоски и злобы[79]79
  У Кнута в стихотворении «Цфат» («Из цикла ‘Прародина’»): «…Убогий скарб людской: дома и гробы, Тысячелетний груз и дребедень Бессильной веры, непосильной злобы…»


[Закрыть]…
 

 
Все истлеет, порвется крепчайшая нить,
Пыль уляжется над всем и над всеми…»[80]80
  У Кнута в стихотворении «Метулла» (из того же цикла, что и предыдущее стихотворение): «Все истлеет. Порвется крепчайшая нить, ляжет пыль надо всем и над всеми…»


[Закрыть]
 

В мае 1949 г. Кнут издает свою итоговую книгу «Избранные стихи». Ее появление во время полного поэтического молчания столь вызывающе нелогично, что, помимо естественного и объяснимого ностальгического жеста, позволяет подозревать автора в нарочитой демонстративности отчаяния. Природа последнего, думается, более чем прозрачна: с большой или меньшей степенью откровенности Кнут мог констатировать свой творческий кризис, но едва ли ему было дано свыкнуться с мыслью, что отныне его поэтическая деятельность целиком принадлежит прошлому. Стоило ли тогда, возникает вопрос, лезть из кожи вон и издавать сборник стихов, вкус к которым был им будто бы потерян навсегда[81]81
  В письме А. Гингеру из Израиля (5.11.1948), который он посетил осенью 1948 г. (см. далее), Кнут выражает признаки нетерпения по поводу издания книги «Избранные стихи» (Гингер вычитывал и правил корректуру): «Горестно удивлен, что ты мне ничего не писал о книге. Что с нею? Начали ли ее печатать?
  Ты мне окажешь необычайную услугу, взявшись серьезно за дело» (полностью письмо приведено в т.2).


[Закрыть]. Если к тому же принять в расчет, что писатель, задумавший издать в послевоенной Франции книгу на русском языке, обрекал себя на практически непреодолимые финансовые трудности, станет понятным, что Кнутом владело нечто сверх вполне объяснимого авторского тщеславия или естественного желания увидеть свою итоговую поэтическую книгу. Ведь столь поразившее автора одной из первых статей о нем[82]82
  См.: Яков Цигельман. Ibid., с. 57–59 (впервые напечатана в жур. «22» [Тель-Авив], 1978, № 2).


[Закрыть] высокохудожественное оформление сборника стихов 1949 года на самом-то деле шло вовсе не от хорошей жизни и диктовалось скорее полной безысходностью положения: достать денег на издание было решительно неоткуда, единственным выходом оставалось объявить предварительную подписку. В результате этого львиная доля тиража оказалась пронумерованной, как бы в прямом смысле подарочно-именной[83]83
  С просьбой «найти двух-трех подписчиков» на книгу Кнут обращается, например к Р. С. Чеквер (письмо от 22 апреля 1949 г.), см.: Ruth Rischin. Ibid., р. 393. Безусловно, не весь тираж был подписным, имелись и свободные экземпляры. Об их распространении Кнут сообщает в письме А. Гингеру, датированном 12 августа 1949 г. Известно несколько кнутовских дедикаций на «Избранных стихах»: «Ивану Алексеевичу Бунину с почтительной любовью от Довида Кнута. Париж, июнь, 49», «Вере Александровне Александровой с читательской благодарностью и искренним уважением. Довид Кнут. Париж, июнь, 49», «Поэтессе Лие Гольдберг с дружеским чувством. Дов. Кнут. Ноябрь, 49», «Абраму Леву – на добрую память от автора. Д. К. Тель-Авив, ноябрь, 51».


[Закрыть]. Есть поэтому основание думать, что и в это, во всех смыслах трудное для Кнута время, им продолжал исподволь владеть никуда не исчезнувший и ни во что иное, кроме тревоги и отчаяния, не трансформировавшийся зуд стихотворства, хотя поэтическая немота и остается, разумеется, непреложным фактом его тогдашнего духовного бытия и душевного состояния[84]84
  Косвенное подтверждение этого соображения можно увидеть в рецензии А. Бахраха на семерых поэтов, среди которых «Избранные стихи» Кнута воспринимаются как явление «нынешней», а не «бывшей» поэзии: «Оглядываясь на пройденный путь, Кнут переиздает то, о чем надлежит, по его мнению, напомнить, отбирает то, что может укрепить его славу. Для своего сборника он собрал плоды своей двадцатипятилетней работы, и хронологическая последовательность раскрывает не только этапы его развития, рост его мастерства, но и определяет его поэтическую физиономию и его положение в современной русской поэзии» (Александр Бахрах. Семеро в поисках своего «я». IN: Новоселье, 1950, № 42–44, с. 215). Об интересе Кнута к этой рецензии см. в его письме А.Гингеру от 6 октября 1950 г. (напечатано в т.2).


[Закрыть].

Подводящая какой-то важный жизненный итог, который позволял стереоскопически увидеть себя в прошлом, книга «Избранные стихи», увы, не облегчала вступления в будущее. На протяжении нескольких последних лет этим будущим, уже не смутным, а относительно представимым, была для Кнута Палестина, которая манила и отталкивала одновременно. Почему манила – объяснять, вероятно, не нужно, что же касается то и дело посещавших его сомнений и страхов, то он многократно объяснял их в письмах к Е. Киршнер[85]85
  В одном из них, датированном 25 марта 1945 г., он в частности пишет: «По поводу Эрец: на днях туда идет пароход и увезет детей. Я мог бы, без особых затруднений, уехать с ними. По зрелом размышлении я решил остаться на месте: слишком велик риск, что в Эрец мне придется жить на общественную благотворительность – этого я не хочу. Как ты, вероятно, помнишь, я не знаю ни иврита, ни английского. Что будет делать в Палестине глухонемой писатель?»


[Закрыть].

Летом 1946 г. он становится редактором журнала «Le Monde Juif» («Еврейский мир»), который через некоторое время превратился в «Bulletin du Centre de Documentation Juive Contemporaine» («Бюллетень Центра Документации Современного Еврейства»). Под эгидой Центра увидела свет его книга о Еврейском Резистансе.

В 1947 г. Кнут перевел на французский язык (вероятно, по подстрочнику с английского) пьесу Макса Цвейга «Тель-Хай»[86]86
  Тель-Хай в переводе с иврита ‘холм жизни’ – поселение на севере Израиля, возникшее в 1905 г.; с 1918 г. выполняло функции форпоста, охранявшего прилегающие еврейские земли; в 1920 г. при его защите от арабов пали один из пионеров организации еврейской самообороны И. Трумпельдор и несколько его товарищей (Иосиф Владимирович Трумпельдор [1880–1920] – еврейский общественный деятель; служил в царской армии, участник обороны Порт-Артура, где потерял руку, награжден четырьмя Георгиями; после репатриации в Палестину создал Галлиполийский отряд из пятисот человек – основу Еврейского легиона). Сюжет героической защиты Тель-Хая лег в основу ряда художественных произведений, в частности оперы «Трумпельдор» (автор музыки и либретто Даниэль Лазарюс [1898–1964], французский композитор, первый муж Ариадны Скрябиной).


[Закрыть] для молодежного еврейско-французского театра. В период работы над спектаклем он знакомится с молодой актрисой Виргинией Шаровской, ставшей в скором времени Лией Кнут, его последней женой. Осенью 1948 г. они отправляются в недавно образовавшееся государство Израиль[87]87
  Францию Кнуты покинули не позднее 16 сентября: этим числом датирована открытка, отправленная А. Гингеру из Венеции (ее содержание приведено в т. 2).


[Закрыть]. Останавливаются в Тверии, расположенной вблизи озера Киннерет. Здесь, посреди поистине библейской природы, рядом с любимым человеком, Кнуту дано было вновь испытать состояние тихой творческой радости. 24 ноября 1948 г. он пишет Еве Киршнер в Тель-Авив: «Как тут хорошо, Евочка, какое невообразимое спокойствие. Un calme tonique, vivifiant. Захотелось сесть работать, как еще нигде не хотелось в Израиле».

Обратно в Париж они вернулись не позднее 22 декабря 1948 г. (см. письмо Кнута Е. Киршнер, датированное этим днем). Перенеся, как он пишет А. Гингеру, «легкое воспаление легкого», Кнут активно берется за издание книги «Избранные стихи».

Менее чем через год, в сентябре 1949 г., Кнуты навсегда оставляют Францию и поселяются в Израиле. 4 октября они получают израильское гражданство, а 27 ноября прибывают в киббуц Афиким, расположенный в центральной части Иорданской долины и знакомый Кнуту по прошлым посещениям страны – в 1937 и 1948 гг.[88]88
  По рассказу Лии, в 1948 г. здесь состоялся поэтический концерт Кнута (большинство населения кибуцца в те годы составляли выходцы из России). Вероятно, уже тогда они вели переговоры о возможности поселиться в нем после окончательного переезда в Израиль, см. письмо к Е. Киршнер от 24 ноября 1948 г.


[Закрыть] Поработав в нем полгода, он отправляется с Лией в город Кирьят-Моцкин (севернее Хайфы), где они обучаются в ульпане (центр по изучению еврейского языка и еврейской культуры) ивриту[89]89
  См. письма Кнута за 1950 г.: Е. Киршнер от 22 мая и 18 июня и А. Гингеру от 6 октября, напечатанные в т. 2.


[Закрыть]. После его окончания Кнуты переезжают в Тель-Авив: Лию, в короткий срок овладевшую ивритом, принимают на работу в Камерный театр. Семья снимает квартиру в Гив’атаиме, городе, примыкающем к Тель-Авиву, в квартале Бицарон, где селились в основном евреи из Восточной Европы, спасшиеся от Катастрофы[90]90
  Через несколько лет, в своем прощальном слове Кнуту, их сосед по кварталу, израильский литератор М. Дворжецкий, вспоминал о тех днях: «На вечере писателей и поэтов – новых репатриантов, уцелевших в Катастрофе: узников гетто, концлагерей, участников подполья, партизан, – на вечере, состоявшемся в скромном помещении, расположенном в районе вновь прибывших Бицарон, я в последний раз слушал его, читающего свои стихи. Как он завидовал тогда тем, кто уже мог творить на иврите. И как он в то же время радовался, что слушали его русские стихи, – чужой цветок на родной земле.
  Я виделся с ним каждый день. Дверь его дома располагалась против моей, его палисадник смотрел на мой. Он двигался почти невидимый и неслышимый. Ступал вкрадчиво-осторожно, будто этими шагами погружался в память о былом или в мысли о предстоящей жизни.
  В Бицароне он слыл „садоводом“. Ежедневно, до позднего вечера, пропадал в своем палисадничке – кропотливо ухаживал за клумбами, поливал сухую землю, ставил изгородь и по-детски радовался всходам редьки или цветной капусты.
  Цветущий участок Кнута великолепием красок призывал к подражанию и состязанию всех жителей писательского поселка, плоды садоводческого труда которых не привлекали взоров прохожих.
  …Под вечер они <Кнут и Лия> выходили пройтись: он – в сандалиях, и она – тоже одетая крайне просто. И беседа – о театре, поэзии, спектаклях, рифмах.
  Его взгляд бывал грустен, а улыбка – чуть ироничная и ободряющая. По всей видимости, он не питал иллюзий насчет восхождения своей литературной звезды в Израиле, но верил в успех Лии. По натуре это был гордец, свободный дух, яркий темперамент и трезвый ум мирно уживались в нем – человеке столь же пронзительно-печальном, как и его поэзия» (Гаарец, 1955, 25 марта).


[Закрыть].

В 1954 г. Кнут с женой ненадолго выезжали в Париж. Среди других, нанесли визит вдове И. Бунина Вере Николаевне (не исключено, что он подарил ей тогда две свои статьи о писателе, опубликованные на иврите в израильской газете «Гаарец», – включены в настоящий том).

Несмотря на природный оптимизм и отчаянное сопротивление болезни (прогрессирующей опухоли мозга), его организм был сломлен перенесенными муками и трагедиями, горечью потерь и совестливой болью вины. С осени 1954 г. Кнут уже не покидает больницы: силы медленно оставляли его, рука отказывалась писать. Тем не менее он делает какие-то записи, ведет что-то вроде дневника:

«24-X-54.

Вечер. Грусть. Забежала – на несколько минут – Лия и скоро (слишком скоро) исчезла. С ней были оба Кригеры[91]91
  Муж и жена Кригеры – старожилы Израиля, помогавшие Кнутам в первые месяцы их абсорбции.


[Закрыть]. Доктор – и транспорт, который <слово неразборчиво>. Лия меня не поцеловала (стеснялась того, что я сдал?) У нее были красные от слез глаза, но она держалась мужественно и спокойно. Уходя, расцеловала. Сказала, что придет завтра. Придет ли? Я немного подгулял, на глаза навернулись невольные слезы».

На следующий день (Кнут лежал в одной больничной палате с раненым солдатом Мошеле, получившим черепную травму в результате авиационной катастрофы) он записывает[92]92
  Написано по-французски (перевод Р. Зерновой).


[Закрыть]:

«По поводу Мошеле. Мальчик меня обожает только потому, что я его понимаю – и он это понимает. Кроме того, я испытываю к нему нежность, и он это прекрасно знает. Когда утром я говорю ему „бокер тов“ <„доброе утро“>, его лицо светится и он целует мне руку. Он любит меня и любит мою руку. С самого утра он вопит страшным голосом, и репертуар его не меняется: „кака, пипи“. И, закрывая руками голову и лицо, душераздирающе и отчаянно: „Нет! нет!“ и „шмок!“ Он добрый и любящий, и никто (кроме, может быть, врача) не понимает, что, имея в своем распоряжении всего лишь 4–5 слов, он вынужден удовлетворяться этой ограниченной подборкой, иногда только меняя порядок слов, чтобы выразить все. Вообразите драму Бетховена, который должен был бы довольствоваться тремя-четырьмя нотами, которые бы остались ему после авиакатастрофы (как произошло с Мошеле). Тут всего этого не понимают, но смутно чувствуют чистоту его намерений.

И благодарное бессловесное мычание, которое он издает, когда я поглаживаю его по голове и по лицу, для меня лучшая поддержка. К тому же его непристойности совершенно не оскорбительны, потому что его жесты совершенно целомудренны. Он очень любит играть рукой медсестры, но никогда (смотрите-ка, я никак не могу начертить восклицательный знак, а это ведь самая простенькая фигура, квинтэссенция простоты, пожалуй!), никогда он не сделал ни одного неделикатного движения – ну, хоть прикоснуться к ее груди, что было бы вполне естественным движением. Только к руке!

Просто он должен говорить (я говорю, значит я существую!): и я вам еще не дамся! И так как остались у него только клочки нескольких слов (на кладбище страшной катастрофы)».

15 февраля 1955 г. Кнута не стало. Он умирал мучительно, в полном несовпадении с фантазиями прошлых друзей о некой благостно-библейской атмосфере, окутавшей его последние часы[93]93
  См. в воспоминаниях Н. Берберовой: «В Тель-Авиве, в созданном им Ноевом ковчеге, окруженный всеми этими отпрысками <выше мемуарист пишет о детях Кнута> и новой женой и, видимо, счастливый, он умер в 1955 году, пятидесяти пяти лет от роду» (Н. Берберова. Ibid., с. 319). Попутно внесем ясность в вопрос об «отпрысках»: из пятерых детей (трех Ариадниных, их общего сына и сына Кнута от первого брака) в Израиль приехало трое: Бетти, Эли и Йоси.


[Закрыть]. 16 февраля его тело было предано земле, в которой он обрел вечный покой[94]94
  На следующий день ведущая израильская газета «Гаарец» в заметке «Похороны Д. Кнута» сообщала: «Поэт Довид Кнут был вчера похоронен на кладбище Кирьят-Шауль. В его похоронах приняли участие писатели, поэты, работники театра – Камерного, „Габимы“, „Гаогель“, почитатели и друзья.
  Гроб был вынесен из больницы Хадаса в два часа пополудни и перевезен на машине в Большую синагогу. Там надгробную речь произнес И. Ядин от имени Камерного театра, в котором работала жена покойного – госпожа Лия Кнут, и А. Бройдес от имени писательской организации.
  Оттуда процессия отправилась на кладбище в Кирьят-Шауль» (Гаарец, 1955, 17 февраля).


[Закрыть].

В.Хазан

^{Последняя страница книги Д. Кнута «Избранные стихи» (1949)}

книга избранные стихи[95]95
  Авторская разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).


[Закрыть] довида кнута

отпечатана в imprimerie moderne de la presse в париже

в мае тысяча девятьсот сорок девятого года

в количестве двухсот экземпляров

четыре оригинальные литографии

исполненные на камне яковом шапиро

оттиснуты на ручном прессе

гастоном дорфинантом в Париже

из двухсот экземпляров составляющих первое издание

18 именных

подписанных автором и художником

отпечатаны на бумаге vélin pur fil johannot

из них

один экземпляр

содержит оригиналы рисунков шапиро

и два экземпляра

содержат каждый

по тетради из десяти рукописных листов книги

70 экземпляров нумерованных от 1 до 70

подписанных автором

отпечатаны на полутряпичной бумаге Lebeau

100 экземпляров отпечатаны на бумаге édita moyen_âge

12 экземпляров

предназначены для сотрудников и мечены литерами от А до М

корректуру правил александр гингер

экземпляр отпечатанный на бумаге lebeau №8

Поэзия

Моих тысячелетий

 
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Сын Меúра-Кто-Просвещает-Тьмы,
Рожденный у подножья Иваноса,
В краю обильном скудной мамалыги,
Овечьих брынз и острых качкавалов,
В краю лесов, бугаев крепкоудых,
Веселых вин и женщин бронзогрудых,
Где, средь степей и рыжей кукурузы,
Еще кочуют дымные костры
И таборы цыган;
 
 
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Кто отроком пел гневному Саулу,
Кто дал
Израиля мятежным сыновьям
Шестиконечный щит;
 
 
Я,
Довид-Ари,
Чей пращ исторг
Предсмертные проклятья Голиафа, —
Того, от чьей ступни дрожали горы —
Пришел в ваш стан учиться вашим песням,
Но вскоре вам скажу
Мою.
 
 
Я помню все:
Пустыни Ханаана,
Пески и финики горячей Палестины,
Гортанный стон арабских караванов,
Ливанский кедр и скуку древних стен
Святого Ерушалайми.
 
 
И страшный час:
Обвал, и треск, и грохоты Синая,
Когда в огне разверзлось с громом небо
И в чугуне отягощенных туч
Возник, тугой, и в мареве глядел
На тлю заблудшую, что корчилась в песке,
Тяжелый глаз Владыки-Адоная.
 
 
Я помню все: скорбь вавилонских рек,
И скрип телег, и дребезги кинор,
И дым, и вонь отцовской бакалейки —
Айва, халва, чеснок и папушой, —
Где я стерег от пальцев молдаван
Заплесневелые рогали и тарань.
 
 
Я,
Довид-Ари бен Меир,
Тысячелетия бродившее вино,
Остановился на песке путей,
Чтобы сказать вам, братья, слово
Про тяжкий груз любови и тоски —
 
 
Блаженный груз моих тысячелетий.