Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

 
О, упоенье крепкое: еще не полюбя,
За радость допотопную уже предать себя.
 
 
Руки еще не трогая, уже торжествовать —
Предвидеть стол, и трапезу, и дружбу, и кровать…
…………………………………………
 
 
О, полнота последняя: ни слова не сказав,
Смотреть в твои прекрасные – пустынные – глаза.
 

 
Два глаза – два окна в победоносный воздух!
Я много лет их у Тебя просил!
Две вести о крылах, о чудесах и звездах,
Два обещанья радости и сил.
 
 
Два глаза – два окна, распахнутые настежь
В края невероятной полноты.
Две двери в очистительное счастье —
В очарованье райской наготы.
 
 
Два глаза – две страны, две радостные сферы
Бесстыдной и ликующей любви,
Два праведных луча, два страстных знака веры,
Два раза утвержденное: живи.
 

 
Прочь,
С дикой жизнью своею, с делами, с гробами своими.
Мне не нужен никто, а вам не хочу я помочь.
Ныне во мне пребывает любимое Имя.
Господи, научи счастье мое превозмочь!
 
 
Я отвергаю алчбу, унижение, жалость и холод!
Ныне открыта мне радость отчаянных лет.
Именем трудным моим свод небес потрясен и расколот.
Именем легким моим бедный мир окрылен и согрет.
 
 
Небо, сияй иль греми – я смеюсь над твоим приговором!
Земля, уходи из-под ног – я останусь средь гневных высот.
Светоносное Имя мое, среди яростной облачной своры,
Меня озарит торжеством, утвердит в пустоте, вознесет.
 
 
Многолюбимая,
Ты,
Прости, что убогие строки
Тенью твоею я ныне посмел освятить.
 

 
Легчайшая, ты непосильным грузом
Легла на дом, дела мои – и дни.
О, встреча встреч – мной был впервые узнан
Закон любовной древней западни.
 
 
И я пошел, я ринулся – безногий! —
Закрыв – уже ненужные – глаза,
Туда, откуда нет живым дороги —
В первоначальность, без пути назад.
 
 
О, Господи, какое просветленье!
О, Господи пытай меня, неволь —
Приемлю грех, приемлю искупленье,
Но дай еще послушать эту боль.
 

 
Ее глаза хмелели: «требуй, мучай…»
И руки ждали ненасытных рук.
Но я не дрогнул пред мольбой могучей,
Непобедим, спокоен, строг и туг.
 
 
Что тех минут достойней, чище, лучше?
Противостать – и, счастью вопреки,
Стоять, глухонеметь и молча мучить
Нагие обреченные зрачки.
 

 
Чаять нечаянных прикосновений!
Видеть, не глядя, все те же глаза!
Им предаваться до тла, до забвенья,
В них уходить без возврата назад!
 
 
Бросить в игру одичалое тело!
Рухнуть – и прянуть – и стать, не дыша… —
Разве затем ты на землю летела —
В неповторимом полете – душа?
 
 
Нет, я недолго у сердца любимой!
Я лишь затем у заманчивых ног,
Чтоб из любовной игры – нестерпимой! —
Снова восстать победителем мог.
 
 
И очищаясь от дел и желаний,
Вновь ухожу – на большие труды —
В холод и великолепье молчанья —Б
иться над глыбой словесной руды.
 

I

 
Я много дней его смолил,
Ночами щели конопатил,
Ночами камни, землю, ил
Носил в потемках по лопате.
 
 
И после долгих дней труда
Пришли обещанные сроки —
И взмыла дикая вода
Ковчег, уклюжий и высокий.
 
 
Ковчег плывет – и о борты
Напрасно бьются крики мира.
О, пенье нежное эфира
В краях нездешней высоты.
 
 
Подводные минуя камни
Людской корысти, снов и дел,
Я вдруг узнаю, как легка мне
Моя душа – и мой удел.
 
 
Плывем, поем согласным стадом —
Утробный рык, и писк, и крик! —
Нас ждет за Араратским садом
Большой и ласковый старик.
 
 
И не для вас, и не для рифмы
(Твоя игра, земная смердь!)
Страдания избегнем риф мы,
Преодолев живот и смерть.
 
 
Что мне ожоги ветра, зноя!
Я слышу розы и миндаль…
У райских врат предвижу Ноя.
Он щурит глаз, он смотрит в даль.
 
 
Плыву к тебе, плыву, товарищ,
Звериных, милых душ пастух.
Какие вина гостю сваришь
За ветер, страх и темноту?
 
 
О, друг блаженный и ровесник,
Мне тяжесть всякая легка,
Но пусть скорей летит твой вестник —
Листок зеленый голубка.
 

II

 
Такую даль увидеть вам во сне бы!
Ковчег мой шел по ангельским следам.
Под ним качалось и ревело небо,
Над ним гремела и неслась вода.
 
 
Еще гудел оркестр людских веселий,
Еще худели дети бедняков,
Бил колокол, кружились карусели,
И от борьбы еще дрожал альков,
 
 
Когда разверзлись мстительные бездны
И гибнущая дрогнула земля!
И хлынул дождь, и грянул град железный,
И ветер выл, взрываясь и пыля.
 
 
Кричали звери и ревели люди,
Обрушивались горы и дома…
Где – память дружб, любимых ног и грудей!
О, этот вой! О, этот плач и тьма.
 
 
Ты тяжек был, мой плодотворный жребий —
Ковчег стоял, он ждал средь гор и скал,
И вот – идет в неумолимом небе,
И в клочья рвет грома и облака.
 

III

 
Благословляю дыханье маслины.
Уж воздух сиял, напоенный вином,
И горние к нам подплывали долины,
Когда голубок постучался в окно.
 
 
Качалась гора – и от ангельских крылий
Легчайший летел над горой аромат,
И руки рванули – и настежь открыли
Ковчег, под которым восстал Арарат.
 
 
И вот выхожу к многовласому Ною.
Что – горе и пепел недавних разлук!
О, брат мой высокий. Иду – и за мною
Орел и верблюд, носорог и паук…
 
 
О, милые прелести трудного рая.
Нежнейших эфиров колышется сень.
По райскому саду неспешно гуляю —
Босыми стопами по райской росе…
 
 
Мы ищем, мы кличем – эй, Господи, где Ты?
И крик – будто песня в счастливой груди.
И белые руки в эфирах воздеты,
И ангел над нами летит и глядит.
 

IV

 
Вдруг воздух заиграл, колебля переливы,
И полыхнул – Его глаза!
За стройным ангелом Он шел неторопливо.
И вот – Он стал. И вот – сказал:
 
 
– За то, что ты спасал для праведных селений
Стада надежд и стаи слов,
Что табуны Мои от гибели и лени
Твое спасло – твое – весло,
 
 
– Что из трясин и бездн ты вывел непролазных
И в горьких водах вел ковчег,
Что огибал обман и острова соблазнов,
И шел на свет, и не спросил – зачем;
 
 
– Что в терниях, в дождях растил ты чудный колос,
Что им питал стада, стада…
И в каждом шелесте стерег и слушал голос,
Что реял над тобой всегда;
 
 
– Что был напрасен гром воды быстротекущей
Пред крепкою твоей рукой —
Я говорю: взойди на розы райских кущей,
И ляг, и пей, вкушай покой.
 
 
– Я видел – высока была твоя работа.
Взгляни на Судные весы:
Ты был упрям и тверд в борьбе водоворотов,
Приветствую тебя, Мой сын!
 
 
…И улыбался Ной, и счастье в кущах спело —
Блаженств и тишины часы!
И плыл великий свет, и все цвело и пело:
«Приветствую тебя, Мой сын».
 

 
Гляжу – и не вижу.
Говорю – и не слышу.
Ноги ходят, а я – недвижим.
 
 
Грусти о любви же!
Где-то ветры колышут
Рыжий строй, радость рыжую ржи.
 
 
Где смех той лачужки —
Сон счастливый и многий —
Те следы, те плоды, та роса?..
 
 
Был проще пичужки,
Пятки грел, крепконогий —
Пел в горах и свистал по лесам,
 
 
Гнал в тундре оленя,
Шел по выжженным весям,
Льды ломал – и крепил паруса!..
 
 
…Свет благостной лени.
Я бесплотен и весел.
Одиночество, стой на часах!
 

 
Я все веселье отдаю – и рад —
За слабый звон нездешних струн и смеха,
За переброшенное сотни крат —
Из тьмы во тьму летающее эхо.
 
 
В полночный час я стерегу простор.
Коплю улов, дрожащий в лунном свете…
Плыви в меня, таинственный восторг!
Я жду тебя, стою голодной сетью!
 
 
На что мне – слезы, радость и печаль!
На что мне пыль и шум земной услады!
Душа моя, прощайся – и отчаль
В тишайший край незыблемой прохлады!
 
 
Течет и плещет тихий океан
И берега холодные чарует…
Я слышу песню мимолетных стран,
Что благосклонно выплеснули струи.
 
 
Я слышу невозможные миры —
И я иду, счастливый и покорный,
Туда, где – знаки выспренней игры —
Качаются серебряные зерна.
 
 
О, Господи, промолви мне: растай! —
И кану в тьмы, благодаря и веря.
Как сладок ропот музыкальных стай,
Что плещутся о Твой зеленый берег!
 

 
Сияющий песок у запыленных ног.
Гудит небытие огромной тишиною.
Опустошен, блажен и одинок,
Стою и слушаю – в пыли и зное.
 
 
Неутолимым сном опалена,
Душа ведет меня в огонь и соль пустыни.
Встает миражем сонная страна,
Где все недвижно, благостно и сине.
 
 
…Мне вечность зазвучала, как струна,
Семи небес суровое дыханье…
 
 
Душа кочевником поет в пустыне сна,
Моих горбов покорна колыханью.
 

 
Лежат века на зреющем песке.
Нет никого, нет ничего со мною.
Все голоса остались вдалеке.
Я предаюсь забвению и зною.
 
 
Журчит песок. Плыву, послушный плот,
По струям нерасслышанных журчаний.
Я слышу рост – и предвкушаю плод:
Тугое, полновесное молчанье.
 
 
А ты, душа, ты дремлешь на плоту
И видишь упоительные дали —
Ту голубую глубь и пустоту,
Что мы с тобой давно предугадали.
 
 
Журчит песок. И по волне тепла
Плыву, плыву – в последние покои.
Я переплыл моря добра и зла,
Держа весло упорною рукою.
 
 
Но старый сон мне преграждает путь,
И вижу устрашенными глазами
Знакомую заманчивую грудь,
Былые схватки с нежными врагами…
 
 
Последняя – веселая – борьба,
И сброшен груз – тяжелых дней и мыслей.
 
 
Играй, греми, победная труба.
Гуди, ликуй о сладостном безмыслии.
 

 
Пустынный свет, спокойный и простой,
Течет вокруг, топя и заливая.
Торжественной последней полнотой
Напряжена душа полуживая.
 
 
Плывут первоцветущие сады,
Предслышится мелодия глухая,
И вот не кровь, но безымянный дым
Бежит во мне, светясь, благоухая.
 
 
Земля покачивается в убогих снах,
В тишайшем облаке пустыни безвоздушной.
Неупиваемы тепло и тишина,
Смиренье дел природы простодушной.
 

 
…Протяжный звон песка
И горький зной земли обетованной…
Да будет вам стопа моя легка,
О, кости гулкие прошедших караванов.
 
 
Благослови, творящая рука.
Благослови единожды и дважды —
Я до конца дошел, не расплескав
Любви, смирения и жажды.
 

 
Как рассказать, что той просторной ночью
Шел в пустоте – земной катился шар,
И слышалось, как рвется и клокочет
Земная раскаленная душа?
 
 
Кричала в ночь невидимая птица,
И шла земля – покорно, чуть звеня…
И мне почудилось: ей плыть меж звезд, кружиться,
Чтоб в свет и тьму нести-кружить меня.
 
 
Как рассказать, что той простою ночью
Меня томили воздух и покой?
Стоял, забыв – чего Хозяин хочет,
И был печален, и дышал тоской.
 

 
Подумать только, сколько есть людей,
Которых в этой жизни мы не встретим —
По ленности, по грубости своей,
Из-за имен, глаголов, междометий.
 
 
И сколько их, которых в этот час
Бог знает где – поблизости, быть может, —
Такая ж греет радость, что и нас,
И то же слово трудное тревожит.
 
 
Сообщники безвестные мои,
Быть может, вы сейчас со мною рядом
На том же страстном гибнете пути
Без веры и надежды на награду!
 
 
И вот, когда-нибудь, в полях иных,
В непоказуемом премудром свете,
Мы незнакомцев городов земных
Нечаянно и благодарно встретим.
 
 
И лишь тогда, с великой высоты
На мир земной невозмутимо глядя,
Узнаем переулки и мосты
И городской знакомый чахлый садик…
 
 
И мы поймем в тот дружелюбный час,
Мы с поздним сожалением узнаем,
Что в ночи одинокие не раз
Одна вела нас улица ночная…
 
 
Когда опустошен и одинок —
Непоправимо, горестно – был каждый,
Незримый брат (то видел только Бог!)
Томился той же пустотой и жаждой.
 

I

 
Я занимался бренными делами
И бился в дрожи суетных минут,
Когда меня овеяло крылами
И трижды протрубило: «Довид Кнут».
 
 
О, стыд! Во тьме нога с ногой боролась,
Со мной играла милая моя,
Когда позвал меня суровый голос
И возвестил мне: «Сын мой, это – Я».
 
 
– Оставь сей мир! Мной суждено иначе.
Оставь заботы недостойных дел,
Благодари: иной тебе назначен
Возвышенный, благой, мужской удел.
 
 
– Возьми в охапку хлам земного дома,
Все радости, все горести твои,
Все, чем жива, утешена, ведома
Слепая жизнь – в геенны и раи.
 
 
– Подъемли груз бесстрашными руками,
Возьми с собою нож, огонь, дрова
И понеси на жертвенные камни,
Где – прах и соль, где выжжена трава…
 
 
– Там все, чем тщетно тешишься ты ныне,
Все скудные дела твоей земли,
Ты обложи пылающей полынью
И преданно и твердо заколи.
 
 
– За тот удар, за дым, за горечь муки —
За нищий крик сгорающей трухи —
Узнаешь край, где нет любви и скуки,
Услышишь бесповторные стихи.
 
 
– Ты обретешь ту праведную землю,
Где легок хлеб, где маслины в цвету.
Там в воздухе прохладном звуки дремлют,
Там спит пчела – и птица – на лету.
 
 
– Где благодать пустыню оросила —
Босой стопой ты ступишь не спеша…
Такого счастья даже не просила —
Не смела! – ненасытная душа.
 
 
– Повеют ветры с тихих океанов —
И вот – летят крепительные сны,
И вот – поют высокие органы
Блаженной, плодотворной тишины.
 
 
– Так будешь жить в гармонии безбрежной,
Так будешь чтить обетованный лад.
И слушать звук, и ждать его прилежно,
И умножать великолепный клад.
 
 
…И я упал на дрогнувшую землю,
И зашаталась огненная синь! —
И ужаснувшись, крикнул в тьму: приемлю.
Аминь.
 

II

 
Дрогнули кедровые поленья,
Треснули – и зажглись!
Металась в последнем плене,
Зверем билась жизнь.
 
 
Завертелся огонь над страдалицей,
Прыгал, взлетал, сползал,
Кусал мне лицо и пальцы,
Дымом колол глаза…
 
 
О, эта – в багровом молчании —
Неравная борьба!
И в богохульном отчаяньи,
С молитвою на губах,
Я на корчи, на вопли, на муку,
На эту мольбу и дрожь
Занес тяжелый нож.
 
 
Дрогнула твердь,
Обрушиваясь в гром и тьму.
Вихрь рванул мою руку!
В огненном треске, в дыму,
В запахе горелой кожи,
На миг
Зажегся лик
Божий.
 
 
Железная смерть
Со свистом упала в кусты.
Господи,
Ты!
 

III

 
…Мне голос был: – Остановись и внемли.
Освободи мятущуюся плоть
И поспеши покинуть эту землю,
Где Я велел – связать и заколоть.
 
 
– Вот жизнь твоя! Мне этого не надо.
Тебя ли, сын, в земных полях взыщу?
Нет! Я велел – и ты не знал пощады…
За эту горечь жертвенного чада
Я все тебе прощаю и прощу.
 
 
– Я говорю: за взгляд, простой и легкий,
За эти три безжалостных узла,
За этот нож, огонь, дрова, веревки,
За жизнь, что под ножом изнемогла,
 
 
– Я, испытав тебя огнем закланья,
Тебе велю: живи, Мой сын, живи.
Не бойся снов и яростных желаний,
Не бойся скуки, горя и любви.
 
 
– Будь на земле, живя и умирая,
Земные ведай розы и волчцы,
К тебе из музыкальных высей рая
Слетаться будут частые гонцы.
 
 
– И, слушая неслышанные песни,
Что ветерок донес издалека,
Ты вдруг поймешь, что нет игры чудесней,
Чем этих волн улавливать раскат.
 
 
– Так знай: ничто поэту не помеха,
Но все ведет к желанным берегам.
Вот Мой завет: не бегать слез и смеха,
Смотреть в глаза любимым и врагам…
 
 
– Стоять пред гулкой солью океана,
Звучать в ответ на радость, на прибой,
В веселии, семижды окаянном,
В бесплотный пляс вступать – с самим собой.
 
 
– На женскую спасительную прелесть
Идти, как в море парус – на маяк,
Чтоб милые в ладонях груди грелись,
Чтоб женщину ласкать и звать: моя.
 
 
– Земли порой оставив побережья,
Отчалить в сны бесцельной красоты…
…Свой малый путь пройти стопой медвежьей,
С медвежьим сердцем, ясным и простым.
 
 
– …Не бегать благ и дел юдоли узкой,
Но все приняв, за все благодарить.
Торжествовать, когда играет мускул.
Осуществлять себя. Плодотворить.
 

Сатир

Брату Николаю – с монастырским приветом

Д. К.

 
В конце концов, друзья, вполне возможно,
Что демоны ведут судьбу людскую,
Что в их игре, большой и осторожной,
Для них едим, плодимся и тоскуем.
 
 
Что на путях любви, добра и зла
Ведут нас, на плечах усевшись ловко,
Как армянин классический – осла:
Маня висящей на кнуте морковкой.
 
 
Спокойно говорю: мне все равно.
Мне нравится встречать и трогать женщин,
Меня нередко веселит вино,
Люблю стихи, серебряные вещи…
 
 
И если я, в конце концов, добыча
Той тьмы, в которой я мерцал вначале,
Мне все равно: я все учел и вычел —
Мне соловьи о радости свистали.
 
 
Пусть эти демоны меня морочат,
Когда в моих руках моя подруга,
Пусть, тайно управляя мной, хохочут
В злорадный час чертовского досуга,
 
 
Пусть только потому, что близорук я,
Мне часто мир – как музыка прекрасен,
Сдаюсь, охотно поднимаю руки —
Пляшите, черти. Я на все согласен.
 

 
О чем здоровый думает мужчина
В часы мужских раздумий и мечты?
Читатель, дяде твоему и сыну
Подобно – все о том же, что и ты.
 
 
Будь он чертежник, водолаз, приказчик,
Чиновник, арендатор иль поэт,
Мясник, портной, философ завалящий,
Он не о славе думает, о, нет!
 
 
Не о наживе, как это ни странно,
Не Бога хочет он в ночи бороть,
Не мысли мудрых жгут его обманом,
Но женщина его пружинит плоть.
 
 
Я, нижеподписавшийся мужчина,
Сравнительно – почти анахорет,
Не вижу больше смысла и причины
Хранить наш древний, наш мужской секрет.
 
 
Я говорю: ни банки, ни парламент
Мужского не убили естества…
О, дайте мне для этих слов пергамент,
Чтоб не стирались честные слова.
 
 
Безмерной женской прелестью – телесной —
Согрета нам земная полумгла.
Любая нам прекрасна и прелестна,
Мила, желанна, радостна, тепла.
 
 
И ссудо-сберегательные кассы,
Куда в визитке едет свинопас,
Нас научили скопческим гримасам,
Но все ж не вовсе оскопили нас.
 
 
Я признаюсь от имени собратий:
Мы не встречали женщины такой,
Которой не раскрыли бы объятий,
К которой не тянулись бы рукой.
 

 
Тому дней пять… дней шесть тому назад
Я проходил коммерческим пассажем,
Где издавна незыблемо стоят
Два манекена в светском антураже.
 
 
Я с давних пор привык там видеть их:
Все так же, не меняя поз и жестов,
Стоят – невеста и ее жених.
И вечно так – счастливая невеста
 
 
С улыбкою глядит на жениха,
Он смотрит вбок, не выдавая страсти…
Они вдвоем – как будто два стиха,
Рифмующиеся с полночным счастьем.
 
 
И вот я мимо шаркаю спеша,
Так, этаким чиновником бесполым,
Как вдруг – хлебнула радости душа! —
Невеста предо мной стояла голой.
 
 
Поймите, ведь – папье-маше! Но – вдруг!
И я, облезлый, рыхлый и лядащий,
Опять окреп, опять – упруг и туг,
Вновь – стоющий, стоящий, настоящий.
 

 
Адам, не зная скуки и труда,
Как юный зверь резвился в кущах рая.
Он с Евой жил, не ведая стыда,
Блаженно жил, почти не вынимая
 
 
Ленивых рук из примитивных брюк…
(А впрочем, если верить старой книге,
Тогда еще не знали хитрых штук:
Под фиговым листом висели фиги!)
 
 
А нам достались лишь грехи его —
Хлеб труден и любовь не легче хлеба.
Адам не знал: «зачем» и «для чего»,
Не трогал звезд, не тыкал пальцем в небо.
 
 
Как музыку, умел он слушать лень
(Подумайте: ведь это было, было!)
Не мудрствуя, ложился с Евой в тень,
Не мудрствуя, бросался на кобылу…
 
 
А мы, забыв дух травки полевой,
Смешное племя чучелообразных,
При виде жен глотаем волчий вой,
Рыща – в трамваях – по лесам соблазнов.
 

 
За правду бьют неправедные судьи,
Но вот – люблю вечернее метро,
Где греют спину ласковые груди
Где греет душу женское бедро.
 
 
Да, я люблю таинственное бремя
Разнообразных грудей, плеч и рук.
Здесь общему любовнику (в гареме
Нечаянном) газета – щит и друг.
 
 
О, плотский жар соборного угара,
Животное обильное добро…
Вхожу, как в роскошь бани Ренуара,
В густую плоть вечернего метро.
 
 
Внедряюсь в стан, любовный и жестокий,
Пружинных тел, ярящихся тайком.
Включаюсь в магнетические токи
Чувствительным прямым проводником.
 
 
Дрожит направо девочка худая,
Налево – женщина, лет сорока…
Ярись, ярись, креолка молодая!
А снизу шарит нежная рука…
 
 
Как сладостно, когда невидной дланью
Ты пред собой сочувствие найдешь
И живота, разъятого желаньем,
Внимаешь сзади бешенство и дрожь,
 
 
И, продвигая бережно колено
В раздавшийся сочувственно проход,
Ты слышишь сам, как расцветают члены,
Ты семени воспринимаешь ход.
 

 
Где наших предков игры и забавы,
Охоты на разгоряченных жен…
Тогда нередко видели дубравы,
Как шла сама добыча на рожон.
 
 
Где наших предков игры и погони!
В игре терялся фиговый листок…
Теперь, встречая женщину в вагоне,
Мы говорим: простите, ваш платок?..
 
 
Уже исходит женщина надеждой,
Другая – рядом – жухнет от тоски,
Мы ж, холостые жуткие невежды,
Сидим, поджав хвосты под пиджаки.
 
 
Мы не глядим – не смеем! – что вы, сразу! —
Мы вежливы – и лишь издалека
Мы изредка обхаживаем глазом
Упрямый профиль чуткого соска.
 
 
Где наших предков честное веселье!
Ложились прямо и открыто встарь.
Над легшими любовно – не висели
Будильник, расписанья, календарь…
 
 
И женщины показывали сразу
Веселые сокровища свои
Сатирам простодушным и чумазым,
Охотникам за радостью любви.
 
 
Теперь не то – в шофере иль в спортсмене
Лишь изредка – и то издалека —
Нам раскрывают женщину колени,
Но немощна бессильная рука.
 
 
Таинственно мерцает треугольник,
Знак неги, лик блаженства и весны,
Но прячется под шляпою невольник,
Закованный в печальные штаны…
………………………………………………
 
 
О, лишь порой, в метро, где грузен воздух,
В ночном кафе, куда загонит рок,
Нам вспыхивает счастье в темных гнездах
Меж белых высоко взнесенных ног.
 

Парижские ночи

Софье Мироновне Ф. – моему дорогому другу —

Д. К.

^{Автограф стихотворения «Зной» на обложке сборника «Парижские ночи», подаренного Д. Кнутом Е. Киршнер}

 
На плодородный пласт, на лист писчебумажный
Чернильные бросаю семена.
Их греет лампы свет, застенчивый и важный,
А удобряют – ночь и тишина.
 
 
И вижу в полумгле, стихом отягощенной,
Пугливый черный музыкальный рост…
Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный,
Открытый всем, кто одинок и прост.
 
 
Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой,
И темное – видней, и тайное – слышней…
 
 
О, полуночный плод, о, зреющее слово
Косноязычной горести моей.