Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

 
Ты вновь со мной – и не было разлуки,
О, милый призрак радости моей.
И вновь со мной – твои глаза и руки.
(Они умнее стали и грустней.)
 
 
Они умнее стали – годы, годы…
Они грустнее, с каждым днем грустней:
О, сладкий воздух горестной свободы,
О, мир, где с каждым часом холодней.
 
 
Я рад, так рад нежданной нашей встрече,
Худую руку вновь поцеловать…
Но, друг нечаянный, я беден стал – мне нечем
Тебя порадовать. И не о чем сказать.
 
 
…О том, что дни мои – глухонемые?
О том, что ночью я – порой – в аду?
О том, что ночью снится мне Россия,
К которой днем дороги не найду?
 
 
Что дома ждет меня теперь усталость
(А лестница длиннее каждый день)
И что теперь любовь моя и жалость —
Похожи на презрение и лень?
 
 
О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет.
О чем просить тебя?.. Торопится трамвай.
Мир холодеющий синее и пустынней…
О чем просить тебя? Прости, не забывай.
 
 
О чем спросить? Нет – ни на что – ответа.
Мой друг, что дать тебе – в убожестве моем…
Мой друг единственный, о, как печально это:
Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.
 

 
В скучном рассеянном мреяньи,
Свистом осенним гоним,
Теряю без сожаления
Сухие отцветшие дни.
 
 
Лишь помню, как в старенькой шали ты
Гуляла со мной до зари…
На глади столичной асфальтовой
Твердо стоят фонари.
 
 
Хорошо фонарям – они знают:
Что – куда – зачем…
Каждый вечер их зажигает
Фонарщик с огнем на плече.
 
 
А мой нерадивый Фонарщик,
Зачем Он меня возжег.
Поставил распахнутым настежь
На ветру четырех дорог.
 
 
Поставил меня в тумане,
Где смутен мне собственный след.
Обрек – из недр молчанья
Извлекать только блуд и бред.
………………………………………………
 
 
По пустынному шляемся городу
Я и брат мой, беспутный ветр.
Над домами, над трубами гордыми
Розовеет парижский рассвет.
 
 
Вот стоим перед вечной вечностью:
Этот страшный мир – и я.
Не спастись ни борьбой, ни беспечностью
От белесого небытия.
 

 
Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы.
 
 
Это – ночь, первобытная ночь,
Та, что сеет любовь и разлуку,
Это – час, когда нечем помочь
Протянувшему слабую руку.
 
 
Останавливаются часы
Над застигнутыми тишиною,
Ложны меры и ложны весы
В час, когда наступает ночное.
 
 
Это – ночь: город каменных масс,
Глыб железо-бетонно-кирпичных,
Стал прозрачней, нежней в этот час
От сомнительной правды скрипичной.
 
 
Останавливаются сердца
Безупречные, как логарифмы…
В этот час поднимают купца
Над счетами полночные рифмы.
 
 
Все, что строилось каторжным днем,
Ночью рушится – в мусор и клочья.
Гибнет, гибнет дневной Ерихон
От космической музыки ночи.
 
 
Ночью гуще тоска и вино
(Сердце бьется сильнее во мраке),
Ночью белое часто – черно,
Смерть нам делает тайные знаки.
 
 
Ночью даже счастливого жаль.
Люди ночью слабее и ближе…
Расцветает большая печаль
На ночном черноземе Парижа.
 

 
И вновь блуждают в окнах огоньки,
    Грохочут ставни,
И у каминов греют старики
    Печаль о давнем.
 
 
Вот музыкой хрустальной, но земной,
    В тиши прогорклой,
Струится дождь, хлеща фонарный строй
    По желтым стеклам.
 
 
И фонари бегут, несутся прочь
    От мглы упорной.
Обрушилась арктическая ночь
    Лавиной черной.
 
 
Обрушилась, стремит неслышный бег,
    В дома стучится,
И падает под нею человек,
    И зверь, и птица.
 
 
Но есть сердца, лавине есть одна
    Средь нас преграда —
Под силу им и ночь, и тишина,
    Им сна не надо.
 
 
Есть человек ночной – он устоит
    Пред болью многой.
Есть человек – он сердце веселит
    Хулой на Бога.
 
 
…Мятежников и чудаков оплот, —
    На черном грунте
Питает ночь прекрасный горький плод:
    Мечту о бунте.
 

 
В промерзлой тишине,
   в старинной мгле, всклокоченной и рваной,
Открылся снова мне
   бесцельный путь в полночные туманы.
 
 
О, спящий человек,
   отдавший псу ночное первородство,
Здесь – ночь, фонарь и снег,
   мощеные луга для мечтоводства.
 
 
Роняют в мглу часы
   певучие торжественные зерна.
Поэты – словно псы —
   одни внимают им в пустыне черной.
 

 
Как соленая песня рыбацкая,
Как бессонная лампа поэта,
Как зеленая сырость кабацкая —
   Эта ночь без рассвета.
 
 
Как в горячей тени под терновником
Поджидающий Авеля – Каин,
Как улыбка слепого любовника —
   Эта ночь городская.
 
 
Как безногого бодрость румяная,
Как неветхое слово Завета,
Как письмо о любви безымянное —
   Эта ночь без ответа.
 
 
Как сирена, тоской пораженная,
Уходящего в даль парохода,
Эта ночь – как гудок напряженная —
   Эта ночь без исхода.
 

 
О чем сказать: о сини безвоздушной,
О скуке звезд, дрожащих надо мной,
О песни ли, мятежной, но тщедушной, —
О песне, усмиренной тишиной?
 
 
О Розанове ль, на столе лежащем
Вопросом, на который смерть – ответ,
Иль обо мне, бессонном подлежащем,
К которому сказуемого нет?
 
 
Друзья мои, полночные предтечи,
Как трудно ночью спать, а не бродить,
Когда нам нечем, десятижды нечем
Ночную душу умиротворить…
 
 
Луна висит над мертвою деревней
Приманкою, что бросил в мир Рыбак…
О, жадность, слепота добычи древней,
О, лай – о чем-то знающих – собак.
 

 
Окно на полуночном полустанке
И тень в прямоугольнике окна,
Улыбка недоступной англичанки,
В полупустом кафе глоток вина,
 
 
Танцующая в шатком балагане
Хозяйская измученная дочь,
Смычок – скользящий по старинной ране,
Иль просто – одиночество и ночь…
 
 
Свеча в ночи… на даче, за оградой…
Свист, песня, смех – в деревне, за рекой…
Немногого – о, малого мне надо,
Чтобы смутить несытый мой покой.
 

 
В сердце – грубых обид неостывшая накипь:
За обман унизительных лет,
За какие-то тайные ложные знаки,
Предвещавшие радость и свет.
 
 
Снова ожила – Божьею неосторожностью —
Тяжко двинулась, где-то на дне,
Тоска по той невозможности,
Что была обещана мне.
 

 
Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья
Деревья нищие. Прозрачный реет дым.
Все проще и нежней, безжалостно – и лучше
Под этим небом, близким и пустым.
 
 
О чем же – этот снег, и след, ведущий мимо
Меня и жизни стынущей моей?..
 
 
О главном, о простом – и о непостижимом:
О том, что все пройдет и все невозвратимо,
Как дым меж коченеющих ветвей.
 

 
Снег радости и снег печали,
Снег мудрости и чистоты.
(Мы шли в прохладной радости печали)
О многом знали мы, о многом мы молчали,
Когда из музыкальной пустоты
На наши души грустно падал ты…
 

 
В морозном сне, голубовато-снежном,
В старинном танце, медленном и нежном,
Снежинками нездешними пыля,
Мертво кружились небо и земля.
 
 
И коченея, в пустоте небес,
Кого-то звал тысячерукий лес.
 
 
Но сверху падал равнодушный снег,
А по снегу, не поднимая век,
Под белый хруст шел черный человек.
 
 
И жуток был его неспешный шаг:
Как будто шел он в гиблый белый мрак,
Откуда нет возвратного пути,
И – никому нельзя туда идти.
 

 
Замерзая, качался фонарь у подъезда.
Полицейский курился мохнатой свечой…
А небо сияло над крышей железной,
Над снегом, над черной кривой каланчой.
 
 
Скучала в снегу беспризорная лошадь.
В степи, надрываясь, свистел паровоз.
О Боге, о смерти хрустели калоши.
Арктической музыкой реял мороз.
 

 
Бездомный парижский вечер качает звезду за окном.
Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина.
Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столе
Всем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку.
 
 
Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сном
Латинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином,
Куба комнатного простота нестоличная – и в полумгле
Заснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.
 

 
Уже ничего не умею сказать,
Немногого – жду и хочу.
И не о чем мне говорить и молчать —
И так ни о чем и молчу.
 
 
Не помню – чего я когда-то хотел…
В ослепительном летнем саду
Военный оркестр южным счастьем гремел
И мне обещал… о, не этот удел…
В жизнерадостном пыльном саду…
Обманули – восторженный трубный раскат,
Синеватая одурь сирени,
Смуглый воздух ночей, южно-русский закат,
Хоровое вечернее пенье.
Обманули – раскаты безжалостных труб,
Бессарабское страстное небо.
Нежность девичьих рук, жар доверчивых губ…
О, наш мир, что замучен, запутан и груб,
Униженье насущного хлеба.
 
 
…Над пустеющей площадью – неуверенный снег.
Над заброшенным миром – смертоносный покой.
Леденеет фонарь… Семенит человек.
Холодно, друг дорогой.
 

 
Меж каменных домов, меж каменных дорог,
Средь очерствелых лиц и глаз опустошенных,
Среди нещедрых рук и торопливых ног,
Среди людей душевно-прокаженных…
 
 
В лесу столбов и труб, киосков городских,
Меж лавкой и кафе, танцулькой и аптекой,
Восходят сотни солнц, но холодно от них,
Проходят люди, но не видно человека.
 
 
Им не туда идти – они ж почти бегут…
Спеша, целуются… Спеша, глотают слезы.
О, спешная любовь, о, ненавистный труд
Под безнадежный свист косматых паровозов.
 
 
Кружатся в воздухе осенние листы.
Кричат газетчики. Звеня, скользят трамваи.
Ревут автобусы, взлетая на мосты.
Плывут часы, сердца опустошая.
 
 
И в траурном авто торопится мертвец,
Спешит – в последний раз (к дыре сырой и душной)…
…Меж каменных домов, средь каменных сердец,
По каменной земле, под небом равнодушным.
 

 
Отойди от меня, человек, отойди – я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.
 
 
Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.
Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.
 

 
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм
Где жил курчавый низенький чиновник —
Прославленный кутила и повеса —
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
 
 
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.
 
 
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах – нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
 
 
Большая скорбь им веселила сердце —
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца… Походкой
Сионских – кишиневских – мудрецов.
 
 
Пред ними – за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Невидно было нам ее лицо.
 
 
Но как прекрасен был высокий голос!
 
 
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха…
 
 
О, как прекрасен был высокий голос!
 
 
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он – обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменьи,
О глазках умирающих детей…
 
 
Еврейка шла, почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него – и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
 
 
Но вот – пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощеньи,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз,
Глядевших с неба скорбно и сурово.
 

–

 
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль… Мои стихи в «Курьере»,
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
 
 
Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
 
 
…Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал.
 

 
Уже давно я не писал стихов.
Старею я – и легкости веселой,
С которой я писал стихи когда-то,
Уж нет в помине. Камня тяжелее
Мне ныне слово каждое мое.
 
 
Уже давно – с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а – стихи.
Уже давно я не писал стихов,
Но, только что расставшись с человеком,
Которого еще совсем недавно
Я так любил, как любят только дети,
Животные, поэты и калеки;
Но, только что расставшись с человеком,
Вполне приятным, но совсем ненужным,
Я вдруг присел к столу, достал бумагу
И пробую – не знаю сам, зачем —
И для кого, о чем – почти не зная,
В отчаяньи, холодном и спокойном,
Я пробую еще писать стихи.
 
 
Сейчас на крышах спящего Парижа
Лежит ночное войлочное небо.
В метро еще дуреют парижане,
Под фонарями, в нишах, у подъездов,
По трафарету созданные люди
Однообразно шепчутся и жмутся.
За окнами, неплотно – по-парижски —
Прикрытыми, шевелятся в дремоте
Какой-то первозданной мутной кучей —
Любовь, печаль, покорность, страх и горе,
Надежда, сладострастие и скука…
За окнами парижских сонных улиц
Спят люди-братья, набираясь сил
На новый день недели, года, жизни,
На новый день…
А мне сейчас непоправимо ясно,
Что наша жизнь – бессмысленность и ложь.
 
 
Я эти торопливые слова
Бросаю в мир – бутылкою – в стихии
Бездонного людского равнодушья,
Бросаю, как бутылку в океан,
Безмолвный крик, закупоренный крепко,
О гибели моей, моей и вашей.
 
 
Но донесет ли и – когда, кому,
В какие, человеческие ль, руки,
Волна судьбы непрочную бумажку
С невнятными и стертыми словами
(И на чужом, быть может, языке!)
О том, что мы завлечены обманом
В бесплодные, безводные пустыни
И брошены на произвол судьбы.
И нечем нам смирить наш страх и голод,
И нашу жажду нечем утолить.
 
 
Я эти безнадежные слова
Бросаю в необъятные пучины,
Со смутною надеждой на спасенье,
Не зная сам, что значит слово – помощь,
Не понимая – как, когда, откуда
Она ко мне прийти б еще могла.
 
 
А завтра мой двойник и заместитель
Займется снова разными делами,
Напишет за меня две-три открытки,
Раскланяется вежливо с знакомым
И спросит: «Как живете, как – здоровье,
Что – мальчик ваш?» И скажет: «Приходите…»
И, в общем, соблюдет меня повсюду —
Спокойный, твердый, мужественный друг.
 
 
Лишь изредка, но, правда, очень редко,
В его глазах – почти без выраженья —
Мелькнет, как тень, неуловимый отблеск
Тишайшей, но тяжелой катастрофы,
Прошедшей незаметно для газет.
…Как будто тень трагического флага,
Что бился бы большой бессильной птицей
В тот гулкий, вдохновенный, страшный час —
Час одинокого жизнекрушенья.
 

Насущная любовь

^{Автограф стихотворения «Разлука» из сборника «Насущная любовь» (1938)}

 
Нас утром будит непомерный голод
И жадность древняя в еще густой крови…
О, как нам радостно: отдать – рукой веселой —
Все сны за крохи хлеба и любви.
 
 
Но не насытиться! Под равнодушным небом
Мы каждый день изнемогаем вновь,
Отдавши все за корку, корку хлеба
И черствую насущную любовь.
 

 
Бьет полночь близко на часах лицея.
За стройною решеткой дышит сад.
Прекрасен фонарей волшебный ряд.
Под мирным небом сердце цепенеет.
 
 
Вот этот звук – в симфонии миров
Безжалостный – вовек не повторится:
Здесь шел поэт по улицам столицы
(Затерянный, как пес среди снегов…).
 
 
Он шел, не в силах с Богом примириться,
И одинокий стук его шагов
О бремени свидетельствовал – слов,
Которым никогда не воплотиться.
 

 
Не бодрствуется мне сегодня – и не спится.
Висит над крышей мертвая луна.
Как мечется душа… Ей гибель мира снится,
И утешает мир любовию она.
 
 
К кому-то весть дойдет. Еще не понимая
Сигнала братского из темных стран добра,
Обрадуется вдруг душа полуживая —
Мой безымянный друг, мой брат, моя сестра.
 

 
Мы постепенно стали отличать
Поддельные слова от настоящих.
Мы разучились плакать и кричать,
Мы полюбили гибнущих и падших.
И стало все пронзительней, трудней,
И стало все суровее и проще,
Слова – бедней, молчание – нежней…
 
 
…Я вышел на пустеющую площадь —
Все тот же мир: цветет фонарный ряд,
Ночь настигает город и предместье,
Над миром звезды мертвые горят
Прекрасной страшной беспощадной вестью.
 
 
О, чуток слух и зряч надменный взгляд
Тех, что заброшены и одиноки…
Но есть еще – мучительный закат,
Любимые безжалостные строки.
Еще нередко человечий взор
И молчаливое рукопожатье
Нам облегчают тяжесть и позор
Библейского жестокого проклятья.
В дневном поту и в холоде ночей
Все горше терпкий вкус любви и хлеба.
И вот – в последней нищете своей —
Мы избегаем вглядываться в небо:
В пустыне мира глухи небеса
К слабеющим мятежным голосам,
Что гибнут в синей музыке вселенной…
 
 
О, бедность наша будь благословенна.
 

 
Корабль уходит в океан,
Дымя трубою новой.
Кричит на рубке капитан,
Бранчливый и суровый.
 
 
И ударяет в сердце хмель
Бесцельных путешествий.
Но нет смешнее слова: цель —
В веселом ветре бедствий.
 
 
Уходят в море корабли,
Уходит все на свете.
Проходят женщины земли,
Ты больше их не встретишь.
 
 
Меж тем, быть может, среди них,
Кто знает – кто узнает? —
Прошла… (Но тут болтливый стих
Стыдливо умолкает.)
 
 
Увозят в поле поезда
Груз радости и боли.
Они уходят навсегда.
Их не увидишь боле.
 
 
И смотрят люди, за окном,
На живопись ненастья,
Где грустно тает скромный дом
Неузнанного счастья.
 
 
Прошли напрасные огни…
А поезд окаянный
Везет туда, где ждут одни
Туманы и обманы.
 
 
И паровоз свистит, грозит
Осенним сонным нивам.
Ему наперерез летит
Автомобиль счастливый.
 
 
И ускоряет ход – и вот
Перевернулся споро,
И не закончен долгий счет
Любви и сложной ссоры…
 

 
Остались – собиравшиеся ехать,
Вернулись – кто уехал навсегда.
В высоком доме девичьего смеха
Захлопотала юркая беда.
 
 
Живет века – Джоконда неживая.
Расстались те, что в верности клялись.
А те, что утром встретились в трамвае,
Уже обречены любви на жизнь.
 
 
Цены не знает радости богатый,
А тот, кто знает – беден, слаб и нищ.
Отрады мира скорбию чреваты,
А мудрость любит горесть пепелищ…
 
 
И, ничего ни в чем не понимая,
Случается, в час гибельный, ночной,
Порой я смысл какой-то постигаю,
Тень правды вдруг мелькнет передо мной.
 
 
Но рассказать другому не умею.
Но передать словами не могу,
И потому смущен – и цепенею,
Безмолвствую, кощунствую и лгу.
 

 
О грусти вечной,
О первой встречной,
О страсти во взорах,
О счастьи в глазах,
На дне которых
Брезгливость и страх,
О душах приземистых, сытых, густых,
О будничных скучных небритых святых.
О тысячах жизней, смертей, бурных бедствий,
Что канули в серость без всяких последствий…
 
 
О песне нечаянной,
Спящих кольнувшей,
О счастьи трамвайном,
Пропавшем, мелькнувшем.
(Трамвай – на окраину,
Летом минувшим.
Был вечер, и ветер —
Совеем, как у Блока…
Духи, Гала-Петер,
Звоночек жестокий…)
О многом пустяшном,
Веселом и страшном,
О многом
И всяком,
Убогом —
И разном,
Обычном,
Однако,
Вполне безобразном,
Приличном,
Но, все же, совсем невозможном —
 
 
О жизни острожной,
О смерти безбожной…
 

 
О тех, кого не встретил,
Кого я не заметил,
Кто – как попутчик в поезде – навек пропал в ночи.
 
 
О тех, кого не встретил,
Кому я не ответил,
О нужных мне, обещанных, молчи, перо, молчи.
 
 
…О тех, кого не встречу,
Кого я не замечу,
Кому я не отвечу…
 

 
Как хлещет дождь… А в комнатке уютной —
Поэт. Пред ним бумага на столе.
От этой простоты, почти каютной,
Он чувствует себя на корабле
Каком-то… Он забыл его названье,
Забыл, куда он едет – и зачем,
В бессмысленном, прекрасном упованьи
Он пишет всем – которым – этим – тем…
Пройдут года… И вот письмо поэта
Придет и в нужный дом, и в нужный час —
Он не услышит позднего ответа,
Он не увидит благодарных глаз.
Но радостью, восторженно-печальной,
Уже томит взволнованную кровь
Приток его любви первоначальной:
Ответ на их грядущую любовь.
 

 
– Порою меньше малой малости
(Дешевле всех врачей и всех аптек):
Две капли нежности, щепотку жалости —
И вот расцвел засохший человек.
 
 
Расцвел – засохший, полумертвый – ожил,
И в мир вошло веселое добро.
 
 
– Вы правы, друг. Любовь всего дороже,
Но у меня нет денег на метро.
 

 
– Мы узнаем друг друга по глазам,
По ничего-не-значащим словам
(В глазах – безумье горестное зрячих,
В словах – стыдливость праведников падших),
И в мире злых загадок и обид
Нас многое, печальное, роднит:
Беспечность, что похоже на отчаянье,
Спокойный гнев (как честь, его беречь!),
Слова, что молчаливее молчания,
Молчание, похожее на речь…
 
 
– Да, это – так. Я сам того же мненья,
Но я спешу на службу, к сожаленью.