Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

Соавторы: Довид Кнут
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Константин Бальмонт

Первый знаменитый русский писатель, с которым я познакомился в Париже, был Константин Бальмонт. Это была уже вторая эмиграция поэта. Еще в 1905 году этот эстет-индивидуалист и ницшеанец неожиданно разразился в некотором роде революционными стихами, вследствие чего его не то выслали, не то он сам бежал из царской России и несколько лет странствовал по разным странам. Октябрьский переворот вновь превратил его в «революционера»: Бальмонт написал несколько стихотворений, посвятив их революции и рабочему, «надежде родины». Однако, получив после этого от советской власти назначение за границу, на родину больше не вернулся и вторично сделался эмигрантом.

Знакомство с Константином Дмитриевичем Бальмонтом сильным впечатлением врезалось в память провинциального юноши, который только два года назад приехал из Кишинева. В моем представлении Бальмонт был прямо-таки венценосным Богом, как принято величать обожаемых художников и поэтов. Подобно Врубелю, Качалову, Скрябину, Шаляпину, Комиссаржевской, он принадлежал той священной касте кумиров, отношение к которой было примерно как к живому Будде. Бальмонт числился в небольшой когорте новых поэтов-первопроходцев, чьи имена, по странной иронии, начинались с буквы «б» (Бальмонт, Брюсов, Белый, Блок; Бунин в этой компании был слишком академичен, к тому же он считался более прозаиком).

Читающая Россия, и в особенности молодежь, была опьянена поэзией Бальмонта, ее смысловыми и формальными новшествами, поэзией, исповедовавшей верленовский принцип «музыки прежде всего», поэзией «мгновения и дерзновенности», нарциссцизма и откровенной эротики.

Как автор «Горящих зданий» и «Будем как солнце», Бальмонт относился к тому сорту поэтов, значение которых для истории литературы во много раз ощутимее их участия в ней самой. Он был новатором, чей мятеж благословен, кто прокладывает путь идущим вослед, хотя именно тогда, когда другие учились у него творчеству, звезда его собственной поэзии готова была вот-вот закатиться.

В своем творчестве Бальмонт делал акцент на новаторском элементе, т. е. на самой преходящей его стороне. То, что было новым вчера, очевидным образом перестает быть таковым сегодня, а назавтра и вовсе превращается в старье, и поэтому если в произведении нет чего-либо устойчивого, равновеликого новаторскому элементу, оно заведомо обречено на полное или частичное забвение. (Поучительным примером такого рода в литературе служит Маяковский. Он тоже был крупнейшим революционером в русской поэзии и сокрушал оплоты консерватизма, и формальные, и содержательные. Подобно Бальмонту, Маяковский прокладывал новые дороги в поэзии и многое из пересмотренного им в системе художественных средств завещал в наследство молодой литературе. Но и у Маяковского доля новаторства чрезмерна в сравнении с другими значимыми аспектами искусства, и эта несбалансированность достаточно отчетливо себя проявила.)

Русская поэзия начала XX века характеризуется крайним эгоцентризмом ее создателей. Поэт и его произведение превращаются в особо важную тему, почти в самое суть существования. «Быть может, все в жизни лишь средство Для ярко-певучих стихов», – писал Брюсов. Или вот еще один пример в том же духе: «Я гений Игорь Северянин… Я повсесердно утвержден!» – так представлял себя поэт Северянин. Но кто всех превзошел в эгоцентризме – это Бальмонт: «я» – самое распространенное слово в его поэтическом словаре: «Предо мною другие поэты – предтечи».

Так писал Бальмонт. Это крайнее самообожание наложило отпечаток даже на его переводы. Поэт много ездил по миру и столь же много переводил с других языков, хотя я сомневаюсь, знал ли он хорошо язык оригинала. Но странная вещь: по этим переводам складывалось впечатление, что у каждого народа и языка есть свой Бальмонт. Мне вспоминается, как сильно заинтересовала меня мексиканская поэзия в переводах Бальмонта. Но вместо нее я нашел собственные стихи переводчика, приправленные всякими «кветцалькоатли» и подобными экзотическими словечками.

Массовое обожание и культ не могут не причинить вреда, и Бальмонт служит здесь наглядным примером. В особой атмосфере взаимоотношений художника и публики в дореволюционной России границы между искусством и реальностью зачастую оказывались неразличимы. И так как на основании поэтической лицензии стихотворцу было «все позволено», Бальмонт требовал также особых прав и в личной жизни. Опьяненный славой и несомый на волнах всеобщего поклонения, он относился к себе нежно и с пиететом. Я своими ушами слышал, как он говорил о себе в третьем лице: «Это Бальмонту не нравится» или, обращаясь к жене: «Подайте Бальмонту стакан вина». Манера декламировать с прононсом и с особым, присущим только ему очарованием приобрела известность во всей культурной России.

Бальмонту было 56 лет, когда я, в 1922 году, познакомился с ним в кафе «Ротонда». Это был среднего роста человек, стройный, живой и легкий в движениях. Красивая голова с высоким лбом («лоб мыслителя и поэта»), шелковистые длинные волосы, рыжеватые усы и эспаньолка. Его утонченное и гордое лицо озарялось поразительно голубыми горящими глазами, порой – застывшими в гипнотическом оцепенении, порой – возбужденно-искрящимися, а порой – излучавшими мягкий юмор. Да, одним своим обликом и повадками Бальмонт производил впечатление «настоящего поэта», и это приковывало к нему внимание прохожих. Одеяние его было таково, будто он только что вышел из костюмерной оперы «Богема», а внезапные переходы от отчаяния к радости, от покоя к беспокойству, грому и молниям в глазах и звуках его необычайно певучего голоса – непредсказуемыми. В его голосе слышалось что-то нерусское, и мне кажется, что до некоторой степени то была романтическая маска, ибо он с удовольствием подчеркивал свое западное происхождение. (Кстати, фамилия Бальмонт встречается не только у русских. Я обнаружил в центральной Франции вывеску, сообщавшую о сапожнике Бальмонте.)

Художник Виктор Барт (который вернулся через некоторое время в Россию) представил «мэтру» Александра Гинтера и меня как молодых поэтов. После того как Бальмонт милостиво соизволил обменяться с нами несколькими фразами, он предложил почитать что-нибудь из наших «опусов».

Когда я прочитал ему свое стихотворение «Еврей», он, пристально глядя мне в глаза, неожиданно спросил: «Ну вот вы дружите с Виктором Бартом, а известна ли вам натура русского человека? Это существо единственное в своем роде. Для ближнего и для друга пожертвует всем, рубашку последнюю с тела снимет, жизнь свою отдаст! Сделает то, чего ни один человек в мире для своего отца и матери не сделает. Но когда пробудится в нем его натура, – вскричал Бальмонт с аффектацией, – поднимется на тебя и задушит своими же руками. Просто так, ни за что, из-за тоски сердечной. И даже объяснить ничего не сможет».

Разумеется, я был чрезвычайно обрадован, когда мы отправились нанести Бальмонту визит. Но зайдя к Барту, который должен был нас сопровождать, мы, Гингер и я, нашли его в скверном расположении духа. Художник в сердцах расхаживал по комнате и бранился на чем свет стоит: «Черт меня дернул влезть в это гнусное дело». Мы забросали его вопросами, и выяснилось, что, поддавшись малодушию, он в прямом смысле этого слова сдрейфил предстать перед великим поэтом в нашей компании. «Запомните мои слова, он спустит нас с лестницы!» – «Не может этого быть! Да ведь он же сам пригласил нас позавчера». – «Пригласил, пригласил, – передразнил нас Барт, – но кто может знать, какое настроение у него сегодня. Дай Бог, чтобы я ошибся, но нас ждет великий скандал». «Еще увидите, – не унимался он, – все ступеньки пересчитаем». И Барт пустился рассказывать истории о переменчивом характере Бальмонта. «Вот, например, заглянул к Бальмонту один известный артист. Приятно побеседовали о том, о сем, но тут гость дерзнул в чем-то не согласиться с хозяином. Бальмонт неожиданно зарычал: „Уберите от меня эту грязную скотину“. В другой раз в его дом привели поэта-футуриста. Бальмонт, не выносивший футуристов, учтиво протягивая гостю руку, стал громко прощаться: „До свиданья! Был очень рад. Пожалуйста, приходите. До свиданья!“»

Удрученные жуткими рассказами Барта, мы тронулись в путь. И когда наш провожатый неуверенно нажимал на кнопку звонка, признаюсь, сердце мое колотилось от волнения. К великой нашей радости, страхи оказались напрасными. Прием в доме Бальмонта был оказан на самый буржуазный манер: нас угощали фруктами, чаем с печеньем, и вообще мы провели на редкость интересный и приятный вечер. Бальмонт непринужденно беседовал с нами, читал стихи, рассказывал о своих встречах с прославленными писателями. Между прочим, поведал о том, как он с Гамсуном приставал на улице к норвежским девушкам. Описал, как в Америке тщетно пытался найти людей, знавших Эдгара По, и столкнулся с тем, что почти никто не помнит этого великого поэта. Наконец нашелся человек, в доме которого проживал По. «Неужели вы имеете в виду этого пьяницу? Разве о таком оборванце стоит вспоминать, даже если он и умел складно рифмовать?» Здесь Бальмонт признался, что переводил «Ворона» 5 лет. Я рассказал, что, кроме него и Брюсова, «Ворона» переводил на русский язык Жаботинский. (По моему скромному мнению, последний превосходит переводы двух русских поэтов.)

Из всех многочисленных творческих деятелей, с которыми я встречался, только трое воплощали в своем облике тип поэта, каким представляли его романтики прошлого столетия. Эти трое – Бальмонт, Северянин и Марина Цветаева, производили впечатление одержимых дьяволом. (Последняя – поэтесса с бунтарской кровью, принадлежавшая к выдающимся фигурам русской поэзии нашей эпохи, вернулась накануне второй мировой войны в Россию и там покончила жизнь самоубийством.)

Годы скитаний на чужбине среди русских, чья жизнь проходила в изнурительном поиске хлеба насущного, постепенно привели Бальмонта к прозрению. Прозрение крепло с нуждой и растущим равнодушием новых читателей, которые оставались глухи к декадентской эстетике Бальмонта, – все это уже ничего не говорило их сердцу и казалось им, умудренным суровым жизненным опытом, изношенной и фальшивой маской.

Позднее Бальмонт оставил Париж и провел много лет в отдаленных уголках Франции.

Он умер в нищете в декабре 1942 года. За гробом забытого поэта, который некогда, у себя на родине, заставлял трепетать множество сердец, шло лишь несколько человек.

В газете русских коллаборационистов в оккупированном Париже появился короткий некролог, в котором его оклеветали, написав, что «он в свое время помогал этим злодеям-революционерам, разрушившим и погубившим Россию».

Комментарии

Настоящее Собрание сочинений Д. Кнута знакомит читателя с основными тремя разделами его творческого наследия: поэзией, художественной прозой, литературной критикой и публицистикой. Критерием, положенным в основу отбора материалов для комплектования двухтомника, стал художественный аспект, это объясняет, почему не все из написанного Кнутом вошло в наше издание, – так, например, его книга «Contribution a l’histoire de la Résistance Juive 1940–1944» («Вклад в историю еврейского Сопротивления во Франции 1940–1944») (Paris, 1947) представляет интерес главным образом как исторический документ, а не художественное произведение, и поэтому оказалась бы для него неорганичной. То же касается и той стороны публицистической деятельности Кнута, где актуальная острота политического момента превалирует над соображениями художественности, где писатель вполне осознанно и целенаправленно уступает место общественному деятелю и где литература превращается в журналистику. Нет никакого сомнения в том, что Кнут должен быть возвращен из мглы забвения и как одна из видных, лидирующих фигур движения еврейского народа за свою независимость – как еврейский публицист, редактор, летописец борьбы с фашизмом, принимавший в ней личное участие, но для этого необходимо издание иного типа – ориентирующееся на реконструкцию всего многопланового исторического контекста жизни русского еврейства в Европе, прежде всего во Франции, в эпоху между двумя мировыми войнами. В данном же издании акцент делается на Кнуте как прежде всего на русско-еврейском поэте и прозаике, ставшем неотъемлемой частью русской эмигрантской литературы и шире – культуры, кто не только делал ее историю, но и стремился впоследствии оставить о ней личное свидетельство.

И здесь коренится проблема, неразрывно связанная с обеими ипостасями биографического и творческого облика Кнута – еврея, мыслившего себя и мир по-еврейски, жившего глубоко внутри русской духовной культуры и писавшего стихи только по-русски. Эта проблема – диалога и интеракции двух культур, русской и еврейской, их взаимопознания и взаимообогащения, является ключевой не только для данного Собрания сочинений, но и в целом для серии «New Russian-Jewish Studies», в рамках которой оно осуществляется.

Едва ли не все из близко знавших Кнута людей, оставивших о нем свои воспоминания, точку в его судьбе датировали тем временем, когда он решил покинуть Францию и переехать в Израиль. Однако, если иметь в виду не конкретные обстоятельства кнутовской болезни и смерти в возрасте 55 лет (что могло произойти с ним, останься он во Франции), а более широкое поле русско-еврейских культурных и литературных контактов, то окажется, что шаг, им предпринятый, знаменовал не крах жизненных и творческих перспектив, а реальную возможность их обновления. Иными словами, в Израиль его привели не только развитое национальное сознание, метафизические чаяния или семейно-бытовые обстоятельства. Помимо и сверх этого, Кнут логикой своей творческой судьбы, драматической и оптимистической одновременно, демонстрировал взаимодействие разных культурных миросозерцаний – русского и еврейского, уникальный опыт которого привел к появлению в XX веке ярких художественных индивидуальностей – от В. Жаботинского до И. Бабеля, от О. Мандельштама до В. Гроссмана… Осмысление этого опыта на материале кнутовского литературного наследия составляет одну из главных целей предпринятого издания. В этой связи хочется надеяться, что не только представленные в нем сами произведения Кнута, но и комментарии к ним, достаточно релевантны для ее достижения.

I-й том состоит из трех разделов:

– «Поэзия», куда включены стихи из всех поэтических сборников Кнута и те, что не публиковались в составе книжных изданий;

– «Альбом путешественника» – очерк о поездке в Палестину, предпринятой летом-осенью 1937 г.;

– «Статьи и очерки» – ряд статей, по преимуществу мемуарного характера, написанных после переезда в Израиль.

Этому соответствуют три раздела комментариев.

В приложении помещен сборник стихов А. Скрябиной (1924)

Во II-й том, наряду с художественной прозой Кнута и «Дополнениями к I-му тому», включены разнообразные архивные материалы: его и А. Скрябиной переписка с их самым большим другом – Е. Киршнер, ее воспоминания о них обоих; глава, не вошедшая в основной текст «Альбома путешественника» (публикация проф. Г. Шапиро); ряд откликов о Кнуте современной ему критики; несколько статей аналитического характера, в которых с разнообразных позиций рассматривается кнутовский художественный феномен. Комментирующий аппарат строится здесь на несколько иных основаниях, оговариваемых в каждом случае отдельно.

Условные сокращения, принятые в комментариях

АП – Довид Кнут. Альбом путешественника. Русские записки, 1938, №№ 5, 7.

ВКС – Довид Кнут. Вторая книга стихов. Париж, 1928.

ВКСэЕК – экземпляр ВКС из архива Евы Киршнер (в дальнейшем Е.К.)[99]99
  Ева Яковлевна Киршнер (Циринская, 1913) – самый сокровенный друг Довида Кнута и его жены Ариадны Скрябиной, очевидица и участница всех больших и малых событий их парижской жизни второй половины 30-х гг. После ее переезда на постоянное жительство в Эрец-Исраэль (1940) дружеские связи не оборвались: Ева Яковлевна осталась для них любимым и духовно родственным человеком (публикацию ее архива см. в т.2).


[Закрыть] с авторскими пометами.

ИС —Довид Кнут. Избранные стихи. Париж, 1949.

МТ – Довид Кнут. Моих тысячелетий. Париж, 1925.

МТэЕК – экземпляр МТ из архива Е.К., носящий следы авторской правки.

НЛ – Довид Кнут. Насущная любовь. Париж, 1938.

ПарН —Довид Кнут. Парижские ночи. Париж, 1932.

ПарНэЕК — экземпляр ПН из архива Е.К., носящий следы авторской правки.

С – Довид Кнут. Сатир. Париж, 1929.

В – Возрождение: ежедневная газета (с 1936 г. – еженедельная) /издатели А. О. Гукасов и П. Б. Струве (гл. ред. с 3 июня 1925 по 18 августа 1927 г.; после него Ю. Ф. Семенов) (Париж, 1925–1940; с 1949 издание возобновлено в виде журнала).

ВР – Воля России: ежемесячный журнал политики и культуры /под ред. В. И. Лебедева, М. Л. Слонима, В. В. Сухомлина, с 1924 г. – Е. А. Сталинского; изд. Е. Е. Лазарев (Прага; 1922–1932).

3 – Звено: ежемесячный журнал (с 1923 по 1925 гг. газета) литературы и искусства /основан М. М. Винавером и П. Н. Милюковым; ред. М. Л. Кантор (Париж; 1923–1928).

К – Круг: альманах (Париж; вышли 3 книги, 1936–1938)

Н — Новоселье: литературно-художественный журнал /под ред. С. Прегель (Париж-Нью-Йорк; 1942–1950).

НЖ — Новый журнал (основан в 1942 г. в Нью-Йорке М. Алдановым и М. Цетлиным).

НК – Новый корабль: литературный журнал /под ред. В. Злобина, Ю. Терапиано и Л. Энгельгардта (Париж; 1927–1928).

О – Опыты: литературно-художественный и общественно-политический альманах / №№ 1–3 под ред. Р. Н. Гринберга и В. Л. Пастухова, с № 4 – ред. Ю. Иваск; №№ 1–6 – изд. М. Э. Цетлина (Нью-Йорк; 1953–1957).

П – Перекресток (Париж; сборники парижской группы поэтов, возникшей в 1926 г., в которую входил и Кнут; начали издаваться с 1930 г.).

ПН – Последние новости: ежедневная газета /основатель М. Л. Гольдштейн; с 1 марта 1921 г. главный ред. П. Н. Милюков (Париж; 1920–1940).

Р – Рассвет: общественно-политическая и литературная еженедельная газета, посвященная еврейским интересам /основатель A. Д. Идельсон – в 1905 г.; до 1919 г. издавалась в России, возобновлена в 1922 г. в Берлине, с 1925 до 1934 гг. в Париже; ред. B. Е. Жаботинский, к которому присоединились М. Ю. Берхин – в конце 1925 г. и И. Б. Шехтман – в конце 1927 г.

РЗ – Русские записки: общественно-политический и литературный журнал /изд. М. Н. Павловский, до № 3 под ред. И. И. Фондаминского, при участии Н. Д. Авксентьева, М. В. Вишняка, В. В. Руднева; с № 4 ред. П. Н. Милюков (Париж-Шанхай; 1937–1940).

СЗ – Современные записки: общественно-политический и литературный журнал /редкол.: Н. Д. Авксентьев, И. И. Бунаков (псевд. И. И. Фондаминского), М. В. Вишняк, А. И. Гуковский, В. В. Руднев (Париж, 1922–1939).

СП – Своими путями: литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный журнал /редкол.: А. К. Рудин, А. И. Федоров, С. Я. Эфрон; позднее первые двое выбыли, присоединились Н. А. Антипов, Д. И. Мейснер, Е. Л. Недзельский, Б. К. Семенов (Прага; 1924–1926).

Ч – Числа: Сборники /под ред. И. В. де Манциарли и Н. А. Оцупа с кн.5 – только Оцупа) (Париж; 1930–1934).

Я – Якорь: Антология зарубежной поэзии /сост.: Г. В. Адамович и М. Л. Кантор [Берлин:] Петрополис, 1936.

Бахрах – Александр Бахрах. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980.

Бахрах-Н – Александр Бахрах. Семеро в поисках своего «я». IN: Н, 1950, № 42–44 <включает рец. на ИС, с. 215–216>.

Берберова – Н. Н. Берберова. Курсив мой: Автобиография. М., 1996 (переизд. кн.: Н. Берберова. Курсив мой: Автобиография. В 2-х т. N.Y., 1983).

Бицилли-СЗ – П. Бицилли <рец. на НЛ>. IN: СЗ, 1938, кн.67, с. 451–452.

Бицилли-Ч – П. Бицилли <рец. на ПарН>. IN: Ч, 1932, № 6, с. 257–258.

Гомолицкий – Л. Гомолицкий. Арион: О новой зарубежной поэзии. Париж, 1939.

ЕКРЗ – Евреи в культуре Русского Зарубежья: Статьи, публикации, мемуары и эссе. TT.I–V. /Сост. и изд. М. Пархомовский. Иерусалим, 1992–1996.

Елита-Вельчковский – К. Елита-Вельчковский <рец. на НЛ>. IN: Бодрость (Париж), 1938, № 174, 8 мая, с. 4.

Набоков – <рецензия В.Набокова на ВКС в газ. «Руль» (Берлин), 1928, 23 мая> «Письма о русской поэзии» Владимира Набокова /Вступ. ст., публ. и прим. Р. Тименчика. IN: Литературное обозрение, 1989, № 3, с. 102–103.

Пильский – <рецензия П. Пильского на ПН>. IN: Сегодня (Рига), 1932, № 137, 18 мая, с. 6.

Rischin – Ruth Rischin. Toward the Biography of a Period and a Poet: Letters of Dovid Knout 1941–1949. IN: Stanford Slavic Studies. Vol.4:2. Literature, Culture, and Society in the Modern Age. In Honor of Joseph Frank. Part II. Stanford, 1992, p. 348–393.

Савельев – А. Савельев. Марево в пустыне. IN: Наш век (Берлин), 1932, 15 мая [наст. имя – Савелий Григорьевич Шерман].

Седых – Андрей Седых. Далекие и близкие. 2-е изд. N.Y., 1962.

Слоним – Марк Слоним. Литературный дневник. IN: ВР, 1928, VII, июль, с. 58–75.

Сосинский – Б. С. <Б. Сосинский, рец. на МТ>. IN: СП, 1926, № 12–13, с. 70.

Струве – Глеб Струве. Русская литература в изгнании: Опыт исторического обзора зарубежной литературы. 2-е изд., испр. и доп. Paris, 1984.

Терапиано – Юрий Терапиано. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924–1974): Эссе, воспоминания, статьи. Париж; Нью-Йорк, 1987.

Терапиано-К – Ю. Терапиано <рец. на НЛ>. IN: К, 1938, кн. З, с. 172–173.

Терапиано-НК – Ю. Терапиано <рец. на ВКС>. IN: НК, 1928, № 3, с. 62–63.

Терапиано-О – Ю. Терапиано. Памяти Довида Кнута. IN: О, 1955, кн. 5, с. 91–94.

Ходасевич – <рецензия В.Ходасевича на ПН>. IN: Возрождение, 1932, № 2494, 31 марта, с. З.

Цетлин – М. Цетлин <рец. на ВКС>. IN: СЗ, 1928, кн. 35, с. 537–538.

Шапиро– Гавриэль Шапиро. Десять писем Довида Кнута. IN: Cahiers du Monde russe et sovietique, XXVII (2), avr.-juin 1986, p. 191–208.

Эренбург– Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Кн. первая и вторая. М., 1961.

Яновский – В. С. Яновский. Поля Елисейские: Книга памяти. Спб., 1993.