Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том I"

Автор книги: Ариадна Скрябина

73. ПарН, с. 25. См. предыдущий комментарий.

74. ПарН, с. 26. См. комментарий к стих. № 72. Версия «В морозном сне, голубовато-снежном» в СЗ отличается от совпадающих ПарН и ИС несколькими образными деталями: в 1-м стихе третьего двустишия нейтральное «однако» заменено более выразительным «коченея», в начале завершающей строфы «неслышный шаг» уступил место возникшему впоследствии «неспешному шагу».

75. ПарН, с. 27, с обозначением года написания: 1927. См. комментарий к стих. № 72. Напечатано в составе группы стихотворений, под общим заглавием «Ноктюрн», в П (1930, вып.2).

76. ПарН, с. 28, с обозначением года написания: 1928. Напечатано в составе стихотворений, под общим заглавием «Ноктюрн», в 77(1930, вып. 2). В ИС (с. 102) под назв. «Вечер». «И мнится оргеевским сном…» – В бессарабском городке Оргееве Кнут родился и прожил первые годы жизни. Латинский квартал – район Парижа, расположенный на левом берегу Сены (Rive Gauche); с этим, кажется, самым древним уголком французской столицы, у Кнута было связано множество личных воспоминаний: в начале 20-х гг. семья поэта держала на одной из многочисленных улочек Латинского квартала небольшой частный ресторанчик, в находящемся в этой же округе кафе «Ла Болле» (которое любил посещать еще Ф. Вийон, где в более поздние времена засиживались П. Верлен, Ж. Мореас [наст, имя Яннис Пападиамантопулос], О. Уайльд в пору его жизни в Париже) проходили заседания «Гатарапака», бульвар Сен-Жермен, площадь Сен-Мишель (упомянута в кнутовском стихотворении «У Сены»), Люксембургский сад были излюбленными местами прогулок и встреч (см. к последнему: «Однажды в Люксембургском саду он <Кнут> мне прочитал целую лекцию, доказывая, что люди маленького роста крепче, здоровее, выносливее и живучее… высокие умирают раньше и среди них почти нет гениев», Яновский, с. 234).

77. ПарН, с. 29–30. В ИС (с. 103) стихотворение названо «Холодно» и состоит лишь из начальной и заключительной строф. «Смуглый воздух ночей, южно-русский закат», ср. использование Кнутом аналогичного образа в стихотворении «Счастье» из НЛ, в котором также присутствует бессарабская ретроспекция: «Помню смуглый сладкий южный воздух»; см. также в т. 2 коммент. к рассказу «О, Франческа!».

78. ПарН, с. 31. В ИС (с. 104–105) под назв. «Город» и с изменением в последнем стихе второй строфы «не видно» на «не встретишь»; это изменение Кнут внес в ПарНэЕК.

79. ПарН, с. 32, с обозначением года написания: 1928. Напечатано в П (Париж, 1930, вып. 2). В ИС (с. 106) под назв. «Отойди». В рецензиях на ПарН Бицилли-Ч (с. 257) и Ю. Терапиано(СЗ, 1933, кн. 51, с. 458) отмечалось, что, вслед за «Кишиневскими похоронами», это одно из самых удачных и художественно зрелых стихотворений у Кнута. Как один из творческих импульсов этого текста не исключена чисто литературная ассоциация: отголосок тютчевского перевода стихотворения Микеланджело:

 
Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
 

80. ПарН, с. 35–39. В (1930, кн. 41, с. 170–172) под назв. «Воспоминание». В ПарНэЕК, в котором рукой Кнута проставлена дата и место написания поэмы: 22 сент. 1929 Савойя-Париж, двустишие «Шла кучка манекацевских евреев, Зеленовато-желтых и глазастых» заменено стихом: «Шли – кучкою – глазастые евреи», – в таком виде, без грамматического выделения слова «кучкою», это место сохранено в ИС, где поэма озаглавлена «Кишиневские похороны» и по-иному делится на строфы. Включена в Я (с. 109–112) без названия; в экземпляре Я, подаренном Е. Киршнер, Кнут озаглавил текст – «Воспоминание».

Одно из самых известных произведений поэта, чья подлинная художественная сила была в одночасье и единогласно признана эмигрантской литературной критикой. В рецензии на ПарН Бицилли-Ч (с. 257) писал: «В „Пар<ижских> ноч<ах>“ есть одно стихотворение, сразу же обратившее на себя внимание, бесспорно и совершенно прекрасное – „Я помню тусклый кишиневский вечер“… Названное стихотворение Кнута несомненная эстетическая реальность, существующая с необходимостью… Эта „реальность“, „подлинность“ стихотворения Кнута засвидетельствована его редкой строгостью, серьезностью, убедительностью тона, – так что мы воспринимаем его как Individuum…» Философ Г. Федотов назвал его «подлинно прекрасным откровением русско-еврейской музы» (Г. Федотов. О парижской поэзии. IN: Ковчег: Сб. русской зарубежной литературы. Нью-Йорк, 1942, с. 198) (за несколько лет до выхода указанной статьи Г. П. Федотов процитировал заключительное кнутовское двустишие в своем выступлении на митинге «Россия и еврейство», состоявшемся в Париже 14 февраля 1933 г. По сообщению обозревателя Р Н. Сорина, он сказал: «Две родины у русского еврейства – Палестина и Россия. Говоря словами русско-еврейского поэта, есть какой-то особенный „русско-еврейский воздух“ и „блажен, кто им когда-либо дышал“», Р, 1933, № 8, 19 февраля, с. З). Приведя стихи об «особенном, еврейско-русском воздухе», Бахрах-Н отмечал, что «с этим климатом связан он <Кнут> нерасторжимо, и даже, когда читаешь его порой щемящие и пронзительные строки о Париже, невольно возвращаешься к местам, где он провел свое детство. Как горб за спиной, этот „особенный воздух“ он неизменно носит за собой» (с.216). «…Лучшее свое стихотворение он <Кнут> посвятил Кишиневу, еврейскому, но и русскому, с воспоминаниями о молодом изгнаннике – Пушкине, который там задумал «Евгения Онегина». Потрясает его описание еврейских похорон, и многие запомнили две строки этих очень удавшихся белых стихов:

 
Особенный, еврейско-русский воздух,
Блажен, кто им когда-либо дышал», —
 

вторил общему хору Ю. Иваск (Юрий Иваск. Поэзия «старой» эмиграции. IN: Русская литература в эмиграции. Питтсбург, 1972, с. 60).

Образ «еврейско-русского воздуха» необыкновенно точно соответствовал мироощущению русского еврейства, вольно или невольно оказавшегося на чужбине, – в этом коренился эффект его широкого и благодарного принятия и распространения, см., напр., в одной из редакционных статей Р (1932, № 16–17, 21 апр., с. 2): «Русское еврейство ранее и сильнее других частей еврейства сознало и выразило свое чувство внутренней свободы. Быть может, этим мы в значительной степени обязаны воздействиям того особенного „русско-еврейского воздуха“, который благословил в прекрасном произведении поэт Довид Кнут», ср. в очерке Г. Иванова «По Европе на автомобиле» (1933–1934): «Я вспомнил, как за несколько дней до объявления войны я так же гулял в субботний день в таком же еврейско-литовском городке Лиде. Ничего не переменилось с тех пор. И тот же прозрачный серо-синий с розоватым отливом воздух обнимает все это.

‘Особенный еврейско-русский воздух’» (Г. В. Иванов. Собр. соч. В 3 т. Т. 2. М., 1993, с. 329).

Инзовская горка – район в Кишиневе, где находился дом наместника Бессарабии генерала Ивана Никитовича Инзова (1768–1845); в этом доме, примерно с марта 1821 по апрель-май 1822 гг., жил А. Пушкин в бытность его кишиневской ссылки. «Шла кучка мане-кацовских евреев…» — Мане (Иммануэль) Лазаревич (Лейзерович) Мане-Кац (Манэ-Катц, 1894–1962) – живописец и скульптор, в творчестве которого центральное место занимала еврейская тематика (в том числе образы, связанные с Палестиной и Израилем, где он жил и имел мастерскую); родился на Украине, в Кременчуге, первый раз приехал в Париж учиться живописи в 1913 г., в начале первой мировой войны вернулся в Россию, но после революции, в 1921 г., окончательно ее оставил и поселился в Париже (более подробно см. в работе: Любовь Лотт. Мане-Кац, художник из Кременчуга. IN: ЕКРЗ. Т. II, с. 465–480). «Шел сложный запах…» – Ср. с тем же словосочетанием в АП (гл. З «В пути»): «Стоял сложный смешанный запах…». «…рышкановских собак» – Рышкановка – один из районов в Кишиневе, существовавший еще во времена Пушкина (тогда он назывался Булгарией, по имени основного населения, селившегося там).

81. ПарН, с. 40–43. В Ч под назв. «Бутылка в океане» (1930, № 2/3, с. 19–21) и видоизмененным заключительным стихом: «Непоправимого жизнекрушенья». В ИС (с. 111–114) под назв. «Слова» с незначительными исправлениями: вместо «бессмысленность и ложь» – «бессмыслица и ложь» и более четко выстроенной строчкой: «Она ко мне прийти еще могла б». Как это видно из ПарНэЕК, планируемая перестановка слов в предпоследнем стихе (Кнут пометил цифрами следующий их порядок: 1 – «страшный», 2 – «гулкий», 3 – «вдохновенный») в ИС не осуществлена. Критик Савельев в уже упоминавшемся выше отзыве на ПарН писал: «Два больших последних произведения Кнута („Я помню тусклый кишиневский вечер…“ и „Уже давно я не писал стихов…“) написаны белыми стихами и настолько „опрощены“, что приближаются к грубоватой повествовательной прозе. Но в целомудренной непосредственности образов, в почти газетной точности описания каким-то чудом разлито крепкое и пьянящее вино беспримесной поэзии». Приведя первую строфу (без заглавной строчки), Ходасевич пишет: «Это признание, высказанное с такою грустью, представляется мне самым благоприятным залогом для будущей кнутовской поэзии. Веселая легкость стихописания сменяется у него каменной трудностью – и этому надо радоваться. Причина тут вовсе не в том, что Кнут стареет человечески, а в том, что он становится старше поэтически». К традиционному поэтическому образу бутылки в море (океане) в тесном временном соседстве с Кнутом обращался Б. Поплавский (стихотворение «Рукопись, найденная в бутылке», сб. «Флаги», 1931).

Ожидания критиков, что в следующем своем сборнике Кнут разовьет художественный успех, выпавший на долю ПарН, оказались, по их общему утверждению, напрасными. «„Насущная любовь“, новая книга Д. Кнута, – отмечал В. Ходасевич, – к несчастию, есть новый шаг назад. Какой-то злой рок толкает его на путь угрюмого, но не содержательного глубокомыслия. Самые простые вещи Кнут высказывает с такою серьезностью и порой с такими топорными эффектами, что сил нет. В довершение беды в его стихах в большей степени, чем бывало прежде, появились перепевы из других авторов» (Владислав Ходасевич. Двадцать два. IN: В, 1938, 10 июня).

Разочарованный Терапиано-К, утверждая за Кнутом титул одного «из самых одаренных поэтов эмиграции», в то же время писал о НЛ как о срыве после ПарН: «Самое же главное в том, что Кнут как-то расслабился и расшатался, сузил свою тему – порой до частного, лишь ему интересного случая („разошлись, как разлюбившие друг друга люди“), и, по сравнению с прежними его стихами („Еврейские похороны“, „Бутылка в океане“ т. д.), лирическое напряжение „Насущной любви“ слабеет» (с. 172). Впрочем, замечал далее критик, «никакой срыв, никакое заблуждение не могут отнять у Кнута то, что у него есть – его искренность, его собственный голос, его музыку и способность к живому чувству. Многие стихи в „Насущной любви“ остаются кнутовскими стихами; в самых неудачных, наряду с тяжелыми срывами, есть прекрасные строфы или строки. Я совсем не склонен, как сделали некоторые критики, переоценивать значение неудачи ‘Насущной любви’» (с. 173). Позднее он же, в самом общем виде, очертил эмоционально-тематическое содержание книги: «В „Насущной любви“ с особой ясностью выступает тема об отношении человека к человеку, о братстве, о необходимости совместных усилий людей для того, чтобы улучшить жизнь. Жестокость, особенно в отношении слабых, сухость и черствость горожан, грубость черни – вызывают у Кнута отталкивание и отвращение» (Терапиано-О, с. 93).

Среди других критических откликов обращает на себя внимание мнение тех, кто видел в Кнуте главным образом многообещающего еврейского поэта, пишущего на русском языке. Так, например, не просто как частную и заурядную авторскую неудачу, но, в широком поэтико-онтологическом аспекте – как измену своей теме, которая отомстила ему, воспринял НЛ Л. Гомолицкий: «Книга эта (за исключением двух-трех стихотворений, невозможно, чтобы такой поэт, как Кнут, не обмолвился ими) просто выпадает из литературы. О ней можно говорить лишь как о памятнике поэта, поэта нам близкого, который недавно трогал и волновал нас. Только вчитываясь, начинаешь понимать, что все недостатки, выступившие тут на видное место, были и в старых стихах Кнута, только там они казались косноязычием вдохновения. Слабое место его Музы: ее отвлеченность, перенесенная в романсный жанр (задуманный „человеческим документом“), обратилась риторикой, тогда как там, для „грохотов Синая“ и „досмысленной радости бытия“, отвлеченность эта могла быть высоким штилем, библейскою книжной традицией, словом, была на своем месте… Да, это распад, но не кажущийся, ложный, „претворенный“ в творчестве, а подлинный: распад самого творчества» (Гомолицкий, с. 31–32).

Отсутствие библейского содержания в НЛ, правда, без ностальгии предыдущего рецензента, констатировал и Елита-Вильчковский в парижской газете младороссов «Бодрость». Он писал в частности следующее: «Тему Кнута обычно определяют как библейскую. Это, конечно, недоразумение. Правда, в более ранних своих вещах Кнут злоупотреблял библейскими образами. Слишком много пророчески трубного было в его стихах. Некие отзвуки тех же влияний звучат и поныне, хоть и более приглушенно, с большой умеренностью, скажем, даже с большим вкусом. Но это – только внешность, а не сущность. Библейского содержания в теме Кнута нет. Можно ли назвать библейским или просто религиозным чувством – сознание потерянности человеческой песчинки в грозном и бессмысленном хаосе, сознание человеческой беспомощности перед слепой силой, только условно называемой Богом? Космический ужас равносилен ли вере? Бог Кнута во всяком случае не христианский Бог и не ветхозаветный Иегова. Ничего персоналистического, ничего снисходящего к человеку в нем нет. Это не тот Бог, который беседовал с праотцами, гневался и миловал, направлял, сводил, убивал и даже, скрывая свое всемогущество, целую ночь боролся с Иаковом. Со своим страшным Богом Кнут и не пытается бороться. Но он и не может смириться перед ним, потому что его справедливость спорна. Остается только бегство от слепого Бога, от „вихрей гибели и пустоты“ в мир „балаганный и чумный“. Чувственность Кнута – прежде всего стремление укрыться в конкретности, ухватиться за ускользающую реальность. Но чувственный мир – мир красок и форм – тоже призрачен. Как у Поплавского: „все мгновенно, все бесконечно“. „Камни непрочны“. „Святые и ангелы лгут“. Плотский мир сотрясается космическими бурями. Последнее убежище – человеческая душа, человеческое сочувствие, человеческое тепло. Но и это убежище – недолговечно. „Слово помощь – тоже ложь“. Любовь не спасает. Счастье похоже на страх. Драгоценнейшие и случайные сочетания расплываются в ‘мировой маре’». Влияние, с одной стороны, «‘опростительной’ проповеди Адамовича, а с другой – надвигающихся страшных событий» увидел в НЛ Струве (с. 344).

82. НЛ, с. 5 (в качестве посвящения ко всей книге). В ИС под назв. «Голод» (с. 117) и без каких-либо «эпиграфических» знаков. Помимо лежащей на поверхности трансформации евангельского «насущного хлеба» («Хлеб наш насущный дай нам на сей день» Мф. 6:11, также: Лк. 11:3; у Кнута этот оборот появляется в стихотворении «Уже ничего не умею сказать», ПарН) в «насущную любовь», здесь наблюдается известное влияние поэтики М. Талова (см. о нем в статье Кнута «Первые встречи, или три русско-еврейских поэта»), для которой характерно сращение образов любви и голода; см. еще у Кнута в стихотворении «Адам, не зная скуки и труда» из С: «Хлеб труден и любовь не легче хлеба» (с той же рифмопарой небо, что и в коммент. тексте), ср. в стихотворном романе Г. Евангулова (о нем в коммент. к статье «Опыт ‘Гатарапака’») «Необыкновенные приключения Павла Павловича Пупкова в СССР и в эмиграции» (1946): «Ах, для тех кто не забыл Нашей молодости пыл, Кто и сам тогда был молод (Кафе-крем, стихи и голод!), Многое напомнит он, Кабачок „Хамелеон“!» По мнению Елиты-Вильчковского, открывать сборник должны были бы не эти «суховатые строфы», а заключительное четверостишие из следующего стихотворения.

83. НЛ, с. 9. В С3 (1935, кн. 58, с. 220–221), под назв. «Прогулка» и с иной разбивкой на строфы (в ИС, с. 118 – сохранено то же заглавие, что и в НЛ); в предпоследней строке – «снов». Под общим заголовком «Бьет полночь…» (вместе со стих. «Вот в такие минуты совершаются темные вещи») перепечатано в К (<1936>, кн. 2, с. 102). Вторая строфа, начинающаяся стихом «Вот этот звук в симфонии миров Безжалостной…», вероятно, восходит к определению поэзию В. Бенедиктовым: «Сладчайший звук в симфонии природы, Разыгранный оркестром всех миров» – с обычной для Кнута сменой семантического знака источника цитирования на обратный (подробнее об этом приеме см. в статье В .Хазана «О некоторых особенностях поэтики Д. Кнута» в т. 2). «Он шел, не в силах с Богом примириться» – Тот же случай: «антиномический» отзвук лермонтовского «Демона»: «Хочу я с небом примириться» (М. Ю. Лермонтов. Собр. соч. В 4 т. Т. 2. М.;Л., 1959, с. 531); возможно, еще С. Есенин: «Но даже с тайной бога Веду я тайно спор» («О Русь, взмахни крылами», 1917) (о цитировании Кнутом последнего текста см. в коммент. к стихотворению «В поле», № 123).

84. НЛ, с. 10.

85. НЛ, с. 11–12. Нет ничего удивительного в том, что тема и образы нищеты были весьма широко представлены в поэзии эмиграции: не только значимыми текстовыми деталями (ср. в «Просительной не простираю длани» [1921] А. Гингера и в комментируемом тексте: «Ведь гордость нищих – избегать надежды» – «И вот – в последней нищете своей – мы избегаем вглядываться в небо») или отдельными стихотворениями, но и целыми сборниками, см., напр.: Наталья Беляева. Нищета. 1942–1944. Париж, 1944 (отправляя этот сборник в Россию А. Ахматовой, Ю. Анненков писал ей в письме от 27 августа 1961 г. о значительном и, по его мнению, заслуженном успехе «Нищеты» «в заграничных русских литературных кругах», цит. по статье: А. С. Крюков. Письма Б. М. Эйхенбаума и Ю. П. Анненкова к А. А. Ахматовой. IN: Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 1, Воронеж, 1993, с. 168). По небезынтересному наблюдению современного исследователя (см.: А. И. Чагин. Противоречивая целостность. IN: Культурное наследие Российской эмиграции. 1917–1940. Кн. 2. М., 1994, с. 20–21), «Нищета» ритмически-интонационно и стилистически напоминает стихотворение Н. Тихонова «Мы разучились нищим подавать» (сб. «Орда», 1922). Однако более вероятным источником стихотворения Кнута послужил другой поэтический текст (причем интертекстуальный контакт выполняет здесь ярко выраженные полемические функции) – стихотворение Г. Адамовича «Нам суждено бездомничать и лгать» (НК, 1928, № 4):

 
Нам суждено бездомничать и лгать,
Искать дурных знакомств, играть нечисто,
Нам слаще райской музыки внимать —
Два пальца в рот! – разбойничьему свисту.
Да, мы бродяги или шулера,
Враги законам, принципам, основам.
Так жили мы и так умрем. Пора!
Никто ведь и не вспомнит добрым словом.
 

86. НЛ, с. 13–14. В ИС под назв. «Порт» (с. 121–122).

87. НЛ, с. 15. ИС, с. 123–124.

88-89. НЛ, с. 16–17. ИС, с. 125–127.

90. НЛ, с. 18. В ИС (с. 128–129) предпоследний стих: «Ночной приток любви первоначальной».

91-94. НЛ, с. 19–21. В ИС (с. 130–133), во 2-й главке: «По ничего-не-значащим словам». Бахрах-Н говорил об иронических «Диалогах» как о примечательном творческом событии в кнутовской поэзии: «…наставительная мудрость Кнута или, вернее, его мудрствования, менее способны завладеть читателем, чем его мудрость ироническая, отчасти написанная в гейновском ключе. Кнут может пророчествовать и вещать, но в глубине души, наедине с собой, отлично знает, в чем заключается двусмысленная правда жизни. Полушутливые „Диалоги“ выдают его.

 
…любовь всего дороже.
Но у меня нет денег на метро,
 

говорит его воображаемый собеседник. Готов ли Кнут признать бесспорность такой обывательской истины, правоту своего оппонента? Пожалуй, да. Слава Богу, да» (с. 216).

95. НЛ, с. 22. В Ч (1934, № 10, с. 9–10) без названия; слово «игра» в последнем стихе первой строфы написано с большой буквы, заключительный катрен начинается многоточием, а в завершающей строке – «Испепеленное счастье мое»; в ИС (с. 134–135) текст совпадает с НЛ.

96. НЛ, с. 23.

97. НЛ, с. 24. ИС (с. 136–137) дают иной вариант второго двустишия второй строфы: «А за окном тасует город зыбкий Помятую колоду рыл и рож». Первую строфу этого стихотворения Бицилли-СЗ (с. 451) назвал «образцом мастерства словесной выразительности Кнута».

98. НЛ, с. 25–26. ИС, с. 138–139. Стихотворение построено путем совмещения какого-то известного и конкретного для поэта, хотя и анонимного для читателя парижского топоса (набережная) с вечным образом смерти (Великим Людоедом), что позволяет предположить имплицированность в его подтексте Собора Парижской Богоматери (Notre Dam de Paris), расположенного на набережной Сены: на его центральном портале изображены сцены Страшного суда, – не исключено поэтому, что в основе финального двустишия первой строфы («Так прозвучит однажды голос Судный, Надмирный, нудный зов издалека») лежит не только проявленная в тексте слуховая ассоциация (параллель речных гудков и Судного голоса), но и непроявленная, хотя и предполагаемая – зрительная.

99. НЛ, с. 27. В К (<1936>, кн. 2, с. 102–103) вместе со стихотворением «Бьет полночь близко на часах лицея» под общим заголовком «Бьет полночь…»; в предпоследнем стихе второй строфы – «бывших, будущих иль небывалых». Включено в ИС (с. 140) под тем же, что и в НЛ, названием «Пустота».

«Убежать? Но – куда? Да и как от себя убежишь?» – Широко распространенная в поэтической риторике фигура, указать на интертекстуальный адрес которой невозможно из-за самой ее обиходности, см., к примеру, в стихотворениях О. Мандельштама «1 января 1924»: «Мне хочется бежать от моего порога. Куда? На улице темно» или В. Злобина «Ночью»: «Молчанье. Глаза закрываю. Бежать? – Но куда убегу?» (Владимир Злобин. После ее смерти. Париж, 1951, с. 6), и мн. др.

100. НЛ, с. 31. Написано в парижском госпитале Кошен и посвящено Е. К. (см. о нем в ее воспоминаниях, помещенных в т. 2). В СЗ (1935, кн. 58, с. 220) в третьей строфе было: «Застенчивые розовеют губы На ангельском сияющем лице» (эпитет «сияющий» снят, может быть, из-за слишком явной ассоциации с блоковскими стихами: «Когда твое лицо в простой оправе Передо мной сияло на столе»), а 3-й и 4-й стихи последней строфы звучали так: «Горит на фоне дыма, труб, ненастий Сплав: солнца, неба, снега, чистоты».

101. НЛ, с. 32–33. По сравнению с первоначальной публикацией в Ч (1933, № 7–8, с. 12–13) текст подвергся некоторым изменениям: первый стих: «Все те же декорации – забытых переулков»; начальная строка третьей строфы: «Я ждал тебя давно…»; третью позицию в четвертой строфе занимал снятый впоследствии стих: «И ток души живой и человечьей»; начало пятой строфы: «Вокруг — все то же: ночь, глухие зданья» и далее: «Но грусть – без дна – непримиримых глаз (Их гордое, мятежное бессилье!..), Но грусть и страсть неутоленных глаз»; предпоследняя строчка заключительного четверостишия: «Для темного безвыходного счастья». В ИС (с. 141–142) под назв. «Городское счастье».

102. НЛ, с. 34. В ИС (с. 143–144) под назв. «Ничего не поймешь». В стихотворении ощутим некий ритмический импульс, идущий от «В ресторане» Блока, что подчеркнуто не случайным, по-видимому, сходством блоковского начала – «Никогда не забуду…» и завершением первой строфы у Кнута: «…не забыть никогда», а также совпадением обозначения в том и другом случае художественного времени – «этот вечер» (блоковские интертексты вообще занимают большое место в поэзии Кнута, чаще всего как «забытые цитаты» [в том понимании термина, которое придавала ему З. Г. Минц, см. в ее статье: «Забытая цитата» в поэтике русского постсимволизма. IN: Тр. по знак. системам. 25. Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 936. Тарту, 1992], см. в рецензии на МТ Сосинского, одним из первых отметившего «сильное и благородное влияние Блока» на молодого поэта).

103. НЛ, с. 35–36. В Ч (1934, № 10, с. 9) без назв.; в первом стихе второго катрена: «В мире ходит беда, бродит ветер и зреет ненастье», а в первом стихе катрена заключительного: «И от нашей любви, и от радости нашей жестокой». В ИС (с. 145–146) под тем же назв., но с отсутствующим в нем многоточием. Не исключено, что этот текст строится как ритмическая цитата из Б. Поплавского – стихотворение «Восхительный вечер был полон улыбок и звуков» (1928) (сб. «Флаги», 1931).

104. НЛ, с. 37–38. ИС, с. 151–152. Первоначально в ПН, 1932, № 4236, 27 окт., с. З. В СЗ (1937, кн. 64, с. 160) с опущенной предпоследней строфой. Заключительный стих – «Любовь – любви – любовью – о любви», – где модуляция чувства, выраженная посредством падежных изменений слова ‘любовь’, возможно, отсылает к стихотворению Дон-Аминадо «Amo Amare» («Люблю любить»):

 
Забыть ли счастливейших дней ореол,
Когда мы спрягали в угаре
Единственный в мире латинский глагол —
Amare, amare, amare?!
 

105. НЛ, с. 39–40. Первоначально в ПН, 1932, № 4194, 15 сент., с. З.

106. НЛ, с. 41–42. Первоначально в «Прожекторе» (Шанхай), 1933, № 43, с. 18. ИС, с. 147–148. Говоря о подстерегающей Кнута опасности декламационно-риторической поэзии, Бицилли-СЗ (с. 452) иллюстрирует этот свой тезис последней строфой данного стихотворения.

107. НЛ, с. 43–44. Первоначально в ПН, 1932, № 4264, 24 нояб., с. З. ИС, с. 149–150. В РЗ (1937, № 1, с. 133–134) в составе двучастного цикла «Разлука», вместе со стихотворением «Как в море корабли… Как волны в океане…» В журнальном варианте было (третья строфа): «В твоем теле – любви незабвенной, В твоем сердце – последней любви», здесь же в 3-м стихе: «Кровожадной, горячей, смиренной»; в заключительной строфе: «Будешь помнить полночные сферы». Со стороны ритмики этот текст живо напоминает стихотворение Ю. Мандельштама «Мы с тобою – в трагическом мире» (написанное примерно в то же время, что и кнутовский текст), вошло в его посмертный сборник «Годы. Стихи 1937–1941» (Париж, 1950, с. 34–35); при обширных контактах, человеческих и творческих, которые существовали между этими поэтами, не исключен ритмико-мелодический импульс, воспринятый одним у другого, хотя бы и бессознательно, ср. в сопоставляемых текстах не только ритмо-метрическое, но и в известном смысле структурно-синтаксическое соответствие: «Озаряла любовная ложь» (Кнут) – «Осеняла порой благодать» (Мандельштам).

108. НЛ, с. 45. Первоначально в «Прожекторе» (Шанхай), 1933, № 28, с. 16. ИС, с. 153–154. Современный исследователь А. И. Чагин не без основания отмечает оживление в этом тексте ритмов и интонаций «Последней любви» Тютчева, см.: Писатели русского зарубежья (1918–1940): Справочник. Ч. II. М., 1994, с. 21.

109. НЛ, с. 46. ИС, с. 157. В Ч (1933, № 7–8, с. 13) без назв. и деления на строфы (от основного текстового массива графическим пробелом отделено лишь заключительное двустишие). Н. Берберова пишет об адресованности ей этого стихотворения (Берберова, с. 318).

110. НЛ, с. 47. Первоначально в «Прожекторе» (Шанхай), 1933, № 14, с. 8. ИС, с. 155–156.

111. НЛ, с. 48. Первоначально в ПН, 1933, № 4628, 23 нояб., с. 3.

112. НЛ, с. 49. ИС, с. 158. См. коммент. к стихотворению № 107. В архиве Е. К. этот текст, написанный рукой Кнута на отдельном листе, датирован 12.XII.36.

113. НЛ, с. 50. Первоначально в ПН, 1933, № 4628, 23 нояб., с. 3.

114. НЛ, с. 51. В СЗ (1937, кн. 64, с. 161) под назв. «Одиночество», под этим же назв. в ИС (с. 159–160).

115. НЛ, с. 55–60. В ИС (с. 161–167) под назв. «Поездка». Рецензируя НЛ, Бицилли-СЗ (с. 452) особо выделил «Поездку в Сэн-Реми», вещь, как он выразился, «во всех отношениях образцовую, в которой „форма“ и „содержание“ совпадают нацело, в которой все слова „настоящие“ и которая дает одновременно полное и эстетическое, и нравственное, и умственное удовлетворение». В журнальной публикации (З, 1933, кн. 52, с. 188–192) под назв. «Поездка в ‘Les-Chevreuse’», с иной разбивкой на строфы и разночтениями в датировке художественного сюжета поэмы (см. в первом стихе: «Это было первого апреля», далее же, что совпадает с последующими «книжными» редакциями текста в НЛ и ИС: «Это было третьего апреля»). Другие отличия НЛ от СЗ и ИС: в 1-й гл.: «Трепетали: о судьбе и смерти, О борьбе, о тайне, о любви»; отсутствует строка «Явственно шатались государства» (СЗ). Во 2-й гл.: «О жалкие любовники, как жалок…»; обратный порядок строчек: «Весь день склоняться над какой-то блузкой, Или томиться где-нибудь в конторе»; на месте «Бездушных и заплесневелых слов» был стих с другим подбором эпитетов: «Вот этих нищих зачерствелых слов»; еще некоторые расподобления: «От долгого и душного объятья»; «О шляпе, башмаках иль о погоде» (СЗ); отсутствуют строчки: «Тому, кто даст тебе немного денег», «И ничего ей не уметь сказать» (ИС). В заключительной, 3-й, гл.: «Сквозь серые невзрачные предметы»; «Они ж, со мною рядом… видели такое, Такое слышали, и знали о таком, Что я…»; «Мой милый кролик, дорогая крошка»; «От сердца – к сердцу шли большие токи»; финал: «Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал. Я долго шел. Быть может – за любовью…» (СЗ); «И звезды те же, те же – свет и песня» (ИС).

«…Трепетали: о борьбе и смерти, о любви, о тайне, о судьбе» – Градация аналогичного типа – с предлогом «о», выразительно использовалась Кнутом до этого в «Я помню тусклый кишиневский вечер» (дважды): «…пел он обо мне, О нас, о всех, о суете, о прахе, о старости, о горести, о страхе, О жалости, тщете, недоуменьи, О глазках умирающих детей…», «…Кричала исступленно о прощеньи, О вере, о смирении, о вере…». «…И Соломона, и Экклезиаста» – Соломон (в еврейской традиции Шломо , ок. 967—ок. 928 до н. э.) – царь Объединенного Израильского царства и строитель Иерусалимского храма, сын Давида от Бат-Шевы. Предание приписывает ему авторство ветхозаветных книг Притч, Экклесиаста и Песни Песней. Едва ли поэтому безупречен образ Кнута, разводящий творца и творение, ср. у него же их иную образно-содержательную связку (стихотворение «Хайфа» из цикла «Прародина»): «Но там, где сеян хлеб – цветы Экклезиаста, Твой мудрый сад, безумный Соломон».