Текст книги "Загубленная жизнь Евы Браун"

Автор книги: Анжела Ламберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Глава 27
В бункере

За четыре с половиной года бедствий, едва ли пощадивших хоть один уголок в Европе, Ева, по большому счету, избежала ужасов войны. Она не получала ранений, не мерзла, не голодала и даже редко когда бывала напугана. Но ей пришлось привыкнуть к лицезрению последствий. В серых городах, там, где прежде стояли дома, зияли разломы, окруженные холодными грудами кирпичей и камней. Улицы были изуродованы воронками и выбоинами, а иные и вовсе превратились в леденящие кровь ущелья. От большинства машин остались груды металлолома, да и бензин почти нигде не продавался. Германский народ в этих городах напоминал призраков в лохмотьях, волокущих исхудавших, бледных детей к колонкам за водой или на поиски еды. Пропитание стало первостепенной заботой каждого, на втором месте – крыша над головой, и затем драгоценная редкость – тепло. Мало кто имел и первое, и второе, и третье, и люди в своих бедах все больше винили Гитлера, а не британскую авиацию. Немецкие женщины окончательно разочаровались не только в своем фюрере, но и в своих мужчинах. «Нынче я постоянно замечаю, как меняются мои чувства, – писала одна безвестная берлинская журналистка после падения гитлеровского режима. – Нам жаль их, они кажутся такими несчастными и беспомощными. <…> Мир национал-социализма – управляемый мужчинами, прославляющий мужскую силу – начал обваливаться, а с ним и миф о «настоящем мужчине». <…> Среди многочисленных поражений под конец этой войны – поражение мужского пола». Совсем иная песня, чем в дни расцвета BDM.

Из близких друзей Евы погиб всего один. Ее семья осталась цела и невредима и даже вполне прилично питалась. Гретль вскоре должна была родить первое дитя следующего поколения. Но Ева страдала, как страдали все немцы, от унижения своей страны.

Мартин Борман сопровождал ее из Бергхофа в Берлин 19 января 1945 года. Путешествие, наверное, вышло непростое, поскольку они друг друга на дух не переносили, хотя в присутствии Гитлера оба соблюдали приличия. До своего тридцать третьего дня рождения 6 февраля Ева три недели прожила в комнатах, которые время от времени занимала в канцелярии. Гитлер подарил ей бриллиантовый браслет и кулон с топазом – самый щедрый его подарок, если не считать «мерседеса». Эти украшения она впоследствии завещала сестре, но Гретль так никогда и не получила их. В одной из облицованных мрамором приемных рейхсканцелярии устроили вечеринку, а затем Гитлер уговорил Еву вернуться в Бергхоф. Вполне возможно, он думал, что это их последнее прощание, но Ева знала, что скоро вернется. Мысль о жизни в мире, где его не будет, жгла невыносимо, и она никогда не смогла бы сойтись с другим мужчиной. Гитлер все еще не осознал до конца силу ее характера и глубину ее преданности. Он верил в своих подобострастных, некомпетентных марионеток-подчиненных, но до последнего часа не решался поверить в надежную, как скала, Еву.

Она согласилась покинуть Берлин после дня рождения, но всего только на пару недель. Ей нужно было упаковать десять лет своей жизни для последнего, как она предчувствовала, путешествия. Она не хотела, чтобы кто-нибудь нашел и прочитал ее личные письма от Гитлера или дневник, который она возобновила после 1935 года и вела с тех пор непрерывно. Ей предстояло пристроить своих любимых собачек в заботливые руки, попрощаться с семьей и друзьями, раздать свои наряды и драгоценности. Поезда пока еще ходили по расписанию, и ночью 7 или 8 февраля Ева выехала из Берлина. Она лежала в темноте, с неуместным комфортом, на мягкой полке с чистыми белыми простынями, пока поезд мчался мимо разрушенных городов и мрачных сел Германии. Затем, проснувшись посреди руин Мюнхена, пересела на другой поезд и, наконец, сошла на заснеженном вокзале Шпеера, где ее встретил шофер-эсэсовец на бронированном «мерседесе».

Нельзя с уверенностью сказать, когда именно она вернулась в Берлин, но наиболее достоверный источник сообщает, что это случилось три недели спустя. До того, 17 февраля, она встретилась в Мюнхене с Гертой Шнайдер. Герта, верная подруга детства и юности с не тронутой косметикой смуглой кожей и проницательным взором, неподвластным возрасту; Герта, знавшая все ее секреты; Герта, всегда готовая дать добрый совет, делившаяся с Евой перипетиями своего брака и материнства, за двадцать лет бескорыстной дружбы и привязанности ни разу не подвела ее. Они не могли знать наверняка, что это их последняя встреча. Герта, никогда не витавшая в облаках, должно быть, догадывалась, но Ева с ее вечным стремлением искать во всем светлую сторону, надеялась, что они еще свидятся.

В последний раз Ева провела ночь в своей двуспальной кровати, открыла свой гардероб и выбрала одежду, которая понадобится в бункере, понежилась в роскошно обставленной ванной с зеркалами, подошла к окну и окинула взглядом полюбившийся пейзаж. Как ей хватило духу бросить все это и уехать? Вероятно, Герман Дёринг не ошибся, когда объяснял:

Ну, прежде всего, ее жизнь окончилась. Полностью остановилась в одно мгновение, как только стало ясно, что война проиграна. Здесь у нее не было будущего. Она бы… кто знает, что бы с нею сталось? Возможно, ее посадили бы в тюрьму. И это все, о чем она думала: жизнь кончена, здесь ли, в Оберзальцберге, или рядом с ним, все равно… в конце концов, они много лет были вместе. Вот она и умерла вместе с ним.

Оглядываясь на Бергхоф, чтобы окинуть взором запорошенные снегом горы и темно-зеленые леса, окружавшие ее последние десять лет, она могла вспомнить строки из стихотворения Гёте, которое знает наизусть каждый немецкий школьник:

 
Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.
 

Ева села в ожидавшую ее машину и поехала вниз по горной дороге на вокзал в Берхтесгаден. Не могла же она допустить, чтобы Гитлер праздновал свое пятидесятишестилетие без нее. После стольких месяцев, проведенных в промозглых бетонных каморках под землей среди серых и черных униформ, щелкающих каблуками сапог и неискренних «Зиг хайль!», у него, при виде ее милого лица и свежих, ярких платьев, потеплеет на сердце.

Фрау Миттльштрассе, сопровождавшая Еву из Мюнхена, вспоминала: «7 марта 1945 года она по собственной воле отправилась на поезде особого назначения в осажденный Берлин. Там она и осталась, хотя Гитлер пришел в ужас и немедленно попытался отослать ее назад. Но она была непоколебима». Это совпадает с записью в дневнике Бормана, датированной тем же числом: «Сегодня вечером в 20.14 Ева Браун уехала в Берлин курьерским поездом». По другим свидетельствам, в том числе Альберта Шпеера, Генриетты фон Ширах и Хью Тревор-Ропера, ее отъезд состоялся на целый месяц позже, 15 апреля, но, возможно, они имели в виду день, когда Ева и Гитлер покинули свои полуразрушенные, уже далеко не безопасные апартаменты в рейхсканцелярии и укрылись в подземном бункере. Ева возвращалась в охваченный предсмертной агонией город, зная, что скоро и она умрет там, и готовая единственный раз в жизни ослушаться Гитлера. Она решила приехать в Берлин и остаться.

Хотя Гитлер и запретил ей возвращаться, но когда она 7 марта объявилась в рейхсканцелярии после месячного пребывания в Мюнхене и Берхтесгадене, его первой реакцией на ее неожиданный приезд была радость. Но несколько дней спустя он уже настойчиво отсылал ее обратно в Бергхоф, обещая, что и сам приедет вслед за ней. Спокойно, чуть ли не легкомысленно, она пропускала его слова мимо ушей. Если требовалось доказательство ее преданности, пожалуйста, вот оно: она приехала в Берлин, чтобы быть с ним до последнего вздоха, как неоднократно клялась. Смерть не слишком пугала ее. Ева так часто размышляла о смерти, что ждала ее теперь как чего-то знакомого, почти желанного. Ее дядя Алоис предположил: «В понимании Евы, жизнь подошла к концу, и она легко смирилась со своей судьбой. Из всех, кто очутился в ловушке отсеков бункера, она была, возможно, единственным человеком, способным с достоинством принять смерть и спокойно проститься с жизнью». Только час и способ, должно быть, волновали ее: вдруг она будет умирать болезненно, медленно? Не окажется ли она жутко изуродованной, не надругаются ли чужие люди над ее телом? Эти страхи не давали ей покоя, и все же фрейлейн Браун, которую Генрих Гофман некогда сравнивал с маленькой опереточной субреткой, была исполнена решимости стоять до последнего. Еве и Адольфу жить оставалось семь недель.

Даже Генрих Гофман, так долго поносивший ее, вынужден был признать, что девочка-подросток, которую он пренебрежительно называл «заурядной хорошенькой продавщицей, фривольной и тщеславной, как все ей подобные», выросла и превратилась в совсем иную женщину:

Под влиянием страшных событий, пережитых ею, пока война неумолимо приближалась к концу, дух Евы закалился, характер стал сильнее и глубже. Ее последний жест, решение оставаться подле своего покровителя до конца, с лихвой возместил ее былые ветреность и тщеславие.

Не исключено, что Еве показывали бункер во время предыдущих посещений – он строился с 1943 года и к концу войны еще не был завершен, – но теперь в нем толпились военные и медицинский персонал, почти все совершенно незнакомые ей люди, и обычное окружение Гитлера. Что увидела она, спустившись в этот мрачный лабиринт?

Слово «бункер» вызывает в воображении темное, сырое бомбоубежище, а не командную ставку, вмещающую почти тысячу человек, если они хорошенько потеснятся. Разумеется, дневной свет туда не проникал. Общественные помещения освещались холодными неоновыми лампами. День ничем не отличался от ночи. Подземный комплекс состоял не из одного, а из нескольких отдельных бункеров, соединенных лестницами или коридорами. Самый глубокий, безопасный и лучше других оборудованный отсек принадлежал Гитлеру, его окрестили «бункер фюрера».

Представьте себе бетонную коробку где-то в 65 квадратных футов (20 кв.м.), разделенную посередине широким коридором. По обеим сторонам коридора – двери, ведущие в маленькие бетонные клетушки. На этой основной площади шириной около 50 футов помещалось шестнадцать комнат, каждая размером приблизительно 11 на 10 футов. С одной стороны коридора располагались спальня фюрера, его кабинет (с единственным украшением – портретом его кумира Фридриха Великого на стене) и ванная. К ним примыкала маленькая комната, где хранились карты, затем миниатюрные апартаменты Евы с «гардеробной» не больше шкафа. Даже Блонди имела собственный уголок, где выкармливала своих новорожденных щенков. С другой сторона от «покоев» Гитлера была приемная с небольшой лестницей, ведущей наверх в сад.

На противоположной стороне главного коридора находилась гостиная, где люди могли расслабиться (правда, настоящий отдых навсегда остался в прошлом) и несколько подсобных помещений. Коридор был разделен пополам перегородкой: в отсеке, куда выходили апартаменты Гитлера, проводились официальные совещания, другой отсек предназначался для неформальных встреч. Помещения номинально считались частными, но по ним целыми днями сновали посетители, курьеры, адъютанты, офицеры, министры и слуги, несущие депеши, телеграммы, записки, кофе и пирожные, письма и приказы на подпись Гитлеру. Когда бомбардировки были особенно интенсивными, люди спали, ели и переодевались здесь, сутки напролет не покидая бетонной норы. Об уединении можно было забыть. Ева провела последний месяц своей жизни под пристальными взглядами десятков мужчин в униформе, большинство из которых понятия не имели, кто она. Только Гитлер, Ева и высшее военное командование пользовались услугами своих денщиков и горничных и время от времени наслаждались такой роскошью, как настоящее мытье в ванной, с полотенцами, для чего им приходилось подниматься наверх в рейхсканцелярию. Все остальные обитатели бункера обходились, как могли, скудными приспособлениями для личной гигиены и нерегулярной стиркой, что часто означало вовсе никакой. Несмотря на своего рода вентиляцию, все эти вечно спешащие, немытые мужские тела распространяли, надо думать, весьма неприятный запах.

Позади «бункера фюрера» и несколькими метрами выше находился еще один бункер, соединенный с ним винтовой лестницей. Бетонная коробка вдвое меньше гитлеровской состояла из дюжины каморок: кухни, помещения для прислуги, четырех спален и отдельного отсека с хирургическим кабинетом, аптечкой и спальней доктора Морелля. Проход в центре служил общей столовой.

Эти два подземелья составляли командную ставку, но под монументальной канцелярией скрывалось еще немало бункеров. Заточенные под землей люди, привыкшие к огромным залам и видам бескрайних просторов, открывающимся из Бергхофа, страдали, наверное, от физиологической и психологической клаустрофобии. Дополняли комплекс бункер партийной канцелярии – владения Бормана – и бункер коменданта канцелярии Монке, где он жил со своей бригадой СС, обеспечивая охрану «цитадели». Геббельс со своими подчиненными устроился в подвалах Министерства пропаганды. Здесь «большие шишки» и их помощники носились туда-сюда, пытаясь поддержать своего фюрера на исходе войны, давно уже безнадежной. К концу марта 1945 года почти все смирились с неизбежным и перебрались из обширных, разгромленных помещений рейхсканцелярии в подземные укрытия, обустраиваясь по мере возможности.

Помимо вышеперечисленного, был еще переполненный полевой госпиталь, где раненные в сражениях – иногда они прибывали сотнями – переносили операции, выздоравливали или умирали под надзором медсестер. Через полгода после окончания войны Эрна Флегель, хирургическая медсестра, работавшая в этом госпитале, рассказывала на допросе американским следователям:

Кольцо вокруг Берлина сжималось все сильнее и сильнее… мы держали раненых там [то есть в бункере под рейхсканцелярией], и госпиталь разрастался, принимая уже до пятисот пациентов. К тому времени, как русские заняли многие районы Берлина и неуклонно подходили к центру, почти физически чувствовалось, что конец Третьего рейха приближается.

Бункер до последнего дня функционировал практически безупречно. Благодаря целесообразной планировке, конструкции и грамотно проведенным системам снабжения подача горячей воды не прекращалась, электричество и вентиляция тоже редко давали сбои, даже при самой тяжелой бомбардировке. Многочисленные техники постоянно следили за оборудованием. По замыслу архитектора бункер месяцами должен был обеспечивать людей теплом, освещением, питанием, проточной водой, канализацией, контактами с внешним миром и медицинским обслуживанием. И справлялся с этой задачей великолепно. Он был неприступен.

Карта бункера Гитлера

К апрелю 1945 года Германия день и ночь кипела в преисподней, напоминая видения ада на полотнах Иеронима Босха. Но Гитлер, окопавшийся в рейхсканцелярии, отказывался признать, что победа невозможна, даже с помощью самолетов и бомб, в чудесное скорое появление которых он один продолжал верить. Он ни разу не был в концлагере, никогда не видел, как человека пытают, истязают или загоняют в газовую камеру. Фотографиями предсмертной агонии заговорщиков «кружка Крайзау» он с явным удовольствием любовался только потому, что те пытались убить его.

Еще более оторванный от внешнего мира, он продолжал издавать невыполнимые приказы давно несуществующей армии. Он назначал, смещал и казнил офицеров по настроению. Он бродил по своему подземному царству, поглощая кремовые пирожные. По словам одной из его секретарш, «его страсть к пирожным переросла в патологическое обжорство: раньше он съедал не больше трех в день, а теперь по три раза наполнял ими тарелку». Он все больше привязывался к Блонди и ее пяти щенкам, жившим в одной из пяти ванных комнат бункера.

Здоровье Гитлера продолжало ухудшаться. Ему все труднее становилось ходить, особенно ступать на левую ногу, он часто вынужден был опираться на стены или столы, чтобы не упасть. Он стал вспыльчивым и неуправляемым. Морелль, сам закоренелый морфинист, регулярно колол Гитлеру какие-то возбуждающие средства, и его поведение – внезапные перемены настроения, периоды кипучей энергии, сменяющиеся инертностью и сомнамбулизмом, – указывало на зависимость от морфия. Никто не знал, чем именно Морелль пичкает Гитлера, а сам он не разглашал подробностей другим врачам, наблюдающим фюрера.

Гитлер и Ева все еще тешили себя иллюзией совместного будущего. Таким образом они пытались защитить друг друга: он с притворным оптимизмом, она с притворной бесшабашностью. Они поговаривали о том, чтобы отойти от дел и уехать в Линц, где частично прошла юность Гитлера, и вести тихую жизнь в уютном баварском домике. Втайне

Ева мечтала сыграть главную роль в фильме о самой себе. Гитлер мечтал показать миру германскую культуру и цивилизацию. Архитектор Герман Гислер, занявший место Шпеера, когда тот стал министром вооружения в 1942 году, соорудил макет великолепного города, в какой Гитлер планировал превратить Линц: монументальный оперный театр, самый большой и лучший в Европе, огромные музеи и картинные галереи, заполненные произведениями идеализированного «тевтонского» искусства, которым так восхищался фюрер, а также мускулистыми аллегориями старых мастеров, изъятыми у немецких евреев и из частных коллекций по всем европейским странам. На современный взгляд, город будущего Гитлера – это диктаторская архитектура в худшем из своих проявлений. Необъятные гранитные здания, широкие мраморные лестницы, высокие мраморные колонны, увенчанные угловатыми мраморными орлами, восходящие ряды знамен со свастиками – зрелище воистину тоскливое. Гитлеру очень понравилось. Он распорядился водрузить макет на стол в рейхсканцелярии и часами любовался им.

Гитлер очень редко поднимался наверх в свой полупустой кабинет в полуразрушенной канцелярии. 15 апреля Ева покинула свои апартаменты на втором этаже и перевезла все вещи в три тесные комнатушки по соседству с ним, заявив, что здесь она и останется. Альберт Шпеер, несколько раз посещавший бункер, почувствовал, как его дружеская симпатия к Еве перерастает в глубокое уважение. «Я не раз пытался убедить ее покинуть Берлин. Она мне так нравилась, я хотел уберечь ее». Трижды он предлагал ей места в самолетах, все реже вылетавших из города. «Она упорно отказывалась и в конце концов с сияющей улыбкой велела мне прекратить докучать ей».

Мало кто из ближайшего окружения Гитлера дожил до сегодняшнего дня и может поведать о тех роковых неделях. Те, кому удалось выбраться из бункера, не жалея сил, расхваливали мужество, стойкость и чуткость Евы. Шпеер рассказывал впоследствии, как восхищался «ее достоинством, ее почти веселым спокойствием» в те роковые дни. Николаус фон Белов, адъютант Гитлера по Люфтваффе и один из немногих его помощников, не вызывающих отвращения, тоже поражался ее спокойному, доброму расположению духа. «Она отлично приспособилась к жизни в бункере. Она всегда была опрятно, красиво одета, неизменно ласкова и внимательна ко всем. Она ни разу не дрогнула до самого конца, ни разу не выказала слабости». Что это, если не noblesse oblige? [32]32
  Положение обязывает. (фр.)


[Закрыть]Ганс Карл фон Хассельбах, исполнявший обязанности военного хирурга в бункере незадолго до конца, дает Еве менее лестную характеристику: «Она была довольно сообразительна и остра на язык. А порой бывала высокомерной, капризной, эгоистичной и чересчур самоуверенной». «Остра на язык», «чересчур самоуверенна» – совсем не те качества, которых ожидают от женщины, особенно играющей роль невидимки. Но это описание ее в прежние годы, до бункера. Суровые испытания дали ей возможность проявить силу характера и выносливость, которыми она обладала всегда, но держала при себе. Неудивительно, что Бормана и Гиммлера новая Ева не привела в восторг. Хассельбах продолжает: «Гитлер обходился с ней как с дамой высшего света и требовал того же от своих приближенных. На смену обращениям «вы» и «мой фюрер» со временем пришло дружеское «ты». Доктор Брандт, берлинский врач Гитлера на протяжении более десяти лет, сделал похожее замечание: «Характер у нее был очень строгий, а вовсе не мягкий и покладистый. За годы, проведенные с Гитлером, она превратилась из заурядной мещаночки в изысканную даму. Она прикладывала все усилия, чтобы дать Гитлеру то, в чем он нуждался».

Только в последние недели жизни Ева начала пользоваться своим влиянием на Гитлера. Готтлоб Бергер, генерал войск СС, познакомился с ней 22 апреля 1945 года после совещания с фюрером:

Потом пришла Ева Браун, про которую ходило столько злых толков. Я должен заступиться за эту женщину, и вот почему… [Она] помогала нам достучаться до Гитлера с черного хода, так сказать… Когда возникала необходимость, я обращался к ней. К веским доводам она прислушивалась и устраивала мне встречу с Гитлером. В то время она определенно имела на него влияние, [но в остальном] их связывали исключительно частные отношения.

На этом этапе ее сила убеждения, если таковая имелась, уже не могла никак повлиять на судьбу евреев. Ева помогала Бергеру получать доступ к фюреру, чтобы представить ему очередной обреченный на провал стратегический план, и не более того.

Многие историки подробно изучают последние недели в бункере, но ни один из мужчин (почти все они мужчины), раскопавших каждый дюйм и проследивших каждый час подземной агонии Гитлера, не придает особого значения Еве Браун. Они расходятся в сроках ее приезда и в том, как обращались с ней прочие узники подземелья, пренебрежительно относя ее жертву чуть ли не к разряду дешевой мелодрамы. Они осуждают ее тщеславие и поверхностность – что ж, женские штучки и правда никогда не оставляли ее равнодушной. 18 апреля она негодовала в письме к сестре: «Ты только представь себе: портниха требует тридцать марок за мою синюю блузку! Она с ума сошла, и как это ей наглости хватает оценивать такую безделицу в тридцать марок!» И вот она старается подбодрить окружающих, меняя наряды и макияж, снова и снова подпиливая и полируя ногти. А что еще ей оставалось делать? Ни опыта сиделки, ни других полезных навыков она не имела. Она приехала, чтобы утешать Гитлера по мере своих сил. За последние пятнадцать лет ее творческие способности и таланты притупились. Красиво одеваться – вот что она умела лучше всего и в эпицентре кошмара занималась именно этим. Будь Ева певицей, она бы пела; будь Ева танцовщицей, она бы танцевала. Как ни абсурдна идея, что ее переодевания могут улучшить всем настроение (хотя кто знает, может, это и срабатывало?), в ней проявляется оптимистичная, неукротимая натура Евы. Она была в числе очень немногих, кто сохранял чувство собственного достоинства до последнего дня. Телефонист Альфонс Шульц, в чьи обязанности входило поддержание постоянной связи с внешним миром, отвечал на вопрос о том, как она вела себя в бункере: «Мы придерживались единодушного мнения, что Ева и Магда Геббельс единственные из всех разговаривали с людьми тихо, дружелюбно и сдержанно. Они утихомиривали кипящие там, внизу, страсти. Они не выглядели отчаявшимися – напротив, они оставались на удивление уравновешенными до самого конца. В отличие от мужчин[курсив мой. – А.Л.]».

Все, что выпало на долю Евы и прочих обитателей бункера, было в тысячу раз лучше участи рядовых жителей Берлина, замурованных точно таким же образом в ожидании конца. К апрелю почти ни у кого не было света, воды и отопления, запасы еды истощились, а санитарные условия не поддавались описанию. Некая берлинская женщина записала в дневник свои безрадостные мысли:

Талоны на хлеб последние. Новых не предвидится. Ни указов, ни даже новостей. Ничего. Никому больше нет до нас дела. Мы вдруг из представителей немецкой нации превратились просто в отдельных людей. Старые узы порваны, из друзей остались только те, что живут не дальше чем через три дома. Мы одни, жалкая горстка людей, прячущихся в тесной пещере, словно доисторическое племя. Горизонт съежился до трехсот шагов.

Что хуже всего, женщинам скоро предстояло испытать на себе бесчинства вторгшихся в Берлин русских солдат. Увы, слухи об их жестокости и скотстве подтвердились.

Люди в бункере, за исключением нескольких офицеров высшего командования, застыли в страхе перед лицом неминуемой гибели. Осознание того, что они загнаны в угол, высвободило их подлинную сущность. О дисциплине более не помышляли. Прежде помешанное на чистоте окружение фюрера погрязло в свинстве, бардаке, физическом и моральном убожестве, хотя это и не коснулось его личной территории. В отсутствие слуг и жен, следивших за безупречным видом их гардероба, мужчины ходили в заляпанной едой, измятой одежде, от них разило потом. В последние дни, когда подавленное, безнадежное настроение овладело Гитлером и его ближними, многие из его главных загонщиков превратились в немытых, распутных пьяниц. «Крупные хищники», напыщенные, самодовольные партийные шишки, генералы и паразиты, распираемые гордыней, глушащие шампанское, давящиеся икрой… Опустившийся развратник Геринг с его драгоценностями и маникюром, сколотивший королевское состояние на краденом добре; не менее хищный Геббельс, пятнадцать лет наслаждавшийся «правом первой брачной ночи» с хорошенькими девушками, не смеющими ему противиться; Борман, гитлеровский лизоблюд и хранитель кошелька фюрера; Гиммлер, верный Генрих,одержимый жаждой власти, хладнокровно руководивший истреблением миллионов и трясущийся при мысли о собственной смерти, – все показали, кто они есть на самом деле. Лопающиеся от могущества денежные мешки, ищущие только возвеличения своей особы. Так называемые последние и самые доблестные из тевтонских рыцарей встречали надвигающийся крах отнюдь не героически. Эрна Флегель отметила: «В последние недели столько измен, трусости и подлости обнаружилось в непосредственном окружении Гитлера. Ева Браун тяжело переживала каждое предательство». Но фюрер все еще тешил себя иллюзией, что «в предсмертный час мои офицеры соберутся вокруг меня, непоколебимые в своей верности, обнажив кинжалы…». Возмездие приближалось, и кто-то услышал, как Ева сказала: «Бедный, бедный Адольф, всеми покинутый, всеми обманутый. Пусть лучше погибнут десять тысяч других, чем Германия потеряет его».Не слишком красивое замечание. Наверное, только матери или возлюбленные мужчин, унесенных войной, которой женщины не понимают, способны на подобное высказывание. Но ведь всю свою жизнь Ева ставила Гитлера превыше всего. Он был для нее в буквальном смысле Богом на земле.

В середине апреля русские перешли реку Одер в семидесяти километрах от Берлина и двинулись на город в заключительном, неудержимом натиске. В бой были брошены жалкие остатки немецкой армии: спешно мобилизованные ветераны Первой мировой, плохо обученные батальоны народного ополчения и тощие мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет (некоторые даже младше, и их расстреливали на месте при попытке к бегству) из гитлерюгенда. Некто, чьего имени история не сохранила, в своем дневнике описывает их: «Совсем еще мальчики, детские лица выглядывают из-под стальных шлемов не по размеру. Самым старшим лет по пятнадцать, и они стоят в строю, такие маленькие, худенькие в своих болтающихся форменных мундирах». Горстка несчастных оборванцев – вот и все, что стояло между приближающимся врагом и непобедимыми нацистами, трясущимися от страха в бункере. 16 апреля 1945 года три четверти миллиона советских солдат Первого Белорусского фронта под командованием маршала Жукова пошли в наступление на Берлин, имея в своем распоряжении почти четыре тысячи танков, семнадцать тысяч артиллерийских орудий и минометов. Стрельба и взрывы слышались за семьдесят километров. 18 апреля русские прорвали оборону немецкой армии и остановились всего за 30 километров от столицы, намереваясь окружить город с двух сторон и отрезать подходы. Конец мог наступить со дня на день.

К тому времени Ева уже слышала грохот артиллерии вдали и наблюдала за нарастающим беспорядком в бункере. Большинство обитателей подумывали о побеге – или самоубийстве. В ее письме к Герте Шнайдер, помеченном 19 апреля 1945 года, звучат прощальные нотки. Начинает она с извинений, что не звонит подруге:

Дорогая моя Герта!

Спасибо тебе большое за два твоих милых письма. Пожалуйста, прими мои наилучшие пожелания к твоему дню рождения в письменном виде. Из-за плохой связи у меня нет возможности поговорить с тобой по телефону. Но я надеюсь, что скоро тебе предстоит счастливое воссоединение с твоим Эрвином [мужем]. И еще надеюсь, что его поздравительное письмо вот-вот дойдет до тебя. Не может оно пропасть!

Посреди какофонии разрушения Ева цеплялась за обычай, согласно которому друзья непременно поздравляли друг друга с днем рождения.

Для немцев день рождения очень важен. Когда моей матери было под девяносто, она все еще радовалась и волновалась, словно дитя малое, перед тем как справить очередную годовщину. И это при том, что она вечно скрывала свой возраст, застряв на тридцати девяти в течение целого десятилетия, а затем прибавляя потихоньку годик-другой, пять, десять, ничуть не сомневаясь, что ей поверят. В семьдесят четыре она впервые познакомилась с моим сожителем и с заговорщическим видом прошептала: «Не говори ему, сколько мне лет!»Однако не дай бог ее дочери забыть о ее дне рождения, не послать открытку и цветы! Она-то уж точно никогда не забывала о наших. За несколько дней она звонила – не важно, исполнялось мне двадцать пять или пятьдесят пять – и спрашивала: «Ты волнуешься,дорогая? Я тебе не скажу, что ты получишь в подарок… это секрет!» Угроза всемирного потопа не заставила бы ее приоткрыть тайну, хотя обычно она дарила мне то, что я просила.

Поздравив подругу с днем рождения, Ева далее выражает беспокойство за дорогих и близких, все еще находящихся в Бергхофе. Там было, конечно, спокойнее, чем в Мюнхене, но тоже далеко не безопасно.

Я так рада, что ты решила составить Гретль компанию в Бергхофе. С тех пор как разбомбили Траунштейн, я уже совсем не уверена, что тебе ничего не грозит в Гармише. Слава богу, что мама присоединится к вам завтра. Теперь я могу быть спокойна… До нас уже доносится стрельба с Восточного фронта, и, разумеется, нас бомбят каждую ночь… Я теперь все свое время провожу в бункере и, как ты можешь себе представить, ужасно недосыпаю. Но я так счастлива каждую минуту быть рядом с НИМ. Ни дня не проходит, чтобы он не умолял меня укрыться в Бергхофе, но пока что победа за мной. В любом случае с сегодняшнего дня и речи быть не может о том, чтобы проехать на машине. Даже если все плохо кончится, я уверена, мы найдем способ увидеться вновь…

Мы с секретаршами учимся стрелять из пистолета по мишени и достигли такого мастерства, что мужчины уже не решаются соревноваться с нами.

Учитывая положение дел, слова Евы звучат очень беспечно, и это не только оттого, что ей хотелось успокоить Герту. Она рядом с НИМ, остальное не имеет значения. Но ей, видимо, было не по себе от слухов о зверском обращении советских солдат с женщинами. Распространялись жуткие – и правдивые – истории о неслыханной жестокости русских, и женщины в бункере предпочитали самоубийство многократному изнасилованию. Ева, ставшая уже отличным стрелком, знала, что подругу расстроит объяснение истинных причин ее внезапного интереса к стрельбе, и обратила все в шутку.