Текст книги "Загубленная жизнь Евы Браун"

Автор книги: Анжела Ламберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

До самых последних дней – чуть ли не часов – Ева Браун не замечала, что вот-вот начнется война, ставшая неизбежной с 19 августа 1939 года, когда Сталин заключил с Германией пакт о ненападении, составленный и подписанный Молотовым и Риббентропом 23 августа. Считая, что главный противник нейтрализован, Гитлер торжествовал. Невзирая на неоднократные обещания Beликобритании и Франции поддержать Польшу, 31 августа он подписал приказ о наступлении. На заре следующего дня немецкие войска двинулись в путь, не дожидаясь официального объявления войны. Биограф Евы Нерин Ган интервьюировал Ильзе в пятидесятых. Вот что он якобы услышал от нее:

Ева и ее сестра присутствовали в зале берлинской Кролль-оперы утром первого сентября, когда Гитлер объявил рейхстагу и народу о нападении на Польшу.

«Это значит война, Ильзе, – промолвила Ева. – Он уедет… что же будет со мной?»

Когда Гитлер поклялся носить свою серо-зеленую униформу до последнего часа, Ева закрыла лицо руками. Вокруг царило фанатичное возбуждение, и никто, кроме Ильзе, не заметил, что она плачет.

«Если с ним что-то случится, – наконец сказала она сестре, – я тоже умру». <…>

На выходе доктор Брандт обратился к ней: «Не волнуйтесь, фрейлейн Ева, фюрер говорил мне, что недели через три, не позже, снова наступит мир».

Ева улыбнулась, как больной, получивший лошадиную дозу аспирина.

Через два дня, 3 сентября 1939 года, Великобритания и Франция объявили войну Германии. Первая мировая война закончилась двадцать лет назад. И вот началась вторая. Вернер фон Фрич, бывший главнокомандующий немецкой армии, несколькими месяцами раньше заметил: «Этот человек, Гитлер, – судьба Германии. Если его путь ведет в бездну, он утянет за собой нас всех. Ничего не поделаешь». Фаталист, пессимист, реалист – он был прав. Никто ничего поделать не мог. Гитлер нес свое мессианское знамя, сметая все на своем пути.

В день объявления войны Юнити Митфорд, никчемный, незначительный винтик в гигантском колесе европейского конфликта, неловко выстрелила себе в висок. Она прожила еще девять лет в состоянии полного помрачения рассудка. Она лишилась способности говорить и была частично парализована. Гитлер, узнав новость, похоже, больше обеспокоился тем, что теперь будет с ее собакой. Он один раз навестил Юнити в больнице, отдал своим подручным распоряжение устроить ей беспрепятственный переезд в Англию и забыл о ней. Ее жест оказался напрасным, как и все прежние поползновения. Она так никогда и не узнала, как чудовищно мало значила для него.

Глава 20
В ожидании победы Гитлера

Ева знала только, что объявлена война. В остальном она мало представляла себе, чем это обернется и как затронет ее лично: не слишком болезненно, надеялась она. Больше всего ее заботило, чтобы Гитлер остался невредим. 23 ноября 1923 года он поклялся: «Пока я жив, все мысли мои будут только о победе. <…> Я не переживу поражения моего народа».Он никогда не говорил о войне с Евой. Для нее все происходило где-то далеко и с неведомыми ей людьми. По словам ее дяди, «война была чем-то совершенно чуждым для нее, и Ева не желала иметь с ней ничего общего». Она не сомневалась, что изолированные от мира обитатели Бергхофа, обеспеченного всевозможными продуктами и первосортным вином, вряд ли пострадают. Куда сильнее ее тревожило, что Гитлер будет еще дольше пропадать по своим делам и часы их встреч сократятся. Все, кто попадал в орбиту Гитлера – друзья, коллеги, гости, – вращались вокруг него, а Ева особенно. Вдали от центра своей вселенной она теряла почву под ногами, соскальзывая в пучину уныния, тоски и боли. Рохус Миш – один из немногих служащих, замечавших это. «Никто, кажется, и представить себе не мог, сколько страданий приносила Еве связь с Гитлером». Она делала то же, что и всегда – глубоко запрятав свои страхи, вела себя как обычно.

Первый удар был никак не связан с войной, которая, впрочем, еще не началась (только не для поляков, разумеется). 8 ноября 1939 года, в годовщину путча 1923-го – свято чтимый праздник нацистов, – на Гитлера было совершено покушение, когда он произносил свою ежегодную речь в честь первых «мучеников» в мюнхенской пивной Bürgerbaukeller– месте первых партийных собраний. Фюрер чудом избежал гибели. Он сократил выступление на полчаса, чтобы не опоздать на поезд особого назначения, на котором должен был вернуться в Берлин. (Как будто поезд мог уйти без него!) В 9.20 вечера прямо за возвышением, где он стоял, взорвалась бомба. Семь человек погибли и больше шестидесяти получили ранения, в том числе отец Евы. Услышав об этом, Гитлер воскликнул: «Вот теперь я действительно спокоен! Раз я покинул Bürgerbaukellerраньше обычного, значит, мне суждено выполнить мое предназначение!» Ева, ехавшая в другом вагоне поезда, узнала об отце только на следующий день, когда ей позвонила сестра и сообщила, в какой он больнице. На самом деле, хотя Фритц был весь в крови и сильно потрепан, серьезных повреждений у него не обнаружилось. Но это ничуть не умерило тревогу Евы за возлюбленного. Она жила в постоянном страхе, что Гитлера убьют, хотя он рассказал ей о своем особом даре предчувствовать и вовремя предотвращать нападение, в который сам искренне верил. Это вовсе не был комплекс сверхгероя. Он действительно пережил целых сорок шесть покушений, если верить одному историку. Правда, многие из них чуть не увенчались успехом.

Это книга о Еве, а не история Второй мировой войны или Третьего рейха, так что развитие военных действий важно нам лишь постольку, поскольку отражалось на ней. Она ничего не знала о боях, о планах, об операциях под кодовыми названиями «Желтый план» или «Разрез серпом», так как Гитлер намеренно оберегал ее от такого рода информации. Он был твердо убежден, что женщины и политика находятся на разных полюсах. Чем меньше женщина знает, тем лучше. К тому же неведение Евы помогало ему переключаться в ее обществе. Сегодня трудно себе представить, как в то время кто-то мог не иметь понятия о происходящем. Газеты, телевидение, радио, Интернет неустанно извергают на нас потоки информации, составляющие неотъемлемый, подчас вызывающий наркотическую зависимость фон повседневной жизни. Однако кузина Гертрауд подтвердила, что от Евы все скрывали, иногда к ее крайней досаде: «Она находилась в полной изоляции в Бергхофе, лишенная радио и газет, а следовательно – возможности узнавать новости. Ее очень угнетало, что она настолько отрезана от мира. Внутри себя она ощущала абсолютную пустоту. Будущее пугало и тревожило ее. Спорт, гимнастика, флирт, наряды служили только для того, чтобы хоть как-то заполнить этот вакуум». Кто-то (может быть, и Гофман, но скорее официальный военный фотограф; Гофман стал уже староват для зоны боевых действий) отснял в пропагандистских целях серию фотографий Гитлера в спартанском полевом штабе, вместе со своими офицерами рассматривающего через лупу карты. Ева вставила эти снимки в свой альбом. Ей нужно было точно представлять себе, где он, как выглядит его рабочий стол, что за люди его окружают. Ей было страшно, одиноко, и, прежде всего, она скучала по нему.

Самое удивительное, что и Гитлер скучал по ней. Они писали друг другу почти каждый день (она была единственным человеком, кому он писал от руки своим скупым почерком, точно отражавшим его скупую натуру). Но всего несколько таких писем сохранились в публичных архивах. Фрау Миттльштрассе, уже занявшая должность экономки в Бергхофе, припоминала:

В комнате между двумя спальнями стоял сейф, и у меня был от него ключ. Там лежали все их письма. Они хранились в пергаментной коробочке, и от нее ключик у меня тоже был. Она [то есть Ева] никогда не распространялась о личном, но моему мужу очень уж хотелось выяснить, как Гитлер называет ее, каким прозвищем. Так что однажды я все-таки вытащила одно письмо, только чтобы показалась первая строка, и она гласила: «Моя дорогая Tschapperl».

(Приведенный выше рассказ звучит неубедительно по нескольким причинам. Фрау Миттльштрассе, как вся прислуга Гитлера и Евы, не могла не слышать, каким прозвищем он ее называет. Да и зачем бы Гитлеру давать ей ключ от своего личного сейфа?) Фрау Миттльштрассе утверждала, что Tschapperl– это ласковое обращение к любимой, распространенное среди баварского рабочего класса, хотя в нем звучат несколько снисходительные нотки. Может, так, а может, и нет. Иной раз он называл ее Эффи или Эви – уменьшительными от ее имени.

Парадоксальным образом война сблизила Гитлера и Еву. Он часто уезжал в Берлин или руководил восточной кампанией из военных штабов: обычно из штаба Wolfschanze(«Волчье логово») в Раустенберге, в Восточной Пруссии, или Werwolf(«Оборотень»; Гитлер был весьма последователен в своей символике) под Винницей на Украине, чтобы быть поближе к своему южному фронту. Письма и телефонные звонки в Бергхоф составляли редкие теплые моменты его повседневной жизни. Во время совещаний ему приходилось контролировать свою склонность к истерии, приводящую к приступам мании величия, кипящим и бурлящим, как морской шторм. И все равно, если кто-то перечил ему, он мог впасть в бешенство, приводя очевидцев в ужас. Но другая сторона его натуры – сентиментальность, жажда ласки и утешения – все сильнее требовала своего. Ева, рассказывающая о мелких событиях дня с мягким баварским акцентом, который он так любил, единственная после смерти его матери могла удовлетворить эту потребность. Ее постоянство и искренняя любовь контрастировали с лестью и раболепием всех остальных. Только в последние годы их отношений он научился видеть и ценить ее мужество. Ее дядя Алоис писал:

Теперь, когда война ворвалась в их жизнь и держала их в постоянной разлуке, для них наступили трудные времена. Но внутренне они стали ближе друг другу. <…> Они стали товарищами, объединенными общей судьбой, и поняли, что принадлежат друг другу, что бы ни случилось. Духовная связь крепла, и внешние приличия утрачивали значение.

Перед Рождеством 1939 года, прежде чем отправиться в трехдневный объезд войск для поднятия боевого духа, Гитлер провел несколько дней в Бергхофе. Поэтому Рождество праздновали раньше, приурочив торжество к его приезду. Дети Шпееров и Борманов, одетые в лучшие нарядные костюмчики, торжественно наблюдали, как зажигают свечи на елке, а затем по очереди получили подарки от Гитлера. Девочки благодарили его реверансом, мальчики выкрикивали тоненькими голосами «Хайль Гитлер!». Потом фюрер уехал. На прощание Ева подарила ему маленькую рождественскую елку, чтобы она напоминала ему в поезде об уютном домашнем празднике, где его всем так не хватает. Показательный анекдот: денщик Гитлера Хайнц Линге на допросе у советских спецслужб вспоминал, как «упившийся до положения риз Мартин Борман пытался перенести украшенную елочку, подарок Евы Браун, в вагон Гитлера и уронил ее, рассыпав каскад шариков и звезд».

Гитлер вернулся на праздник Сильвестер – канун нового 1940-го года. Почти все лица на официальном общем снимке те же, что в предыдущие и последующие годы: те же секретарши, те же врачи, сестры Браун. Только адъютант флота и несколько офицеров СС присоединились к группе да Гитлер выглядит еще мрачнее. Он провел в Бергхофе неделю, а затем вернулся отстаивать свой план нападения на Голландию, Бельгию и Люксембург, которому единодушно противились его генералы и союзник Муссолини. Гитлер с пеной у рта доказывал свою правоту, но все же согласился отложить операцию до начала весны. «Странная война», как ее окрестили в Великобритании, или Sitzkrieg, «сидячая война», по выражению немцев, затягивалась. Формально Европа воевала, но по сути застыла в зловещей неподвижности.

В феврале 1940 года Ева ненадолго приехала в Берлин, где ей предоставили удобную комнату в рейхсканцелярии рядом со спальней Гитлера. Но, как и в Бергхофе, она никогда не появлялась на людях. Шпеер вспоминает: «Здесь она вела еще более уединенное существование, чем в Оберзальцберге: прокрадывалась в здание через боковой вход, поднималась по черной лестнице и никогда не спускалась в комнаты на нижнем этаже, даже если в гостях были только знакомые. Она так радовалась, когда я составлял ей компанию в долгие часы ожидания». Гитлер, занятый как никогда, не мог уделять ей должного внимания. Ее приезд в этот город, где располагались правительство и все иностранные посольства, смущал его. В его глазах она принадлежала Оберзальцбергу, и мысли о том, как она хорошо проводит время в утопическом крае его мечты, утешали бы его больше, чем ее неуместное присутствие в столице.

В апреле она провела какое-то время в Мюнхене, где сфотографировала радостное семейство перед входом в ее домик на Вассербургерштрассе. Война еще не разразилась в полную силу, город стоял невредимый, и жизнь продолжалась почти как обычно. Ева пригласила свою семнадцатилетнюю кузину Гертрауд Винклер (впоследствии Вейскер), единственного ребенка своих родителей, живших в Иене, провести месяц пасхальных каникул 1940 года с ней и Гретль.

Чтобы дать ей подобающее классическое образование, отец Гертрауд пристроил свою умную дочку в школу для мальчиков. Там ей надлежало выглядеть и вести себя как мальчишка, насколько это возможно. Она носила нечто вроде корсета, чтобы замедлить рост груди. Неудивительно, что бедная девочка не осознавала толком своего пола, ничего не знала об интимных отношениях и была ужасно стеснительна. Вспоминая о тех каникулах, она писала:

Жизнь с Евой и Гретль в их маленьком домике № 12 на Вассербургерштрассе в пригороде Богенхаузен протекала тихо, мирно – настоящая идиллия. Мои одноклассники еще были слишком малы, чтобы идти добровольцами на фронт. Мой мир находился в гармонии, и я могла от души наслаждаться обществом кузин, которыми всегда восхищалась. Мы, три молодые девушки, интересовались тем же, чем интересуются девчонки во всем мире: кинофильмами, модой, музыкой и танцами. Еве особенно нравилась чечетка, здесь ей не было равных. Мы менялись одеждой – то есть они давали мне свои платья, невзирая на мои протесты, – и я по-настоящему узнала и полюбила обеих, особенно необыкновенно чуткую Еву.

Очевидно, Гертрауд приходила в восторг от новых изящных вещиц и вовсе не считала, что до нее снисходят. Она нуждалась в житейских советах, которые давали ей кузины.

Как-то мы примеряли одежду, и Ева предложила мне одно платье, но я категорически отказалась.

«Не надо мне ничего нового, – сказала я. – Не хочу даже мерить».

Мое поведение привело их в недоумение, и в конце концов я расплакалась. Они усадили меня на кровать, бросились обнимать и утешать. Все еще в слезах, я сняла платье. На мне был бюстгальтер, больше похожий на орудие пыток, чем на белье для подростка. Корсет делал меня совершенно плоской.

Обе мои кузины пришли в ужас. Они поняли, чего я стыжусь и почему плачу, выкинули это орудие пыток на помойку и тут же потащили меня в австрийский магазин белья «Пальмерс», чтобы приобрести мне все необходимое. Они очень деликатно пытались выяснить, почему я так перетянута там, где, как справедливо заметила Гретль, у меня еще ничего нет, кроме «маленьких бутончиков». Дело в том, что я занималась физкультурой в школе для мальчиков. Не могла же я там бегать, потрясая формами. Когда мама забирала меня через четыре недели, Ева твердо поговорила с ней и настояла, чтобы мне полностью обновили гардероб.

Она научила меня не стесняться своей женственности и находить в ней удовольствие, особенно ввиду моего ярко выраженного и скорее мужского интереса к науке. (По моим представлениям, наука была исключительно мужским занятием.) Я многим ей обязана и очень благодарна. Она поддержала меня в важный момент жизни, интуитивно угадывая потребности своей младшей кузины. Она показала мне совершенно иной мир, такой далекий от мира горластых мальчишек, которым я подражала в школе, – мир ласки и терпимости. За четыре недели она превратила меня в женщину, не стыдящуюся своего пола. Я не увидела и следа того «рассадника порока», который воображал себе мой отец, – ни в Мюнхене, ни четыре года спустя в Бергхофе.

Она стала любовницей Гитлера, чтобы сбежать от семьи. В конце концов, ее родители соблазнились зарубежными отпусками и приглашениями в Бергхоф и смирились с ее положением. С Гитлером ей становилось все труднее и труднее, но Ева, как правило, умела игнорировать или подавлять собственные переживания.

Семья, основанная Францем-Паулем и Йозефой Кронбургер, была пропитана католическими традициями и мещанскими привычками, многие из которых – как бы странно это ни казалось – Ева привезла с собой в Бергхоф. Они с матерью продолжали мечтать, что в один прекрасный день Гитлер женится на ней и подарит ей ребенка. Когда закончится война. Эту иллюзию питали все без исключения, особенно когда людям приходилось месяцами бороться с возрастающей тревогой: все будет хорошо, когда закончится война.

Моя мать лелеяла ту же хрупкую надежду. В 1940–1941 гг. бомбы сеяли смерть и разрушения в Лондоне, и мой отец отправил ее в эвакуацию вместе со мной, их первой дочерью, рожденной в ту неделю, когда Германия напала на Данию и Норвегию. Мне было около года, когда нас послали к пожилой родственнице под Тедворт, к югу от Лондона. Тогда это была утопающая в зелени сельская местность, где моя мать-немка стала объектом насмешек и предвзятого отношения со стороны тетушки, ее чопорных буржуазных соседей и даже ее поварихи. Бедная юная Дита Хелпс, привезенная в чужую страну, оставшаяся без поддержки мужа и своей семьи, не умеющая прилично говорить по-английски, вне себя от тревоги за мать и сестер в Гамбурге, должно быть, ужасно страдала. Ей разрешалось отправлять и получать по одному письму из двадцати пяти слов в месяц, но без фотографий. Таким образом, она вынуждена была выбирать: писать матери (ютящейся в тесной квартирке с моей тетушкой Трудль, ее младшей и еще не замужней дочерью, и двумя сестрами, моими двоюродными бабушками) или отцу. Как и следовало ожидать, она предпочитала первое. В неведении и изоляции, всеми презираемая и одинокая, она могла общаться только со мной. Мама много плакала. И Ева тоже. В Бергхофе ее окружало множество людей, но она страдала от разлуки с Гитлером. У мамы, разлученной с любимым мужем, по крайней мере, была маленькая дочка в утешение.

Десятого мая 1940 года, девять месяцев спустя после объявления войны, Германия предприняла решительное наступление на Бельгию и Голландию. Долго оттягиваемая настоящая война началась. В тот же день Черчилль получил пост премьер-министра Великобритании. 14 июня немецкие войска вступили в Париж, а ранним утром 23 числа Гитлер отправился на экскурсию по городу, осматривая достопримечательности. Его фотографировали у Триумфальной арки, возле Эйфелевой башни со Шпеером (приехавшим набираться идей для будущей грандиозной архитектуры Третьего рейха) и группой доблестных немецких офицеров. Серьезный и величественный, он стоял перед Домом инвалидов, в котором находится могила Наполеона. Это делалось в основном напоказ. Ему очень хотелось посетить парижскую Оперу, но официально документировалась только одна сторона его жизни – в качестве фюрера, и всегда с учетом пропагандистской выгоды. Гитлер совершил короткую поездку по только что завоеванной Франции, взяв с собой старого друга и бывшего сержанта Макса Амана – балагура, вечно его смешившего, – и сфотографировался перед зданием, где квартировал солдатом в 1916 году.

Около шестидесяти тысяч гражданских лиц, по большей части жителей Лондона, погибли от вражеского огня, многие – в битве за Британию с 8 августа по 31 октября 1940 года. Сражение началось, когда Гитлер приказал Люфтваффе уничтожить RAF [27]27
  Royal Air Force,военно-воздушные силы Британии.


[Закрыть]и сломить сопротивление Британии – в частности, Лондона – в качестве подготовки к вторжению. Задачу доверили рейхсмаршалу Герингу, командующему Люфтваффе. У него были превосходные пилоты, но на немецких истребителях с ограниченной дальностью полета, без поддержки тяжелых бомбардировщиков и точных разведданных, им не удалось захватить воздушное пространство. Вторжение так и не состоялось. Люфтваффе потеряла сотни бомбардировщиков вместе с экипажами. С 8 по 18 августа Геринг принес в жертву 697 самолетов, причем 180 из них – за один день, злополучное 15 августа 1940 года. «Это самый роскошный бардак, в котором я когда-либо участвовал, – с веселой небрежностью отметил один молодой пилот RAF в своем рапорте после боя. – Вражеские самолеты выглядели чертовски угрожающе». В корпусе истребителей RAF под командованием сэра Хью Доудинга было много немолодых пилотов, тренированных куда хуже, чем летчики Люфтваффе – некоторые были и вовсе необучены, – и они гибли один за другим. Атака RAF на Берлин 25–26 августа повлекла за собой ответные бомбардировки Лондона в сентябре, сначала дневные, потом ночные. Люди выбирались из-под обломков побитыми, но не сломленными. Через несколько недель неустрашимые лондонцы привыкли к бомбежке, и жизнь продолжалась почти обычным чередом. Оборонительные силы Англии оставались почти целыми и неуязвимыми на вид, в то время как боевой дух и самоуверенность «непобедимой» Люфтваффе были заметно поколеблены. Но в конечном счете после восьмидесяти четырех дней непрерывных атак лондонские доки, Ист-Энд и часть Букингемского дворца лежали в руинах, не говоря уже о 23 тысячах убитых, 32 тысячах раненых, а также тысячах поврежденных или разрушенных зданий. И это несмотря на защиту «Харрикейнов» и «Спитфайров». В ходе битвы за Британию RAF потеряла 1023 истребителя и как минимум 375 летчиков плюс 358 раненых, иногда безнадежно, часто искалеченных и обезображенных на всю жизнь.

Возмездие RAF было еще впереди. Артур Харрис по прозвищу Бомбардировщик, организатор британского бомбового террора, говорил: «Они посеяли ветер и теперь пожнут ураган». Но это произошло не сразу. В первых британских вылазках из-за плохого оснащения погибла половина экипажей, при том что едва ли одна из пяти сбрасываемых бомб падала где-то в районе цели. Кульминация наступила 10 мая 1942 года, когда тысяча самолетов бомбардировала Кёльн. Харрис утвердился в своем мнении, что Германию можно победить, бомбя города и подрывая дух населения, как Люфтваффе пыталась сделать с Лондоном. В тот год в результате воздушных налетов погибли около 44 тысяч немцев. Ничья, думали, наверное, Геринг и Харрис, согласно кровавой арифметике эпохи.

В первые годы войны Ева, ее мать, сестры и близкие друзья продолжали пользоваться теми благами, что предоставлял им Гитлер. Летом сорок первого она усадила своих спутников в ORENZMARK с личным пилотом и отправилась в привычный летний отпуск на Итальянскую Ривьеру, в Портофино, где все они наслаждались синевой южного неба и прозрачным морем, любовались сосновыми и оливковыми рощами, кипарисами, жасминовыми кустами и бесчисленными клумбами роз и гвоздики. Погоня за удовольствиями составляла важную часть ее жизни, и она настолько мало знала о происходящем, что со спокойной совестью хваталась за каждую возможность побаловать себя. Время развлечений для нее стремительно истекало, но и об этом она не догадывалась. Она ждала, что Гитлер выиграет войну, теперь уже со дня на день.

В июле фюрер вернулся в Берлин, где его приняли всеобщим ликованием, а затем уехал в Бергхоф почти на три недели, совершив только короткую поездку в Байройт на ежегодный фестиваль Вагнера, и назад – к Еве в Оберзальцберг на большую часть августа. Летом 1940 года она, вероятно, в последний раз чувствовала полную уверенность и надежду на лучшее. Гитлер сказал, что война продвигается успешно, его грандиозные планы воплощаются, как он и предвидел. Все будет хорошо. То был последний год, когда он проводил в Бергхофе почти столько же времени, сколько до войны, хотя его постоянно осаждали генералы и их полевые командиры, требуя от него решений, а не его любимых абстрактных разглагольствований и наставлений. Однажды Ева ворвалась на совещание, заявив, что они слишком засиделись, а гости ждут их к столу. Гитлер в гневе выгнал ее из комнаты. Рейнхард Шпитци, помощник Риббентропа, вспоминал:

Гитлер и Риббентроп расхаживали взад и вперед, туда-сюда, час, два, три часа. И тут вдруг дверь открылась, заглянула маленькая блондинка и сказала нашему фюреру: «Ну Адольф, пожалуйста, пора идти обедать!»

Меня поразило, что какая-то никому не известная пигалица позволяет себе обращаться к нему в таком тоне. Я подошел к главному адъютанту и спросил: «Оберфюрер, кто эта, – я не сказал «дама», – кто эта женщина?» И он ответил: «Послушайте, Шпитци, <…> вы немедленно забудете о том, что здесь видели <…>, потому что наш фюрер имеет право на личную жизнь, а это его любовница».

Позже Шпитци рассудил:

Гитлер хотел быть абсолютно свободным, а она должна была обеспечивать ему домашний уют с пирогами и чаем. Он не нуждался в женщинах из высшего общества, хотя мог бы иметь их сколько угодно. Но он не хотел такую, что станет обсуждать с ним политические вопросы или попытается влиять на него. Ева Браун никогда этого не делала. Ева Браун не вмешивалась в политику.

Для Гитлера октябрь 1940 года стал месяцем совещаний. Непрерывный поток европейских знаменитостей, от государственных деятелей до незначительных принцесс, хлынул в Бергхоф. Он провел десять дней в Оберзальцберге, но большую часть его времени занимали собрания, встречи и торжественные ужины, где царила Магда Геббельс. Последняя наверняка слышала, о чем говорили высокопоставленные гости, сидящие подле Гитлера во главе стола, и, следовательно, знала куда больше других женщин на «Горе». Но она держала свои наблюдения при себе. Во время этих официальных мероприятий Ева, как всегда, должна была прятаться в своей комнате и пользоваться черным ходом, чтобы выскользнуть из дома незамеченной. Ее унижало такое обращение и мучило сознание того, что Гитлер так близко и все же недостижим для нее. В утешение в конце октября он взял ее с собой во Флоренцию на переговоры с Муссолини и Чиано в Палаццо Веккио. Разумеется, ей надлежало хранить строжайшее инкогнито. После кратковременной смены обстановки он вернулся в Берлин, а она в Бергхоф.

Гитлер не приезжал в Оберзальцберг еще месяц, а приехав, остался всего на три дня, чтобы провести очередные переговоры с Чиано и выслушать беспомощные мольбы королей Бориса III Болгарского и Леопольда III Бельгийского. Две недели спустя настала очередь румынской королевы-матери. Обнищавшие монархи полагали, что высокое происхождение позволяет им вмешиваться в его великие замыслы. Их принимали, угощали военными парадами и безукоризненно четкими салютами и провожали, не удостоив ни единой уступки. Их время ушло. Созревал его несравненный план ариизации половины Европы под крыльями орла Третьего рейха.

Гитлер намеревался захватить Великобританию и Россию, при необходимости одним ударом, что бы там ни говорили его малодушные генералы и маршалы авиации. Уже второе Рождество Ева отмечала без него, зато к Новому году фюрер прибыл своевременно, после чего целый месяц провел в Бергхофе. Хорошо начинается сорок первый год, должно быть, думала она.

Тем временем крупнейшая в истории современных войн операция по захвату территорий «Барбаросса» стояла на пути к осуществлению. Ее целью являлся, ни много ни мало, разгром мощной армии Советского Союза. Операция началась в 3 часа ночи 21 июня 1941 года под огневым прикрытием тысяч орудий и пикирующих бомбардировщиков. К середине первого дня силы Люфтваффе уничтожили 890 советских самолетов, большинство из них прямо на земле. За три недели еще 6857 самолетов были выведены из строя, а 550 пропали без вести. В первые дни эйфории все предсказывало легкую победу. 24 июля центр Минска был разрушен до основания. Один из очевидцев писал: «И что же мы увидели, выйдя [из подвалов]! Горящие дома, пепел, руины и трупы повсюду». Подобного рода ужас и отчаяние испытывали миллионы переживших воздушные налеты жителей Европы. Сея вокруг хаос и смерть, словно пламя, поглотившее Валгаллу в «Гибели богов», немецкая армия при поддержке Люфтваффе победоносно шагала вперед, быстро продвигаясь вдоль Западного фронта Советского Союза. «Сталин за всю свою жизнь не переживал такого потрясения». Потом началась зима, а с ней и снегопады. Снег изменил все.

К сентябрю он уже задерживал поход вермахта, стращая предзнаменованием конца. Суровая русская зима, прозванная солдатами «вечным январем», была могучим союзником Красной Армии, привычной и хорошо подготовленной к морозам, и смертельным врагом немецких войск, плохо оснащенных, в тонких мягких сапогах и легких униформах. Гончие ада приобрели облик волкодавов, бубенчики на санях, проносящихся по обагренным кровью снегам, весело звенели. Военные действия в России плачевно сказывались на немецкой армии, и к началу 1942 года стало очевидно, что операция «Барбаросса» провалилась. Гитлер не мог равняться с военным гением Сталина, и его войскам было не преодолеть самоотверженности советских солдат, готовых атаковать и жертвовать жизнью в борьбе с ненавистным Рейхом.

В октябре 1941 года жалкие остатки еврейского населения Гамбурга – живущие в постоянном страхе, но ухитрившиеся избежать гибели – узнали, что их «переселяют на Восток». Они торопливо собрали все, что могли унести на себе, и приготовились к отъезду. Через несколько дней они уже боязливо теснились на улицах у всех на виду. Им было велено направляться к восточному вокзалу Гамбурга. Никто не знал, куда их отправляют и зачем, никто не мог предугадать, какие испытания им уготованы: разлуки, принудительный труд, голод и смерть. Изгнали их отчасти потому, что после бомбардировок много людей остались бездомными, так что власти сочли «переселение» дешевым и практичным решением проблемы нехватки жилья. Хотя немцы не прикладывали никаких усилий, чтобы скрыть происходящее, моя мать не имела возможности что-либо узнать. В ежемесячном письме из 25 слов не хватало места на рассказ об исчезновении людей, среди которых могли оказаться ее прежние друзья и соседи. Кроме того, это только расстроило бы Диту.

Страшные события не затрагивали Еву. Если она и слышала что-то, то только слабые отзвуки раскатов грома далекой бури. Там, где она находилась, солнечный свет согревал по-прежнему, даже в отсутствие бога Солнца.