Текст книги "Загубленная жизнь Евы Браун"

Автор книги: Анжела Ламберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

VI. Кульминация

Глава 25
Февраль 1944 – январь 1945: Ева и Гертрауд в Бергхофе

Гитлер обосновался в «Волчьем логове» в Восточной Пруссии на всю осень и зиму 1943 года, лишь в середине ноября устроив себе кратковременный отдых в Бергхофе. Он не приехал на Рождество… ни елки, ни свечей, ни пения « Tannenbaum, о Tannenbaum!», ни трогательной церемонии обмена подарками, сосредоточенной вокруг него, ни Евы, устраивающей искрометный зимний праздник. Вместо всего этого он безвылазно сидел в «Волчьем логове» и вернулся в Оберзальцберг только 23 февраля 1944 года, тяжелобольной и страдающий нервным истощением. В тесной и удушливой обстановке восточного штаба постоянное переутомление вновь сказалось на его физическом и моральном состоянии. Его врачи – несомненно, при активной поддержке Евы – настоятельно рекомендовали ему остаться в Бергхофе на несколько месяцев.

Пока тянулась зима, жизнь на «Горе», как и во всей Германии, делалась все более непредсказуемой. Напряжение вокруг Гитлера достигло невыносимого накала. Непрерывно обсуждался ход войны, ужины подавались поздно и продолжались до неприличия долго. Бесконечные потоки гостей и храбрые попытки Евы сохранять видимость веселья не могли скрыть всеобщей тревоги. Гитлер оставался в постели дольше обычного, и всем, кроме него самого, было ясно, что война оборачивается против Германии. Но чем слабее он становился, тем упорнее твердил о своей неуязвимости. Вопреки множащимся признакам, указывающим на его неспособность рассуждать здраво и вести войну на нескольких фронтах, Гитлер отмахивался от советов своих генералов, убежденный, что только под его личным руководством Третий рейх восторжествует. Один из офицеров впоследствии вспоминал: «Совещания могли длиться от двух часов до бесконечности, в зависимости от настроения Гитлера. Он мнил себя великим стратегом и презирал опытных военных. Это существенно ослабляло армию». У него развился тремор левой руки и ноги «предположительно истерической природы», как пренебрежительно говорил доктор Морелль. Скорее всего, так проявлялись ранние симптомы болезни Паркинсона. Он все еще видел себя последним и величайшим из тевтонских рыцарей, ведущим своих воинов в тысячелетнее будущее Германии. Эта его вера никогда не угасала, делая его слепым и глухим к действительности.

С февраля 1944 года, когда они снова оказались вместе, Ева заметила, каким он стал вялым, нервным, раздражительным. Она умоляла Траудль Юнге сказать ей правду.

Ева Браун вызвала меня на разговор.

«Что со здоровьем фюрера, фрау Юнге? Не хочу спрашивать Морелля: я не выношу его и не доверяю ему. Я была потрясена, увидев фюрера. Он сделался такой старый и мрачный. Вы знаете, что его тревожит? Он не говорит со мной о таких вещах, но я начинаю подозревать худшее».

Но даже работавшая бок о бок с Гитлером Траудль не могла ей ничего сказать: «Вы знаете фюрера лучше меня».

Наступил апрель, но снегопад не прекращался. Наконец пришла весна, а с ней и вражеские самолеты, пролетающие прямо над Берхтесгаденом. Огромное бомбоубежище Гитлера, уходящее на двадцать пять ступеней в глубь скалы под Бергхофом, соединялось с главной гостиной и было оборудовано всем необходимым для фюрера и его свиты. Гитлер боялся бомбардировок и ждал нападения американцев со дня на день. Он постоянно пытался загнать людей, особенно Еву, в бетонное укрытие, хотя сам туда спускаться не желал. Но несмотря на его настырность, мало кто принимал мысль об атаке на Бергхоф всерьез. Прятались все неохотнее. Гостей будили чуть ли не каждую ночь и заставляли собираться в промозглых, похожих на пещеры подземных комнатах. Самолеты, нацеленные на Вену или Венгрию, пролетали мимо, не нанося вреда. Когда Хайни Хандшумахер погиб в Мюнхене, Ева наплевала на приказы Гитлера и, настояв на своем, поехала на его похороны с Гертой и Гретль. Вернулась она потрясенная увиденным в городе. Для нее, как и для большинства мюнхенцев, это было первое непосредственное столкновение со смертью, разрушением и настоящим страданием, и Ева пришла в ужас. Гитлер выслушал ее с мрачным выражением лица и поклялся отомстить союзникам.

И все же время от времени Бергхоф озаряло веселье. Траудль Юнге вспоминает вечер накануне пятьдесят пятого дня рождения Гитлера:

Мы все сидели вокруг камина, Гитлер – со своей любимицей Блонди. Он хвастался ее сообразительностью. Она выполнила несколько трюков, а затем продемонстрировала свой коронный номер. Гитлер сказал: «Блонди, пой!» и сам издал протяжное завывание. Собака подхватила на более высокой ноте, и чем больше Гитлер хвалил ее, тем лучше она пела. Иногда, когда у нее выходило слишком высоко, он говорил: «Ниже, Блонди, – пой, как Зара Леандер!» [популярная певица, известная своим глубоким контральто]. И тогда она испускала протяжный, томительный грудной вой, как волчица. Почти весь вечер только и говорили что о собаке, словно это был еедень рождения.

«В жизни не видел такой умной собаки, честное слово», – умилялся Гитлер.

Ровно в полночь двери распахнулись и вошла вереница слуг с тележками, уставленными бутылками шампанского и бокалами. Каждый выпил по бокалу шампанского, кроме Гитлера, который потягивал сладкое белое вино. Как только пробило двенадцать, мы чокнулись, и все закричали: «Всего наилучшего, мой фюрер!» или «С днем рождения, мой фюрер!». Кто-то произнес речь, говоря, что самое важное сейчас – чтобы фюрер сохранял здоровье и силу для немецкого народа. Позже люди стали стекаться со всего Бергхофа, чтобы поздравить его, и целые сутки спиртное лилось рекой…

На следующий день, 20 апреля 1944 года, его день рождения отмечали так, будто ничего не случилось – ни голода, ни лагерей, ни ужасов, ни войны. Утром Гитлер сошел вниз раньше обычного, улыбаясь и качая головой при виде подарков. Все это было делом рук Евы. Она-то знала, как безумно ему хотелось, чтобы его окружали вниманием и баловали. На фотографиях он ласково улыбается ей и Гретль, Генриху Гофману, Отто Дитриху и необъятному Борману. Словно пятилетнему мальчику, ему приготовили именинный стол, заваленный цветами и подарками. Ева надела его любимое платье из темно-синего шелка, усыпанное блестками. Ее вкус сформировался, и она теперь умела выглядеть в своих нарядах шикарной женщиной, а не хорошенькой юной девочкой. Он выбрал кое-какие подарки (прелестную статуэтку девушки, деревянный кубок, вырезанный четырнадцатилетним мальчиком, и несколько детских рисунков) и стал показывать их Еве. Много было вышитых и вязаных вещиц, а также домашних пирогов, шоколада и фруктов, присланных почитателями, которые, должно быть, использовали свои драгоценные талоны на еду. Большая часть этих незатейливых подношений отсылалась в больницы, детские приюты и дома престарелых, настолько Гитлера снедала паранойя. Пищу уничтожали на случай, если она отравлена. Гитлер утратил доверие к тем самым немецким домохозяйкам, что так долго поддерживали его своим страстным преклонением.

Гамбург уже обратился в прах, Дрезден ждала та же участь. Следующим на очереди был Мюнхен. Спустя несколько дней после свадьбы Гретль с Германом Фегеляйном, 9 и 13 июня, воздушные силы союзников нанесли свои самые сокрушительные на тот момент удары по изнуренным и деморализованным горожанам. Затем, в середине июля, последовали безостановочные атаки с воздуха. Более 3 тысяч человек погибли, и 200 тысяч остались без крыши над головой. Прекрасный барочный город был прицельно и беспощадно наказан за роль «средоточия нацизма». В конце лета 1944 года, когда десятки зданий и церквей были разгромлены и выпотрошены, искусствовед Вильгельм Хаузенштейн написал: «Город разрушен почти до основания. Неужели же его ядро останется в обломках и <…> поколению за поколением придется жить среди руин?» Никто уже не мог себе представить, что жизнь когда-нибудь снова наладится. Театры, кино, ночные клубы и концертные залы закрылись; пищевые пайки становились все скуднее, достать новую одежду практически не было возможности. Жители выглядели исхудавшими и потрепанными, голодными, усталыми и больными. Только свита Гитлера, а также его генералы, маршалы, министры, прихлебатели и все офицеры СС жили в достатке. Несчастный немецкий народ, измученный горем и лишениями, уже терял терпение. Возмездие нависало над фюрером и его соратниками по партии.

К 1944 году Ева с Гитлером достигли предела в развитии своих отношений. Она стала мудрой, временами печальной женщиной – без юношеского задора, зато добрее и вдумчивее, неподдельно внимательной к окружающим. В Чайном домике или по вечерам Гитлер теперь говорил меньше. Подчас, поникший в глубоком кресле, он выглядел усталым, разбитым стариком. Постоянное беспокойство о нем сказалось-таки на Еве: в июне доктор Морелль назначил ей внутривенные инъекции строфантина от давления (видимо, систолического) 110. Такой показатель, если он постоянный, может быть действительно тревожным знаком, так как означает пониженное давление, хотя одно измерение еще ни о чем не говорит. Постоянной диастолический показатель выше ста указывает на очень высокое давление, и это действительно причина для опасений. К счастью, ее сильный организм вскоре справился с недомоганием. Если не считать сильных менструальных болей, Ева за свою жизнь и дня не лежала больной. Но ведь ей было всего тридцать два года.

Непоколебимая преданность Евы и ее вера в Гитлера – некогда разделяемые пятьюдесятью миллионами немцев – способствовали тому, что он все больше нуждался в ней. Самые близкие к нему люди замечали, что он испытывал к Еве Браун нечто гораздо большее, чем просто привязанность. Как любая нормальная пара, они тосковали друг без друга в разлуке и утешали друг друга, находясь рядом. Внутри загадочного круга их отношений Ева зависела от него в плане насущных благ и удобств, но и он не меньше полагался на нее, на ее неизменную поддержку. Диктатор, психопат, душегуб… да, Гитлер был таков, но, кроме того, жаждал любви. А по-настоящему любили его только Ева и Блонди.

Четырнадцатого июля 1944 года Гитлер покинул Бергхоф навсегда. Он как будто чувствовал, что больше не вернется в Оберзальцберг. В день отъезда он медленно обошел комнаты, внимательно рассматривая свои любимые картины и вещи, отмахиваясь от всякого, кто пытался сопровождать его. Он попрощался с Евой – в глубине души они, верно, боялись, что видятся в последний раз – и вернулся наличном самолете в «Волчье логово».

Ева – как всегда, когда Гитлер был не с ней, – бесцельно бродила по дому, ощущая себя покинутой, подавленной.

Гретль, ее неразлучная тень на протяжении долгих лет, стала теперь замужней женщиной и уехала из Бергхофа, чтобы не расставаться с мужем. Ильзе в 1938 году вышла замуж за адвоката по фамилии Гофштеттер, с которым познакомилась в Берлине. Брак не сложился, и они развелись, но в 1944 году Ильзе снова вышла замуж и уехала жить в Бреслау [29]29
  Теперь Вроцлав (Польша).


[Закрыть]. Ева тосковала и беспокоилась, ненадолго утешаясь звонками любимого. О чем они могли говорить?

Не о войне, особенно когда она так скверно оборачивалась для Германии, а светских бесед Гитлер никогда не вел. Они обменивались успокаивающими, ласковыми банальностями: он убеждался, что она в безопасности, она справлялась о его здоровье – ночь за ночью тот же искусственный диалог. Она волновалась за него, он волновался за нее, но, чтобы сказать об этом, много времени не требуется. Без сомнения, она говорила, что любит его и скучает по нему.

Больше всего Ева жаждала его присутствия, но когда он находился далеко, ей нужен был кто-то, кто утешал и развлекал бы ее, восхищался ее платьями и прической, сопровождал ее в долгих ежедневных прогулках по окрестностям Бергхофа. Союзник, которому можно пожаловаться на язвительных матрон, рассказать о кознях Бормана, признаться в недоверии к доктору Мореллю и его вечным пилюлям. Конечно, у Евы все еще были любимые собачки, черные скотчтерьеры Штази и Негус. Они десять лет следовали за ней по пятам, выдерживали с ней утомительные походы по горным тропинкам и лаяли на ее портниху фрейлейн Хайзе, когда та приезжала из Берлина с новыми платьями. Но тогда как хозяйка могла говорить и говорила с собаками, они не умели отвечать ей. Круглые сутки находясь под наблюдением, подчинив свою жизнь капризам и приказам человека, скрывающего ее существование от внешнего мира и в то же время следящего за каждым ее движением, Ева понимала, что мало кому может доверять. Герта и ее маленькие дочки гостили в своей небольшой квартире по соседству. Большую часть лета они провели, гуляя по горам, купаясь в озере и наслаждаясь куда лучшей едой, чем продуктовые пайки в Мюнхене, но в любой момент муж Герты Эрвин мог получить увольнительную, и она тут же понеслась бы к нему. К тому же в основном она была занята детьми, и Ева снова оказывалась на втором месте.

Тут-то она и вспомнила о молодой кузине, которой помогла осознать свое женское начало в июле 1940 года, когда шестнадцатилетняя Гертрауд Винклер, единственная дочь сестры Фанни Паулы, провела часть летних каникул с ней и Гретль в домике на Вассербургерштрассе. Тогда война не продолжалась еще и года, на Мюнхен еще не сыпались бомбы, тетры и кинотеатры были открыты (для всех, кроме евреев), и в целом настроение царило приподнятое. К июлю 1944 года все изменилось, но Гертрауд вполне могла вырасти, стать умной, живой молодой женщиной, которая поделилась бы с Евой новостями о семье и внешнем мире. А Ева в ответ могла бы наставлять свою простушку-кузину, учить ее всяким тонкостям в нарядах и косметике, превратить ее в элегантную даму. Из нее вышла бы идеальная компаньонка.

Гертрауд Вейскер, урожденной Винклер, сейчас немного за восемьдесят. (Еве, будь она жива, в 2006 году исполнилось бы девяносто четыре.) Гертрауд родилась в августе 1923 года. Она единственный ребенок Паулы (одной из пяти дочерей Кронбургер) и Андреаса Винклера, так что приходится племянницей Фанни и двоюродной сестрой Еве. Йозефа – их с Евой общая бабушка. Только Ева знала и любила ее, а Гертрауд почти не помнит, поскольку ей было всего четыре года, когда Йозефа умерла. Фрау Вейскер, ее трое детей и их дети – последние живые потомки семьи Кронбургер, и Гертрауд, как никто другой, способна поведать о связанном тесными узами клане, внутри которого они с Евой выросли. Однако в сороковые годы, когда родство с Евой Браун считалось позорным и неприличным, перед помолвкой она обещала своему жениху хранить в тайне эти отношения и молчала пятьдесят лет. Но после смерти мужа кузина, годами слышавшая, как Еву очерняют и поносят, как ее изображают безнравственной, жестокосердной женщиной, твердо решила в точности восстановить историю семьи.

Рассказывая в 1998 году о том далеком лете, Гертрауд вспоминает:

Как раз тогда Ева по совету тети Фанни пригласила меня в гости. Вскоре после свадьбы Гретль в июне 1944 года она позвонила мне домой, предложила приехать и пожить у нее, хотя с детства мы почти и не виделись. За последние четыре года мы не встречались, но все еще переписывались, так почему бы и нет? Еве пришлось собраться с духом, чтобы позвонить нам. Она хотела обсудить с моим отцом два вопроса. Во-первых, она предложила ему свой дом на Вассербургерштрассе, № 12, всего за 30 тысяч рейхсмарок – сущие гроши! Отец и слушать не пожелал, сказав: «Ни за что я не куплю дом у Гитлера!»

Ева пробовала уговаривать его, объясняя, что дом записан на ее имя, а не Гитлера. Но он остался непреклонен, о чем я очень жалела, А потом, несмотря на его отказ, она спросила, можно ли мне погостить у нее. Первая реакция была проста и однозначна: «Исключено!»

Это стоило мне немалых ухищрений и слез, но в конце концов мне разрешили поехать. «Только в Мюнхен, никакого Оберзальцберга!» – подчеркнула моя мать.

Семья Винклер твердо придерживалась антинацистских взглядов, и Гертрауд росла политически ориентированной. Для нее Гитлер был обманщиком, которого ненавидел ее отец, состоявший в тайной оппозиции, хотя непокорность чуть не стоила ему жизни. Как они могли воспользоваться гостеприимством этого человека, принесшего Германии столько бед?

Как и вся семья, мой отец считал отношения Евы с диктатором чудовищными. Гитлера и так-то не одобряли, а уж тем более теперь, когда она, член семьи, больше не разделяла их позицию и вступила в связь с ним – в греховную и незаконную связь к тому же. И вот мне предстоит погрузиться в эту политическую и моральную трясину – мне, впечатлительной молодой девушке, восприимчивой к любого рода влиянию!

Гертрауд заявляет, что в Мюнхене у нее не осталось выбора. Ей пришлось нарушить запрет матери и отправиться под охраной с мюнхенского вокзала в Оберзальцберг.

Но когда я приехала в Мюнхен, стало ясно, что мне придется продолжить путь, что в городе меня никто не ждет. По громкоговорителю объявили, что мне следует обратиться к кому-то в Хольцкирхене, на выходе с вокзала. Там меня встретил молодой солдат, который приветствовал меня, поднеся руку к козырьку, и сообщил, что отвезет меня в Оберзальцберг, где меня ждет кузина. Что мне оставалось делать? Развернуться и уехать, как трусихе, так и не повидав Еву? Я села в машину, но всю дорогу от Мюнхена до Берхтесгадена колебалась: остановить водителя или подавить угрызения совести? Я выбрала второе.

Шесть десятилетий спустя Гертрауд призналась: «Мне до сих пор стыдно за то, что я ослушалась отца».

Визит в Бергхоф начался неприятно. Весь персонал в Оберзальцберге и его окрестностях обязан был иметь при себе еженедельно обновляемый пропуск, подписанный Борманом или Раттенхубером. Отдельный пропуск требовался, чтобы пройти на Фюрерштрассе (улицу, где стоял большой дом Гитлера), его выдавали на восьмом караульном посту. Неприветливая, надо думать, получилась встреча. Гертрауд описывает чувство унижения от «беспардонности» эсэсовцев, копавшихся в ее багаже, пока не появилась какая-то добродушная женщина, которая повела ее вверх по лестнице в Бергхоф. Выяснилось, что фрейлейн Браун ушла купаться на озеро. Гертрауд пришлось ждать. Спустя какое-то время впорхнула Ева, загорелая и веселая, бросилась здороваться с кузиной и знакомить ее с Гертой Шнайдер и ее дочками. (Значит, она все-таки была не одна в Бергхофе.)

Гертрауд не слишком изменилась за четыре года, прошедшие с их последней встречи. В двадцать один год она оставалась так наивна, что, несмотря на посещение школы для мальчиков, понятия не имела о житейских делах. «Моя жизнь была целиком посвящена учебе – с молодыми людьми меня ничто не связывало. Подобные вещи не представляли для меня интереса. Честное слово, мне даже любопытно не было – а если бы и было, кого мне спрашивать? Я бы постеснялась». По сей день она иногда отрицает, что Ева была любовницей Гитлера, утверждая: «Это скорее походило на отношения отца и дочери». Впрочем, на том этапе секс играл для них незначительную роль, а то и вовсе никакой, так что она по-своему права. Однако их сопредельные апартаменты и соединенные проходом ванные комнаты должны были даже невинной школьнице недвусмысленно дать понять, что Ева дарила вождю не просто платоническую дружбу. Гертрауд и ее кузина не обсуждали ни половую жизнь, ни подозрительную близость спален Евы и фюрера. Они никогда не говорили о Гитлере, по словам Гертрауд, а уж тем более о природе их отношений. «Время было совсем иное, чем сейчас. Существовало немало запретных тем, даже между близкими родственниками. Я нипочем не стала бы спрашивать: ты любишь Гитлера? Уважение ставилось выше близости. Я знала, что она состоит в связи с ним, но не предполагала, что в половой». Благовоспитанные молодые женщины не касались в разговоре интимных сторон своей жизни, а ведь Гертрауд была очень молода.

На вопрос о ее впечатлениях и воспоминаниях о Гитлере ей нечего ответить. Она никогда не видела его, даже не слышала его голоса по телефону. Он обычно звонил между восемью и десятью часами вечера, чтобы заверить Еву, что с ним все в порядке, и послушать новости о незначительных повседневных делах, напоминающих о созданной им альпийской идиллии. Ева жила этими звонками. Если звонок запаздывал, она изводилась от беспокойства: «Он звонил ей раз в два-три дня, и разговоры с ним составляли смысл ее существования. Я чувствовала, что она совершенно опустошена. Она только и думала: когда же зазвонит телефон? В такие моменты я могла говорить что угодно, – полагает Гертрауд, – она все равно не слушала. Она только и делала, что сидела в напряженном ожидании, словно важнее этих звонков ничего на свете нет». Так оно и было, хотя Ева, чьи дни протекали в предсказуемом и однообразном ритме, не могла поведать ему ничего нового. «Ева иногда спрашивала меня,что ему сказать, – продолжает Гертрауд. – Но я никогда не слышала их разговоров – об этом и речи быть не могло. Правила приличия в те дни очень отличались от нынешних. Если кому-то звонили по телефону, остальным полагалось выйти и закрыть за собой дверь, чтобы не подслушивать».

С другой стороны, телефонист Гитлера Альфонс Шульц иногда все же прислушивался:

Каждый вечер около десяти часов нужно было набрать номер, чтобы он мог поговорить с Евой Браун. Всем категорически запрещалось слушать разговоры фюрера, которые по большей части выходили довольно скомканными. По телефону он [Гитлер] никогда не говорил как любовник, скорее как добрый друг, тогда как с ее стороны действительно чувствовалась беззаветная любовь. Как правило, она благодарила его за подарки (подозреваю, что их покупал Борман), а Гитлер отвечал: «Вот и славно, главное, что ты довольна. Я рад, что тебе понравилось. Так что веселись и ни о чем не волнуйся. Ну, до завтра…»

Вот и все их общение за день. Минут десять, должно быть, не больше.

Обе кузины погрузились в приятную, незатейливую рутину, чему способствовал почтальон из Оберзальцбурга, господин Цехмейстер.

Мы вставали утром после восхода солнца, часов, может быть, в семь или в восемь. После завтрака, состоящего из булочек, повидла и кофе, мы ждали почтовый фургон, который приезжал четыре раза в день. Мы уезжали на нем, чтобы эсэсовцы не увязывались за нами. Все остальное время, даже когда мы собирали землянику, двое маячили у нас за спиной. Я спрашивала Еву: «Они охраняют нас или следят за нами?» Но она говорила: «Не беспокойся… просто делай, как я: не обращай внимания».

(Кто-то – возможно, мать Гертрауд Паула – видимо, говорил с Алоисом Винбауэром, поскольку в своей семейной хронике он записал: «Когда Гитлер отлучался из Бергхофа, что в течение войны случалось все чаще, Борман и СС брали управление в свои руки, не забывая напоминать Еве о своей власти».)

Гертрауд продолжает вспоминать об их времяпрепровождении:

Захватив купальники и что-нибудь съестное, мы ждали у черного хода, где разгружался почтовый фургон, потом залезали в кузов и сидели на полу, вытянув ноги, пока он вез нас через Берхтесгаден к Кёнигзее. Еву нередко узнавали. Мы высаживались на берегу озера, брали маленькую лодку с веслами и плыли к красивому, уединенному местечку возле низвергающегося с горы водопада. С утра и почти до вечера мы находились одни в этом раю. Ни души поблизости, только мы, две молодые женщины, наши книги и закуски, солнце и вода. Обычно мы плавали или забирались на гору, к вершине водопада и мчались вниз с потоком воды. Если одна из нас хотела переплыть озеро, вторая сопровождала ее на лодке, чтобы помочь, если пловчиха выбьется из сил.

Их наивность действительно выглядит преступной. По всей Германии голодные и бесприютные люди страдали и умирали, жители разрушенных городов набирали воду из колонок, а Ева и ее кузина плескались и дурачились, словно мир пребывал в благоденствии. Окидывая взором холодные синие воды озера, они наслаждались отменной едой и беседой: о доме, родителях и друзьях, но никогда – о Гитлере.

В конце августа 2004 года я ездила посмотреть на Кёнигзее (Королевское озеро) возле Берхтесгадена. Это длинная, узкая полоса воды глубиной 200 метров. Самое глубокое и чистое озеро в Германии расположено на дне долины и врезается наподобие фьорда между двух горных цепей. На западе возвышаются пики Ватцман (2713 метров) и Малый Ватцман (2307 метров), на которые открывался вид из Бергхофа. С восточной стороны другая цепь тянется от вершины Гроссес Тойфельхорн (Большой Рог Дьявола) до Йеннера и Высокого Гёлля. Я села в один из туристических корабликов, снующих туда-сюда по всей восьмикилометровой длине водоема. Солнце в тот день то выходило, то пряталось за облаками, так что от света и тени постоянно менялся цвет волн, скользящих меж покрытых лесами склонов и горных утесов. Озеро то искрилось и сверкало, то внезапно мрачнело. Неудивительно, что этот пейзаж с неровными, зазубренными вершинами и бездонным ледяным озером вдохновлял простодушных крестьян на создание мифов и легенд, в которых переплетались образы ведьм, демонов, святых, королей, королев и пяти королевских дочерей. Но в то же время место изобилует христианскими святынями: от часовни Святого Варфоломея двенадцатого века на западном берегу до усыпальниц и распятий с религиозными надписями и высеченных в камне мемориалов на скалах у самой воды в память об утонувших в какую-то давнюю бурю монахах и пилигримах. Подумать только, это полное суеверий и призраков озеро породило как безжалостную диктатуру Гитлера, так и ласковый домашний уют Евы.

На юге от Кёнигзее находится Оберзее, озеро поменьше, в котором особенно любила купаться Ева. Дойти до него можно за пятнадцать минут по тропинке, усыпанной прохладной галькой, перешагивая через корни древних деревьев. Если вам повезет, отыщется и водопад, шумящий среди скалистых отрогов, настолько уединенный, что Ева плескалась в нем обнаженной. Кто бы сомневался, что эсэсовцы издалека настраивали на нее свои бинокли.

Гертрауд продолжает свой рассказ о том, как она гостила в Бергхофе и чем занималась там целыми днями:

В плохую погоду мы играли в настольные игры, чаще всего в игру под названием «Бимбо», где на карточках нарисованы буквы и цифры (как в скрэббле). Иногда засиживались до позднего вечера. Еще мы играли в баварский тарок, в Mensch, argere dich nicht(игра из детства Евы), в «Мельницу» (моррис с девятью шашками) и в уголки. Каждый день мы смотрели фильмы, как современные немецкие, так и старое немое кино, Ева его обожала. Мы с ней никогда не спорили – нет, минуточку, однажды только. У меня были чудесные туфли на высоких каблуках, но когда я в первый раз надела их, Ева сказала: «Ой, какая ты высокая! У тебя других нет?»

У меня были только еще одни, на пробковой подошве. Тогда горничная принесла корзину, из которой Ева выбрала пару белых туфель на совсем низких каблучках.

«Вот эти в самый раз для тебя!» – сказала она. Ей не хотелось выглядеть ниже меня.

Они играли в игры, играли с платьями Евы, как маленькие девочки, переодевающие вырезанных из картона кукол, слушали пластинки. Марлен Дитрих, которой некогда так восхищался Гитлер, пела теперь антифашистские песни для американцев, высмеивая фюрера и его продажную свиту. Каждый день походил на предыдущий под неусыпным надзором офицеров СС:

Их мир давил на меня. Но мне не давала покоя моя задача – вывести Еву из летаргии. Поэтому я не уезжала. Я хотела понять, что так привязало ее к этому человеку, хотела поддержать ее. Но она пребывала в глубокой депрессии, а я все-таки не врач. Мне стало ясно, что она пропала безвозвратно. Она была самой несчастной женщиной, что я когда-либо видела.

Ева поощряла кузину продолжать занятия. Гертрауд готовилась к защите диплома по физике в университете Йены.

Ева сама читала журналы мод, но настаивала, чтобы я готовилась к экзаменам. Мне кажется, некоторые люди в душе никогда не взрослеют, и Ева была из таких. Мой дядя Алоис говорил: «Ева – очаровательная девушка, живущая в зачарованном мире». Но он никогда не знал ее взрослой, только семи-восьмилетним ребенком. По-моему, ее часто понимали неправильно. Конечно, она скучала до смерти – я тоже, – оттого она и переодевалась несколько раз в день, и прическу все время меняла. В те вечера я многое узнала о моде. Иногда нас навещали подруги Евы Манди и Митци или Георг со своей сестрой Кати. Они проводили долгие часы за настольными играми. Ева показывала мне драгоценности, которые собиралась отдать мне: намек на то, что она уже решила лишить себя жизни, если война будет окончательно проиграна. Под конец она взглянула-таки в лицо действительности. Она была спокойна и, я уверена, сама сделала свой выбор.

Однажды ночью, когда они находились в Мюнхене, город подвергся длительной воздушной атаке. Девушки укрылись в подземном бомбоубежище за домиком на Вассербургерштрассе. Ева открыла один из двух сейфов и подарила кузине кое-какие свои украшения, в том числе прелестное ожерелье из жемчуга и бриллиантов. Она сказала: «Траудль [так в семье ласково называли Гертрауд], эти ожерелье и браслет – тебе. Мне они больше не нужны. Береги их, смотри, чтоб не украли».

Точно неизвестно, сколько времени Гертрауд провела с Евой Браун в Бергхофе. Согласно ее собственным воспоминаниям, она приехала в конце июля, а уехала в начале января 1945 года. О Рождестве 1944-го она говорит: «Не могу вспомнить, преподносила ли я ей подарок. У меня не было возможности пройтись по магазинам, и я ни разу не ездила в Берхтесгаден. Так что, наверное, я подарила ей что-нибудь свое». Но ведь Гертрауд могла сделать покупки, когда они с Евой отправились в Мюнхен 16 декабря 1944 года. Другая версия гласит, что Ева провела Рождество либо у себя дома, либо с семьей, после чего покинула Мюнхен, чтобы отпраздновать Новый год с Гитлером в Берлине. Гертрауд заключает: «Я оставалась [где? В Бергхофе? В Мюнхене?] где-то до второго или третьего января, а потом мама вызвала меня домой, так как отец тяжело заболел. Я написала Еве благодарственное письмо, но ответа не получила. Больше я ее никогда не видела и не слышала».

Гертрауд – единственная,кто что-то знает о шести месяцах жизни Евы между провалом заговора фон Штауффенберга и Новым годом 1945-го, и кроме того, единственная живая родственница Евы. Точен ли ее рассказ о пребывании в Бергхофе, или же это мешанина из воспоминаний о реальном, но гораздо менее продолжительном визите, собственных фантазий и впечатлений от послевоенных рассказов обитателей Бергхофа, таких, как Траудль Юнге и Альберт Шпеер? Кузина Евы – здравомыслящая и честная женщина, не из тех, что способны лгать намеренно, но воспоминания пожилых людей об ушедших годах часто приукрашены и повествуют скорее о том, что бы им хотелосьсчитать своим прошлым, чем о том, что было на самом деле. Немецкая писательница Сибилла Кнаусс, поскольку действие ее книги «Кузина Евы» разворачивается в Бергхофе и охватывает эти последние месяцы, много разговаривала с Гертрауд и близко познакомилась с ней. Она принимает ее версию событий с одной лишь оговоркой: «У меня такое ощущение, будто Гертруда Вейскер бежала от него [своего прошлого] через повествование о нем. Это стало своего рода избавлением, но, по-моему, ей очень приятно находиться в центре внимания. Мне было бы вполне достаточно нескольких интервью, но она все никак не могла наговориться».