Текст книги "Загубленная жизнь Евы Браун"

Автор книги: Анжела Ламберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Неуравновешенная Юнити любила Гитлера – которого при каждой встрече приветствовала восторженным возгласом «Хайль Гитлер!» – за его политику и магнетизм, а также потому, что ей льстило его почтительное обращение. Гитлеру она нравилась, оттого что он все еще оставался снобом в достаточной степени, чтобы впечатлиться высоким происхождением. Княжна Карменсита Вреде, подруга Юнити, объясняла ее биографу:

Все строилось на классовых различиях. Юнити и Диана были слишком изысканны, действительно слишком аристократичны для него. Ева Браун находилась на одной социальной ступени с ним. Мы с сестрой знали Еву и ее сестру Гретль. Юнити вечно приставала ко мне: «Да кто такая эта Ева Браун? Что у нее есть особенного, чего нет у меня? Как ей это удается?» Она говорила мне: «Он никогда не берет меня с собой в Оберзальцберг, потому что Ева всегда там». Юнити вся извелась от ревности.

(Это правда, что Юнити редко приглашали в Бергхоф, по молчаливому соглашению считавшийся территорией Евы. Зато она чаще виделась с фюрером в Берлине.)

Подруга Юнити Мэри Сент-Клер-Эрскин часто сопровождала ее в гости к Гитлеру, так как он опасался ситуаций, способных породить сплетни. Мэри рассказывала: «Он был мил и любезен с нами, гостеприимный хозяин дома. Не думаю, что он когда-либо оставался с Бобо [Юнити] наедине, не те у них были отношения. <…> Я никогда не замечала за ним и тени флирта с Бобо.

Для нее это было событие недели. У нее прямо глаза горели». Карменсита Вреде говорила, что Юнити жаловалась: «Я никогда не бываю наедине с Гитлером, а если вдруг такое случается, то только я сяду у его ног, как тут же вламывается Брюкнер [главный адьютант Гитлера] и не уходит. Когда он хочет остаться со мной вдвоем, то отсылает своих адъютантов, но они всегда приходят обратно». Адъютанты нипочем не посмели бы нарушить тет-а-тет, не получив на то прямых указаний от Гитлера. Кукули фон Арент подтверждала платонический характер отношений: «Юнити никогда не была любовницей Гитлера. Полнейшая чушь! Она даже ни разу не оставалась наедине с Гитлером, насколько мне известно… Мы должны были придумывать разные предлоги, чтобы не оставлять их одних: звать его к телефону, просить помочь разобраться с каким-нибудь семейным делом и тому подобное». Наиболее вероятная причина столь нелюбезного поведения могла заключаться в желании избежать щекотливых вопросов, сцен или слез.

И все же, хотя преданность Юнити не компенсировала ее несдержанность, она оставалась в окружении фюрера вплоть до объявления войны в 1939 году. Их общение – как светское, так и личное – проходило чаще в Берлине, чем в Мюнхене, поскольку в городе, куда приезжали дипломаты и представители иностранной прессы, она была полезнее. Но под конец она сделалась обузой. Даже для Гитлера ее фанатичный расизм выглядел слишком уж показным, да и благоразумием она не отличалась.

Шифрованный антисемитский жаргон часто используется с некоторой долей иронии, чтобы смягчить скрытую за ним агрессию и замаскировать лежащие в его основе предрассудки – каковые в нацистской Германии почти единодушно отдавали предпочтение «арийской расе». Американцы относят определенный тип людей к категории WASP. Аббревиатура обозначает White Anglo-Saxon Protestant [23]23
  Белый протестант англосаксонского происхождения (англ.).


[Закрыть], и никто, похоже не возражает: он часто встречается в колонке объявлений о знакомстве журнала для либеральных интеллектуалов The New York Review of Books,выходящего каждые две недели. Под этим подразумеваются: бледность (натуральный блондин, светлые глаза, светлая кожа), североевропейское происхождение и следование, пусть даже самое нестрогое, протестантской вере. То есть не чернокожий, а также не еврей и не мусульманин – и, кроме того, не бедный. Употребление WASP в качестве собирательного имени существительного отдает не меньшим расизмом, чем понятие «арийской» нации, поскольку значит ровно то же самое, с тем же подтекстом.

Убеждение, что людей можно распределять по шкале расовой «чистоты» – белизны, проще говоря, – заставляет задаться вопросом: учат ли людей опасаться и презирать ближних другой расцветки и расы, или же расизм существует от начала времен – первородный грех, который сознательно направляется в нужное русло, как зависть, воровство или насилие? Редко сталкиваешься с предрассудками против скандинавов, возможно, потому, что их светлые глаза, волосы и кожа воплощают потаенные представления людей о цвете глаз, волос и кожи высшей расы. Не потому ли джентльмены предпочитают блондинок?

Несмотря на то что соперницы часто были выше по происхождению, красивее и, в случае Магды Геббельс, намного умнее ее, Ева за семь лет связи с Гитлером достигла положения его полуофициальной любовницы. Друзья, приезжавшие навестить ее в Оберзальцберг, дивились роскоши ее апартаментов и знакомству с крупными партийными шишками и их вечно беременными женами. Единственное, в чем она не могла никому признаться, – в ее душу уже начала закрадываться скука. «Осторожнее со своими желаниями, они иногда сбываются», – гласит старая поговорка. Еве еще не исполнилось и тридцати, а ее жизнь уже протекала впустую чередой одинаковых дней. Одни и те же люди постоянно сидят развалившись на террасе, постоянно любуются горной грядой, возвышающейся перед ними в своем неизменном и укоризненном величии. Ну что такого занимательного в горах, скажите на милость?

Глава 17
1937–1938: Ева в Бергхофе. «Золотая клетка»

Жизнь Евы сбилась с курса, когда она в семнадцать лет познакомилась с Гитлером. До того у нее не мелькало и тени сомнения, что ее судьба сложится, как у мамы и бабушки: она будет знакомиться с молодыми людьми, кокетничать, танцевать, влюбляться, приводить подходящих ухажеров домой знакомиться с родителями, а затем получать приглашения на встречу с их родными, где непременно нужно демонстрировать безупречные манеры. Таким образом выделится фаворит, самый приятный и достойный из всех. Последует помолвка под общее ликование, торжественная католическая свадьба, а затем, как водится, первенец – еще дети – семья. Такой путь предписывала как церковь, так и «Лига немецких девушек»: долг женщины заключался в том, чтобы сочетаться браком, родить детей, обихаживать и обожать своего мужчину. В 1937 году двадцатипятилетняя Ева одна среди своих подружек не была ни замужем, ни обручена, и все же ей и в голову не приходило связать свою жизнь с другим мужчиной. Предопределенное для таких, как она, будущее все еще маячило на горизонте, но поскольку Гитлер не желал брака и отцовства, естественный ход событий застыл в неподвижности. Не происходило ничего, что могло бы изменить взгляды фюрера или смягчить разочарование Евы. Разве что теперь она жила в Бергхофе, где окна были больше и пейзажи красивее. Горы.

К 1937 году ее величали Chefin(«начальницей») уже два года, и она становилась все увереннее и закреплялась все тверже. Шофер Гитлера Эрих Кемпка говорил, что с 1932 года ни одна другая женщина не сидела в машине с Гитлером, но все равно он считал Еву «самой несчастной женщиной в Германии». Кузина Гертрауд сравнивала ее жизнь с жизнью домашней собачки, «бегающей кругами на конце длинного-длинного поводка, который рано или поздно затянется у нее на шее…». Ева призналась оператору Лени Рифеншталь Вальтеру Френтцу, что живет в плотно закупоренном Бергхофе как «в золотой клетке» – и не просто в клетке, а в клетке, спрятанной высоко в горах. Временами она, должно быть, чувствовала себя принцессой Рапунцель.

Будь Ева десятью годами старше, она могла бы удалиться в свой будуар, постепенно превращаясь в надушенную, дородную, сварливую пожилую женщину. Но она была еще молода, полна энергии и желания встречаться с новыми людьми – особенно с блистательными гостями Гитлера из мира кино или театра. Отлученная от приемов, которые он давал в Берлине, где прекрасные женщины скользили сквозь светскую толпу с бокалом игристого вина в руках, Ева жаждала сплетен, веселья, комплиментов, шума; новых пластинок, фильмов, смеха… чего угодно, чтобы развлечься, пока онзанят своими непонятными важными делами. Разделяя с ней постель, Гитлер тем не менее часто вел себя с откровенным безразличием. Подруга Юнити Митфорд Карменсита Вреде вспоминала: «В 1937 году я пришла на День партии с Невиллом Хендерсоном – Гитлер называл его «этот идиот Хендерсон». Гитлер был там. Ева в коротком плаще стояла одна поодаль. Гитлер огляделся и заметил ее. Но ничуть не изменился в лице. Ни одна другая женщина не потерпела бы подобного».

Исключенная из жизни общества, Ева убивала время в вечном ожидании. Да, ее холили и лелеяли, но вряд ли ее судьбе можно позавидовать. Она была не столь ограниченна, как принято считать, но склонности к интеллектуальным занятиям за ней не водилось. Она была порывистым и эмоциональным созданием, нуждающимся во внимании и поклонении, а не читателем или мыслителем; она не умела находиться наедине с собой. Конечно, рядом всегда была Гретль – вместе они пробовали новые оттенки лака для ногтей и губной помады, менялись платьями, листали журналы о кино и играли с собаками. Неудивительно, что Ева переодевалась по нескольку раз в день: что еще ей оставалось делать в егоотсутствие, кроме как наряжаться и вертеться перед зеркалом под восхищенные визги Гретль?

Апартаменты Евы отличались от прочих помещений Бергхофа, необъятных и помпезных: только здесь царила приветливая, теплая атмосфера. Она долгие часы проводила в этих очаровательных, чисто женских комнатах, ожидая телефонного звонка Гитлера или прихода господина Цехмейстера, почтальона, с письмом от него. Дождливыми днями, когда нельзя было пойти гулять, она упражнялась в стрельбе в подземном тире, играла в кегли с супругами Дёринг, воспитывала и тискала своих собак, вставляла фотографии в альбомы или слонялась по кухонным помещениям, не столько для надзора, сколько чтобы посплетничать. Когда онприезжал, ароматный будуар, наполненный подушками и цветами, становился для него раем нежности и женственности после напряженных дней в окружении отрывисто рявкающих, щелкающих каблуками мужчин – суровых, но подобострастных. Там все от него чего-то хотели, все плели интриги и строили козни, чтобы продвинуться по службе. Ева не хотела ничего, только угодить ему. Постепенно он начал в это верить, начал доверятьей.

Она изнывала от того, что Гитлер проводит с ней так мало времени. Он приезжал в Бергхоф примерно раз в три-четыре недели. Несомненно, его манили ее благотворное присутствие и необходимость отдохнуть от тяжелого гнета своих обязанностей в Берлине. В промежутках между его визитами Ева, запертая высоко на «Горе», скучала по оживленным улицам Мюнхена, где можно прогуливаться, глазея на витрины; по уличным кафе, источающим запах свежего кофе и полным свежих сплетен; по шумным, задымленным барам, где она встречалась с друзьями, чтобы поболтать обо всем на свете. Только не о Гитлере, разумеется. Ничто не мешало ей взять «мерседес» с шофером, поехать в свой маленький домик на Вассербургерштрассе и устроить вечеринку или посмотреть последние новинки кинематографа (время от времени она так и делала), но ее беспокоило, что Гитлер может неожиданно объявиться в Бергхофе и рассердиться, если она его не встретит. (Он не имел привычки сообщать ей о своих планах заранее и часто уезжал, не говоря, куда и насколько собирается, словно намеренно держал ее в мучительном неведении.)

Хотя ей предоставили «отпуск» в студии Гофмана, она все равно иногда там работала, когда находилась в Мюнхене, до и во время войны. Вряд ли она скучала по однообразным дням за прилавком или в темной комнате фотоателье. Чего ей действительно не хватало – так это общения с сотрудницами, рассказов об их повседневной жизни, об ухажерах, мужьях. Еве, находящейся в постоянном напряжении, их будничное существование казалось блаженством. В октябре 1937-го и в 1939 году (к тому времени она уже четыре года как работала только от случая к случаю) она участвовала в ежегодных пикниках для сотрудников. По пути на эти веселые мероприятия человек сорок теснились в повозке с надписью ГЕНРИХ ГОФМАН на боку.

О присутствии Гитлера в Бергхофе оповещали огромная свастика, реющая над резиденцией, и появление его телохранителей в местных пивных. В конце тридцатых

Гитлер принимал много официальных гостей. Они приезжали на вокзал в Берхтесгаден, расположенный неподалеку от реки Ахе. Удивительно большой для такого маленького города, вокзал за семьдесят лет почти не изменился. Там все еще есть специальный перрон для поездов, привозивших фюрера и его гостей. Почетные посетители выходили через тройную арку, и перед ними открывался чудесный вид на городок, угнездившийся на дне долины в окружении горных вершин. Пятитонный бронированный «мерседес» Гитлера и другие машины ожидали их, чтобы доставить наверх в Оберзальцберг. Когда колонна проезжала мимо первого охранного поста на берегу бурлящей реки, часовые приветствовали гостей четким гитлеровским салютом.

Разрешение принимать участие в таких мероприятиях отчасти развеяло бы скуку Евы. Она могла бы оставаться в тени и тихонько наблюдать, никому не мешая. Трудно понять, почему Гитлер не позволял ей этого. Она никогда бы не стала привлекать к себе внимание или посягать на прерогативы Магды Геббельс, официальной хозяйки. Возможно, Гитлер боялся (и, возможно, был прав), что слухи о роли Евы в его жизни докатились до именитых гостей через их послов в Берлине, через доклады служб безопасности или просто через досужие сплетни, и беспокоился, как бы она не поставила его в неловкое положение. Как бы там ни было, «Ева Браун (секретарь)», как она все еще числилась в списках персонала Оберзальцберга, не имела права присутствовать на приемах. Ей приходилось оставаться в своих комнатах, изнывая от досады и скуки, высовываться из окна, чтобы покурить, входить и выходить через заднюю дверь для прислуги, чтобы никто ее не заметил. Герберт Дёринг вспоминает: «Все могли бродить где вздумается, только Ева Браун должна была оставаться в своей комнате, что конечно же раздражало ее. Она тогда становилась сердитой, капризной, язвительной, начинала жаловаться. Вполне справедливо». Генриетта фон Ширах тоже обращала внимание на перемены настроения Евы. «Роль невидимой любовницы подавляла ее. Она часто хандрила и болела оттого, что Гитлер не замечал ее. От нее не укрылось, что поклонение толпы ему дороже ее ласковых слов и что его истинной возлюбленной всегда остается власть. Она просто сидела и ждала, пока жизнь проходила мимо нее». Ева никогда не принимала участия в общественной и политической жизни Гитлера, и временами государственные дела так изматывали его, что он, как отметила Генриетта, не замечал ее. Но для нее он и былжизнью.

В сентябре 1936 года, когда в Paris Soirпоявилось сообщение о связи Евы с фюрером, никто особенно не поверил, и пересуды быстро стихли. В те дни частная жизнь власть имущих считалась их личным делом как в Германии – благодаря железному контролю Геббельса над средствами массовой информации, – так и в Великобритании. Министр пропаганды Гитлера позаботился о том, чтобы все слухи о Еве подвергались осмеянию и пресекались на корню. То же самое – с романом принца Уэлльского и дважды разведенной Уоллис Симпсон. Британская пресса по собственному почину хранила чопорное молчание об этом скандале. (Французские и американские газеты были менее сдержанны. Они трубили вовсю.) После смерти Георга V – 20 января 1936 года – принц взошел на трон под именем Эдуарда VIII. Вскоре после того, как просочились сведения о Гитлере и Еве Браун, лорда Бивербрука, владельца Express Newspapers,вызвали в Букингемский дворец. Новый король попросил его – а королевская просьба приравнивалась к приказу – проследить за тем, чтобы газеты не затрагивали тему его взаимоотношений с миссис Симпсон. Лорд повиновался.

Из всех гостей фюрера Ева больше всего хотела встретиться с герцогиней Виндзорской. Она с интересом следила за развитием любовной истории. Иностранные журналы печатали сюжеты и фотографии: принц Уэлльский отдыхает с миссис Симпсон на юге Франции. Он нахмурен, она лоснится, как сиамская кошка. Она выглядела точь-в-точь будто слизнула сливки – собственно, так и было. Через одиннадцать месяцев после коронации новый король отрекся от престола. В июне 1937 года, как только ее развод был оформлен, бывший король, ныне герцог Виндзорский, стал третьим мужем миссис Симпсон, урожденной Бесси Уоллис Уорфилд из Балтимора.

Пять месяцев спустя супруги прибыли в Германию с «государственным» визитом, продиктованным симпатией Уоллис к нацистам и желанием герцога вернуть трон – на сей раз «при поддержке любимой женщины». Ева жаждала встретиться с новоявленной герцогиней, умирая от любопытства: каким таким хитрым способом ей удалось подтолкнуть короля к алтарю? Вдруг это сработает и с Гитлером? Фюреру же экс-король нужен был для того, чтобы после войны, когда – в чем он ни минуты не сомневался – Германия победит, водворить его на британский трон в качестве марионеточного правителя порабощенного английского народа. Что удачно совпадало с намерением герцога прощупать почву на предмет возможного возвращения. Как все люди, купавшиеся в лести и затем попавшие в опалу, он никак не мог поверить, что перед ним заискивали из-за его положения, а не потому, что он самтакой замечательный.

Пребывание Виндзоров в Оберзальцберге увенчалось вечерним чаепитием с Гитлером и Магдой Геббельс в роли хозяйки 23 октября 1937 года. Немцы приняли их восторженно, с герцогиней обращались как с особой королевской крови – каковой ее подчеркнуто не признавали новые король с королевой. Но Ева, единственный, пожалуй, человек, отнесшийся бы к ней серьезно, безвылазно сидела у себя в комнатах наедине со своими обидами. Визит завершился целованием ручек и четкими, как удар хлыста, салютами, после чего фюрер лично проводил гостей вниз по монументальной лестнице. Ева не увидела их даже мельком.

На публике Гитлер проявлял сердечность и дружелюбие по отношению ко всем своим иностранным гостям – государственным деятелям, послам и мелким европейским монархам. Всех их, от Энтони Идена, британского министра иностранных дел, до Фаиза Мухаммад-хана Зикерии, министра иностранных дел Афганистана, фюрер, как магнит, притягивал в Берлин и Берхтесгаден. Каждый рассчитывал втереться к нему в доверие и защитить свою страну или свой трон. Но за кулисами пряталась совсем иная политическая действительность.

В сентябре 1937 года Еве позволили присутствовать на нюрнбергском съезде (анонимно, само собой разумеется), и там опять была Юнити Митфорд. На фотографии Юнити хмурится, Анни Брандт тактично сидит между ней и улыбающейся Евой, с другой стороны – Эрна Гофман. Четыре красивые женщины вскакивают на ноги вместе со всеми, воодушевленно машут платками – ничего особенного. Никто не выделял их среди организованного массового ликования. Слушалали Ева речи, улавливала ли их значение? Или ее больше волновало присутствие Юнити Митфорд, чем грядущие Черные События, на которые намекал фюрер? Или ни то ни другое: просто подружка на футбольном матче с гордостью любовалась, как ее мужчина забивает гол?

Через две недели после визита Виндзоров, 5 ноября 1937 года, на решающем совещании с министром иностранных дел Константином фон Нейратом и высшим офицерским составом армии Гитлер впервые наметил Хоссбахский протокол: соглашение при необходимости развязать войну, чтобы захватить новые территории для обеспечения немцев жизненным пространством – Lebensrаит.Первый удар предполагалось нанести по Австрии и Чехословакии. Планы фюрера неумолимо претворялись в жизнь, пока остальные европейские страны терялись в столь выгодных ему сомнениях. У них практически не оставалось выбора: Гитлера невозможно было ни запугать, ни удержать, ни сломить. Он не допускал даже мысли о компромиссе путем переговоров и не удовольствовался бы меньшим, чем мировое господство. Конечно, этогоон своим высоким иностранным гостям не озвучивал.

Весной и летом широкая, украшенная флагами терраса Бергхофа становилась средоточием бурной деятельности. Примерно каждая седьмая фотография Евы снята там: ее друзья отдыхают на шезлонгах с подушками, смотрят вдаль с балюстрады, играют с маленькими детьми или собаками Евы. Терраса была ее приемной, панорама гор – ее обоями. Но несмотря на простор и красоты, она продолжала скучать и мучиться от внутренней неудовлетворенности. Гитлер исполнял ее малейшую прихоть, но при условии, что она и дальше будет соблюдать строжайшее инкогнито. Она получала все, чего ни пожелает, пока соглашалась носить плащ-невидимку поверх своих сказочных одежд и совершенного тела. Она сделалась безымянной, неличностью. Ева Браун отдала свою жизнь Гитлеру, и он ее загубил.

Между 1932 и 1940 годами ее непринужденная легкость и веселый смех уступили место искусственным улыбкам перед камерой. Перемена, должно быть, вызывала недоумение окружающих: она заполучила желанное место любовницы фюрера, так с чего же ей быть несчастной? Бергхоф походил на райские кущи, она купалась в роскоши, и все же ее прежняя жизнерадостность угасла. Ради развлечения и выполнения своей основной задачи быть всегда привлекательной для Гитлера она принялась создавать себе новый имидж. Фюрер не любил перемен и предпочел бы всегда видеть ее в накрахмаленном наряде «дирндль» и без макияжа. Ева считала иначе. Обезличенная, она могла хотя бы наряжать куклу. В 1935 году она попробовала остричь и завить волосы, перекрасившись в пепельную блондинку. Ей это не пошло, она выглядела дешево, как амбициозная старлетка. Ева извлекла из этого урок и никогда больше не прибегала к столь радикальным мерам. Она продолжала менять длину волос и прическу, иногда возвращаясь к своим натуральным светло-каштановым локонам.

С конца двадцатых до середины тридцатых годов моя мать носила короткую стрижку – послевоенный стиль английских взбалмошных девиц, – хотя к 1930 году она уже вышла из моды. Пышные волосы Диты отказывались облегать голову аккуратной шапочкой, как у Луизы Брукс (которой она, возможно, и пыталась подражать), и торчали во все стороны. Мама никогда бы не стала красить волосы, отчасти потому, что считала это вульгарным, но в основном потому, что не настолько заботилась о своей внешности, чтобы идти на такие хлопоты. Потом она отрастила их подлиннее и убирала со лба широкой атласной лентой, повязанной вокруг головы. Ева некоторое время ходила точно так же. Фотографии моей матери – слабый отголосок модных тенденций эпохи, доведенных в облике Евы до совершенства. Они обе предпочитали короткие юбки, выставляющие напоказ ножки, и развевающиеся, кокетливые летние платьица. Только у Евы к середине тридцатых их были дюжины, а у мамы – два или три, в них она позировала для семейных фотографий чуть ли не до конца войны.

К 1938 году Ева Браун стала стройнее и изысканнее, появлялась всегда элегантно одетой и с прекрасным маникюром. Молодая Траудль Хумпс (ее девичья фамилия) впервые посетила Бергхоф в марте 1943 года, через несколько месяцев после поступления в секретариат. Роль Евы в жизни Гитлера оказалась для нее полной неожиданностью. «Ганс Юнге объяснил мне, что она любовница/хозяйка Бергхофа, негласно принятая и признаваемая за таковую здешними гостями». Траудль наивно поражалась утонченности Евы:

Она очень хорошо одевалась и вообще выглядела элегантно. Ее ухоженные волосы были осветлены, а приятное лицо довольно ярко накрашено, но все это с отменным вкусом. Она была невысока ростом, но отлично сложена и умела держать себя. Она прекрасно знала, какая одежда ей идет. Она никогда не разряжалась, знала меру, хотя и носила драгоценные украшения. [Память Траудль сыграла с ней шутку. Ева не носила драгоценностей.]

Ева боялась поправиться и почти ничего не ела, пока Гитлер не начал жаловаться, что от нее остались кожа да кости: «Не могу понять, почему считается, что привлекательная женщина должна быть тощей, как мальчишка. Ведь женщины нравятся нам как раз за то, что у них иные формы. Вот раньше все было по-другому». Худоба и постоянное курение лишили ее кожу здорового юного блеска, а тело – мягких округлостей. Траудль Юнге вспоминала, что, когда она сидела напротив Гитлера, «он посмотрел, как я накладываю себе еду, и сказал: «Вы очень мало едите, дитя мое. Вы и так слишком худенькая!» Она в свою очередь наблюдала за Евой и заметила, как осторожно та ест:

Ничто не могло убедить ее попробовать диету фюрера, хотя сама она заявляла, что у нее слабый желудок, и ела очень мало, только легкую, быстро перевариваемую пищу, и почти не притрагивалась к жирным блюдам. Иногда даже принимала желудочные лекарства после еды. Но когда я познакомилась с ней поближе, то пришла к выводу, что эти ограничения она налагала на себя только ради стройной фигуры. Она терпеть не могла толстых женщин и гордилась тем, что сама такая тоненькая и изящная. Но фюрер все равно дразнил ее: «Когда я впервые тебя встретил, ты была очаровательно пухленькая, а теперь стала почти что костлявая. Женщины всегда говорят, что хотят быть красивыми для своего мужчины, а потом делают все, что в их силах, чтобы не соответствовать его вкусам. Прикидываются, что готовы на любыежертвы, чтобы угодить ему, а сами между тем рабски следуют моде… Женщины хотят только одного – чтобы подружки им завидовали!»

Ева возмущенно протестовала, но в то же время признавалась, что ни за что на свете не желала бы быть хоть чуточку полнее.

На самом деле они оба были помешаны на своей диете. Фюрер был привередливым вегетарианцем и питался в основном свежими овощами, картофельным пюре и макаронными изделиями, завершая каждую трапезу компотом и минеральной водой. После смерти Гели в 1931 году он не притрагивался к мясу, птице, рыбе и даже к яйцам. Он заявлял, что невероятно разборчив, в то время как его любимым блюдом было картофельное пюре, политое льняным маслом, с поджаренным сыром сверху. С подросткового возраста он не употреблял алкоголя, разве что изредка выпивал стакан сладкого белого вина, разведенного водой. Он нанимал диетологов, постоянно изобретающих новые яства в попытках подстегнуть его аппетит. Его последняя и самая любимая повариха Констанце Манциарли поступила к нему на службу в 1944 году в возрасте двадцати четырех лет. Уроженка Инсбрука, она специализировалась на его любимой кухне – венской и баварской – и изо всех сил старалась удовлетворять его прихоти, а также кормить его питательной и разнообразной пищей. Она часами стояла на кухне, с неимоверным усердием сооружая десерты, от которых слюнки текли. Гитлер высоко ценил фрейлейн Манциарли, и тот факт, что она была некрасивой, застенчивой тихоней, ничуть не мешал Еве воображать невесть что, когда повариха обедала наедине с Гитлером, что случалось довольно часто. Гитлер постоянно жаловался на желудочные расстройства, но они были вызваны не пищей, а многочисленными сомнительными лекарствами, которые он принимал в соответствии с предписаниями своего любимого врача.

Доктор Теодор Морелль, личный врач фюрера с 1936 года, являлся, по сути, шарлатаном и прописывал всевозможные мудреные снадобья, в том числе несколько флаконов витаминов ежедневно. Морелль начал завоевывать доверие пациента с того, что вылечил его экзему, хотя ничего не смог поделать с метеоризмом (скоплением газов в кишечнике, ведущим к чрезмерному их выпусканию), вызванным, несомненно, обилием овощей в рационе. Сей недуг он лечил с помощью пилюль «Антигаз» доктора Костера, которые Гитлер принимал после каждой еды годами. То, что приходится глотать столько препаратов и так долго, должно было бы подсказать Гитлеру, что лечение не приносит ему особой пользы. Но он в своих решениях руководствовался скорее инстинктами, чем здравым смыслом, и слепо доверял недобросовестному медику. Только в 1944 году независимый специалист доктор Гизинг, который сам пробовал упомянутые таблетки и изучал их действие, обнаружил, что они не облегчают мучительные спазмы Гитлера, а, наоборот, служат их причиной, поскольку содержат предельно допустимую дозу стрихнина. Фюрер страдал стрихниновым отравлением! Когда Гизинг изложил свои выводы Гитлеру, тот отказался верить и выгнал его, продолжая возлагать надежды на опасно некомпетентного Морелля. Ева Браун ненавидела его, подозревая в шарлатанстве, и пыталась заменить собственным кандидатом, более надежным доктором Брандтом. Но хотя Брандт вошел в штат медицинского персонала Гитлера в Берлине, он так никогда и не занял место Морелля. Фюрер имел в своем распоряжении более умелых терапевтов и хирургов, но Морелль – этот жирный, распущенный мошенник с жесткими, как щетка, седыми космами – оставался фаворитом, пичкая Гитлера мудреными снадобьями и диетологическими консультациями.

Согласно свидетельству Морелля, Гитлер принимал двадцать восемь различных препаратов – одни ежедневно, другие по мере необходимости, включая клизмы с настоем ромашки, которые, как утверждает Морелль, Гитлер ставил себе сам. (Это всего лишь частично подтверждает слухи о пристрастии Гитлера к анальному сексу и вряд ли позволяет делать какие-либо выводы. Гораздо более вероятным представляется, что он предпочитал ставить клизмы самостоятельно, чтобы не показывать лишний раз свои деформированные гениталии, даже врачу.) Морелль не удосужился связать «бурую мочу», на которую жаловался Гитлер, с возможным наличием камней в мочевом пузыре – на такой диагноз указывали и другие симптомы. Кроме того, он не смог определить по дрожанию левой руки и левой ноги Гитлера зачатки (по всей вероятности) болезни Паркинсона. Его диагнозы строились, как правило, на догадках, и лекарства он прописывал непотребные. Но, раз уцепившись за что-то – человека, место, привычку, – Гитлер стоял на том непоколебимо.

Гитлер оставался в Бергхофе три недели в июне и июле, а также почти весь август 1937 года, чем несказанно порадовал Еву, хотя и проводил большую часть времени не с ней, а погрузившись в дела государства. Шпеер рассказал одному из следователей, допрашивавших его в 1945 году:

Когда ему [Гитлеру] предстояло принять важное решение, он уезжал в Оберзальцберг. Там его жизнь была скрыта от посторонних глаз. Фрейлейн Браун, которая только год или два назад стала появляться в Берлине, составляла ему компанию; и вообще он старался в такие периоды общаться с людьми, далекими от политики… Прогулки по окрестностям Оберзальцберга, включающие посещения маленьких гостиниц, придавали ему, как он говорил, внутреннего спокойствия и уверенности, необходимых для принятия решений, предназначенных потрясти мир. Подробно обсуждались вопросы искусства, архитектуры, просматривались фильмы. Учитывая его необычную привычку смотреть по два фильма в день, многие приходилось крутить по два-три раза.

О том, что он делал долгими часами, запершись с верхушкой партии и военными, Ева имела примерно столько же представления, сколько малыш, машущий на прощание ручкой папе, уходящему утром на работу. Ежедневное расписание Гитлера в Бергхофе практически никогда не менялось. Тем, кому приходилось придерживаться этого расписания вместе с ним, оно, должно быть, казалось невыносимо однообразным и скучным. По утрам царила тишина, жизнь замирала, пока не проснется Гитлер, что случалось обычно около полудня (один Борман с семи утра трудился в своем кабинете, составляя график фюрера, сортируя и проверяя его бумаги, решая, кого из посетителей ему следует принять). После пробуждения Гитлера начиналась суета: люди приходили и уходили, непрерывно звонил телефон. Кажется поразительным, что фюреру удавалось составлять колоссальные планы, затрагивающие жизнь (и смерть) миллионов, всего за несколько часов ежедневной работы без помощи современных средств связи, таких, как электронная почта, факс, и многочисленных ассистентов (канцелярию Гитлера обслуживало сравнительно небольшое количество людей). Но причина проста: он был ленив и оттого предоставлял своим соратникам проявлять инициативу до тех пор, пока мог быть уверен, что они выполняют его общие, обычно весьма расплывчатые, требования. Он предпочитал, чтобы его ставленники читали его мысли и действовали в соответствующем духе на собственное усмотрение, после чего руководящим работникам рангом ниже предстояло выполнять уже конкретные приказы. Эта праздность и явилась источником власти Мартина Бормана. Он понял, что Гитлеру хочется, чтобы его поменьше беспокоили, и взял на себя обязанность интерпретировать и фильтровать как желания фюрера, так и посетителей. Никого не допускали к нему без согласия Бормана, и многих ждала неудача, отчего рабочий день Гитлера заметно сокращался. Обед накрывали в два или даже в три часа. Первыми приходили Гитлер с Евой, затем официально приглашались их гости: