Текст книги "Загубленная жизнь Евы Браун"

Автор книги: Анжела Ламберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Ателье Гофмана, где Ева продолжала работать, не только занималось проявкой пленок и изготовлением портретов на заказ, но и продавало фотокамеры и прочее оборудование. Так что она была знакома с ассортиментом и как служащая, вероятно, получала скидку на все, что покупала для себя. Она быстро оставила позади простейшие модели, позволяющие делать только маленькие фотографии 5x4 см на пленке типа 120, и перешла сначала на более крупные и сложные с квадратными девятисантиметровыми кадрами, а затем и на совсем большие аппараты, позволявшие делать прямоугольные снимки размером 14x10,5 см. Позже, когда покупки уже оплачивал Гитлер, Гофман лично давал рекомендации и обеспечивал Еву оборудованием высшего качества. Она всегда использовала самую лучшую пленку, новейшие разработки Agfa,предназначенные для профессионалов, поэтому ее фотографии не выцвели и не пострадали от времени, как произошло бы с более дешевым материалом. В середине тридцатых Гитлер подарил ей великолепный двухобъективный «Роллейфлекс», который через несколько лет стал пользоваться спросом во всем мире благодаря своим расширенным функциям и превосходному качеству снимков. Он весил почти два фунта – еще больше в тяжелом кожаном футляре – и был снабжен затвором со скоростью 1/500 и объективом Цейсс-Тессар. Его выпускала брауншвейгская компания Franke&Heidecke.Каждая пленка 120 в формате В2 рассчитана на двенадцать маленьких квадратных кадров (5,5x5,5 см), которые после увеличения давали безупречно чистые, четкие фотографии. Благодаря этому «Роллейфлексу», самому современному из всех ее аппаратов, Ева превратилась из обыкновенного любителя в опытного фотографа. Расплывчатые снимки сменились постановочными кадрами с сильными, оригинальными образами и художественным использованием света и тени. Когда в Еве просыпались творческие амбиции, она фотографировала наиболее значимые для нее сцены: запорошенные снегом сосновые леса на горных склонах, мерцающие воды Кёнигзее, отражающийся в воде берег, маленьких дочек Герты, радостно бегающих по цветочному лугу. При желании она могла бы сделать карьеру профессионального фотографа.

Ева не всегда снимала сама. Если ей нужен был студийный портрет, к ее услугам были лучшие специалисты – и не только Гофман. К концу тридцатых она устала от его хамского поведения и покровительственных манер (он продолжал обращаться с ней как с молоденькой ассистенткой) и отправилась на поиски других, более компетентных фотографов, способных создать ей новый лестный облик. Наибольший успех имел Вальтер Френтц, ведущий оператор фильмов Лени Рифеншталь и в то же время, что необычно, фотограф-портретист. Он точно знал, что ей нужно, и сделал ряд нежных, излучающих сияние портретов. Ему очень нравилась Ева. Похоже, он знал о ее сложных отношениях с Гитлером и вытекающих из них проблемах, заставлявших ее искать утешения в иллюзорном мире кино. Она изучала модные журналы и прилагала немало усилий, рафинируя свой имидж, делая прическу и макияж перед каждой фотосессией и позируя в сногсшибательных платьях. (Особенно любимое ею вечернее платье до пола из клиньев белого рубчатого атласа подчеркивало ее стройную фигуру и плоский живот.) Поводом для этих сессий часто являлась необходимость сделать фюреру подарок на день рождения. Он имел аскетические вкусы и ни в чем не нуждался. Что можно подарить такому человеку? Символически Ева снова и снова дарила себя, часто в белом – с прозрачным намеком.

В Бергхофе она то и дело пыталась поймать Гитлера в удачном ракурсе, но он остерегался фотографироваться в неформальной обстановке. Он предпочитал устоявшийся образ, который мог контролировать: в театральной позе, с выгодным освещением. Альфонс Шульц, работавший телефонистом в Бергхофе с середины тридцатых, замечал, что он редко и с большой неохотой глядел в объектив Евы. Траудль Юнге, принятая на службу в 1942 году (в возрасте двадцати двух лет – последняя и самая молодая секретарша Гитлера), вспоминала в своих мемуарах:

Она часто выходила с фотоаппаратом или кинокамерой и пыталась уговорить Гитлера позировать ей. Она была единственным человеком, кому разрешалось фотографировать его, но получить спонтанные, естественные кадры стоило немалого труда. Он хотел, чтобы его снимали ненавязчиво, как будто он об этом не знает, но когда светило солнце, он надвигал шляпу на глаза и нипочем не соглашался снять ее, потому что яркий свет его ослеплял. Или надевал солнечные очки. Но Ева вкладывала столько терпения и мастерства в свою страсть к фотографии, что ей часто удавались хорошие снимки, вопреки его сопротивлению… лучше: даже, чем у ее прежнего начальника и учителя Генриха Гофмана.

Иной раз на фотографиях, снятых другими людьми, Ева, смеясь, упрашивает его, и порой он ненадолго поддается. Но все равно только несколько фотографий изображают их вдвоем. Они воспроизводились в бессчетном количестве, создавая ложное впечатление их открытой близости на публике. На самом же деле от соблюдаемой им дистанции и его поведения с ней веяло подчас оскорбительной холодностью. На террасе Бергхофа – которая была и ее территорией тоже – он проявляет преувеличенную почтительность к Еве, одетой в полудетский костюмчик «дирндль». Ее руки сложены за спиной, как у послушной маленькой девочки, щиколотки нервно скрещены. По их позам никто бы не догадался, что они любовники. Первые шесть лет их отношений она жила под пятой Гитлера – бесконечно податливая семнадцатилетняя барышня.

Если на какой фотографии они и оказывались вместе, то на ней ставился штамп НЕ ДЛЯ ПУБЛИКАЦИИ – запрет, который ни одна немецкая газета не осмелилась бы нарушить. Ева не только не была знаменитостью – ее имени просто не существовало. За пределами Бергхофа ее практически никто не узнавал. Продавцам и посетителям магазинов в Берхтесгадене или в Мюнхене она казалась просто еще одной хорошенькой девушкой, разве что одетой лучше других. Ее работодатель и ее любовник совместными усилиями позаботились о том, чтобы сделать ее безликой, скрыть ее существование от внешнего мира.

Но с тех пор, как Еве исполнилось двадцать, не проходило и недели, чтобы она не сфотографировалась. Малейшее увеличение ее плоского живота было бы тут же замечено и подхвачено сплетнями. Я рассматривала ее через увеличительное стекло, особенно те снимки, где она в купальнике, с начала тридцатых по 1942 год, когда она регулярно спала с Гитлером, и не обнаружила никаких признаков беременности. Отсутствие каких-либо изменений в ее фигуре не является доказательством, но позволяет с достаточной степенью уверенности сбросить со счетов фантастические истории о ребенке, появляющемся через много лет после войны.

Постепенно вырисовываются dramatis personae [18]18
  Действующие лица (лат.).


[Закрыть]оживлявшие монотонную рутину ее жизни. Гретль, конечно (она очень похожа на Еву, и часто подписи под их фотографиями перепутаны, но у Гретль были темные волосы – она никогда их не осветляла – и более круглые глаза), их мать Фанни (острый подбородок, собранные в высокую прическу волосы, орлиный нос) и отец Фритц: странно видеть его в Бергхофе, он ведь категорически не одобрял связь Гитлера с его дочерью. Полный молодой человек с круглым лицом и блестящими от бриолина темными волосами – сын Гофмана Хайни. Он появляется на многих фотографиях, а один его портрет даже надписан « Gretl, von Dein…[неразборчиво] 13.8 Grüss und Küss, Heini»(«Гретль, от твоего… Люблю, целую, Хайни»), Быть может, мимолетный роман? Гретль, очень хорошенькая, с отличной фигурой, была немного простовата, но ужасная кокетка. Хайни наверняка был не единственным ее поклонником. Весной 1943 года она и Мартин Борман, похоже, испытывали взаимное влечение, но неизвестно, вышло ли у них что-нибудь. Маловероятно. Ева встала бы насмерть, чтобы не допустить этого, а Борман мог опасаться реакции Гитлера. Но Анна Плайм, горничная Евы, отчетливо помнит, как они, подвыпив, танцевали на вечеринке, сплетясь в объятиях. Надо отметить, что Евы там не было.

Часто видна на фотографиях коренастая фигура Мартина Бормана. Бдительным стражем он маячит на заднем плане всякий раз, когда Гитлер находится в резиденции. Высокий, аристократичный Альберт Шпеер редко приезжал в гости, и в альбоме Евы очень мало его снимков, хотя позже он стал одним из немногих людей в Бергхофе, кому она симпатизировала и доверяла. Шпеер со своей семьей занимал сравнительно скромный дом на окраине Оберзальцберга, однако, испытывая неприязнь к заискивающей перед Гитлером толпе, брезгливо держался в стороне от подхалимов и нахлебников. На фотографиях с Гитлером он никогда не ухмыляется, не пригибается, не извивается подобострастно. По их жестам и выражению лиц видно, что они общаются на равных…

Один раз в самом углу можно разглядеть Йозефа Геббельса, косолапого, тощего, похожего на ящерицу человечка, – министра пропаганды и неуемного распутника. Его жена Магда редко позирует, разве что в роли образцовой немецкой матери со своим выводком безупречно одетых белокурых детишек – девочки с туго заплетенными косичками, мальчики аккуратно причесаны, – играющих под присмотром нянь в униформе. Примерно каждая шестая фотография Евы снята на веранде. Кроме того, она начала делать цветные снимки: подстилки и подушки шезлонгов в синюю полоску живописно контрастируют с красными зонтами, защищавшими компанию от летнего солнца. На заднем плане всегда накрыты столы – чай, кофе, пирожные. Стройные светловолосые адъютанты вручают срочные бумаги, депеши, телеграммы, зовут кого-то к телефону, бесшумно скользя туда и обратно, лицедеи в изощренной социальной комедии, постоянно напоминающие о близости верховной власти.

Подписи Евы в альбомах всегда сопровождаются восклицательным знаком, а иногда и ехидным или забавным замечанием. Возле портрета, который ей нравился, она написала: «So lass mich halt!»(«Вот такой бы и остаться!»). Редкий снимок, где она обменивается рукопожатиями с Гитлером, она прокомментировала: «…die kenn ich nämlich sehr gut!»,вкладывая в его уста слова «вообще-то я хорошо с ней знаком». Весьма красноречивая серия обнаружилась в альбоме № 6. Несколько кадров, сделанных из окна ее спальни, показывают группу мужчин в униформе во время официального визита обаятельного молодого министра иностранных дел Италии графа Галеаццо Чиано в августе 1939 года. Рядом напечатано: «Da oben gibt es verbotenes zu sehen – mich!»(«Наверх смотреть запрещено – здесь я!»). Через несколько снимков она добавляет: « Order Fenster zu! Und was man daraus machen!»(«Приказ: окно закрыть! И вести себя прилично!»). Гитлер, должно быть, заметил, чем она занята, и послал кого-то сказать ей, чтобы закрыла окно и прекратила фотографировать. Из таких косвенных и осторожных комментариев напрашивается вывод о природе их отношений. От нее требовалось угождать Гитлеру («Она постоянно ждала его приказов», – вспоминает Гертрауд), а он держал ее в повиновении и зависимости, то тираня, то балуя. В иерархии привязанностей, которые действительно имели для него значение, она стояла намного ниже покойной Гели, ниже Шпеера и даже ниже его собаки Блонди. И она это знала.

С годами Ева изменилась. Чувствуется, что она больше не радуется жизни, а скучает, тоскует и испытывает неловкость в обществе желчных обитателей «Горы», как они окрестили свой анклав. Время проходило впустую. Беззаботное существование превратилось в тяжелый гнет. Запертая в «позолоченной клетке», Ева все более исступленно работала над своей внешностью. Только так она могла пытаться доказать, что достойна Гитлера. Она редко показывалась в одном и том же платье дважды, постоянно экспериментировала с прической и цветом волос. Она выглядит собранной и утонченной, но на нескольких снимках, заставших ее врасплох, лицо у нее грустное. Бесконечными тренировками она довела свое тело до совершенства, сделав его стройным, сильным и изящным. В эпоху, превозносившую здоровье и атлетизм, у Гитлера должно было быть только самое лучшее. Уже давно будучи отличной пловчихой, грациозной ныряльщицей и быстрой, уверенной лыжницей, она занималась гимнастикой часами, пока не достигла почти олимпийских стандартов. На пленке это видно лучше, чем на застывших в неподвижности фотографиях. Пока Гитлер пропадал в Берлине, Ева, используя любые попадающиеся под руку предметы – изгородь, ветви деревьев, – совершенствовала свое тело и подавляла либидо.

В июне 1936 года мои родители поженились. Их свадьба состоялась в Англии, а не в Германии, но никто из семьи Шрёдер не приехал на церемонию – может, потому, что только ее отец говорил по-английски, а может, потому, что их не пригласили. Последнее отнюдь не исключено. Английские родственники отца с самого начала не одобряли мою мать, поскольку она была немка. Они, должно быть, отличались редкостной нетерпимостью, раз попрекали его молодой невестой, без памяти влюбленной в него, – как и он в нее. Но предрассудки распространялись не на одних немцев, не ограничивались они и евреями. Когда разразилась война, наивность моей матери и ее политическое невежество – в этом она не уступала Еве, а то и превосходила ее – в сочетании с плохим знанием английского языка повлекли за собой пять горьких лет в положении жертвы предрассудков, одиночества и разлуки. Ее главным утешением было то, что она выполнила свой долг немецкой женщины. Она вышла замуж и скоро собиралась стать матерью.

В 1937 году или, возможно, на свой день рождения в 1938 году – к этому времени она фотографировала Гитлера и Бергхоф уже семь лет – Ева получила шестнадцатимиллиметровую кинокамеру, снимающую на цветную пленку. Наверное, Гитлер подарил. Никто другой не мог себе позволить, да и не осмелился бы преподнести такой роскошный подарок. Она начала пользоваться ею немедленно и с большим энтузиазмом, достигнув вскоре заметных успехов как в съемке, так и в монтаже фильмов, – этим навыкам она у Гофмана не училась. Восемь получасовых пленок с ее любительским кино хранятся в обширной фильмотеке NARA, и есть еще дубликаты в Федеральном архиве Германии. Они рассказывают ту же историю, что и фотографии; иногда даже точноту же самую, поскольку Ева часто делала ряд снимков, а потом возвращалась на то же место с кинокамерой. Комментарии NARA к пленке № 6 демонстрируют монотонность сцен: «Ева и остальные отдыхают на террасе, входит Гитлер, обменивается рукопожатиями с дамами, мужчины отдают честь. Женщины сидят на террасе. Группа отправляется на прогулку. Сельские пейзажи. Дети рвут цветы». Подобные незамысловатые эпизоды повторяются снова и снова. Позже их будут показывать в домашнем кинотеатре Бергхофа: кинозвезда Ева перед аудиторией друзей и врагов.

Многие из ее фильмов сделаны в начале сороковых годов, когда она как следует овладела камерой и набралась амбиций. Когда не пыталась быть капризной и артистичной, она снимала дурачащихся людей. В разгаре съемки Ева вдруг выскакивает на экран, прижимается к подружкам, обнимает их, расталкивает хохочущих людей, чтобы плюхнуться посередине, насытиться их близостью, потом вскакивает и убегает. Ее жесты и выражение лица утрированы, рот и глаза округляются в огромные «О» удивления, она наигранно кокетничает, дразнясь и надувая губки в шутливой обиде. Со временем участникам становилось все труднее делать вид, что им весело. Вот Ева вытирается после купания, к ней приближается молодой человек, набрасывается и пытается отнять полотенце. Она визжит и сопротивляется, но вся эта возня и толкотня выглядит на удивление невинно. Они играют, как дети, как Чаплин, суетливо и неуклюже. На вечеринках они пьют слишком много шампанского и ходят в дурацких шляпах; мужчины показывают простенькие фокусы, и женщины ахают в притворном изумлении. В этих фильмах люди не живут, а изображают жизнь. Как на развороте журнала о знаменитостях.

Что-то есть тревожное в этой маниакальной привычке снимать каждое незначительное событие, но если Еве было отказано в публичной славе, она намеревалась наверстать упущенное в частном порядке. Отрезанная от всего, к чему была привязана, она прилагала все усилия, чтобы обрести твердую почву под ногами. Несчастная жертва ревности, социального остракизма и отказа Гитлера открыто признать ее, она пыталась восстановить баланс, создавая красочную иллюзию своей жизни. Пропасть между видимостью и реальностью становилась все шире.

III. Фаворитка

Глава 12
Ева уходит из дома

Признав Еву своей официальной фавориткой в 1935 году после ее второй попытки самоубийства, Гитлер решил отныне обращаться с ней бережно и обеспечить всем необходимым. Многие пожилые мужчины обзаводились молоденькими любовницами, часто с ведома друзей (но не жен!), и общество судило их не по моральному облику, а по тому, насколько они щедры к девушкам. «Гитлер придавал огромное значение соблюдению приличий в Мюнхене», – сухо комментирует дядя Алоис. Через семь месяцев, снова используя Гофмана в качестве посредника, Гитлер купил в фешенебельном пригороде Богенхаузен скромный домик под номером 12 на Вассербургерштрассе для двух фрейлейн Браун, Евы и Гретль. 30 марта 1936 года документы были оформлены на имя Евы. Много лет спустя их кузина Гертрауд размышляла:

Гитлер не пропустил мимо ушей крик о помощи, то ли оттого, что совесть у него была нечиста, то ли он и правда привязался к Еве. Он поспешил обеспечить ее собственным жилищем, подальше от родителей и от опутывающих ее семейных уз. Это означало, что он может лучше контролировать ее даже в свое отсутствие. А для компании и утешения он разрешил ее младшей сестре тоже поселиться в новом доме.

Дом представлял собой типичную загородную виллу, незатейливо оштукатуренную коробку, как и все дома в Богенхаузене. Но он находился недалеко от квартиры Гитлера и ничем не выделялся, гарантируя анонимность. Горничная прилагалась – он мог позволить себе баловать свою новую любовницу. Площадь домика составляла всего 80 квадратных метров, зато он был красиво обставлен, в нем даже висели несколько весьма приличных картин, конфискованных у музеев. Ева имела в своем распоряжении фарфоровый обеденный сервиз с голубыми цветочками на восемь персон и современно оборудованную кухню, все за счет Гитлера. Из прихожей дверь открывалась в гостиную, из которой, в свою очередь, одна дверь вела в сад, а другая – в крошечную кухню и еще меньшую комнатку для прислуги. Справа от входа располагалась еще одна гостиная, где висело несколько портретов Гитлера с ласковыми подписями для Евы и Гретль, и столовая. Наверху каждая девушка занимала по отдельной спальне, а ванная комната у них была одна на двоих. Спальня Евы переливалась оттенками синего, двухместная кровать обита бледно-голубым сатином в полосочку и застелена дорогим бельем с вышитыми инициалами ЕВ. На стене возле кровати висел телефон с прямыми линиями, помеченными «Берлин» и «Вахенфельд» (первоначальное название домика Гитлера в Оберзальцберге).

Разумеется, она получила просторный гардероб и мягкие коробки, обшитые стеганым атласом, для чулок и белья. Длинный туалетный столик с зеркалом был уставлен ее любимой косметикой от Элизабет Арден и хрустальными флаконами дорогих французских духов. (Гитлер мог не одобрять искусственности в среднестатистической немецкой женщине, но потакал слабости своей любовницы к шикарной косметике.) Интересно, что на верхней полке гардероба Ева держала мешочек с банными принадлежностями. Видимо, она полагалась на простой, хотя и не очень надежный способ контрацепции: мыться после секса теплой водой с уксусом. В ванной стояла аптечка с обычным набором лекарств от простуды и ангины, запасом снотворных пилюль и средствами от «женских проблем». Менструации у Евы проходили тяжело и болезненно, и она вечно искала эффективные болеутоляющие. В подвале, пока его по настоянию Гитлера не превратили в бомбоубежище, хранились ящики с превосходным вином разных сортов.

Комнаты были небольшие, но Еве домик нравился. Она называла его «мой милый маленький Браунхауc» .Главное его достоинство, с точки зрения Гитлера, составляла высокая глухая стена, окружающая сад в 800 квадратных метров. Стена гарантировала Еве (а при необходимости и ему) полное уединение. Он подарил ей сторожевую собаку, бультерьера по кличке Бласко. Но Бласко был злобный и непредсказуемый, никто его особенно не любил, и прожил он недолго. За ним настала очередь двух скотчтерьеров. Сначала черный Негус, которого Гитлер подарил Еве, вероятно, в конце 1935 года. Она потом купила ему подружку, сучку Штази. Собаки привязались к хозяйке и следовали за ней преданной тенью. Ева любила их не меньше, чем Гитлер свою эльзасскую овчарку Блонди. Она воспитывала и ласкала их, выводила гулять и находила утешение в их неизменном присутствии у ее ног. Она звала их своими «малышами», найдя в них столь необходимую отдушину для эмоций, хотя было бы чрезмерным упрощением думать, что они заменили ей детей. Позже они стали актерами в изощренных играх, в которые она играла с Гитлером. В качестве подарка на новоселье Гитлер презентовал ей элегантный черный «мерседес», с номерным знаком IIA-525000 и шофером господином Юнгом в придачу. Самая радостная новость: Ева получила возможность не ходить каждый день на скучную работу в фотоателье Гофмана, где она трудилась с октября 1929 года. Гофман объяснял: «Из практических соображений она так и оставалась моей служащей, но когда Гитлер находился в Оберзальцберге, я давал ей отпуск для поездки в Бергхоф. Когда ввели обязательную трудовую повинность для женщин, она числилась на моем предприятии». Ева время от времени появлялась в студии вплоть до 1945 года. Борман выдавал ей карманные деньги в размере якобы получаемой ею зарплаты: 450 имперских марок в месяц.

Их соседи в фешенебельном пригороде скоро вычислили, кто эти две молодые женщины, хотя Ева никогда не пыталась с ними знакомиться, а Гитлер, панически боявшийся огласки, посещал домик не иначе как приняв чрезвычайные меры безопасности. Когда он бывал в Мюнхене и хотел повидаться с ней, то приезжал – часто без предупреждения, – выскакивал из машины и быстро проходил по тропинке к входной двери. Отряд телохранителей ждал за углом. Ева угощала его чаем, после чего они, наверное, занимались любовью. Он никогда не оставался на ночь.

Как бы ни был щедр Гитлер, купив любовнице собственный дом, перенапряжение и заботы не позволяли ему наведываться к ней чаще двух-трех раз в месяц, а в выходные в Бергхофе он тоже больше работал, чем отдыхал. Настали переломные годы, когда он тайно руководил осторожным, но неуклонным воплощением тайных замыслов партии. В грядущем сентябре на нюрнбергском съезде предстояло обнародовать Нюрнбергские законы: призыв нацистов к «расовой чистоте», предназначенный вывести с лица Германии генетические и расовые «пятна». Впервые со времен феодализма человечество вновь делилось на два сорта. Чистая арийская родословная ставилась превыше всего. (Гитлер тщательнейшим образом проверил генеалогическое древо Евы на предмет еврейских предков.)

Когда Гитлеру необходимо было отдохнуть от государственных дел, он удалялся в горный Оберзальцберг, вдохновлявший его мечту о священном германском народе. В 1932 году он решил не арендовать более Хаус Вахенфельд, как предыдущие четыре года, но выкупить его полностью. Мартин Борман и Рудольф Гесс, совместно управлявшие личными финансами Гитлера, вынудили хозяйку Маргарете Винтер, а заодно и семью Шюстер, владевшую гостиницей Gasthof zum Türken,против воли продать свою собственность. Сделки состоялись где-то между сентябрем и ноябрем 1932 года после долгих и весьма настойчивых уговоров. Более шестидесяти лет спустя фрау Шюстер со слезами на глазах вспоминала, как ее мать рыдала при отъезде. За шале Гитлер заплатил скромную сумму в 48 000 золотых марок (в веймарской валюте) – не из своего кармана, хотя гонорары с продаж «Майн Кампф» сделали его богатым человеком. Как всегда, он переложил все связанные с покупкой хлопоты на Бормана.

Борман, как и Генрих Гофман, играл немаловажную роль в жизни Евы, особенно когда она переехала жить в Бергхоф. Подобно большинству приближенных Гитлера, она терпеть его не могла за коварные манипуляции, упорное стремление монополизировать фюрера и железный контроль над резиденцией в Оберзальцберге, которой он управлял с эффективностью часового механизма. Между ними возникло тайное соперничество – по крайней мере, оно держалось в тайне от фюрера, – но Ева всегда знала, что в крайнем случае Гитлер встанет на сторону своего «самого верного партийного товарища», которому он безгранично доверял. Она никогда не шла на риск открытого конфликта.

Мартин Борман был непростым человеком простого происхождения. Его отец, отставной старшина Прусского армейского полка (отсюда, возможно, одержимость сына дисциплиной и порядком), стал впоследствии почтовым служащим. Юный Борман бросил школу и нанялся на сельскохозяйственные работы. Как и многим сподвижникам Гитлера, Первая мировая война (он служил канониром в полку полевой артиллерии) дала ему шанс подняться над своими провинциальными корнями. В 1925 году он вступил в НСДАП и к 1928 году уже был ее финансовым управляющим, распоряжавшимся значительной частью фондов. В тот год Борман и познакомился с Гитлером, так что он не входил в число тех «старых верных» товарищей, которые состояли в партии с самого начала. Он стал депутатом от национал-социалистов в рейхстаге, а в июле 1933 года – главой кабинета заместителя фюрера по партии Рудольфа Гесса (одного из самых первых последователей Гитлера). Превосходные организационные и бюрократические способности Бормана склонили Гитлера к решению возложить на него непомерную ответственность за финансы партии и свое личное состояние, а также поручить ему покупку Бергхофа и управление резиденцией. Путци Ганфштенгль привел очень точную метафору, говоря, что он «слизывал желания с губ хозяина и пролаивал их в форме приказа».

Борман, помимо прочего, выдавал деньги Еве, и хотя по приказу Гитлера ей было назначено щедрое содержание, она всегда помнила, что оно достается ей не напрямую от любовника, а косвенно – через ненавистного соперника. Борман неустанно третировал ее, заставляя ощущать свою зависимость, поскольку он оплачивает все ее счета. Должно быть, она испытывала чудовищное унижение от того, что приходится обращаться с просьбой к Борманувсякий раз, когда нужны деньги на парикмахера или маникюршу.

Никто в ближайшем окружении Гитлера и не заметил толком, как Борман поднялся до контроля над средствами верховных вождей партии. Вид у него был неказистый: приземистый, толстый, некрасивый. Из-за грубых манер и некультурности его сильно недооценивали Геринг, который воображал себя знатоком искусства и вел королевский образ жизни, и ему подобные. Немногословный и подобострастный в присутствии своего начальника, властный и высокомерный за его спиной, Борман втерся в доверие к Гитлеру настолько, что встал впереди всей его упряжки. На публике заискивал перед соперниками, разыгрывая добродушие и миролюбие, а сам исподволь плел интриги, чтобы подорвать их положение. Когда они наконец осознали масштабы его власти, его уже было не вытеснить. Он стал правой рукой фюрера и контролировал доступ к нему. Репутация новичков зависела от него. Грозный противник, он возмущался ролью Евы в Бергхофе и вечно строил козни, чтобы от нее избавиться. Неудивительно, что они ненавидели друг друга – но молча. Гитлер не потерпел бы открытой вражды.

Заполучив Хаус Вахенфельд, Гитлер решил, что его надо расширить и переоборудовать, сделав более подходящим для приема важных персон и высокопоставленных иностранных гостей. Дому предстояло стать гораздо больше, чем местом загородного отдыха: центром правительственных и военных операций. Это решение повлекло за собой лавину покупок среди его сподвижников. Каждый рвался превзойти остальных в величине дома и живописности владений. Конкурс без труда выиграл Геринг, сколотивший огромное состояние на награбленной недвижимости и предметах искусства. Жилище Гитлера было намного скромнее, о чем он прекрасно знал и даже подшучивал над Герингом. Когда гость хвалил Бергхоф, он говорил: «Мой Бергхоф, конечно, не сравнится с Каринхалль [главная резиценция Геринга в Шорфхайде, к северу от Берлина. На самом деле Бергхофу было далеко и до его громадного помпезного дома в Оберзальцберге]. Там он мог бы служить разве что домиком для садовника». Как и Сталин, Гитлер предпочитал простые, даже аскетичные помещения, когда речь шла о его собственном доме. Он позволял своим ставленникам купаться в роскоши, но сам относился к ней равнодушно.

Преобразованием Оберзальцберга занимался Борман, не упускавший возможности расширить сферу своего влияния и угодить фюреру. С 1935 по 1940 год он провел пятьдесят две спецоперации по конфискации домов, ферм, земель и лесов, бесцеремонно вытесняя владельцев. Всего он приобрел 600 акров леса и 200 акров пахотной земли. За пять лет больше четырехсот человек – в основном крестьяне, жившие там веками, – были изгнаны из своих домов, чтобы нацисты могли устроиться поудобнее. Тем, кто отказывался продавать, угрожали переселением в близлежащий Дахау, и порой их действительно туда отправляли. Не обремененный совестью Борман брал, что хотел, обращая старую земледельческую деревню в цитадель. Участки и здания Оберзальцберга обошлись нацистской партии примерно в шесть миллионов рейхсмарок или чуть больше. Чтобы обеспечить фюреру как можно лучшую панораму, вырубались деревья, сносились дома. В 1936 году Борман со своей семьей поселился в одном из лучших шале, предугадывая скорое превращение Оберзальцберга во второй оперативный штаб Гитлера и желая быть под рукой у вождя, когда это произойдет. Через десять лет после того, как Гитлер впервые арендовал Хаус Вахенфельд (в 1928 году), маленькая деревушка была полностью аннексирована и предоставлена в его личное распоряжение. Доказательством наивности Гитлера в денежных делах и его полного доверия к своему ближайшему подручному служит тот факт, что он почти наверняка так никогда и не обнаружил, что все, кроме самого Бергхофа, было куплено на имя Мартина Бормана, так что к 1939 году Борман единолично владел всей деревней.

Окруженный охраной и высокими заборами, притаившийся среди сосновых аллей, под которыми лежал Берхтесгаден, а дальше на запад – ледяное озеро Кёнигзее, Оберзальцберг стал военным лагерем и оплотом национал-социализма. Здесь были и казармы, и гауптвахта СС, и помещения для сотрудников службы безопасности, и спортивный зал с боксерским рингом, и полигон для стрельбы, а также больница для тяжело раненных офицеров вермахта, радиостанция, три телефонных узла и почта, не говоря уже о Чайном домике, детском саде, школе и театре. Даже еду обитателям поставляла образцовая ферма (бывшая усадьба), в парниках которой круглый год выращивались фрукты и овощи. Все служило на благо фюреру, черному пауку в центре паутины офицеров, адъютантов, солдат, охранников, секретарей («прикрытие» Евы вынуждало ее притворяться одной из них), поваров, экономок, горничных и гостей. Теперь Оберзальцберг действительно являлся вторым оперативным штабом Гитлера после Берлина. Помимо обычного размещения, под квартиры для СС была оборудована еще и гостиница Gasthof zum Türken.В течение следующих восьми лет будущее Германии и ее сорокапятимиллионного населения, а также судьба половины Европы определялись в этом новом монументальном городе Гитлера на фоне изломов альпийских скал. Гитлер как-то сказал одному гостю: «Здесь вызревают мои думы».