Текст книги "Последние ратники. Бросок волка (СИ)"

Автор книги: Антон Скрипец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Вообще-то, нет, – замялся парнишка, невесть как затесавшийся в вооруженную дружину. Вид он имел такой, будто, как и Яков, был здесь совершенно инородным элементом. Впечатление усилиавал виноватый взгляд, что он время от времени бросал на однорукого. – Один человек помог.

– О как! И откуда его в этот медвежий угол принесло?

– А это вы у него спросите, – кивнул вдруг малолетний доходяга в Яшкину сторону. – Его приятель то был. В таком же… сарафане. Сказал, уже седмицу выслеживает кодлу разбойничью. Проводил мерня до стана нашей полусотни и объяснил, куда да каким путём её вести. Никодимом назвался.

Яков обмер.

Это что ж выходит – алкаш специально подставил его под ножи этих рецидивистов, чтобы выследить их прибежище? И всё это время был где-то рядом, не делая попыток спасти?!

– Хорошее дело, – хмуро поглядывая на вытянувшееся яшкино лицо, констатировал Перстень. – Присмотрите кто-нибудь за черноризцем. Есть у меня к нему пара вопросов…

9. Пожар с допросом (начало)

Дождь моросил нудно, зябко, беспрестанно. Ощущение было такое, словно весь мир насквозь пропитался влагой. Крупные капли тяжело падали на землю с отяжелевших листьев деревьев, с коньков мокрых крыш, застывали неприветливыми потеками на заборах. Еще совсем недавно веселые и нарядные, палисадники теперь угрюмо смотрели на улицу сквозь мрачные потемневшие оградки. Дорога, пару дней назад бодро бегущая меж ними, теперь уже не звала весело вдаль, уныло вспухнув непроходимыми лужами и вязкой грязью. Невесомая взвесь на фоне серой мглы будто соединяла потемневшее небо с раскисшей землей. Весь Киев казался огромной нахохлившейся птицей с набрякшими влагой перьями. Которая и рада бы улететь подальше от этой невеселой сырой безнадежности, но не в силах была покинуть насиженного гнезда.

Благо, в стольный град успели прибыть до того, как непогода распростерла над ним свои серые крылья. Правда, хорошие вести на том закончились. Никодим так и не объявился. Впрочем, как уверил отец Василий, он денно и нощно возносил молитвы Вседержителю о спасении праведных душ. И был услышан, Господь вернул в лоно церкви молодого служителя, целого и невредимого. Воротит и Никодима. Тем более, что молиться за него они теперь будут вместе.

Довод этот успокоил слабо. Никодим был не просто старшим в экспедиции – только он знал, каким образом можно вернуться из неё обратно, в нормальное время. И выходило так, что дорога восвояси теперь для Якова осталась закрытой.

Может даже навсегда.

«Что может быть хуже?!» – взвыл он про себя.

Через пару дней узнал. Остаться за надежными стенами киевского детинца Яшке было не суждено. Явился Перстень и попросил дозволения на время отпустить с ним юного служку. На удивленные взгляды и монашка, и настоятеля, пояснил – ненадолго. Исключительно для того, дабы тот показал ему места в Киеве, так или иначе связанные для него с сей темной историей. А для пущей убедительности намекнул, что если и понадобиться ему Яков вне стен стольного града, то лишь за тем исключительно, чтобы распространить учение церкви Единого бога в белозерской стороне. Такой аргумент отец Василий счел богоугодным, и возражать просьбе варварского воеводы, к огромному разочарованию Яшки, не стал.

– Узнали мы, в какой харчевне тебя те двое поймали, – сходу огорошил Перстень, едва они покинули подворье. – Хочешь знать, кто был тот мертвяк, на которого ты тогда напоролся?

– Провожатый мой, должно быть…

– То-то и оно, что нет. Хозяин то был тамошний.

– И что?

– Что-что. А то. Твой провожатый жив-здоров, – испытующе посмотрев в глаза монашку, белозерец немного помолчал. – Правда, никогда в младшей дружине такого гридня не было.

Ничего не понимая, Яшка принялся глупо хлопать глазами.

– Но как? Он же был там! И стражи перед ним ворота открыли, с таким видом, будто своему.

– Нашел я тех стражей. Они подтвердили: да, мол, пропустили тогда в город молодого ромея, то есть тебя, и сопровождающего. Только они его знать не знают. И обратно запускать никого не собирались.

– Что ты хочешь сказать?

– Что хочу, то сказал, – воевода раздраженным взглядом мазнул по послушнику, потом – по степняку. Тот, как обычно, не особенно интересовался происходящим. – Не ждал тебя твой отец духовный обратно – вот что получается. Послал тебя, зная, что обратно уже не вернешься. Почему? Того не ведаю. Но собираюсь сегодня выяснить.

– Как? – от нехороших предчувствий Яшку аж затрясло.

– Проберемся туда и поспрошаем нового ее хозяина. Видишь ли, в местечко то тебя не случайно завели. Дурной оно славой пользуется. Будто бы ворье местное там обретается, а хозяин был у них навроде старшого. Добрые люди по ночам туда не заглядывают. Разве что те, кто издалека в стольный град пожаловал, да кун за обычный постоялый двор набрать не может, туда идут. У них там место такое есть, специально огороженное, да ты помнишь, наверное, где за скромную плату могут провести ночь и за свое добро не переживать. Кто ж его тронет, верно? Так вот. В ту недобрую ночь не только тебя выкрали, но и хозяина той корчмы порешили. Так что теперь там заправляет сын его. Знаешь, как выглядит? Рябой такой, бороденка жиденькая, глаза глубокие, черные. Говорят, после той неприятности, что с родителем приключилась, всегда под одеждой доспех носит кожаный, – Перстень снова недобро ухмыльнулся. – Хотя, думается мне, до того раза тоже носил. Только поверх сорочки. Как считаешь?

ХХХ

С тех пор, как монашек побывал здесь в первый раз, окрестности воровской корчмы не особенно изменились. Разве что забор, под которым он в ту мрачную ночь уснул, кренился под невесомыми прикосновениями ветерка еще больше. Да трава по другую сторону проулка разрослась до поистине исполинских размеров. По правую руку за огороженным плетнем пустырем по-прежнему теплились уютные огоньки костров. Можно было даже подумать, что находится Яшка в том же самом месте в то же самое время. И словно не было жутких мытарств. Единственное отличие – на сей раз над захожими путниками нависал грубо сколоченный и крытый прелой от мороси соломой навес. За прибавившей в уюте оградкой народу оказалось сегодня гораздо больше. Видно было, что день, когда князь Святослав примет сына под своё воинское покровительство, избавив от забот нянек княгини Ольги, приближается.

– Делаем, значит, так, – они присели в кружок в то самое место, где в ту ночь уснул монашек. – Я иду внутрь, осматриваюсь. Может, хозяина там и нет вовсе, мало ли куда его может понести. Если же он на месте, и народу там не особенно много, справимся: скрутим рябого да поспрашиваем.

– Зачем все эти сложности? Вы ведь дружинники. Пришли, да спросили прямо, что к чему. А не захотел говорить – в поруб.

– Все-то у вас, ромеев, просто, – покачал головой лысый. – Это в Белоозере я бы так и сделал, и попробовал бы кто-нибудь не сказать того, что спрашиваю. А здесь стольный град. Тут я – никто. Леший из северных болот.

– А почему князю обо всем этом не рассказать?

– О чем?

– О том, хотя бы, что в Киеве под самым его носом такие непотребства творятся, людей убивают, духовных особ из самого Царьграда колотят да в поруб сажают, рать разбойничью в лесу держат…

– Угу. И стоит за всем за этим его, князя, ближник.

– И что?

– А то, что такого быть не может. Обвиняя во всем этом боярина киевского, который самому князю чуть ли не брат кровный, получится, что мы и на Светлого тень бросаем. А за такое и башку снять могут. И тебе заодно. Так что… Разобраться надобно. Тем более, завтра мне велено пред светлы очи князя явиться. Вот и надо успеть узнать кой-чего.

Воевода достал из-за пазухи пузатую глиняную баклажку. Взболтнув весело булькнувшее ее содержимое, зубами вырвал из горлышка деревянный кляп, выплюнул его на траву и, высоко задрав голову, одним махом вылил чуть не половину себе в глотку. Оторвавшись от нее и крякнув – то ли довольно, то ли досадливо – вытер губы рукавом видавшего виды кафтана и шумно выдохнул. Мощный винный дух чуть не сшиб монашка с ног. Увидев его лицо, Перстень довольно оскалился.

– Вот теперь точно сойду за своего, – сообщил он, поднимаясь на ноги. Еще раз изрядно отхлебнув, выбросил посудину куда-то за в траву за ограду.

Действительно он так набрался, что его заметно покачивало из стороны в сторону, или только делал вид, понять было сложно. Когда, промазав на крыльце мимо ступени, Перстень чуть не брякнулся на землю, расхохотался во все горло, затянул какую-то непристойную песню, и, уверенно дернув за кольцо, распахнул тяжелую дверь.

– И чем ты занимаешься? – спустя пару минут неожиданно нарушил тишину тихий голос. Поначалу монашек обмер, решив, что снова угодил в какую-то засаду. И лишь когда вопрос повторился, понял, что задаёт его степняк.

– В каком смысле – чем? С тобой тут сижу, жду …

– Нет, – оборвал печенег его на полуслове. – Чем ты обычно занимаешься?

– Обычно? Ну,…чем и полагается. Чем же еще?

– В моем юрте шаман был. Очень сильный. С богами говорил. А они – с ним. Однажды меня сильная хворь свалила. Все думали, помру: братья думали, отец думал, мать даже не плакала уже. Шаман только не думал. Он меня и спас. Вот я и говорю: от него мне – польза. А от тебя какой мне прок?

– Тебе? – туповато переспросил Яков. Чего-чего, а диспута на богословские темы он в эту воровскую ночь никак не ожидал.

– Да. Шаман меня от хвори излечил, жизнь спас. А ты, посланник правильной веры, можешь тоже полезным быть для меня?

Яков посланником правильной веры не был, но, накрепко усвоив уроки Никодима, решил играть роль до конца.

– Грамоте могу обучить.

– Мне она без надобности. Без нее весь мой род жил, и еще столько проживет. В степи сабля только надобна. И лук.

– А с чего ты взял, будто спас тебя от немочи именно шаман? – Может, шаман твой и вовсе молитвы Христу возносил, и именно они тебя исцелили?

– Может, – совершенно недрогнувшим голосом согласился абориген. – Тогда мне от бога твоего в самом деле польза вышла. Я совсем не против. Я против людей, от которых людям нет никакого проку. Не я же виноват в том, что вере вашей учат именно такие. Вы не можете ни дождь вызвать, ни дичь в силки загнать, ни рану залечить, ни хворь на врагов наслать. Вот как ты думаешь, зачем мне вера бесполезных людей?

Теологический диспут прервался внезапно. Взгляд Якова лег поверх плеча степного варвара, и слова репьем зацепились где-то в горле. Брови поползли вверх.

Над тыном, за которым они хоронились, воздух затопило яркое алое зарево. Харчевня горела.

Сердито прошипев на своем индюшачьем наречии что-то, должно быть, не особо цензурное, Ромей подхватил монашка за шиворот и поволок за собой. Огонь еще не набрал той силы, чтобы с победным ревом поглощать целые бревна и рушить массивные перекрытия кровли. Но в одном из окон уже вырвался на волю, начав сердито полосовать жаркими языками хмурые наличники и массивные ставни. Горели они с неохотой, то и дело огрызаясь сердитым шипением – дождь, ливший уже несколько дней, успел напитать их тяжелой влагой. Черные клубы дыма в нескольких местах выбивались из-под крыши, поднимая ленивые и тяжелые удушливые покрывала. Кое-где в них злорадно посверкивали рыжие языки огня.

Ромей шустро, как стриж за мошкой, взмыл по ступеням крыльца и распахнул дверь. В зале харчевни огонь еще не стал таким полновластным хозяином, как на поварне, оттуда вырывались через дверной проем голодные языки пламени, зло облизывая нестерпимым жаром косяк и толчками наполняя потолок едким саваном жирного дыма.

Словно черти в преисподней, на фоне безумных плясок ярого огня рубились несколько человек, поблескивая в дрожащем мареве хищными жалами клинков. Вернее, они не рубились, а скорее барахтались, стараясь держаться подальше как от пожара, так и от стали. Пока Яшка, подслеповато щурясь и прикрываясь рукавом рясы от удушливой горечи дыма, пытался хоть что-то рассмотреть в этой дьявольской круговерти, степняк метнулся в гущу схватки. Лишь когда Ромей, не особенно заботясь о благородной красоте поединка, без особых церемоний воткнул невесть откуда появившийся в руке нож в спину ближайшего душегуба, Яков понял, что тут творится. Четверо наседали на белозерского воеводу, стараясь взять его в кольцо. Это в их кулаках поблескивали короткие клинки, а Перстень сжимал в своих пудовых лапищах какой-то длинный деревянный дрын, один конец которого потрескивал веселым огнем. После заступничества степняка нападающих стало на одного меньше. Лишь бы, подумалось вдруг послушнику, Ромей не зарезал того, кто нужен был им сегодня живым. Словно прочитав его мысли и немедленно им воспротивившись, довольный клиент шамана принялся так рьяно размахивать своим тесаком перед носом ближайшего татя, будто захотел порубить того на капустные лоскутки. Ясное дело, долго сопротивляться ловким и еле различимым выпадам опытного лазутчика подзаборный душегуб не смог. Длинный его свинокол, пару раз мелькнув в чадном воздухе, вдруг вырвался из кулака и скрылся где-то в темноте. Разбойничек же как-то хрипло закашлялся, согнулся пополам и упал на колени. От удушья или нет, Яков в наполнивших горницу клубах тяжелого дыма не разглядел. Оторвался он от ошалелого созерцания корчащегося на полу человека лишь в тот миг, когда еще одного засапожных дел мастера Перстень огрел по рукам бревном и, со всего маху сунув ему горящий конец этой оглобли в лицо, вытолкнул татя в ревущую торжествующим пламенем поварню.

До сих пор Яшка имел о муках ада лишь то представление, что рисовало ему воображение. Оказывается, грешников в преисподней ждали муки гораздо страшнее тех, что он мог себе представить. По крайней мере, надсадные крики несчастного, на какое-то время даже заглушившие рев и треск пожара, заставили его неосознанно метнутся в сторону, подальше от страшной картины. Монашек запнулся о лавку, перевернул ее и рухнул на стол, который также поспешил завалиться набок.

«Второй раз сюда захожу, и второй раз переворачиваю все вверх дном», – мелькнула дурацкая мысль. Спеша подняться на ноги, он мазнул взглядом по стене, у которой только что стоял. И оторопел. В том месте, откуда монашек так неловко перелетел через стол, в бревне хищно торчал болт самострела. Резко повернувшись в ту сторону, откуда скорее всего прибыл подарочек, «черноризец» столкнулся со взглядом старого знакомца. Рябой провожатый зло щерил зубы с ведущей на второй поверх лестницы. Руки его проворно крутили ворот, натягивая тетиву небольшого арбалета. Именно в этот миг, что-то громко выкрикнув, Перстень одним рывком поднялся на ноги, вставая между стрелком и его намеченной жертвой. Последний из четверки напавших на воеводу станичников неопрятной грудой валялся на полу. «Служка» постарался как можно быстрее отвести взгляд от его неестественно вывернутых рук и шеи. Куда вдруг снова запропастился Ромей, в тот миг даже в голову не пришло. Куда больше занимало оружие в руках ряженого гридня, потому как не нужно было родиться воином, чтобы понять – рябой всячески пытается выцелить именно его, Якова. Если бы не белозерец, то короткая песня его нехитрой жизни была бы спета несколько мгновений назад. Теперь же мужичок с жиденькой бороденкой не знал, в кого лучше выпустить стрелу. Правда, раздумывал он, как здесь было принято, очень недолго. Одним коротким жестом рванув тупое рыло арбалета в сторону Перстня, нажал на спуск.

Дружинник, старавшийся стоять к стрелку вполоборота, вдруг как-то неловко бухнулся на колено, будто получил в грудь размашистый молодецкий удар кулаком.

Рябой, отшвырнув в сторону разряженное оружие, ловким жестом лапнул голенище нарядного сапога, и в руке его тут же угрюмо блеснул нож. Смотрел он при этом снова на Якова.

«Почему в этой варварской стране не запретят носить сапог?» – устало и даже вроде как равнодушно подумал тот. Он оглянулся в сторону двери, в которую только что вошел, и тихо взмолился, чтобы рябой тать не умел так же ловко метать тесаки, как его белозерские знакомцы. Иначе шансов у него совсем не оставалось.

Именно в тот миг, когда он уже подобрался для броска к выходу, Перстень поднялся на ноги. Как он сумел выжить после выстрела с такого близкого расстояния, Яков, признаться, ломать голову не стал. Его внимание вновь обратилось к пожару.

Огонь, с каждым мигом набирая животную мощь, плотоядно терзал массивные балки над головой, разбрасывал колючие искры, непреклонно расползался по широченным доскам пола, все ближе подбираясь к жалким людям с их мелкими страстями, которые уже ничего не могли противопоставить его разрушительной силе. Столы, стоявшие ближе всего ко входу в поварню, обратились в огромные факелы. Едкий дым затопил зал, будто в один миг растворив в себе весь воздух. В очередной раз вдохнув, монашек почувствовал, будто хватанул лёгкими жменю гвоздей. Внутри отдалось острой болью, горло нестерпимо саднило, а в глазах все принялось расплываться. Он закашлялся, упал на четвереньки и попытался ползти к выходу, стараясь не дышать при этом. В голове гудело, левый бок вдруг опалило яростным жаром, да так, что «монашек» вскрикнул, еще больше при этом нахватавшись дыма. Свет в глазах окончательно померк, а воздух в груди сменила рвущая плоть невыносимая боль…

9. Пожар с допросом (окончание)

…Яков не знал, как много времени прошло с тех пор, как он стал нормально дышать. Воздухом, а не дымным угаром. Впрочем, намного легче оттого не стало. Все нутро словно продолжало полыхать, отяжелевшую голову разламывала боль, а легкие выворачивались наизнанку от надсадного кашля…

Когда сознание понемногу стало возвращаться, а мир – обретать все более четкие черты в зудящих и слезящихся глазах, понял, что лежит в грязи посреди дороги. Особого отвращения, осознав это, удивительное дело, не испытал. Скорее наоборот – стылая сырая земля приятно холодила едва не обуглившуюся плоть.

Харчевня полыхала вся, от крыльца до крыши. И видно было, что красному петуху этой жертвы мало. Он уже хищно поглядывал на окрестные дома, подбрасывая высоко в темное небо жирные хлопья пепла и сажи. Вокруг сновали люди, что-то истошно вопя и пытаясь то ли сбить пламя, то ли не дать ему перекинуться на соседние постройки. Все это Яшка понимал слабо, едва-едва цепляясь за так и норовящее ускользнуть сознание.

– Дыши, колдун, дыши, – вдруг раздался хриплый шепот почти у самого его уха.

Обернувшись и тут же зажмурившись от приступа резкой боли в голове, Яков несколько мгновений не мог открыть глаза. Когда же, наконец, проморгался, узрел прямо перед собой ухмыляющееся лицо Перстня. Оно было черным, как у мавра, и здорово осунувшимся. Подняв взгляд выше, увидел и степняка. Тот нависал над лежавшим так же, как черноризец, посреди дороги воеводой.

– Зачем вы меня сюда притащили? – перехваченным в саднящем горле голосом прошептал Яков.

– Кто ж знал, что так оно все обернется, – как-то непривычно виновато прозвучали слова грозного воеводы. – Хотел вас нос к носу столкнуть, а потом и взять лиходея за горло… Никак не думал, что он после смерти батюшки так перетрухнул, что чуть не каждого незнакомого человека в корчме приказал подымать на ножи. Вдруг-де и за ним убивцы родителя явятся.

– А пожар-то откуда?

– Не помню уже, – рассеянно пожал плечами Перстень, скорчившись при этом движении от боли. Недовольно посмотрев на торчавшую из него стрелу, будто она, устыдившись его взгляда, сама могла вылезти из тела, он продолжил, – как-то само вышло. Отмахивался, где-то чего-то на что-то перевернул, оно как-то и занялось. А если б не подклад кольчужный в кафтане, так меня б не только поджарили, но ещё б и продырявили, как Котла.

ХХХ

Чем хороша весна – погода не в силах долго изливать на людей свою обиду. Стылые дни могут изрядно утомить бесконечной унылостью, а могут и завершится так скоро, что никто не скажет с уверенностью: были ли они на самом деле, или привиделись в скверном сне. Вот и сейчас мрачные войска туч, многие дни казавшиеся непобедимыми, истаяли за одну ночь. Правда, не полностью. Остатки их полков, обратившись в тяжелые темные облака, еще кружили над стольным градом в медленном хороводе, но беспросветностью уже не отравляли души. Не портил настроения даже время от времени проливающийся на землю дождь. Был он ласков и приветлив. Тысячи капелек опускались с неба, словно легчайший лебединый пух. Они не стучали настойчиво по крышам, не лупили по деревянной мостовой и не бурлили в лужах, стремительно падая из выси, а плавно стелились по воздуху, мягко касаясь земли.

В такие дни особенно неприятно смотреть на творимые людьми непотребства.

Рябой сидел прямо напротив Якова, буравя его тяжелым взглядом, недобро шевеля губами и беспрестанно сшибая брови на переносице. Встречаться с ним глазами было неприятно – и боязно, и как-то противно. Ему все чудилось, будто сейчас его бывший провожатый лихо вскочит на ноги, схватит за шею, либо даже вцепится в горло зубами. Или, как принято в тутошних краях, откуда ни возьмись в его руке очутится нож. В такие моменты до одури хотелось стать варваром. Таким, какими были здесь все. Сильным, гордым, бесстрашным. Которому любые неприятности, что гусю вода. Таким, как эти двое воев, что сидели сейчас рядом и так же хмуро глядели на полонянина. Рябой, похоже, избегал встречаться с ними взорами точно так же, как послушник – с ним.

– Хлопец, я ведь с тобой тихо-мирно беседую, – задушевным голосом пел Перстень. – Почти по-дружески. А ты опять не больно вежественно себя ведешь. Нехорошо это. Ты гляди, терпение ведь даже у меня не бесконечное. Закончится, и отдам тебя в лапы этому вон, – воевода пихнул коленом сидящего на полу, скрестив ноги, степняка. – У него все говорят. И завсегда правду.

В ответ рябой лишь фыркнул и снова упер недобрый взор в Якова.

– Вы даже не представляете, как сильно будете жалеть о том, что сделали. Вам, пни болотные, конец.

– Ты меня уже в третий раз так назвал, – напомнил Перстень. – Видят боги, не хотел я этого.

Тяжелая ладонь опустилась на плечо Ромея.

– Покажи нашему гостю, как ловко у тебя получается правду вызнавать.

От взора Яшки не укрылось, как сильно занервничал никодимов знакомец. Заметил это и Перстень.

– Знаешь, никогда еще такого не случалось, чтобы кто-нибудь его обманул, – чуть подавшись вперед и понизив голос почти до шепота, доверительно сообщил он своему пленнику.

Степняк, не обращая никакого внимания на панические взгляды, которые то и дело бросал на него рябой, принялся деловито расхаживать по горнице. Он заглянул под лавки, пошарил рукой в котомках, что валялись на полу под окном, даже проверил на ощупь яшкину рясу. «Монашек», рассерженно засопев и решительно вырвав из пальцев нехристя край своего одеяния, отодвинулся от степняка подальше. Тот не обиделся. Сохраняя непроницаемое лицо, Ромей подошел к сидящему на лавке полонянину, смерил его изучающим взором, и вдруг, схватив за рукав рубахи, резко дернул его на себя. От неожиданности пленник вскрикнул. Благо, треск рвущейся ткани заглушил его голос.

Перстень подался в сторону «монашка» и доверительно шепнул ему на ухо:

– Сейчас пальцы отрезать будет. Он их спервоначала тряпицей перетягивает – чтоб не кровили шибко.

– Руку, – тихий голос Ромея почти слился с шепотом дождя за окном, но прозвучал так, что Яшка услышал бы его, даже находясь за дверью.

Взгляд рябого панически метнулся с протянутой к нему ладони на Перстня, который немедленно ободряюще кивнул, потом на окно и дверь. Даже задержался под лавкой, словно там в случае чего он смог бы незаметно спрятаться. В глаза степняку корчмарь старался не смотреть. Но и требуемую руку поднимать не торопился.

Безо всякого замаха, словно отрабатывал это движение месяцами, Ромей стукнул тяжелым набалдашником кинжала непонятливого татя в переносицу. Удар получился вроде бы не ахти какой силы. Но из глаз тут же брызнули слезы, а из носа густо потекла кровь. Воспользовавшись мгновением, степняк рывком притянул его руку к себе, зажал ее подмышкой и ловко, одним точным движением спеленал кисть. Когда взгляд жертвы будущих зверств немного прояснился, Ромей уже придавил его руку к лавке, приставил к оттопыренному указательному пальцу нож и выжидательно посмотрел на начальство.

– Слушай сюда, – холодно процедил Перстень. – По-хорошему тебя нужно бы не только пальцев или даже всей руки лишить, но и на кол усадить. Можешь мне поверить – будь мы в моей вотчине, так бы и случилось. Но тебе свезло – здесь я над тобой власти не имею. Правда, она мне, ежели по совести, не больно и нужна. Зарезать тебя можно и по-тихому. Тебе ли того не знать?

Не выдержав тяжеленного взгляда воеводы, пленник опустил глаза. Но даже так было видно, как испуганно они у него бегают, словно продолжая лихорадочно отыскивать пути к отступлению.

– Но тебе здорово свезло. Сегодня мне от тебя кун не надобно. И жизнь свою можешь себе оставить. Пока. Сейчас я с тобой просто поговорить хочу. Все, что от тебя требуется – отвечать на вопросы. И говорить при этом только правду.

Дав полонянину несколько коротких мгновений на то, чтобы осмыслить чего от него хотят, Перстень спросил уже более миролюбивым тоном:

– Как звать тебя?

– Стоян.

– Ясно, – кивнул понимающе белозерец. – Режь.

Как всегда, «монашек» не успел уследить, где закончилась мысль и началось действие. Слова-то он понял, и даже на краткий миг успел почувствовать, как на затылке шевельнулись волосы. Но варварская реакция по обыкновению оказалась быстрее. Гораздо быстрее.

Короткий тошнотворный хруст сменило громкое мычание и яростная возня. Ошалелый взгляд монашка упал на ту самую кисть руки провожатого, которую Ромей так ловко спеленал. Теперь повязка была не грязно-белой. Она очень быстро набухала красным, и оттого, что рябой непрерывно пытался ею трясти и размахивать, тяжелые алые капли грузно разлетались по всей горнице.

Более или менее утихомирился ряженый гридень, лишь почувствовав у горла нож.

– А я ведь просил говорить только правду, – ровным голосом посетовал Перстень.

Ответом ему было лишь бессвязное, но довольно громкое мычание.

– Кличут тебя Жданом. Или скажешь, нет? Нет, ты, давай, говори, чего притих-то? Не так тебя зовут? Ладно. Только учти – вдругорядь соврешь, два пальца оттяпаем. Потом – всю руку. Будем резать до тех пор, пока правды не услышим. Даже если от тебя останется одна голова и куча холодца под ней. Ну, так что? Всё-таки Ждан ты, али нет?

– Ждан, – всхлипнул, будто подавившись воздухом, рябой.

– Ну, вот, – хлопнул себя по колену довольный услышанным воевода. – Другое дело. Это мне по душе. Верно я говорю?

Вопрос, видимо, относился к обоим спутникам. Ромей на это лишь чуть заметно дернул плечом, то ли в знак согласия, то ли показывая, что лично ему все равно – слушать правду или резать пальцы.

– Ежели мы все уяснили, то теперь пора и о деле, – воодушевлено прогудел Перстень, и не собираясь задумываться над тем, что перед ним сидит увечный теперь уже человек, корчится и бледнеет от боли, и, между прочим, рану его не мешало бы обработать. Совершенно равнодушно он кивнул на Якова. – Ты зачем этого малого порешить сегодня хотел?

Глаза ряженого гридня забегали, как куры под колесами телеги. Он опять нервно взглянул через окно на улицу, перевел взгляд на дверь, даже подозрительно покосился на стену – будто опасаясь, что везде вокруг притаились соглядатаи, которые только и ждут, когда он начнет выдавать страшные тайны. Но с ответом мешкать не стал.

– Мне было велено: как только встречу этого молодого монаха, убить его сразу. А голову снести…, – он вдруг осекся, словно язык отказался говорить дальше.

– Ну! Чего умолк?! Кому нести?

– Клину! – чуть ли не выкрикнул рябой, не напрасно опасаясь попросту не успеть ответить.

На короткое время в горнице повисла тишина. Такая, что Яков даже расслышал, как мелко моросящий за окном дождь невесомыми прикосновениями мягко касается наличников и ставней.

– Не расслышал, – ледяным тоном переспросил Перстень.

– Боярину Клину Ратиборычу.

– Ты хочешь сказать, что в твою вонючую нору захаживал княжий ближник?

– Нет. Не он сам. Его человек.

– Что за человек?

– Большой. Матёрый. Плечи в двери не проходят. Лысый, с чубом. Рыло скобленое…

– Не Сычом ли его кличут?

– Точно. Как есть – Сыч.

Белозерец взглянул сначала на Ромея, хотя по лицу степняка никогда нельзя было определить, какие мысли у него в голове, потом перевел взор на «послушника».

– Значит, все-таки живой, – прогудел Перстень себе в бороду. – Объявился мóлодец… И чем же ему сей безобидный отрок помешал? Не пояснил?

– Да не только он, – как-то робко и неуверенно проговорил Ждан. – Вас он тоже мне … поручил. Ежели вдруг встречу. За несколько дней до… пожара.

– А тут я сам к тебе припожаловал, да? – усмехнулся белозерец. – Очень сподручно вышло. И чем же мы ему не угодили?

– Про то не ведаю, – сказал почти ровным голосом рябой, но потом вдруг спохватился, затравленно зыркнул сначала на Перстня, потом на степняка с ножом в руке и затараторил взахлеб. – Правда, не знаю! Правда! Вы только не подумайте… Он же мне ничего никогда не рассказывал…Только велел, что да как делать надобно. А зачем да почему – не моё то дело. Не моё!

– Ладно, ладно, – небрежным жестом, будто от мухи назойливой отмахиваясь, Перстень велел рябому умолкнуть. – Ты мне поведай тогда, что случилось в ту самую ночь, когда ты его, – воевода мотнул бородой в сторону Яшки, – в корчму свою провожал.

– Батя мой под старость изрядно ума лишился. Хватка не той стала. Понемногу ватажники даже бояться перестали. Вот людишки его и принялись шептаться – пора, мол, его… ну, менять. А у нас ведь как меняют? Камень на шею – и в реку. И меня бы вслед за ним… Наследники в таком деле ни к чему. И вот, когда я уже кожен день ждал, что меня кто-нить из-за угла пырнёт, явился ко мне этот Сыч. Боярина Клина, значит, человечишко. Он и предложил мне прирезать одного ромея. Никодима вроде б. А мне взамен – помощь в том, чтобы дело батино прибрать.

– Ты, знамо дело, согласился.

– А куда мне было деваться? Я ж говорю – последние седмицы как по ножам ходил. Терять-то нечего было.

– Ну да. Отцом больше, отцом меньше.

– Да он сам в том виноват! Станичников своих распустил! А приструнить, когда они вконец осмелели, не смог. Я-то тут при чем?! Мне, по его милости, нужно было кумекать, как свою шкуру спасать.

– Довольно ныть, – отрезал Перстень. – О деле говори.

– В тот день Сыч меня нашел. Сказал, ночью этот Никодим должен к отцу в корчму наведаться. Мне нужно было его провести туда дворами да закоулками. А леший этот вдруг, будто заподозрил чего, возьми, да и передумай в гости идти. Проводи, говорит, заместо меня этого вот малого, – рябой тряхнул кудлатой бородкой в яшкину сторону, – Меня как потом прошибло. Сыч-то ведь не знал ничего. А как его предупредить? Пока шли, голову все ломал, и так и этак прикидывал… Потом, вроде, придумал. Оставил молодого под забором, сам в корчму подался.