Текст книги "Последние ратники. Бросок волка (СИ)"

Автор книги: Антон Скрипец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Сыч.

Это его руки, вздуваясь от питаемых исключительной ненавистью усилий, рвали рукоять секиры на себя. Пока без особого толку. «Это ж с какой силой и дикой злобой нужно было долбануть?» – как-то удивительно отстраненно подумал «послушник».

Из оцепенения его вывел могучий удар, сотрясший массив заколоченных дверей. Удар изнутри горящего дома. Вторил ему дружный хор отчаянных воплей, словно грешники, сговорившись, решили всем скопом вынести из петель ворота преисподней.

– Сейчас не уйдешь, – донесся из-за стиснутых зубов хрип. – Убью гниду.

На Перстня надежды не было. Он с отчаянием тонущего в проруби размахивал мечом направо и налево. А между тем несколько жилистых грязных рук уже вырвали у него повод и упорно клонили шею коня к земле. Еще пара-тройка человек то и дело старалась ухватить всадника за одежду и стащить с лошади. Под копытами уже валялось неопрятным красным тряпьем сколько-то тел, еще несколько раненых отползали в сторону, оставляя на земле грязные разводы.

Надежды вообще не было.

До тех пор, пока Сыч последним яростным рывком ни рванул топорище, упиваясь уверенностью в том, что сейчас освобожденное лезвие так же глубоко угнездится где-то в недрах яшкиного тела. До тех пор, пока топор, словно именно сегодня твердо решивший поставить точку в своей кровавой биографии, так и не пожелал освобождаться из деревянных тисков. До тех пор, пока усилий Сыча хватило ровно на то, чтобы не высвободить свое оружие из досадного полона, а вместо того с корнями вырвать из пазов наскоро сработанные скобы, державшие доски приколоченными к дверям. И, наконец, до тех пор, пока все эти усилия не совпали с очередным таранным ударом изнутри охваченного пламенем строения. Возможно, последним ударом, который еще в силах были нанести задыхающиеся в адской печи узники.

Очень сильно сомневался в существовании Бога никогда ни в чем особо не нуждавшийся «аналитик» Яков. Ровно до этого мига.

Массивная дверь, собственноручно освобожденная Сычом от последних оков, с треском распахнулась. Дальняя от Яшки створка всей массой врезалась в чубатую сычеву башку. Тот безвольным мешком навоза отлетел в сторону, но куда именно, разобрать уже было мудрено. Из проема выхлестнула лава вопящих, чадящих смрадом подступившей смерти, горящих и обожженных тел. Назвать людьми эту свору черных от копоти бесов, ни дать ни взять выплеснувшуюся из самого ада, смог бы разве что совсем ничего не смыслящей ни в анатомии, ни в теологии варвар.

Кто-то из этих существ походя сбил с ног и Яшку. Одежда погорельца не только шаяла и исходила дымом, но и была заметно посечена. Как и у многих других спасённых. Ни женщин, ни старых, ни малых среди приговорённых к аутодафе не было. Одни бородатые мужики с изрядно отёсанными временем и опытом харями. Причём исключительтно призывного по здешним порядкам возраста. Пару раз на аналитика бесмпардонно наступили, еще столько же по нему мимоходом прошлись, едва не растерев при этом по земле все его внутренности. Но по большому счету отделался он легко. Надо было это признать.

Мало того. Оказалось, что неплохо себя чувствует и Перстень. Тати, единственным стремлением которых только что было разорвать всадника и его коня, теперь преследовали совершенно иную цель. Звалась она самосохранение. Потому что к рубящему и топчущему их чудищу-кентавру присоединились еще два. Хром и Ромей.

Хоть убей, Яшка не мог уразуметь, каким образом у инвалида получается управлять конем в самой гуще схватки вообще не прибегая к помощи рук. Он размахивал своим кривым клинком с явным знанием дела. Монотонно и буднично. Словно естественная профессиональная обязанность старосты глухой деревушки заключалась именно в этом.

Лихих людишек становилось все меньше и меньше. Одних кара уже настигла, вторые во все лопатки припустили к спасительным лесным зарослям. Тем более, что вырвавшиеся из пекла люди, орущие, вопящие на все лады и готовые на пути к спасению смести всё, что угодно, являли собой достаточно устрашающее зрелище, чтобы броситься со всех ног и от него тоже.

Поначалу Якову показалось странным, что этом погорелом собрании ему вроде как привиделась пара знакомых лиц. А потом он понял, что ничего удивительного в том нет. Мордовороты с подпаленными бородами и в самом деле были ему знакомы.

Некоторых он видел прошлой ночью в крепости.

По ту сторону её стен.

Жутковатая догадка обожгла сознание, когда он в толчее и неразберихе вдруг встретился глазами с угрюмым взглядом седоусого воина со свежей раной на лысой макушке. Тем самым, который объявил о сдаче дружины боярина Клина.

15. Спасение из огня (окончание)

– Так, – шумно выдохнул Перстень. Живописная лесная прогалина, полого сбегающая к поросшему орешником ручью, полнилась пением птиц, но сколько-нибудь радостнее на душе от этого никому не становилось. – И что же мы имеем, братцы вы мои? Что-то у меня башка от всего этого того и гляди разболится.

– Дрянное дело мы имеем, – глухо проворчал Хром. – Изменой то дело зовется.

– Можно подумать, до сей поры оно как-то иначе звалось.

– Но теперь-то все с ног на голову повернулось. И я теперь на белозерцев малость иначе смотреть стал.

– Это как же, интересно?

– Например, как на тех, чей наместник приказал сжечь полоненных и раненых людей Клина Ратиборыча. Живьём. Это – раз. Какого хрена сюда вообще припёрлась белозерская рать? Кто её звал и кто ждал? Уж не заметать ли следы явилась? Вот тебе два.

– А про тех, кто вместе с тобой этих самых людишек из огня вытащили, ты, видать, забыл? Могу напомнить.

– А я могу ещё раз погорельцев тех позвать, – кивнул Хром в сторону сбившихся в кучу людей, которые сейчас в меру сил старались помочь друг другу обработать раны. Многие спустились вниз, и промывали ожоги в ледяной воде ручья. – И спросить их ещё раз: может, им всем померещилось, что ватагой Сыча, которая загнала их в эту халупу, распоряжался именно Фрол Силыч?

– С какой стати ему это делать?

– Хороший вопрос.

Перстень кисло хмыкнул и глянул на совершенно спокойно сидящего на пеньке и правящего нож Ромея.

– И как же будем его решать, – тускло глянул в глаза однорукому белозерский воевода.

– Я вот в толк не возьму – ты меня запугать хочешь, или в сторону от разговора, не особо тебе приятного, увести?

– Наш разговор, выходит, господарю тысяцкому неприятен? И чем же это, интересно было бы узнать?

– Наместник Белоозера – изменник. А ты – его правая рука. Воевода…

Они какое-то время посидели в молчании.

– Наваристая каша получается. – После недолгого раздумья, заполненного шевелением бровей и почесыванием бороды, проронил Перстень. – Главное, жуть как интересно, что ж нам теперь дальше делать?

Впрочем, очень походило на то, что вопрос он задал сам себе. Он обвел колючим насмешливым взглядом собеседников. Ни Яков, ни Хром не проронили ни слова. Важно было, что решит белозерский воевода сам.

– Вернее, что делать дальше мне …

Они сидели в кружок на маленькой лесной прогалине. Перстень на земле, сложив ноги на печенежский манер, однорукий пристроился на особенно сильно выпиравшем из земли толстенном корне, задумчиво пристроив руку на рукояти ножа, а Яков прислонился спиной к дереву.

– Теряем время.

Видимо, чересчур долгое молчание, связанное с мыслительными процессами, действительно не вписывалось в натуру предков. Перстень подорвался на ноги очень быстро, как будто и не сидел только что в неудобной позе, от которой у нормального человека мгновенно свело бы ноги. На требовательно-вопрошающий взор Хрома воевода лишь невесело ухмыльнулся:

– Думай, как знаешь, но нам осталась одна дорога – к моим белозерцам. Если, конечно, ты не желаешь, чтобы еще и они с киевлянами порубали друг друга. Спросим кой-что у Фрол-Силыча. Я в конце концов воевода, меня-то не пропустить к нему сквозь мой же полк будет сложно.

– Это да, – фыркнул однорукий. – Но зато я представляю, насколько нам с этим вот отроком в случае чего выбраться из середки вражеского стана будет непросто.

– Вражеского, говоришь?

– Предположительно.

Два воина несколько мгновений меряли друг друга не особенно союзническими взглядами.

– За своих людей я ручаюсь, – бросил Перстень.

– Я в этом уверен, – и не думал униматься Хром. – Только когда замышляется великое зло, никогда не знаешь, с какой стороны тебе удар прилетит. Может и со спины. На то оно и великое, чтобы везде может окружить.

– Аки черная туча красно солнышко? Мне от тебя, тысяцкий, не сказки нужны, а помощь. И пока мы тут с тобой собачимся, время идет. Была бы возможность, рванули бы к Молчану наперерез. Но ведь ты знаешь, что нас обоих там скорее всего ждет. Поэтому выход тут один. К моим. Не верю, что они предали и все пошли за Фролом. Надо разобраться и взять белозёрскую дружину под моё копьё. Коль не веришь мне – давай отправим гонца догонять Молчана. Вон, из погорельцев кого-нибудь отрядить. Пусть Ратиборыч разворачивает своё воинство на тот случай, коли я не прав. Словом, я решил, а ты поступай, как хочешь. Но если тебе в самом деле правда нужна, знаешь, куда ехать.

Послушник Яков едва не вскрикнул, что ему-то никакая дикарская правда отродясь не нужна, он отлично проживет и без нее, а потому его бы тоже надо отпустить…

Само собой, никто его спрашивать не стал.

16. Забытая история (начало)

Оказалось, мало просто обвешаться железом, чтобы зваться дружинником. Да какое там дружинником – даже отроком. Всем этим звякающим хозяйством нужно было ещё и уметь владеть. А чтобы выучиться сей премудрости, неплохо было бы ещё и остаться в живых во время этого самого обучения.

В какой-то момент – Кутька не мог сказать точно, в какой именно – Котёл вдруг перестал его жалеть. Гонял так, что помереть было легче. И рубил так, что оставалось только даваться диву, как до сих пор не разрубил надвое. Это уже не говоря о том, что чуть не каждый день Кутька узнавал, что же ещё в битве может считаться самым главным. Кроме крепкой руки, баклажки воды, умения читать каждое движение врага и кучи других важных тонкостей.

А в один прекрасный день Котёл решил усадить своего нерадивого ученика на коня. Настоящего. Воинского. Именно тогда Кутька узнал, что важно в битве ещё и ни в коем случае не казать свой страх. Даже перед конём под собственной задницей. Почует – и хана.

Так оно и вышло.

Очнулся отрок в какой-то незнакомой избе. Бок, на который он рухнул из седла, подёргивался ноющей болью. И быть может, она была б куда докучливоей и острей, не перевяжи его чьи-то умелые и, надо признать, заботливые руки.

– Я вижу, наш юный гость пришёл в себя?

Кутька увидел в дверях старца в такой же черной одежде, что носили его знакомцы-ромеи.

– Где я? – не обратив внимание на вопрос почтенного старца, не слишком приветливо осведомился неудачливый наездник.

– О, – показалось, что седовласый мужчина преклонных лет с густой окладистой бородой вдруг по-настоящему смутился от вопроса совершенно незнакомого молокососа. – Пусть наш гость не обижается за неучтивость. Действительно, не очень-то вежливо заговаривать с человеком, который еще не отошел от ранения, даже не осведомившись о его здоровье. Пока мой юный друг был без сознания, я позволил себе осмотреть его раны и по мере скромных сил взялся их врачевать.

Тут уж настала очередь смешаться Кутьке. Люди, пусть и совершенно незнакомые, к нему со всей душой, а он, как пес неблагодарный, зырит исподлобья да все норовит поворчать.

– Благодарствую. Прости, мил человек, имя твое мне не ведомо.

– Зови меня отец Василий, – приветливо улыбнулся из-под густых усов черноризец. Только теперь Кутька заметил на его груди солидных размеров крест.

– Чей отец?

Улыбка старца стала еще более широкой и приветливой.

– Чем мне нравятся люди этой страны – так это каким-то врожденным умением мыслить…, – он на миг замялся, подыскиывая нужное слово и поводя в воздухе рукой, словно надеясь выхватить его оттуда, – не общепринятыми категориями. Что бы, например, переспросил у меня грек или сакс? Наверняка, то, как меня зовут. Чтобы знать, как обращаться и впредь не испытывать с этим больше никаких трудностей при общении. Но жители Гардарики совсем не таковы. Во-первых, все эти формальности общения для них не так важны, как сам человек. А во-вторых, вы умеете сотню вопросов религиозного, философского и даже нравственного толка, и уточняющих, и дополняющих, поместить в один-единственный. Да такой простой по форме и непередаваемо сложный по содержанию, что впору только руками развести.

Судя по добродушной улыбке и красочному объяснению, старец с большущим крестом на шее был настроен благожелательно. Кроме этого Кутька не понял больше ничего.

– Как я сюда попал?

– Упал с коня. Благо, я случился неподалёку. Твой знакомый, что учит тебя ратному делу, проявил весьма похвальное старание оказать тебе поистине христианскую заботу. Мы перенесли тебя сюда. Как себя чувствуешь? Лучше? Надеюсь, раны не оказались серьезными? – добрый старец развел руками. – Я ведь всего лишь проповедник, а не врачеватель.

– А я – всего лишь трухач, а не воин.

– А разве допускают до оружия кого-то, кто воином не является?

– Конечно, нет. Настоящий воин смерти не боится. Он всегда готов сложить голову за други. Его вообще ничего не может устрашить. А я дрожал, как осиновый лист, думал, стук зубов на весь детинец слыхать… Вот и сбросил меня конь.

Почему решил открыть душу первому встречному, Кутька и сам объяснить не мог. Ведь даже себе в этом боялся признаться! Хотя, может, именно потому и выложил всё, что человек – незнакомый?

– Не нужно наговаривать на себя. Как вы говорите? Не возводи напраслину. Скромность, конечно, красит человека, но в этой ситуации, я думаю, она не к месту. Твоя реакция была вполне естественной. Все мы испытываем безотчетный страх перед всем, что нам неведомо.

– Но ведь я боялся не столько позора, сколько…смерти, – неожиданно для самого себя уяснил вдруг Кутька. – А воину не пристало ее бояться.

– Глупости, – со знанием дела и с выражением какой-то неповторимой небрежности отмахнулся старец. – Смерти боятся все. Всё на нашем пути видится нам священным таинством. Ровно до тех пор, пока мы его не перешагнем в первый раз. Так, быть может, и конец пути на этом свете – такое же таинство, который каждый из нас рано или поздно постигнет, как и все остальные до этого: первая охота, первая ласка женщины, первый ребенок? И страшит больше всего оно лишь потому, что после него нет возврата назад? Может, именно слово «никогда» так пугает всех в таинстве смерти? Ведь никогда больше на этом свете мы не увидимся снова, постигнув эту тайну. Ни-ког-да. Если вдуматься – то это и впрямь страшнее всего.

Старец грустно вздохнул. А продолжил неожиданно бодрым голосом:

– Но кто знает, может, и не стоит так переживать? Быть может, это такая же жизненная веха, как и все предыдущие? И способ, чтобы понять, постичь ее, существует лишь один – пройти через нее. Почему она нас пугает больше остальных? Да потому что, в отличие от всех предыдущих, некому рассказать, что же ждет нас за ней, похлопать по плечу и уверить, что ничего страшного в том нет. И кто знает, может, лишь отодвинув завесу этого мира, мы сможем испытать неизведанное счастье, несказанную радость, погрузиться в мир абсолютного добра, радости и полного счастья? И там, за этой чертой, так же, как и много раз в земной жизни, будем смотреть на свой былой страх пересечь этот рубеж со снисходительной улыбкой.

– Угу, – с деловитым видом кивнул Кутька. – Мне и Котел говорил то же самое: не смей позорить страхом ни себя, ни тем более своих соратников.

Почтенный старец немного помолчал, переваривая услышанное, затем с сожалеющим видом развел руками.

– Ну, можно, конечно, и так… – сказал он и, подумав еще немного и хитро сощурив глаза, вдруг добавил. – А что это за кухонная утварь, с которой ты, насколько я смог понять, общаешься?

– Что? – непонимающе уставился на ромейского волхва парнишка. – А, это насчет Котла? Нет. Это не тот, в котором кашу варят. Так человека зовут, что меня оружному бою учит.

– Имена у вас, конечно, интересные…

– Да чего в них интересного?

– А разве ничего нет? Кто ж это догадался человека … казанком каким-то наречь?

– Так ведь это не имя вовсе. Ну, в смысле не совсем имя. Не настоящее. Вернее, настоящее, но не то, что родителями дано. То могут знать лишь родные. Чужакам встречным-поперечным открывать его не годится. Мало ли какую порчу наведут. А то и вовсе власть над тобой возьмут. Если кто-то открывает вам свое настоящее имя – значит, не просто доверяет полностью, но и считает вас человеком очень близким. Почти родственником. И более преданного и верного друга не сыскать.

– Вот как? – удивленно вскинул брови седовласый черноризец. – Любопытное…м…поверье. И что, ты мне поэтому не говоришь своего настоящего имени?

– Прости, конечно, добрый человек, – виновато дернул плечами Кутька, – не могу. Тем более…

Тут парнишка осекся, как-то затравленно глянул на доброго старца и, окончательно смутившись, закусил губу. Впрочем, служитель заморского бога, похоже, не особенно обиделся.

– Тем более – колдуну? Ты это хотел сказать? – снисходительно глядя на замешательство, он спрятал в окладистой бороде лукавую улыбку.

– Да нет, – промямлил отрок, смущаясь от осознания своего невежества все больше и больше.

– Неправда не красит. Этому, насколько я знаю, не только христова вера учит, но и та, которую вы почитаете за свою. Разве не так?

– Так, – кивнул виновато Кутька.

Впрочем, старец опять не обиделся. Он, похоже, и впрямь не надеялся услышать ответ. Или ответ этот его не очень-то и волновал.

– Не стоит, мой юный друг, так смущаться, – заметив его замешательство, тут же бросился успокаивать отрока добродушный старец. – Я ведь вовсе не хотел ставить тебя в неловкое положение. Ни в чём тебя не стану переубеждать. Или поучать. Я хочу, чтобы ты запомнил: если тебе будет трудно, если больше не к кому будет обратиться, да и просто ежели захочешь поговорить, эти двери для тебя всегда открыты. Всегда.

Словно бы в подтверждение своих слов, старец распахнул дверь странно обустроенной светлицы. А когда Кутька уже переступал порог горницы, черноризец добавил:

– Кстати, Василий – это мое настоящее имя.

Кутька почувствовал, как густая краска неловкости заливает лицо. Не постараться ответить хоть каким-то добром человеку, проявившему к тебе такое участие, было бы, конечно, свинством.

– Может, я могу чем-то помочь? – с надеждой спросил он.

Чей-то там отец кротко улыбнулся в бороду.

– Вообще-то, если уж у нас пошёл такой откровенный разговор, а ты к тому же вызвался сам, то – да. Можешь. Знаешь, с этой церемонией, затеянной князем для своего сына, все сбились с ног. Даже я, – мягко улыбнулся он. – Она ведь уже завтра. А сделать надо успеть так много, что я даже не знаю, за что хвататься…

ХХХ

Он всегда подозревал, что поруб приятным местом быть не может. Здесь даже воздух не заполнял грудь дыханием, а словно насильничал над легкими, злобно напихивая в них дух тлена, сырости, гнили и безнадежности. Сразу за порогом начиналась лестница, ведущая вниз на семь где-то саженей. Может, и больше. В полутьме не особенно-то насчитаешь. Выложена она была из каменных плит, гладких, скользких и заметно вытертых тысячами ног. Особенно посередине. Словно гордый сказочный витязь прошел, как воск сминая податливую под его ногами каменную твердь. С правой стороны лестница упиралась в такую же каменную стену, в которой торчали два факела – вверху, там, где сейчас стоял Кутька, и в самом низу. Света от их нервного трепыхания было ровно столько, чтобы усилить ощущение жути.

Лишь на нижней ступени он заметил, что пазы, в которые вставлялся чадящий огрызок тусклого света, были заметно расшатаны, и вынуть из них факел было что соплями чихнуть.

Долго идти не пришлось.

– О, что это? Никак русским духом запахло…

Голос прозвучал слева.

Из темноты донеслись гулко брякнувшие по каменному полу подкованные каблуки. Потом они прошелестели по соломе, служившей, видно, в порубе подстилкой. Поневоле кутькина рука с факелом метнулась навстречу звуку. В грязный круг света вплыла решетка во всю стену, отгораживающая камету от коридора. А на ее прутьях покоилась пара рук. Узловатые запястья, пальцы, как арбалетные болты, замызганная ряса с налипшими стебельками прелой соломы. Прелой и довольно вонючей.

16. Забытая история (окончание)

– Тухлятинки принес, спрашиваю?

– Нет, – наконец, нашел свой голос Кутька. – Это… м… еда.

– Ух ты! А голос-то – знакомый! Никак мой старый добрый коллега по спортиваному туризму в лесах средневековья.

Кутька стоял, пытаясь держать плюющийся чадящими искрами факел по возможности дальше от одежды. Кроме это приглушенного шипения огня, никакого ответа на слова ромея не воспоследолвало.

– Таинственное молчание… Вечер становится все интереснее. Хотя не могу ручаться насчет слова «вечер». Здесь время дня сложно определить. Все-таки плывущую в темноте деревяшку с фитилькомтрудновато назвать восходом солнца.

– У нас бабы меньше треплются.

– А у нас собаки срут лучше, чем мне тут вместо еды…приносят.

Собственно, это было как раз то, зачем он сюда и пришел.

– Это не совсем та… еда, что была до сих пор.

– Да? Ну, уж не чаял дождаться. Маски сброшены, игры в аналогии закончены, и мне, наконец, принесли настоящее дерьмо вместо его пусть и достойного, но заменителя?

– Нет. Это просил передать ваш… главный. Чей-то там отец. Может, и твой, раз так о тебе печётся.

В каменном мешке княжьего поруба вновь повисло молчание. Под стать тому протухшему воздуху, что пытался стиснуть своей почти осязаемой сырой хваткой чахлый огонь в руке человека.

– Отец Василий? – осторожно, будто боясь спугнуть редкую трепетную птицу, прошептал заключенный.

– Старик. Вроде бы, его так зовут.

Меж железных прутьев решетки в зловещем дрожании огненных сполохов и метании теней появилось лицо черноризца. Глаза прятались в темных провалах под карнизом бровей, и хотя отрок их не видел, но нутром чуял – буравят они его так, как не всякое копье проткнуть может. А пахло от него так, словно в чан прокисшей браги опрокинули телегу навоза.

– И как же так вышло, не раскоешь мне секрет, что благочестивый митрополит обратился к безбожнику-варвару, а тот не побрезговал принять из его рук… хрен знает что? Может даже некое овеществленное проклятие.

Кутька презрительно хмыкнул. С не меньшим презрением он постарался протянуть узнику сверток. Тот молча принял, какое-то мгновение словно бы взвешивал его в руке, затем утащил в свой темный закуток.

– Из всего вашего колдовского братства если я и смогу кому довериться, то только этому твоему отцу. Хорошего человека не скроешь ни за какими черными одежками.

– Да ну, – тот, кого называли Никодимом, принялся чем-то приглушенно шуршать в углу, куда не доплёвывал свет факела. – А меня, стало быть, хоть голубем белым наряди, да веточку жимолости в клюв запихай, все одно крысой быть не перестану?

– Вроде того.

– То есть, это не я спас вас всех тогда в лесу, когда вам в загривок шайка бандюганов вцепилась?

– Не знаю. Темно тут, лица не видать. Может, и не ты. Всё, мне пора. Меня просили передать тебе харч, я передал. Считай, квиты.

И в самом деле Кутька развернулся и потопал в обратную сторону. Сапоги, не без сожаления выданные ему ключником детинца, солидно бухали по камню железными гвоздями.

– От однорукого, когда время придёт, таким же гордым маневром процокаешь? – донеслось сзади. – Если бы даже такая крыса, как я, была стольким обязана некоему войту, то мне было бы по крайней мере жутко интересно узнать, каким это таким причудливым образом складываются судьбы княжьих тысяцких, что они после стольного града в каком-то… Насранске оказываются. Без одной руки к тому же.

Кутька остановился, будто на стену налетел.

– Говори.

– Что? – в голосе ромея звучало искреннее удивление.

Кутька мгновенно развернулся и протопал обратно к решётке.

– Говори, что знаешь.

– Это с чего бы? Сам же сказал, что мы квиты. Ничья 1:1, команды уходят в раздевалки.

– Чего?

– Того. С какого, говорю, перепугу мне тебе что-то рассказывать? Если уж ты принялся вести некий счёт нашего товарообмена взаимовыручкой, давай баш на баш.

– Чего?..

Ромей где-то в темноте застенка что то пробурчал себе под нос. А потом – Кутька, конечно, не мог за это ручиться, но вышло очень похоже – отхлебнул чего-то. После чего шумно вдохнул и крякнул.

– Прежде, чем я расскажу тебе увлекательную историю, сначала ты побалуй меня чем-нибудь интересненьким, – наконец, подал голос черноризец. И голос этот стал гораздо бодрее. – Что у вас там происходит – наверху?

Кутька насупился. Открывать что-то возможному врагу – не просто же так его заперли а порубе – не хотелось. Хотя с другой стороны, то, что он знал, не было никакой тайной. К тому же там, в белозёрских лесах, этот странный тип дейсвительно спас им всем жизнь. Что не особенно вязалось с образом недруга.

– Да ничего такого. Завтра малолетнего княжича опояшут перевязью с первым его мечом и переведут на мужскую половину. А тебя сюда доставили на подводе с ранеными. Под стражей. Боярин Молчан с отведённым под его руку полком не вернулся. Зато прислал весть, после которой Светлый принялся собирать войска, – Кутька огляделся, словно опасаясь, что их тут кто-то подслушает. – Поговаривают, на Белоозеро собрался идти. Наместник там не то смуту затеял, не то предательство…

– Как же тогда так вышло, что ты со своим упитанным приятелем до сих пор не стали моими сокамерниками?

Кутька помолчал какое-то время, большую часть которого посвятил тому, чтобы уловить смысл вопроса.

– Запирать нас пока никто не запирает: воевода Перстень выступил против наместника, а раз мы – его люди, то вроде как не за что… Но то, что с нас теперь не сводят глаз, чувствуется.

– Так вот почему я ещё сижу здесь, а не на колу. Сначала выручил тех, кто вышел против заговорщиков, а потом меня нашли над телом одного из предателей с ножом в руке. То есть, я по всем раскладам явно не с ними. Но вот с кем – не понятно. Да?

– Может, сам с собой разберёшься, без меня?

– Что-то когда я поймал тебя насмерть перепуганного в лесу, ты таким самоуверенным не выглядел.

– За ту помощь я тебя уже благодарил. Хотя я тогда нужен был тебе не меньше, чем ты – мне. Это ж благодаря белозёрцам удалось спасти твоего послушника. Сам ты что-то не торопился его вытаскивать.

– Ну, знаешь, этим не я один грешен. Ты хотел историю про нашего общего знакомого? Что ж, хорошо. Представь себе: две тысячи булгар и застава на границе. Один тан в походе на русское приграничье свалял большого дурака. Быстрым маршем мог достать сразу несколько городов, осадить их и такую дань взять, что и детям бы хватило. Хотя я – человек не военный, больше по части религии, поэтому ничего удивительного в моей некомпетентности нет. Но даже мне не понятно, какого лешего этот талантливый стратег как баран уперся своим круторогим лбом в стену одной-единственной крепостицы и долбился в нее, пока башку не расшиб. Чего он там забыл? Какие богатства решил там раскопать?.. Единственное, что известно точно – гарнизон корепостицы буквально накануне осады укрепила сотня киевлян, примчавшая из стольного града на взымыленных лошадях. И с неким тысяцким во главе. Словом, что бы не двигало булгарским царьком, под стенами теми застрял он надолго. И упустил время. Дождался, когда Святослав с дружиной подоспеет. Но княже тоже в то время пребывал…не в лучшей форме, так это назовем. Толку от того, что он подоспел, было не особенно много. Выяснилось, что он не в силах обратить в бегство даже один булгарский полк, пусть даже изрядно к тому времени поредевший. Но, стоит отдать должное молодому Светлому, выход из положения он нашел. Конечно, легким это решение назвать было нельзя, но оно являлось, пожалуй, единственно верным в той патовой ситуации в условиях очень ограниченного времени. А может, кстати, мать подсказала. На её почерк очень похоже… Словом, князь отдал тану часть своих земель. Небольшую. Так, кость бросил, можно сказать. Но мародеру этого хватило. Единственное, на чем настоял булгарин – чтобы к отошедшим к нему землям была придана и та самая крепостица, которую он столь безуспешно и бестолково штурмовал. И не просто крепостица, а вместе со всем ее содержимым. То есть, со всеми дружинниками, в ней находившимися. Невелико, конечно, богатство, да и мало их, дружиников, там к тому времени осталось. А невредимых почитай вовсе не было. То есть даже на невольничий рынок не выставишь. Словом, всем было ясно, для чего они ему понадобились.

На какое-то время церковник замолк. То ли дал отдых горлу, то ли дал возможность кутькиным мыслям выстроиться в ровную шеренгу и дойти до того, что черноризец имел в виду.

– Оставался только один вопрос: как именно он вырежет из них жизнь? Способов заставить умирать как можно медленнее степняки всегда знали чёртову уйму. Светлый понимал это тоже.

– И как он их вытащил? – не вынес всего этого словоблудия Кутька.

– Вытащил? – будто бы выплюнул издевательский смешок ромей. – Поставив под угрозу на волоске висящий мир?

– Мы своих не бросаем!

– Еще как бросил. Скрепил мир подписью, богатой жертвой богам и троекратным обниманием с таном. Даже, говорят, не обернулся, когда поехал обратно в Киев. Нашему общему знакомому тысяцкому в те дни пришлось очень несладко. Вот я, честно признаюсь, не хотел бы очутиться на его месте. Внутри той самой крепостицы. За тобой пошли три сотни крепких воев, а ты, так уж вышло, подвел их шеи под занесенный топор. А князь, на помощь которого вы так рассчитывали, кладя по сути себя на алтарь победы, вдруг решил умыть руки, продав при этом ваши жизни. Ты сам как считаешь – поверят ли еще воины воеводе, который затащил их в эти силки? Молчишь… А они – поверили. И снова пошли за ним. На прорыв. Представляешь? Горстка изрубленных, изувеченных людей бросилась на обложивший их полк болгар. И знаешь, что? Болгары в этой ситуации проявили себя вполне адекватными людьми. Они растерялись. И дрогнули. Представляешь? Как в сказке. С той лишь разницей, что благородные герои вовсе не обратили полчища врагов в бегство. Они погибли почти все. Но! Нескольким все же удалось прорваться. И угадай, кто был среди них? Он сумел оторваться от булгарской погони и настиг Светлого. Представляешь? Уж не могу представить, что в тот миг испытал князь. Огромное облегчение, жуткую досаду или сжигающий стыд – не знаю. Но много бы отдал, чтобы в тот волнительный момент посмотреть на его вытянувшееся подростковое лицо. В любом случае, что бы не прочитал на княжьей физиономии тысяцкий, он со всего маху, с оттяжечкой, пудовым своим кулаком, закованным, добавлю, в боевую перчатку, вдолбил самодержцу в августейшее лицо.