Текст книги "Последние ратники. Бросок волка (СИ)"

Автор книги: Антон Скрипец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Боярин, умей проигрывать достойно. Капля, оставь в покое этого покойника, иди, усмири его светлость.

Под покойником, видимо, подразумевался Никодим. Что ж, его, похоже, опять списали со счетов. Привычно рановато и напрасно.

«Но всё равно спасибо. Воспользуемся».

– Проигрывать? – скрипнул зубами Клин. – С чего бы мне проигрывать? Насколько я помню, мы на одной стороне.

– Точно. Так и есть, – тоскливый шустряк широко шагнул навстречу боярину. – А вот теперь я переступил ту черту, за которой мы ещё были союзниками.

Отодвинувшаяся от Никодима туча, утробно рыча, ринулась на княжьего ближника. Короткий звяк железа возвестил о том, что бой получился скорым, жалким и безнадёжным.

Никодим, стараясь не особенно шуметь и греметь обломками, – лишнее внимание башенного крана ему сейчас было совсем ни к чему – осторожно стряхнул с себя фрагменты развалившейся постройки.

В дикой дрожи огненных сполохов, рёве и треске пожара, накрывшем заставу траурной фатой дыма, разыгравшаяся сцена выглядела предельно драматично. Ну, или жалко, если смотреть на неё не глазами Клина Ратиборыча. Выбитый из его руки меч поблескивал мутными отсветами пламени на земле, а сам боярин своим прекрасным плащом, будто остатками высокородного достоинства, старался отгородиться от плотоядно нависшего над ним детины. Бугай выстрелил вперед руку и, уперев толстенное топорище в горло Ратиборычу, прижал того к стене. Клин захрипел и вцепился обеими руками в секиру. Упёрся в неё так, что побелели пальцы, но отодвинуть от кадыка не смог ни на миллиметр.

– Вы что творите, олухи?! – задавленно сипел он. – Где ваше вмешательство? Где это ваше проклятое моровое поветрие, что вы обещали выпустить на них, как только удастся втянуть в сечу весь княжий отряд? Мы же для этого притащали сюда эти ваши бочки!

– Ты – для этого. Мы – нет.

– Ах вы, поганое отродье! Играть со мной вздумали?!

Может, слова эти и прозвучали бы грозно и многообещающе, если б сказаны были в других обстоятельствах. Или хотя бы без сучащих в сантиметре над землёй ног.

– Успокойся, твоя милость, – уныло усмехнулся хандрящий заговорщик. – Если и правда так уж хочешь знать, те бочки, что мы припёрли сюда – вовсе не для тебя. Вернее, не так. Они – в том числе для тебя. Ты собирался использовать их против своего братца и его шустрой орды, а мы загодя решили, что даруем вам всем возможность подышать этим смрадным поветрием.

– Но… – новое известие произвело на Клина Ратиборыча неизгладимое впечатление. Он перестал извиваться ужом на сковородке, как-то весь разом скис и обмяк. – Что?…

– Всё по классике. Отвлекаем внимание. Стягиваем в одно место всех свидетелей – и убираем их всем скопом.

– Ах вы… поганые гниды! – снова задёргался и забился в своём стилизованном ошейнике боярин.

– Мы? – нудно умехнулся тощий. – Мы здесь никому не братья. И потравить собираемся вовсе не своих союзников. В отличие от одного местного сановника.

Где-то совсем уже рядом, за какой-то из окружавших их стен взорвался топот, лязг и крик дикой рубки.

– Всё! – заслышав приближающуюся толкотню резни, скучающий решил прервать мелодраматические разговоры. – Заболтались. Капля, держишь его?

И, не дождавшись ответа, шагнул к боярину.

Никодим, что бы он ни думал о Клине Ратиборыче в свете всплывших подробностей, позволить ему умереть не собирался. В отличие от толстого и тонкого, он-то как раз планировал сохранить в живых как можно больше свидетелей. Особенно главных. А боярин среди них занимал очевидно первое место. Черноризец подобрался, готовясь ломануться что есть духу вперёд, не позволив привести приговор в исполнение ни одному, ни другому палачу.

Но он просчитался.

Едва вскочил на ноги, громыхнув сброшенными с плеч обломками, как тонкий повернулся к нему лицом. И растянул губы в кислой ухмылке. В которой читалась чуть ли не плотоядная мысль: «Думал, я о тебе забыл»?

Короткий взмах, и игрушечный ножик, свистнув в дрожащем от жара воздухе, воткнулся Никодиму под ключицу. Причём не клинком, а тоненькой рукояткой. Которая тоже оказалась наточена. Если б не многолетняя выучка, хоть и запоздало, но рванувшая тело в сторону, это лезвие могло бы воткнуться и основательнее. Достав, например, до артерии. А так – осталось торчать из плеча.

14. Ядовитый Змей (окончание)

Никодим, мысленно возблагодарив такое явление природы, как инстинкт, не стал тратить драгоценные секунды на то, чтобы выдернуть из раны хилый предмет чайного сервиза. Он уже нарисовал перед глазами план атаки. Сначала нужно будет выбить сухопарого – мало ли сколько ещё метательных ножей у того в рукаве – а потом уже постараться вырвать у этого разлапистого дуба главного свидетеля.

Всё это так и осталось в мыслях.

Ноги вдруг подкосились, и он со всего маха врезался одеревеневшим лицом в спину бугая, что по-прежнему держал на вытянутой руке брыкающего ногами боярина. Тот раздражённо дёрнул плечом, и тело «святого отца» безвольно спикировало вниз. Рухнуло лицом прямо в пук травы, пробившейся под венцами постройки. Руки даже не шелохнулись в попыткуе смягчить падение. А лицо совсем не почувствовало ожога крапивы.

Единственное, что он ощутил – так это то, как из раны ухватисто и юрко, пока он валился на землю, вырвали нож.

– Яд, – пояснил тощий боярину. – Действует быстро. Хоть и умираешь от него постепенно. Чтобы было ощущение, будто от потери крови. Да что я рассказываю? Ты сейчас, твоя светлость, и так это узнаешь.

И воткнул клинок Клину Ратиборычу куда-то подмышку. Тот всхлипнул, охнул, скукожившись в один судорожный узел сжатых мышц и сухожилий – и тут же словно растёкся в руке здоровяка. Бугай отпустил обмякшее тело, и оно безвольно ссыпалось едва не на Никодима. Так близко, что он увидел и закатившиеся куда-то под лоб глаза, и торчащий из-под руки нож. Вымазанный и боярской, и его собственной кровью.

– Главное – аккуратность, – завёл очередную тоскливую лекцию тощий. Он подошёл к двум умирающим телам, слегка понатужившись, выдернул торчащий из одного из них нож и вложил его в ладонь другого. Никодима. – Видишь, как всё будет, когда всё закончится? Даже если под этими обгоревшими обломками и отыщут тело боярина, рядом с ним будет лежать труп его убийцы. С инструментом умерщвления прямо в кулаке. Всем всё ясно – а нас тут как бы и не было.

– Надо же, – густо пробасил Капля. – Я б не додумался. Ты, Змей, голова.

– Зато ты силён в другом, – скучающе приободрил напарника сухопарый. И не удержался, чтобы не выдать тоскливую шутку. – В том, что – силён. Я сейчас выйду через заднюю калитку, а ты подопри её изнутри. Чтобы никто не подумал, будто кто-то через неё и правда отсюда вышел.

– А как же я?

– А ты иди в подклеть – и подожги бочки. Как мы и планировали. Ты ж знаешь – оттуда есть подземный ход за стену крепости. По нему и выберешься. Только не забудь сначала в паре бочек пробить дыры. Топором. Чтобы эти, что лезут сюда, не успели потушить. Понял?

– Да.

Пока бугай провожал Змея, Никодим прислушивался к ощущениям своего тела. То, что яд сильный и быстродействующий, сомневаться не приходилось – наиболее яркое и постепенно становящееся вещественным доказательство тому лежало прямо перед ним. Подавая явно финальные признаки жизни. Однако он – Никодим – почему-то не проваливался в беспамятство, а тело превращаться в труп как-то не спешило. Более того, постепенно он начинал чувствовать лёгкое покалывание в пальцах рук и ног. К ним возвращалась чувствительность. Что для умирающего тоже не назвать типичным симптомом.

Поэтому он решил не сдаваться.

– Слышь, Капля, – глухо откашлявшись, окликнул он борова, который, затворив за своим подельником калитку, запер её на засов, да ещё и подпёр для надёжности какой-то колодой. – Это ж какой конец должен был быть, чтобы ты с него капнул…

– Чего?

– Я говорю, тупой ты. Как вон то бревно, которым ты ворота придавил.

– А, – совершенно безучастно кивнул здоровяк. – Ясно. Ещё один шутник, который не хочет умереть спокойно?

– Ещё один?

– Ага. В Бирке был. Разнюхивал всё. Догнали. И вот так же прирезали. Правда, ещё и в воду бросили. Чтоб наверняка. Жаль, тут моря нет.

Что ж, по крайней мере он теперь точно знал, что напал на верный след. Правда, долго ли по нему придётся идти…

– Слышь, Капля, – бросил он вслед удаляющемуся медведю, не желая его отпускать с места преступления.

– Ну, чего ещё?

– Почему не спросишь, отчего я тебя тупым назвал?

– Потому что из нас двоих Змей думает.

– Это я уже понял. Ну, и ещё кой-чего.

– Да плевать, – бык развернулся было к Никодиму спиной, и тот бросил ему в затылок последний аргумент:

– Ты и правда ещё не понял? Тебя твой драгоценный Змей тоже собирается оставить здесь.

– Чего?

Капля остановился. И повернулся.

– Того. Я знаю, что хранится в тех бочках. Моровое поветрие. Такое, что стоит только чуть-чуть его вдохнуть – и требуха твоя тут же вся заживо сгниёт. И через задницу вывалится.

– Не успеет, – прогудел Капля. Хотя с места больше не трогался.

– Это ты не успеешь. Даже если очень быстро проткнёшь дыры в бочках, их же надо ещё поджечь. А ты знаешь, как они горят? Мигом. Всю эту крепость испепелит в один вздох. Убежать не успеешь.

– Врёшь.

– Да сам подумай – с чего тогда Змей ушёл, а не подался с тобой через подземелье?

– Тебе-то откуда знать?

– Есть откуда. Вон, в ризе у меня карман пришит. Изнутри, у ворота. Там грамотка, на которой всё расписано.

– На кой она мне? Я читать не учен.

– Так там с картинками. Иди, посмотри.

И бугай пошёл. Подойдя к двум растянутым на земле неподвижным телам, он коротким махом врубил топор в дёрн. Никодим при этом облегчённо выдохнул: мог ведь воткнуть и в него.

– Ну, и где там? – схватив черноризца за ворот так, что материя жалобно затрещала, он сунул вторую лапищу «ромею» запазуху.

Именно в этот момент Никодим и воткнул так и торчавший у него в кулаке нож Змея бугаю в шею. Зряче, стараясь достать сонную артерию. Капля глухо булькнул перехваченным горлом, вскочил так резво, что ни за что нельзя было догадаться, будто этакая гора способна двигаться настолько ретиво.

Удивление в глазах кабана сменилось лютой злобой. Он, продолжая одной рукой зажимать рану в шее, другой поспешил цапнуть своё оружие, так и торчащее из земли топорищем вверх. Но, нагнувшись за ним, распямиться больше не сумел. Захрипев, рухнул всей необъятной тушей прямо на Никодима. Тот, завидев, что сейчас эта пара центнеров размажет его по земле, дёрнулся изо всех сухожилий, и откатился в сторону.

В голове всё плыло, суставы превратились в какую-то стекловату, пищевод мутило и выворачивало, в глазах плыл тёмный туман.

Впрочем, возможно, это был дым от набирающего силу пожара.

Он нашёл в себе силы наклониться – и при этом их потребовалось в два раза больше, чтобы устоять на ногах, не свалившись снова – и ещё пару раз воткнул смазанный ядом нож куда-то в область затылка амбала. Чтобы уж наверняка.

В конце концов, сам же он как-то сумел подняться? Обладая при этом куда более скромными габаритами.

– Это тебе за того, первого, гнида, – прохрипел Никодим, в последний раз погружая клинок в груду неподвижного мяса.

Лишь потом он решил проверить, жив ли ещё боярин.

Еле-еле передвигая ноги, подошёл к нему, потянулся к жилке на шее. Вовремя спохватился, отдёрнув руку, в которой всё ещё сжимал «чайную ложку». Пощупал другой. Пульс бился едва заметно.

Именно за этим занятием его и застали с диким грохотом выломавшие дверь терема дружинники Клина.

То, что не зарубили на месте – это уж не иначе, как просто повезло. Рано или поздно должно было. Хоть раз за всё это время.

15. Спасение из огня (начало)

Яшка сидел на земле, не замечая, как ее ночная прохлада, не успевшая еще истлеть под натиском настойчивых лучей утренней зари, холодит сквозь одежду. Его трясло. И хотя ноги были насквозь промочены стылой росой, понимал, что рассветная сырость тут вовсе ни при чем.

Этой дьявольской ночью он лишил жизни людей. Таких же людей, как он сам. Которые ели, пили, чувствовали, жили своими заботами, даже строили планы на будущее. На сегодняшнее утро… Но навсегда остались во тьме, так и не увидев чудо еще одного рассвета. Интересно, а что бы эти люди делали, узнай они о том, что такая, в общем-то, незатейливая и привычная картина, когда новое солнце расцвечивает красными всполохами рваные лоскуты облаков на виднокрае, для них еще вчерашним днем уже навсегда стала недостижимой? Побросали бы оружие, попытались бы спастись? Или так и остались бы стоять на стенах этой ущербной крепостицы, упрямо ожидая своей участи? Гордыня ли ими руководила, или долг, который, впрочем, прямой ее наследник, незнание ли, вера ли в лучший исход – но они почему-то предпочли смерть жизни. Яшка ничуть не сомневался, что уж он-то сделал бы другой выбор. И выбор этот казался ему не просто логично из происходящего вытекающим, но и единственно верным. Что может быть ценнее собственной жизни, этого странного богатства, которое нам даже не принадлежит, но потерять которое означает потерять по-настоящему всё?

Яков спустился с холма и понял, что испытания на сегодня еще не закончились.

Минувшая ночь поделила на две половины всех выживших. На тех, кто пережил сечу без ощутимых потерь, и на тех, кому здорово досталось. Яков относился к первым, и очень надеялся, что остальные здоровые люди не чувствовали по отношению к стенающим и захлёбывающимся в хрипе увечным созданиям того же, что и он. Вовсе не сочувствия, как вроде бы полагалось. А гадливости и крутящего внутренности омерзения. Раненых оттаскивали от места сечи и складывали ровными рядами прямо на голую землю. Запах, что стоял над лагерем раненых сам по себе мог кого угодно свались с ног. Никогда прежде «монашку» не приходилось испытывать такое. Воздух словно был отравлен запахами тлена, крови и разложения, и в нем, откуда только столько взялось, кружили мириады мух и слепней.

Земля под ногами размокла и омерзительно чавкала при каждом шаге. Яков вовремя догадался немного приподнять подол рясы, иначе одежда божьего человека после первых пары шагов пропиталась бы кровавой грязью. Трава, еще вчера нарядная, пышная, сочными изумрудными волнами бегущая к горизонту, теперь обрела бурый оттенок, словно это ее изувечили, растоптав сапогами.

Кто-то схватил его крепкою рукою за ногу. Черноризец мягким, но настойчивым движением, успевшим выработаться, пока брел сквозь мнимый лазарет, собрался уже высвободить ногу, но неизвестный страждущий проявил удивительную для его состояния настойчивость. И как ни хотелось Якову этого делать, пришлось остановиться. Сначала он вскользь бросил на лежавшего на земле воина робкий мимолетный взгляд, готовый в любую секунду отвернуть его от жутких ран. Он увидел, что в груди у варвара, ближе к правой ее стороне, щерится обломок копья. Насквозь пропитанное кровью обломанное древко словно целилось своими расщепленными лохмотьями в монашка. И казалось продолжением человека оттого, что вздымалось и болезненно опадало с каждым новым его вздохом.

– Даже и не знаю теперь, есть он, Бог, или как, – тихо прохрипел как будто знакомый голос. Только после этого Яшка осмелился посмотреть в лицо обреченному человеку. И заметно вздрогнул, узнав его. Кожевенник Турыня. Тот самый, с которым они мирно беседовали еще вчера. Целую вечность назад.

– Когда это, – слабо кивнул он на торчащий из него обломок, – в меня воткнулось… орал, не верил… как такое могло случиться…

Яков с огромным трудом, будто скалу попытался ворочать, опустился на колени. Боялся он вовсе не того, что извозит в бурой жиже, которой напиталась земля, свою рясу и руки. Он до жути не хотел, пусть даже на короткое время, но быть причастным к этому отвратительному, грязному и мерзкому лику людского зверства. Испачкавшись здесь, кому угодно не отмыться было уже никогда.

– Потом сюда меня принесли, – так тихо хрипел Турыня, что Якову пришлось еще ниже склониться над ним, чтобы хоть что-то расслышать. – Пока в памяти был… думал. Как Он мог… допустить… такое?

Он закрыл глаза, еще раз с неимоверным трудом проглотил ком в горле, с хриплым свистом вдохнул. Было видно, что каждое слово дается ему все тяжелее и тяжелее.

– Думал, – продолжил хрипеть он, – как вышло, что даже… уйти с миром… грехи отпустить… некому. А тут – ты.

Он зашелся в хриплом булькающем кашле, уже не обращая внимая на то, как сильно его заливает собственной кровью.

– Значит, думаю, все-таки…есть Он, – его лицо скривилось, и Яшка не сразу понял, что это «единоверец» попытался выдавить из себя улыбку. Эх, знал бы он, кому на самом деле пытается исповедоваться… Хотя разубеждать Турыню Яков, конечно, не собирался. – Это хорошо… С миром ухожу.

Он снова перевел взгляд в прозрачную высь над головой, словно видел себя уже где-то там, вдали от низменных земных забот и мрачного тлена этой жизни. Смотрел ввысь он так долго, затихнув и не роняя более ни единого звука, что монашек ужаснулся – умер. И когда он, пересиливая свою презренную слабость, уже потянул руку, чтобы закрыть глаза кожевеннику, тот вдруг снова посмотрел на него.

– Возьми крест… Пусть это теперь будет твой… крест. Может, тебя защитит… как должно. Или кого-то ещё…

– Покойся с миром, – только и смог выдавить из себя служка. Он даже не понял, как страшно прозвучали эти слова, обращенные к живому еще человеку. Но Турыне, похоже, было уже все равно.

– Да… Бог милостив, – едва слышно размыкая губы, прошелестел Турыня.

Как он закрыл глаза ушедшему в лучший мир человеку, помнил, как в тумане. Турыня присоединился к людям, устроившим минувшей ночью безумную и безнадежную игру со смертью и потерявшим в ней все. В лучшем ли мире присоединился, как уверяла реглигия? Кто его знает. Во всяком случае, уж точно не в том, откуда прибыл сюда сам Яков.

– Плохо. До Киева далеко, никак не довезти, – раздалось вдруг чуть не над самым ухом. От неожиданности «послушник» вздрогнул всем телом, круто развернувшись назад. Ромей подошел бесшумно, как это мог делать только он.

– Что?

– Убитых до Киева не довезти. Ни отцы-матери, ни жены-дети не проводят их… туда. Плохо, – немного помолчав, он добавил. – Да и тех, кто трудно ранен, скорее всего, тоже.

Порыв ветра, вдруг налетевший со стороны крепи, принес тяжелый прогорклый запах гари. Горела застава еще долго, зло соперничая с просыпающимся солнцем за право разгонять ночной сумрак. Теперь многие постройки внутри нее, да и некоторые стрельни с пряслами и заборалами рассыпались с наступлением утра, словно замок черного злодея, разбросав вокруг тучи пепла и угрюмых багровых искр. Теперь крепость беззубо щерилась в новый день всего несколькими покрытыми жирной копотью вежами с жалкими остатками обугленного частокола. Порушенная застава сейчас виделась Якову живым укором тому, что он сегодня натворил. И очень наглядно живописала тщетность человеческой надежды на завтрашний день.

– Что – тоже?

– Тоже не довезти, – ничуть не изменяя ровного, почти безучастного тона, ответил степняк. – Плохие раны в дороге убивают хуже меча. Тупого и ржавого.

Если Яков и хотел в эти минуты услышать какие-то слова поддержки и утешения, то это совершенно точно были не они. Он туго проглотил воздух и закрыл лицо ладонями.

– Пока их тут оставят, в близких селищах. Может, и выживет кто. Победить – не всегда остаться живым.

– А проиграть? – так бесцветно спросил «служка», что любому человеку стало бы понятно, что продолжать эту беседу он более не желает. Но, конечно, к Ромею это не относилось.

– Проиграть – значит, умереть. Всегда. Лучше от копья здесь, чем от плети на ваших галерах.

– Но ведь раненых оставляют в ближних селах, и тех, и других. Какой смысл своих добивать? Они ж сдались. Я ведь правильно понял?

– Нет, – пожал плечами Ромей. – Полон погнали белозерцы. Всех. И здоровых, и тех, кто ранен. Все не выживут.

– Но почему? Зачем так? Они же оружие сложили.

– Война. Здесь все как в жизни. Только проще. Тяжелых лучше сразу добить, – он перевел взгляд на растерянное лицо Якова. – Для них же лучше. Остальных дорога рассудит: над кем есть боги, а над кем – нет. Первым хорошо – сразу отмучаются. Остальные им потом завидовать будут.

До Яшкиного слуха донесся дробный перестук копыт. Он снова посмотрел в строну остова разрушенной крепости и увидел, как в их направлении скачет всадник. Латы его тускло посверкивали в лучах утреннего солнца.

– Дико все это. Неправильно, – упрямо сдвинул брови аналитик.

– Неправильно быть слабым. Зачем тогда быть вообще?

– Эй, Ромей, ты не устал часом? – в нескольких шагах от них осадил своего зверя в лошадиной шкуре Перстень. – А то и по тебе тризну справим, чтоб потом не отвлекаться.

Яшка, пока глядел на воеводу, снова не успел уследить, как степняк, только что стоявший в нескольких пядях от него, вдруг очутился на своем коне. Только и услышал, как слабо брякнула подпруга.

– А ты, книгочей, чем сопли лить, лучше полезай-ка мне за спину.

– С чего бы это?!

Безумные ночные скачки он помнил прекрасно и повторять их вовсе не собирался.

– С того, что боярин Молчан, похоже, вспомнил и о твоём существовании. На старшого твоего злиться ему смысла нет – тот валяется без чувств. А на тебе может и сорваться. Он, видишь ли, уверен, что вы двое сюда прибыли только затем, чтобы братца его со свету сжить.

– Но ведь Святослав…

– А что Святослав? Он в Киеве. А дорога туда долгая. За это время и из более тёртого калача признание можно выбить. Чтобы князю потом только и осталось, что пожать плечами. Да велеть не один кол готовить, а два. Держись-ка пока нас. Целее будешь.

– Кого это – вас?

– Того, кого знаешь. Однорукий наш вой тоже хочет тебе пару вопросов задать. Без лишних ушей. В лесу условились сойтись. Ромей, дуй за ним. Встретимся в пяти верстах на полдне.

15. Спасение из огня (продолжение)

Он определенно ненавидел коней. И все, что с ними было связано. Особенно, конечно, последствия диких скачек. Потому что для варваров вся эта бешеная скорость с ветром в лицо, может статься, была в удовольствие, но человеку просвещенному дико натирала внутреннюю поверхность бедер, и напрочь отбивала все, что находилось между этими самыми бедрами. Самое страшное, что прекратить пытку, достойную христианских мучеников, не было никакой возможности. Казалось бы: отпусти руки, вросшие скрюченными от натуги пальцами в сидящего впереди Перстня – и все, казнь на седле прекращена. Но поди потом, собери кости, рассыпанные по местным ухабам.

С дороги они свернули, а потому любая ветка или пушистая еловая лапа могла сшибить с седла не хуже рыцарского копья на турнире. Впрочем, когда они немного отдалились от дороги и лес стал заметно гуще, воеводе пришлось темп сбавить, продираясь сквозь заросли словно через тесный вражеский строй. Разве что мечом не размахивал. Они поднялись на горб крутого взгорка, проехали какое-то время по какой-то звериной тропе, которую почти полностью скрывали заросли подлеска, выбрались на пологий берег малохольного лесного ручья с топкими берегами. Спустились к воде по ковру прелых листьев, которые с хлипким шелестом разъезжались под копытами коня, заставляя его скользить, а Яшку – крепче и судорожнее хвататься за Перстня. Внизу белозерец направил скакуна прямо в воду. Была она неглубока, но по топкому дну лошадь пробиралась не без труда, постоянно увязая. Помучав непонятно для каких целей животное еще некоторое время, Перстень направил его вверх по склону с другой стороны ручья. Подъем оказался делом еще более мучительным. Остальные три холма были полегче. А когда спустились с последнего и продрались через заросли орешника, внезапно, по крайней мере для сидящего сзади преимущественно с зажмуренными глазами Якова, выехали на открытое место. Его почему-то белозерский воевода объезжать не стал. Напротив. Каким-то неуверенным шагом конь выехал на прогалину и встал, как вкопанный.

– Хрен же ж мне через коромысло, это что еще такое… – совершенно убито прозвучал обычно очень уверенный в себе голос Перстня.

Монашек робко выглянул из-за широченного плеча белозерца и охнул.

Над лесом, что высился на другой стороне прогалины, прозрачно-голубое небо подпирала зловещая колонна жирного черного дыма.

Перстень, словно это и не он вовсе до этого путал следы, с диким гиком, от которого у монашка разве что кровь ушами не пошла, рванул с места, позабыв обо всякой осторожности. Глаза Якова широко распахнулись от ужаса осознания, что их может ждать при таком неосторожном маневре. Потом, впрочем, привычно зажмурились.

Чудовищный топот копытного монстра, треск раздираемого им подлеска и хриплое, поистине сатанинское дыхание, должны были предупредить об их приближении кого угодно задолго до их появления. Вообще, как-то даже отстраненно подумал Яков, он лично принял бы всю эту адскую какафонию за наступление большого войска и бросился бы со всех ног в принципиально противоположном направлении. Но надеяться на то, что там, куда они несутся, их ждут монахи да аналитики, которые летом решили развести костер, дабы согреться в северном краю, резона не было решительно никакого.

Копытный люцифер Перстня в совершенно неприглядных хлопьях желтой пены вынесся на открытую местность. Тут же протестующе заржал и загарцевал на месте, пятясь назад, пытаясь развернуться. Даже такому медведю, как белозерец, стоило немалых усилий удержать коня на месте.

А через пару мгновений и Яков понял, почему реакция животного была столь бурной.

Крики.

Даже нет. Вопли.

Нечеловеческие вопли отчаяния, боли и жуткой обреченности.

Кричали люди, которых заперли в длинном и приземистом доме, таком, как строят обычно скандинавы, и который должно быть принадлежал обитающей на тутошнем краю географии варварской общине.

Стены строения были объяты огнем, который со зловещей прожорливой неотвратимостью подбирался к крытой дерном и корой крыше. Дым именно от этого пламени и возвышался неколебимым столпом над лесом.

– Бревна сырые, крыша земляная, – расслышал настойчивый рубленый голос белозерца «монашек». – Быстро сгорит вряд ли. Но в дыму люди могут позадыхаться. Вышибай дверь.

Еще не закончив говорить, дружинник как-то хитро дернул плечами, и Яков бухнулся на землю со всей высоты лошадиного роста. Он ошалелыми, неверящими в происходящее глазами уставился на воеводу, ожидая как минимум чуть более развернутых пояснений, но Перстень в его сторону даже не взглянул. Резким движением сдавив коню ребра и дернув удила, он рванул с места.

А развитие их никак не навевало меланхоличного настроения. Спустя очень короткое время Яков уже понял, почему именно ему Перстень указал на запертую и заваленную снаружи дверь общинного дома, а не стал заниматься ею сам. Он направил хвостатого зверя прямо в гущу людей, столпившихся чуть леворуч от полыхающего строения. Еще немного погодя осознал – зачем. Судя по факелам в руках, довольно враждебному и воинственному виду, а также поведению, никак не дающему заподозрить их в том, что они тоже примчались сюда на выручку, можно было предположить, что к полыхающему срубу с истошно вопящими в нем людьми эти тати имеют самое непосредственное отношение.

Первым яшкиным порывом, чего уж душой кривить, было развернуться и что есть мочи рвануть отсюда куда подальше. Но ноги почему-то понесли его в совершенно противоположном и абсолютно нецелесообразном направлении. В сторону горящего дома.

Пройдясь по своему, вне всяких сомнений, благому порыву последними словами, аналитик принялся на ходу выяснять диспозицию.

По всему выходило, что являет она собой наивысшую степень паршивости. Массивная дверь, открыть которую и в обычном-то ее состоянии можно было, приложив исключительные усилия, сейчас просто насмехалась над ним. Мало того, что створ ее накрепко заколотилитяжеленными досками, так еще и подперли совершенно неподъёмными на вид бревнами.

Кляня все на свете и стараясь не особенно отвлекаться на звон стали, крики бьющихся и вопли сжигаемых заживо людей, он с разгона навалился на одну из подпирающих двери колод. Воздух со свистом вырвался из груди, а ладони вывернуло так, будто это брус со всего маху врезался в них, а не наоборот. Левую сторону лица опалило, на миг показалось, что волосы затрещали и задымились, будто их бросили в костер. Но бревно уступило. Даже сквозь треск огня было слышно как оно, нехотя корябая дверь, солидно, преисполненное чувством собственного достоинства, но поддалось. Шумно вдохнув и хватанув при этом полную грудь горького дыма, Яков навалился ещё раз. Его сотрясал кашель, руки, казалось, поджариваются, но отчего-то уступать он прямо-таки по-варварски отказывался. Мало того. Справившись с одним брусом с усилиями, грозившими развязать ему пупок всерьез и надолго, аналитик немедля и ни на миг не переставая кашлять, взялся за другой. Спустя короткое время, показавшееся бесконечностью, на пропахшую гарью, усыпанную тлеющими угольками и припорошенную пеплом землю обессилено рухнули оба борца. И вторая колода, и ее пирров победитель.

Осталось отодрать от двери прибитые к ней доски.

Горло саднило, будто в него напихали колючек, а под веки словно насыпали песка. И это снаружи горящего дома. Сложно было даже представить, что творится внутри. Едва стоило подумать об этом, как валяться на земле, оправдывая себя усталостью, болезненными ощущениями и вообще чем бы то ни было, стало решительно невозможно. Не пытаться спасти людей значило бы стать их убийцей.

Яшка наскоро и как мог более плотно закутал длинными рукавами рясы руки, шумно выдохнул, едва не породив новый приступ всесгибающего кашля, и схватился за исходящую пока еще грязновато-серым дымом и только сверху тронутую рыжими сполохами пламени доску. Надулся, как лягушка от вставленной соломинки. Но без особого успеха. Если таковым, конечно, не считать начавшие тлеть и шаять рукава. Очень скоро и руки ощутили этот жар, отчего «монашек», вскрикнув, разжал руки и плюхнулся задом на землю.

И, надо признаться, вовремя.

У самого уха просвистело что-то тяжелое и с хряском врезалось в конструкцию горящего строения.

Панически рванув в сторону, Яков развернулся.

И понял, что мгновением ранее в его голову едва не прилетело широкое лезвие топора. Спасло лишь то, что за миг до роковой встречи плоти и железа аналитик резко прянул в сторону. Топор же, благодаря вышеозначенной убийственной ширине, так плотно засел в дереве и за что-то там зацепился, что вырвать его, судя по всему, не представлялось возможным.

А прямо перед собой он увидел то, чего увидеть ну никак не ожидал. В каком угодно кошмаре.

Это были налитые решимостью, горящие смертельной злостью глаза человека, которого многие, и Яшка в том числе, предпочли бы увидеть мертвым.